Валерий Бондаренко (c) ЗЕЛЕНЫЙ ОСТРОВ

Музыка перемежается с гулом самолета. Мы видим у иллюминатора юношу лет 18-ти: густые брови, губы пухлые; волнистые каштаново-черные волосы красиво подстрижены. В нем есть какая-то особая ухоженность. О роде его занятий сказать с определенностью, в общем-то, невозможно. Он то смотрит в иллюминатор, то поворачивается к своему соседу. И вообще сидит несколько в пол-оборота к нему, — соседа же мы не видим.

Юноша почти все время улыбается.

Он о чем-то разговаривает с соседом, но в паузы долго смотрит на облака.

Потом мы улавливаем, ЧТО именно временами чиркает тенью на фоне иллюминатора. Это рука соседа, согнутая в локте (наверно, он что-то подносит ко рту).

Потом мы видим сухие пальцы с длинными вылощенными ногтями. Пальцы сжимают колено юноши.

Лицо юноши улыбается.

Легкий и похожий на водопад кисейный полог над изголовьем огромной кровати. Юноша спит, румяный ото сна и полосок света от ставен. Розовые вышитые подушки, грубый камень стен, могучие дубовые балки, которые, словно согнутые руки атлантов, выделяются на белом, шероховатом, несколько полосатом фоне. Золоченый столик рококо перед кроватью с лампой-цветком на витой ножке. Какие-то пасторали на розовых гобеленах по обе стороны от полога.

Камера медленно обходит полукруглое изножие ложа. Мы видим тень, которая падает на бело-розовый этот остров.

Тихий механический звук, — и вот звенит лютня, звуки которой струятся, как угасание сна или как легонькая щекотка.

Юноша открывает глаза. Брови вздрагивают: удивление. Потом он сладко потягивается и улыбается с оттенком неуверенного в себе блаженства. Его рука, лежавшая до того на груди, опускается ниже.

Но тотчас лицо его как бы каменеет.

Тень на постели и невнятная реплика на английском, игриво просящая интонация.

Юноша начинает несколько напряженно подкачиваться через одеяло.

Вдруг музыка меняется: это очень быстрая, с хлопками, ренессансная мелодия (что-то вроде «Скьяразула-маразула» Дж. Менерио). На кровать рядом с юношей бухается крупный совершенно голый и уж чересчур лоснящийся негр. Прямо гора мытого черного винограда. Он скалит белые зубы, его рука ложится на изголовье кровати, осеняя теперь голову юноши. Другая рука быстро сдирает с юноши одеяло.

Красные яйца юноши, розовые пальцы его, — пирамидку вершинит лоснящийся кулак негра, который заставляет юношу работать энергично, и, в конце концов, доводит дрочку до какой-то разудалой, в разные стороны, пляски.

Вскрик юноши.

Черные жесткие кудри. Это к парочке присоседился еще один парень. И даже не парень, а паренек, совсем почти мальчик, худой, с резкими чертами лица, с шапкой черных кудрей. Смуглота его тела как бы не очень чистая, с оттенком плебейского загара, полученного не в солярии, не на пляже, — с чем-то сероватым, въевшимся в поры вместе с потом. В его кудрях блестит сперма предыдущего юноши.

Паренек очень гибкий, глядит юноше в глаза, ощерясь. В улыбке паренька есть что-то хищное, — но это не угроза, а так пока, испытание.

Негр смотрит куда-то перед собой, кивает. В его руках косматая, как кокос, бутылка. Он набирает в рот из нее. Поворачивает голову юноши к себе и вливает в рот ему из жерла своих толстых губ. Юноша закашливается, струйка вылетает из его рта и оседает на кисее полога странною, красной змейкой.

Все смеются.

…Голубое небо с массой взбитых золотисто-серебряных облаков. Ощущение бездонности и свободы. Так уходят в облака взглядом дети, лежа навзничь на чем попало. Звучит что-то жутко средневековое, одновременно диковатое и чахоточное, или напоминающее тычки слепых щенят в соски матери, — что-то вроде григорианских хоралов Гийома Дюфи.

Слышен разговор двоих, по-русски, неотчетливо. Ясно только, что голоса молодые. То оживляются, то стихают. Так говорят «по душам» обычно, задумываясь по ходу, прячась на миг в себя.

Камера медленно планирует ниже. Свинцово и фиолетово темнеют широкие зубцы средневековой то ли стены, то ли башни. Между зубцами гуляют юноша с каштановой челкой и жилистый паренек. Юноша все разглядывает, гладит рукой древний камень. Паренек, не обращая внимания на окружающее, шагает развалистой морской походкой.

Что-то южное и портовое в нем точно есть.

Оба голые, — но нет: юноша в сандалиях, на плечах его красный полупрозрачный плащ, который под ветром живет своей сложнотекущелетящей жизнью.

Голос паренька, — он идет впереди по узкому проходу между зубцов, иногда оглядываясь (мы же видим игру серых зубцов и румяных тел, и ярко-зеленых просветов поля):

— Я, бля, два раза ходил. Одесса — Салоники. Ночью — бля! — тока лягишь, — бля-а, вау! Уже прутся. По одному заходили. И молча, в темноте. Просифонивает каждый и по всяк. Вертишься, как на вертеле. Волки морские, бля… К утру всего раскупорят на хуй…

Юноша смотрит на паренька, чуть подняв брови, — то ли ужасается, то ли мечтает немножко.

Паренек, не замечая, чешет свое:

— И самый прикол: я ж не знаю, кто меня пашет-то! А утром – как не было ничего, и никто ни слова, заразы, бля! Инкогниты…

Юноша тихо, с неопределенной интонацией и улыбочкой:

— Ужас какой!

Паренек, утвердительно:

— Ну! Кровью ж срал. А главное — не знаешь ведь кто!

Оборачивается на удивленного юношу, оба приостанавливаются. Паренек поясняет:

— Прям весь день гадаешь, у кого самый нарезной болтище! Там было пятеро с шариками в залупени. Но средние. А у кого самый пиздецкий — обрезанный был, между прочим! Я думал, это у боцманмана — такой зверюга! Но он при мне однажды с кормы поссал, после пива добежать не мог: так себе писюлек, среднепроебистый… Это ж от роста не зависит и от веса. Аха… Только по шнобелю можно, — да и то не верняк, конечно.

Юноша тихо, но с интересом:

— А на клык?

— Не, тока трое давали. Смекаю, мастер — ну, капитан по-ихнему, — и старпом. Все же старые… А третий кто — не узнал ни хуя!

Ребята смеются.

Вдруг снаружи доносятся детские крики: по-английски. Паренек тотчас хватает юношу за руку, затаскивает его за зубец стены, но потом начинает азартно подпрыгивать, тряся членом, крича в бойницу:

— Эй! Эй! Шитаз! Мадефакыз! Браунозыз!

Мы видим несколько местных мальчишек с велосипедом и рыжей длинной собакой. Кривляясь и делая непристойные жесты, они со взгорка дразнят юношу и паренька.

Паренек юноше, между делом:

— Мымра не велела голыми на стены вылазить…

Один из мальчишек, самый младший, стаскивает шорты, кажет жопу, — вероятно, пердит, и местная молодежь, хохоча, радостно лая и свистя, сваливает с пригорка.

Юноша, усмехнувшись, задумчиво:

— А че ж! Ясен корень, мымра, Джастин этот…

Паренек выгибается всем телом и корчит рожу:

— Хоз-зя-ин…

Юноша, кивает:

— Он мне еще в Москве говорил, что у него зАмок, и вообще…

— Хуя лысого у него замок!

— Но он лорд, типа?

— Ни хрена…

— Да он седьмая вода на киселе тут! Лорд вон там вон лежит, в той вон башне. Лорд Ховард, бля…

Юноша, про себя:

— Лорд Говард…

— Граф, между прочим. Или вИконт…

— Ну да. аха! Де Бержелон, типа…

— Де Бражелон.

— Один хуй!

— А почему он лежит?

Паренек пожимает плечами:

— Больной… В отключке, в полной, бля… У нас тоже так было: бабка Ариша сперва все лежала-лежала, а потом коньки отбросила. Знаешь, вонища какая по всему дому!..

Паренек почему-то внимательно смотрит в глаза юноше.

Светло-зеленые глаза юноши; черно-медовые глаза паренька, помаргивают.

Хорошо поставленный породистый мужской баритон за кадром, с академическим пафосом:

В том внешнем, что в тебе находит взор,

Нет ничего, что хочется исправить.

Вражды и дружбы общий приговор (шорох страницы)

Не может к правде черточки прибавить…

Запрокинутое лицо юноши. Затылок он вжал в шершавую стену, глаза прикрыты.

Юноша, тихо, сквозь зубы:

Резкая смена кадра. Камера смотрит из дальнего конца прохода для лучников. В конце его – юноша в алом коконе плаща, под плащом что-то большое шевелится. Облепленная тканью голова паренька в движении кажется огромным членом юноши.

В переливах складок плаща фигура юноши мнится пламенеющим фантомом среди свинцовой серости древних стен.

Камера медленно движется к юноше. Мы не сразу замечаем черное лоснящееся плечо негра. Это он идет к ним.

Запрокинутое лицо юноши, он тихо воет:

— У-у-у!.. С-с-с-с…

Вдруг вздрагивает с криком:

И нехотя открывает глаза.

Лицо негра. Грустное.

Все тот же академический голос за кадром, с блатной хрипотцой:

Мьюжайтесь, дженерл. Ви нэ один.

Мильоны спьят на пракадних дворьях,

Кэйторыэ савутса брэчным лоджем.

Вам лег-че: ви бэз розивих ототочкоф, очочкоф.

Кэйкоэ издейвайтелствоу прироуди…

(По ходу чтения голос за кадром становится все тише, глуше, невнятней).

Грустное лицо негра. Он, одними губами:

— От-соу-соук… The shitass!

Сразу является раскрасневшаяся мордочка паренька:

— Не перди в ухо, чугунок, когда я работаю!

Паренек говорит невнятно: рот его чем-то заполнен.

Лоб негра морщится, он силится понять:

— Нэ… пьэрд… джёоу?..

Паренек кратко целует юношу в губы, оставляя на них перламутровую как бы соплюшку.

— Заебала макака черножопая! Сдается мне, он в тебя втюрился!

Поворачивается к негру, насмешливо:

— А ну, Джон! Рашана лесын: ёб твою мать!

Негр машинально, рассеянно:

— Йоб твайу мат!

— Нее, бля! — парнишка держит серьезный вид:

— Ёб не твою – мою! – мать…

— Йоб нэ твайу майу мат.

Парнишка, чуть не давясь от смеха:

— Виваут «не твою»!

— Йоб майу мат!

— И в рот, и в сраку, и в пизду!

— Эй в рэут, эй в стрей… здоу… Эй в хуй-и!

Парнишка юноше, удивленно:

— Во выдал!

Юноша, поморщившись (он давно перестал улыбаться всему этому):

— Да ладно тебе…

Он начинает говорить с негром по-английски, тот отвечает, голоса невнятны, но в них слова, как пальцы, — прикосновениями.

Паренек растерянно моргает. Ресницы у него — мохнатые шмелики.

В принципе, он почти красивый…

Академический голос за кадром, растерянно:

О небо! Вот непримиримый враг,

Который всем своим существованьем

Мне отравляет жизнь. О! хочется

Стереть его с лица земли открыто,

Но так нельзя. Есть мощные гандоны,

Которых кодла шишку держит здесь…

Постепенно академический голос тускнеет и гаснет, почти жалобно.

Лютня звучит в как будто потемневшем воздухе.

Общий план — красно-золотое вечернее небо.

Тень пролетевшей птицы.

Мы видим полумрак спальни. Черное тело матово отливает на смутно белых простынях. Негр лег грудью на простыню. Его большой, разбухший и чуть сплющенный болт торчит между ног. Негр трется о простыню, потом хватает уже заблестевший на конце член и куда-то не очень ловко, не тотчас же попадая, впихивает его. Фрикции,

Блестящее черное тело в зигзагообразной судороге.

Более общий план. Оказывается негр — на экране ноут-бука.

Рука человека. Умеренно волосатая, подпирает щеку. Очки, остроносое лицо студиозуса. Ершиком рыжеватые волосы.

Дальше мы видим, что ноут-бук, за которым сидит долговязый юноша, на столике у китайской ширмы.

На юноше медицинский халат цвета морской волны, с короткими рукавами.

Звука нет, потом из-за ширмы хрип. Юноша быстро встает и уходит за ширму.

Полумрак. Широченная кровать с витыми черными колоннами по четырем концам. На высоких подушках полулежит старик с длинными белыми волосами, чем-то похожий на грифа. Рот его приоткрыт, из него вылетают хрипящие звуки. На изможденном лице в провале черного рта выделяются ровный ряд искусственных зубов, что сообщает лицу страшноватое, сюрное выражение.

Юный врач совершает какие-то манипуляции, делает укол, надевает маску на лицо старика, шланг тянется к большой кислородной подушке.

Лицо молодого врача. Он некоторое время смотрит на старика, потом возвращается к ноут-буку.

Негр пашет вовсю, блестя, как облитый маслом.

Судороги оргазма.

Еще покачавшись на волне уходящей сладости, негр отваливается к стене. Рядом с ним — пышно-розовая надувная задница. Из ее большой дырки стекает мутный ручей.

Лицо юноши. Качнул головой. Кривая, не без сарказма, ухмылка.

Дальний звук колокола.

…Дальний звук колокола. Мы видим или, скорее, угадываем зал с резными панелями, со сводом в переплетении резных балок, с узкими просветами окон между тканых портьер. Высокие свечи горят у возвышения, освещая столик с бархатной, обшитой тесьмой подушкой. На подушке древняя корона в виде золотого обруча с редкими большими и рогатыми жемчужинами на верху обода вместо зубцов.

Рядом — кресло с высокой спинкой.

Академический голос за кадром, пафосно:

Король, и до конца ногтей — король.

Взгляну в упор, и подданный трепещет.

Дарую жизнь тебе. – Что ты свершил?

Прелюбодейство? Пиздоблядство?

За это не казнят, а дрючат.

Повинны в том и мошки и пичужки,

И северный олень ебется в свой черед

Во мраке приполярной стылой ночи.

Любовь везде. Скукоженный мой сук,

Ну, распрямись скорей и стукни по забралу!

Воздень корону на себя, дружок!

Мы видим юношу (того, что был в самолете). Он в длинной прозрачной мантии. Под хор мрачный и тощий, настоящий средневековый хор, он поднимается по ступеням к высокому креслу. Шлейф его мантии несет паренек, несколько спотыкливо.

Руки юноши тянутся к короне. Мы видим горбатую тень на стене, чиркает рука прямо перед глазами зрителя. Явно сцену снимают кинокамерой.

Юноша берет корону и надевает ее на себя. Парнишка оглядывается, видно, на оператора, — пожимает плечами, ждет указаний.

На стене тени рук оператора, живая жестикуляция: они что-то показывают.

Юноша, кивнув, с удовольствием садится в кресло, — парнишка едва успевает выхватить полу мантии из-под его задницы. Вытирает тканью под носом. Укладывает шлейф у ног юноши. Потом ложится под кресло.

Юноша в кресле и паренек под креслом, — оба дрочат то аллегро, то модерато.

Академический голос за кадром (борзо, с насмешкой, как считалочку, потом задыхаясь):

Кто-в-брак-вступает-второпях,

Не-позаботившись-о-доме,

Тот-скоро-будет-весь-во-вшах,

Как-оборванец-на-соломе.

Вниманье-надо-посвящать

Душе-а-не-б-большому п-пальцу,

А то м-мозоль мозоль мозоль н-не даст н-нам-нам-нам спать,

Пуст-яак нас превра-, ой бля, в страу-у-у-удаль, —

О-йё-ууу!.. О-о-о… Фууу…

Мы видим рожицу паренька. Он лижет очко юноше, — кресло оказалось, естественно, без сиденья. Трогательно, как робкий птенец, паренек разевает рот (мы видим блестящие от слюны и пота страстно играющие кадык и подбородок).

Кажется, он всею мордочкой хочет зарыться в распахнутое розовато-смуглое отверстие…

Паренек бьется в конвульсиях оргазма. Замирает на миг и снова начинает лизать очко юноше,

На мгновение, — неуверенные, растерянные раскрытые глаза паренька. Жадный язык и беспомощные глаза, — ужасно!..

Изогнувшись на кресле боком, юноша дрочит престо, престиссимо…

Среди темени тканых портьер мы видим негра. Его остановившиеся глаза: белки, зрачки, блестящие радужки.

Стоны юноши.

Совершенно бесстрастный академический голос за кадром, на фоне звуковых этих судорог:

Такоу май долг. Такоу май долг. Стижусь

Назвайт пред вами, дестенные звезди,

Ее вину. Стерейт ее з зэмли.

Я крови проливаайт ее не стану

И кожи не каснус, бэльей чем снэг

И глаже алебайсте. И, аднака,

Она умрэт, чтоб болше нэ гришит…

Голос, задумчиво, подозрительно:

— The nigger?.. The shit?..

Стоны юноши. Легкий вскрик.

Английское деловитое блокотанье. Потом мимо негра кто-то проходит и проносит что-то, – видимо, кинокамеру.

Хлопает дверь.

Юноша и паренек в позе 69.

Негр выныривает из-за портьеры. В два прыжка – возле кресла. Юноша и паренек с полу растерянно уставились на него, паренек моргает глазами.

Негр со всего размаха впендюривает огромный черный член на присоске на лобешник юноши.

Паренек, испуганно:

— Ты че, ты че, чугунок, охуел, в натуре?..

Негр с размаху шлепает второй член на присоске на лоб паренька.

Негр, собрав всю слюну, харкает на мантию юноши.

Перекошенное лицо негра. Он с трудом выдавливает из себя, как блевотину:

— Хой-эс-ос замьюдохэнни!

Поворачивается. Идет, сгорбившись, к выходу.

Паренек, вслед:

— Че, купил, что ли?! Гудрон! Ниггер, бля…

Парни смотрят друг на друга, — черные хуи покачиваются над их головами.

Парни ржут.

Тихий-тихий еще предрассвет. На узкой раскладушке спит студиозус. На огромной кровати с витыми колонками лежит старик. Его глаза открыты. Он хрипит и чуть поворачивает голову к окну. В щели между портьерами, скорее, угадывается, что небо посветлело.

Академический голос за кадром сквозь шуршание бумаги, хрипы и пощекливанья:

Две ночи кряду

Средь мертвой беспредельности ночной

Кто-то, зримый,

В вооружень… с ног до го…о…о…о…овы,

Так медлен… проходит мим…

Трижды он скользт о-о-о-о-о…

Пред пред пред остолбене… глазами

От ужаса почти сверну-увшись в студнь

И прог- и о-о-о-о-о проглотив яз… Ык …

Старик хрипит и отворачивается от окна. Страдальческая гримаса.

Все тот же академический голос, насмешливо и отчетливо:

«Стоило ли давать этим костям воспитанье, чтобы потом играть ими в бабки? Мои начинают ныть при мысли об этом…»

Старик обессилено закрывает глаза. В щели между портьерами небо начинает прозрачно светлеть.

Слышно цвириканье птицы.

…Невнятный, из бледно-солнечных пятен, кадр. Потом мы понимаем, что это цветущие ветки яблони. Сквозь них при дальних еле слышных раскатах лютни видим, что движутся двое. Цветущие ветки назойливо закрывают их, но мы все же различаем, что это юноша и паренек.

Паренек в женском бархатном платье цвета граната, с глубоким вырезом, из которого торчат черные волосы на тощей груди. На шее паренька грубое ожерелье из пластмассовых алых бусин. Такое же — на шее юноши. Кроме бус на нем высокие золотистые охотничьи сапоги. Из их раструбов торчат жесткие бирюзовые кружева, они все время щекочут его залупу.

Юноша рассеянно слушает, щурясь на солнце.

— Ваще, бля, беспредел! Хули, блядь, этот чугунок до нас все докапывается? Его, сука-блядь, вишь, заебывает, что мы, блядь, вместе! Он, блядь, думает: раз хуй 24 см и толстый, то, блядь, он тут шишку на хуй держит. Типа: хреном своим всем крестец переломит на хуй! Он, блядь, за гандонов нас считает, сука!.. А мне лично не уперлись эти его 24 см никуда, — ни в жопу, ни в ебосос, на хуй!.. Он же старый уже, уже же ж ведь тридцатник мудошлепу черномазому! Старая мандень, блядь!.. гнилая, сука!..

Юноша неопределенно — может быть, солнцу — улыбается.

Паренек, тревожно, смотрит на него и идет теперь, совершенно повернувшись к юноше и двигаясь спиной вперед:

— Не, бля, ну правда! Скажи, Антон!

Раскрытый рот паренька. Слюнка блестит в углу губ.

Паренек облизывает губы:

— Этот вИконт скоро помрет, — мымра, на хуй, пиздец ваще, в разнос на хуй пойдет! Хули, блядь, мне в этих тряпках, как бабе, шлепать? Ебать его конем, блядь!

Юноша, улыбаясь и кокетливо-иронически:

— А тебе идет…

Паренек молчит, приоткрывши рот. Потом ухмыляется:

— Может, поменяемся?

— Мне итак хорошо…

Хуй юноши среди бирюзовых колючих кружев чуть приподнят.

Юноша, задумчиво:

— А вообще меня удивляет, что он нас не трахает… Ну, мымра, в смысле.

— Нечем, блядь, ебать! У него ж ваще этот… вич… СПИД, короче.

— Откуда знаешь?

Паренек, пожимая плечами:

— Он мне сам сказал… Он и с чугунком не спит. Тока сымает… А что, у вас это… БЫЛО?..

Юноша, упавшим голосом:

— Да нет, он же обещал, что только съемки. Но про вич не говорил…

— Может, он в тебя тоже, — того?

Юноша, насмешливо:

— Чего «того»?

— Ну это… держит в башке перепихнуться чтоб, аха…

— Не знаю, — юноша наклоняет к себе и нюхает цветущую ветку, вздыхает. — Но класс, что ты мне сказал…

Паренек, с облегчением:

— Да уж, никаких бабок не захочешь, блядь!..

Юноша, опять рассеянно:

— Через два месяца я отсюда по-любому дергаю.

Паренек, грустно:

— У меня тоже договор на два месяца. В Москву вернешься?

Юноша, усмехается:

— К кому, зачем?

— А ты че, сирота тоже?

Юноша, холодно:

Паренек все же ломится:

— Типа шнурки заебали?

— Да нет… Предки — они предки и есть…

— Че, оба живы?

Юноша не сразу кивает.

Паренек вздыхает почти восторженно и опускается на колени.

Кадр сверху: темно-золотистая голова юноши, его плечи. Черная-как-бы-дыра — голова паренька ритмично двигается, раскачиваясь и словно выписывая петли вокруг незримой оси. Чувствуется, как паренек старается.

Другой ракурс, и мы видим, что с лестницы наблюдает за всем молодой доктор. Рука его раздумчиво бродит по каменной балюстраде.

Голос за кадром, — тоже академический, но совсем молодой, — может быть, и врача, в глубокой меланхолии:

«Вот странная игра природы! Тот глупый паренек, похожий на чернявую какашку, влюблен в красавца; красавЕц, лицом и телом и хуём Нарцисс прям голливудский, дает себя сосать и равнодушно думает, что избежит напасти. А между тем, состарясь, эта блядь, окажется ненужной даже хуесосу из вонючего сортира, и сам усядется в кабинку, и станет, ожидая, срать… И замусоленный, в мозолях, болт матроса не будет знать, куда он, в общем, входит, — и зачем… Why not?.. О люди, ваша участь так ужасна! О язвы сих безумных, торопливых наслаждений! О, без резинки поебон опасный! О, я рентген, который видит камни в почках, и трипак, и СПИД! Так быть или не быть? Конечно, быть — кондому! Конечно, быть не только и ему, но и любви, венчающей усилья столь многих жадных губ и поп, похожих на тоннель под искристым, под пенистым Ла-Маншем! О, пусть любовь в душе цветет и пахнет, пусть, независима, слепа, опаслива и молчалива, она душе оставит только звезды, — ну и желанье помереть скорей… Скорее помереть?! Какая жалость… Нет, уж лучше жить с двойным кондомом «Стрэтфорд-биг» и о конце не думать!.. И гибнуть, только если в жопе — ржавый гвоздь, неграмотно допущенный к простате и надоедливо ебущий там мозги…»

Юноша уже сношает паренька в попу, играя тазом и вцепившись руками в цветущие ветки. Трепетная игра светотени. Обзор все время залепляется чем-то розовато-неясным: лепестками цветущей яблони или сливы или налипшими на объектив сгустками молодой и отважной спермы.

Звучит веселый рожок и бубен: кружится беззаботно-наивная мелодия «Running Footman».

Взрослый академический голос за кадром, как-то уклончиво:

Мгновенно широкоэкранный формат. Мы видим, что сад заполнен красивыми парами юношей и мужчин в атласных переливающихся нарядах времен Шекспира, преобладают золотистые, бирюзовые, гранатовые оттенки. Тела, руки, ноги в летающих кружевах и подвязках кружатся, подпрыгивают и изгибаются. Они похожи на красивых, полных жизненных соков гусениц.