***
как если бы жизнь начиналась - окном.
дождем синеватым. рассказанным сном.
бельем на веревке дворовой.
тарзанкой твоей двухметровой.
резинкой. картинкой. вином. домином.
кином про расклад беспонтовый.

как если бы ты в моей жизни - была.
жила до сих пор. паутинки плела
крючком - из оборванных ниток.
любви отдавала избыток.
цвела. облепиху водой развела.
(ругаемый мною напиток).

как если бы вдруг, заскучав, собралась.
у двери, помедлив, рукою взялась
за нитку - за малую малость -
и все на глазах развязалось.
и только - окно. как распахнутый глаз,
с которого жизнь начиналась.


***
там, где нету ни дна, ни строки,
на краю областей отдаленных -
начинается ветер с реки,
убивающий все пустяки,
отнимающий лепет у легких.
спелым светом летят фонари.
гаснут звуки, пройдя мимо кассы.
вот погаснут, тогда - говори,
свистословь, заполняй пустыри -
темный дух, повелитель пластмассы.

жизнь напрасна, но тем и честна.
шепот страшен - затем и беззвучен.
свист, и шелест, и слово "грена..."
по губам разбирает весна.
мы язык этот тихий изучим.
мы-то знаем: потом - балагурь,
суетись, угрожай бестолково,
разводи свою чуйскую дурь,
лебези, у постели дежурь -
не дождешься последнего слова.


***
погоди. хочу еще об этом.
нет - иди. конечно, не виню.
рукописи прорастают летом.
дивный сад запродан на корню.

об ангине, связанной на спицах.
о колючих шерстяных мотках.
барыня-то нынче в заграницах.
сын в загуле. девки в лопухах.

новые мелькают на задворках.
не упомнить прозвищ и имен.
настою на апельсинных корках
вишню истекающих времен.

луч играет столбиками пыли.
в склянке - то-ли водка, то-ли спирт.
день уходит. фирса позабыли.
старый шкап рассохся и скрыпит.


(translit)

в полутёмном кафе
в полудикой стране
на последнем краю интернета
полудохлый джедай
(судя по указателю - в азии где-то)
подключаю wi-fi

как течёт
между пальцев коннект
как коньяк в моей рюмочке блещет
ставь скорее зачёт
за изящество слога
(письмо моё
резче же
резче)
ты любила И.К.
и французский
и стильные вещи
остальное не в счёт

не касаясь листа
лишь по клавишам бой барабанный
не входя в этот круг
не участник твоих matinee
дон хуаном не стал
буду гансом твоим христианом
(на translitе писали оне)

трубочист
пленник детских фонетик
нелюбитель детей
вырезатель картинок из книг
что угодно
наклеечку
фантик
билетик
бесполезно
тебя не забыть
(нужен новый язык)

чу
ведут языка
кириллических знаков не знает
(притворяется видимо
больно уж сильно строка
на ветру застывает)
допросить
а пока

посижу в холодке
на родном языке
на майорке
на мальте
на крите
(подойдите
хоть что-то спросите)
что за привкус в строке
мне неважно
на том же translitе
с журавлём в небесах
и оптической мышью
в руке


квадратову (возвращение годо)

вот он стоит с широкими плечами,
в распахнутом чешуйчатом камзоле,
в зеленой майке с надписью o'neal.

откройте мне лицо, я посмотрю.

откройте. что вам стоит - пять минут.
какие нервы? - всё давно скончалось.
и аппарат настройте слуховой.

на самый тихий. десять децибел.

мне жали туфли, пели dies irae,
лизали пятки, целовали руки.
попробуйте, послушайте с моё.

предупреждая ваш вопрос возможный -

да, эти сферы тихи и прозрачны.
да, смерть не жжёт, трава не выгорает.
нет, прямо сразу. больше не вернусь.

мне так и предсказали: дескать, оба.

в последний раз: он - говорить, я - слушать,
он - рифмовать, я - прозой заслоняться.
но - тише: он не знает ничего.

четвёртый слева
щёлкает затвором.


Игорю Караулову

Хрущ спекся, и Берия умер -
А мы все равно посидим.
Столовое белое нумер,
Как водится, двадцать один.
В обшарпанной кухонной клетке.
Запивка по сорок копей...
Сотрудники внешней разведки.
Работники чистых кровей.

Тусовщик, и признанный критик,
И знатный игрец на дуде -
Исчадие геополитик
Размешано в нашей воде.
Свет лампы приглушен и матов.
Благая отложена часть.
И три табуретки сломаты
На слове "советская власть".

О, русское частное дело:
За общее дело - горой.
Вот так доверял Кампанелла
Салфетке - общественный строй.
Под утро - обратно по норам.
В коротком застыть забытьи.
Мороз-воевода дозором
Обходит владенья свои.


О.

а там, меж летом и зимой -
цитат неистребимый привкус.
короткий возглас "боже мой".
а на губах - полынь и цитрус.
аптека, прочерк и фонарь.
зайду ли с улицы, иль выйду ль -
семиотическая гарь,
филологическая придурь.

я, за трамвайный запах шпал
отдавший музыку баяна,
весенний встрёпанный словарь
в уме листая постоянно,
как между рам застрявший жук,
апрельско-майский, но некрупный -
всё то же слово нахожу,
всё тот же грязночистопрудный.

вольно же нам ходить вдвоём
до вечера, до ярких окон.
мы песни тихие поём,
укутываем рифмы в кокон,
и, дальним блюдцем изо льда,
гляди - мерцает меж домами
неуловимая звезда,
вновь не уловленная нами.


***
двадцать первый, под крышей, этаж.
застывающий сумрак.
отдохнуть. очинить карандаш.
черпнуть охру и сурик.
три мазка за неделю кладешь.
ходишь. давишь на массу.
и спокойно, как в лодке, плывешь
к свому смертному часу.

отворились души погреба
в упоении строгом.
за глагольную рифму - судьба
предстоять перед Богом.
за весну, за попытку любить,
за спектральный анализ -
очи долу, обшлаг теребить,
с ноги на ногу переминаясь.

а пока - ожидаешь. растешь
внутрь собственной тени.
то устроишь искусственный дождь
для домашних растений,
то соседа пошлешь в гастроном.
а ночами над бездной
отзывается, кажется сном,
мельтешит за открытым окном
лай собаки небесной.

Весна, праздник

ура, шары! смотри, ура, шары!
веснушки неба, сон пуантилиста,
шурум-бурум, у нас вино игристо
и хлеб горяч, и женщины добры

ненужная, сыреет анаша,
а мы легки, готовимся к посеву,
клюв перелетной птахи ищет север
и сдуру натыкается на шар


***
у синдбада дети в каждом порту
на семи языках эта кодла кричит
от арабских морей до ямаек-тортуг
есть синдбадовичи-мореходовичи

с этим отчеством мальчик – изгой, бастард.
с этим отчеством девочке лучше в гроб,
а синдбад-то дряхл, а синдбад-то стар,
подозрителен, неопрятен, груб

позовет халиф – не идет синдбад,
мол, нога болит и в желудке резь,
он гостей не пускает ни в дом, ни в сад,
щедрым был когда-то, да вышел весь

развлеченье старому – синема,
да когда в кальяне дымит гашиш,
да когда слуга ассасин Омар
на пари глотает живую мышь

Понимание вокзала

Паровозный гудок простонал, как простуженный филин,
Застучали колёса, как клювы задолбанных дятлов,
У кого-то в окне замелькали картинки, как в фильме,
Унося в никуда всё, что было легко и понятно.

Пассажиры по станции мечутся, как тараканы,
Монотонно стрекочет табло расписаний под крышей.
Пониманье вокзала – оно не приходит спонтанно,
Не врывается в душу, послушно велению свыше.

Я гляжу на билеты, вагоны, прицепы, цистерны,
Семафоры, платформы, перроны, разъезды и шпалы.
Смысл жизни постичь мне уже не удастся, наверно,
Но надеюсь в итоге достичь пониманья вокзала.

***

"я так любил московский март..."
Серхио Бойченко

Я март московский так любила,
как пало-альтовский февраль,
апрель ассизский, и – забыла,
какой был месяц в... – пастораль
случается в любое время,
но по весне она – видней,
как тень полузабытых дней,
что каждого роднит со всеми.

Беспамятным не до обзора,
Всплывает только крупный план:
Водоворот у водосбора,
Да птичий грай, да у забора
Бесстыдно-желтый одуван.
В стекло хмельная муха бьется,
и оси путает Декарт,
располагая где придется
московский март.


***

Одним этот день был - Пурим,
И Пасхой он был другим.
А мы в нем - в тенечке курим,
На набережной сидим.

Был солнечный день весенний,
Сверкающий, как алмаз.
Мы шлепали вдоль по Сене,
Мы шлялись по Монпарнас,

Плутали, как два студента,
Забывшие про урок;
Латинский квартал латентно
Протопали поперек,

Не делая фотоснимков,
В музеи не заходя.
Был день - для ходьбы в обнимку,
Без облака, без дождя.

Слетались в часы минутки,
Но не было дела нам;
Летели над Сеной утки
По важным своим делам.

Мы грелись, как два полена,
Валялись, как два кота.
Катилась колбаской Сена
Под теплой спиной моста.

Рассеянным экскурсантом
Луна несла караул.
И день просиял брильянтом
И в память с моста нырнул.


Фонтан в Ладисполи

«Многие, как и я, посещали сей фонтан»
С.

Слово ль мысли гнет, мысль ли тянет слово
ЗA слово – оно ни черта не ново.
Все уже сказал поминай-как-звали:
Указал места, описал детали.
Обратись назад - юность, нани-нани,
Там цветет фонтан из воспоминаний
О таком-сяком, о судьбе-отъезде,
Смене языков, времени и месте.
Посети фонтан в городке у моря,
Где меняли мы все на все, не споря;
Вспоминай, давай, что-нибудь навроде,
Как в Ладисполи при любой погоде
Ты стоял, курил на пустой стоянке
«Беломор» - канале дель маре бьянко.


***
В будущем году - в Иерусалиме

Этот город - на костях и на камнях-
Говорит со мной на разных языках.
Обращается: бЕ вакашА, слихА,
Хоть еврейского не знаю языка.
Ну, еврейского не знаю - не беда,
Тут поймут меня по-русски завсегда.
Или пара слов на идиш – ты и свой,
(как похоже на немецкий – боже мой!)
А еще на остановке и в такси
Окликает: силь ву пле или мерси,
Или где-нибудь в кафешке за углом
Уверяет: - тутто бене, проживем.
И ответ давно известен наперед:
«Я опять сюда приеду через год»,
Но давая обещанья городам,
Где ты будешь через год – не знаешь сам.
Проходи пересечением веков,
Слушай вечное смешенье языков
И,прощаясь в аэробусной двери
По-английски, ничего не говори.


***

Стало теплее на градус-другой,
И наливается кактус тугой,
И расцветает пустыня.
Ну, постоим, поглядим на лужок,
Да сочиним о прекрасном стишок,
Вечно ведь - присно и ныне.

День. Поднимается свет в небеса.
Счастье, и все, что считается за
Счастье – в расцвете, в зените;
Тем, кто надеялся на чудеса,
Пусть его хватит на четверть часа,
Прочие все – извините.

Село, истлело, потухло опять,
Чтобы назавтра таких же пленять
Бренностью, вечностью, светом.
Вспомним с тобой это время, дружок,
После, как выйдем на первый снежок,
Или засушливым летом.


Весеннее О,да

"Корова мне кашку варила,
Дерево сказку читало,
А мертвые домики мира
Прыгали, словно живые."
Н. Заболоцкий

Что ни весна,
то вспоминаются в мечтах или в одном из быстрых снов
те времена,
когда вот-вот пройдет зима, когда был болен – стал здоров.
В пять этажей
там дом стоит на Поварской, и батарея в нем журчит,
и, как драже,
из школы Гнесиных с утра ми-фа-соль-феджио стучит.
A за окном
даль убегает в вышину и не кончается вообще,
и перед сном,
Ученый кот и Винни-Пух при сапогах и при плаще,
под звоны шпор,
идут под ручку по двору, кто слева – сказку говорит,
обходят двор,
А там - весна уже пришла и ходит пO цепи кругом...

***

Бессмысленнее, чем философ в магазине,
беспечнее, чем тот, который всех простил,
мигает самолет, запутавшийся в синем
сплетении светил.

А горизонт в ответ посверкивает глазом
грозы, и скаты крыш заранее мокры,
и чуть горчит озон слезоточивым газом
фонарной мошкары.


***
Еще скороговорочка

Читаю тонны периодики,
читаю сеть периодически,
обзоры, прозу, переводики,
передовицы, где провидчески
предсказывают потрясения
и пересказывают прения
политиков скоропалительных
и критиков всеукорительных.

Пора, пора парадигматику
перелопатить аналитику,*
раскрыть романтику прагматику,*
открыть просторы паралитику.
Потом над этими просторами
развеем сплетни, пени, споры мы,
и станем дельными и добрыми,
ну то есть цельными и дробными…

* Или наоборот.


Ода на отдатие Хотина

Я разлюбил мораль. От этой стервы
устали перетруженные нервы.
Что скажете, любезный, например, вы
о смысле сей бессмысленной борьбы:
нам Небо посылает испытанье,
а после посылает наказанье,
за то, что мы прошли сквозь испытанье,
а вовсе и не следовало бы.

Пророки наши рано облетели,
влача юдоль мыслителя в постели.
Духовность как-то незаметна в деле,
как чистота невидима в грязи.
Их женам наслаждение – подраться.
Их тешит выбивание матраца.
Кашица из абстракций и фрустраций
немедленно скисает в их близи.

Мы выросли с тобой на этой каше.
По бедности, мы приняли все наше
за наше все. Постмодернизм на марше,
лицом француз, и по-капральски строг,
таращится на свет подслеповато,
и мы за ним бредем – куда? куда-то –
с упорством неофита и солдата –
куда ведет очередной пророк.

Мы честность проявляем - и бесчестность,
известность обретаем - и безвестность,
словесность почитаем - бессловесность -
(о сколько их, и все на наш редут) -
народу угождаем - не народу,
свободу обретаем - несвободу,
и черти ждут нас радостно у входу,
где с уваженьем честь нам отдадут.

Уже недолго ждать, мы постарели.
Все деды-барды, бабки-менестрели.
Откроем окна, страшно молвить – двери:
там молодой, веселый, ясный Бог,
не полутруп, не резонер, не нытик
(что б там ни плел великий сифилитик)
в науке, где не так уж много гитик,
подводит предсказуемый итог.

Ни с кем уже, а только с этим Богом
хотел бы я поговорить о многом,
но он, не вдохновленный диалогом,
взмывает в тучу, волен и сердит,
а я застыл внизу, сглотнув моленья,
не в силах ни в поклон, ни на колени,
над лужей, из которой поколенье
печально на меня глядит.

Старый карандашный набросок

Увязаю… всё… увяз
В незнакомой зябкой ноте…
За оконным переплетом
Кружит ангел в ранний час
И не видит ни души
В тусклой призрачной квартирке.
Смятый лист, карандаши…
Пытка ли? Попытка лирики?..
Что бы ни было – сбылось.
Зыбкий звук легко колеблет
Окна, пол, растений стебли,
Дым потерь и папирос…
Есть барахтанью предел.
Оскудев, дойдешь до края.
Крошкой в темной бороде
Лет избытых застреваю.
Как затопленный корабль
В сплинный ил врастаю днищем…
Ничего уже не ищет
Пьяный призрак-мизерабль –
Вместе с городом, в бреду,
Вязнет у пивных, часовен
И до одури в дуду
Выдувает: час неровен –
И за краем будет край,
И за топью топь другая.
Он, как город, неприкаян,
Горькой выпивши с утра…
Всё сбылось и не сбылось.
Всё слилось в тягучей ноте,
Сопрягая «Русь» и «Врозь»,
«Жить» и «Ждать», и на излете,
«Суть» и «Смерть»… И есть ли прок
Сокрушаться и казниться?..
Хмурый ангел снится, снится
В карандашной вязи строк...


***

Долгое тихое шествие невесть куда...
Как сумасшествие… Дудочка всхлипнет в футляре –
Больно на слух, да и слышишь в мертвецком угаре…
Отзвуки молкнут… и кажется, что навсегда…
Ветер натаскан на стекла, в ослепшем окне
Лампочка тусклая… будто душа выгорает,
Теплится чуть на пороге кромешного рая…
Что-то подобное, помнится, тлело во мне…
Тихое шествие… к вести, которой не ждешь.
Весть ощущаешь внезапно, на мякоти пальцев –
В пальцах задумчивых листья ольхи разомнешь,
И обомлеешь, захочешь побыть постояльцем
В этой весне, чьи усталые звуки глухи,
В этом дворе, где чуть булькает жизнь в черных лужах…
Жизнь это химия… В легких продрогшей ольхи
Чахнет скворец, наглотавшийся нефти и стужи…
Он, как и дудка, способен на всхлип да на вскрик –
Хриплый, простуженный, непоправимо прощальный…
Трудно дышать – так на музыку мы обнищали.
Вся и надежда на темный, невнятный язык
Вести нежданной, всё длящей планиду вперед,
Всё не дарующей трезвости строгой рассудку.
Жизнь это все же алхимия, магия, дудка
Змей заклинателя, что еле слышно поёт…


***

Вся жизнь вразнос – я всю её стопчу
В пределах тесных выцветшего града,
Где так пьянит броженье смутных чувств
В котлах дворов, в древесной сфере сада,
Где столько прыти в каменных конях,
Где мнилось укрощенье этой прыти
Наивному предшествию меня,
Который уж никак не укротитель,
Где влажны сквозняки, где бег минут
Всегда замедлен, кажется, на йоту…
Из быта, из тщеты, из тесных пут
Опять творю иллюзию полета.
Пусть хмурым Богом всё предрешено,
Такая легкость в сердце, отчего-то.
Сын тормошит: слетаем, пап, в кино.
И мы летим…
Иллюзия полета…

Санкт-Петербург. 1998.


Десятичный счет

Десять…
И даже до ближних шестнадцати,
Будто улитке по стеблю до облака…
Время сбивается в шероховатости,
Сонным песчинкам в часах уподоблено.
Вдоволь еще в ожидании жадности.
Вновь до заутрени манными крупами
Сыплются снеги: почувствуй безжалостный
Вкус их в малиновом, льющемся с купола,
Звоне… Проснешься – дожди рикошетами…
Двадцать…
Глагольного гама нашествие.
Время его – бесконечно прошедшее,
Вид его – несовершенный божественно…
В Тмутаракани какой-то потеряно
Детство, игравшее с яблоком солнечным.
Что тебе, духу бродяжьему, тернии?
Разве что в память впиваются, сволочи.
Разве что в тридцать чуть больше усталости,
Чуть угловатей в усмешливом выпаде
Губы, и с миной церковного старосты
Прошлое меришь – о, сколько же выпито
Звонов малиновых в утренних сумерках!
И наливаются исподволь, вкрадчиво
Зерна смятенья: ты вроде бы умер как
По мановенью лукавого кравчего
И как не жил еще… лишь собираешься,
От сорока и до стылой внезапности…
Стебель чуть дрогнул у самого краешка,
И... растворяешься тихою сапою...

Будет музыка – не труби
Ведь у ветра ни зги ни вытрубишь
Нас встречали с тобой враги
Лень да тишь да гладь да сухой камыш

Сумасшедший Ростан, росток
И Маздай старичок и прочие
И кленовый сухой листок
Эту музыку напророчили

Это слышишь – шаги легки
В узком тереме в тесном парке ли
Мы листали черновики
Только все как один – с помарками

Лихорадит дыханье труб
Как органный концерт на выезде
Только трубочка тонких губ
Эту музыку может высвистеть

А один не пройдешь-поймешь
И смешаешься, опрокинешься
И узнаешь, что сказка-ложь
Да и правда не лучше вымысла...

...воздух или выпит...

Она ушла, эпоха. Впопыхах
мы пишем заводные некрологи,
а воздух остановлен, под углом
событих, растворенных в никуда.

А мы все ждем, и водка хороша,
но нам не выпить нашего рожденья,
и пустоты своей не пережить,
и суеты своей не обеспечить.

Мы будем спать. Мы будем пропадать
по одному, по семьям, по народам.
Налей еще. Как горько, как напрасно,
когда-то, помнишь, пело нам с листа:

мы с тобой на кухне посидим
сладко пахнет белый керосин


***

Ах, мама, моя мама. Меня вчера убили.
Меня вчера топтали жестокие враги.
Ты вспомни меня, мама, поплачь по мне ты, или
возьми полоску стали с рессорной, злой дуги.

Ты заточи построже, чтоб вылезало круче,
сиренево блистая нутро их пахана.
Ах, мама, ты не можешь лить больше слез горючих,
иди, и пусть настанет ужасная хана.

Пори их, как животных, коли им дыры в грудях,
души их подлых девок, что предали меня.
Ты не жалей их, мама, они совсем не люди,
в них нету ни на грошик волшебного огня.

Ах, мама, ты бы знала, как больно было это,
лежал я на рассвете, на огненной росе.
Убей их, моя мама, порви их, как газету,
чтоб больше не дышали, чтоб были мертвы все.


***

Мокрые стены,
тонкие паруса
стекол оконных
выгнуты на рассвет.
Ночь говорит
разные голоса,
только твоего голоса
там нет.

А я опять
ждал тебя до утра.
Старик Арсений,
маленький Телемак.
Только ночь,
старая, как сестра.
Утром весенним
часто сходишь с ума.


***

Я сегодня утону. Рыбы ловкими серпами
будут резать и хотеть. Чтобы песни говорить,
рви зеркальную струну, пей тяжелую, как камень.
Посмотри, как в пустоте сердце голое горит.

Шорох черных голосов, сон лилового сосуда.
Острый звон лимонных брызг поднимают якоря.
Бесполезно бирюзов, ухожу от пересудов,
слов последних серых крыс никому не говоря.

Мертвым пухом выпал снег. По весне бы, как по бритве,
прогуляться до утра, до калины, до ключей,
что терял, гуляя с ней. Позабыл, как ту молитву
слов единственных утрат, вечерами без ночей.


***

Потом было пасмурно, мокрые листья
повисли удавленниками на деревьях.
Блестело в лучах фонарей продолженье
дороги, рассказа и существованья.

Так было пустынно, шаги шелестели.
Вода шелестела. Машины, машины.
Ты помнишь сама? Да откуда мне помнить.
Ты сам позабыл. Не лицо. Даже имя
не сможешь сказать. Почему, я глаза вот
вполне представляю, печальные.


***

Небо сладкое летит, солнце ловкое кружится.
Почему я не герой, не умею рисковать?
Ходит урка по клети, спать зачем-то не ложится.
Рассчитайся на второй - будет каменна кровать.

Маскировка чепухи. Весь пропал, но весь остался.
Как бы вам? - Да мне никак, лишь бы в душу не плевал.
- Что ты пишешь? - Нестихи. Сам себе кривляю пальцем.
Обезьяновых макак открываю карнавал.

Дождь тугой, как никогда. Ветер плачет - мамку хочет.
Ходят ноги без голов. Голоса стоят свиньей.
Разыграет чехарда веселее, но короче
глухоту колоколов под весенней полыньей.


***

мозги - помощники людей
менты - любители соседей
светла станица на заре
летает птица в сухаре

Никитин, прекрати, злодей,
эрудипические бреди
мне спать пора, я так устал
стоять на твойный пьедестал


***
взаимо

Сетчатку заполнив, лишнее брызнув в мозг.
Вы, наверное, лучшие из заноз
что в меня проникали. Теперь смелее,
я беззащитен. Уже не склею.
Ноги отдельны. Голова катится со ступенек.
Обрубок горла производит пение.
Руки уперли палец в палец. Молчат, сычи.
Ничего не осталось. Сердце тоже молчит.

Раньше, четыреста лет назад, у веселой лютни
сидел мальчик по имени Лютер.
Смотрел на струны и произносил раздумчиво:
играй, пока я не начал тебя душить.
А лютня ответила: лучше вы
сами пробуйте. (вокруг никого больших)
Мальчик заплакал, единого не извлекши.
Слезы вытекли. Ему стало легче.

Лет двести назад Карлу рубили голову.
Широкое лезвие топора из засаленного чехла.
У палача выпирали буграми голени.
Карл взглянул на небо. Через небо текла
серебряная река облаков. Синева гудела.
Последний раз напрягая лишнее тело,
подтащил себя и потерся щекой о плаху.
Кто-то в толпе молчал. Кто-то лениво плакал.

Совсем недавно, может быть, и вчера
я тоже пружинил шею для топора.
Вместо плахи открылся полночный створ.
Прижался щекой. Здравствуй, друг одиночество.
Рядом бродили, похожие, как две капли.
Кровь моя, набегай, как река ты.
Разливайся шире. Ломай эти перегородки.
Пей ее, и пусть разорвется рот твой.

Лет через двести, совершенно меняясь в лице,
трехглазый кот по имени Амульцек,
улыбаясь так, что самому становилось жутко,
ловил свой хвост, растущий из середины желудка.
Жил он просто. Все принимал на веру.
По ночам смотрел на мост на Венеру.
И, чтобы скорее заснуть,
урчал на голубую луну.

После, когда четыреста лет прошло,
двое на кухне беседовали не торопясь.
Один говорил: берешь молодой лот,
опускаешь вниз. Чтоб мне пропасть,
если это не лучший метод глубин.
Главное, вдоль всего судна беги.
Не забудь правильную листву,
надо обязательно успеть к Рождеству.

Многие после, наверное, до того
как оно было. Может быть, перед тем,
сидел один. Не более одного.
Сетчатка глаз отпечаталась на листе.
Что-то хотел. Какого искал добра.
Сам себе самый враг, или даже брат.
Беззащитно ножи у груди скрестил.
Харон спит. Над Стиксом строят настил.
Слышите, вы, рядом, живые те.
Слышите, люди, лучшие из смертей.

1988


***

Запах мокрого железа, кол забили до бровей,
по веселому порезу ходит вечный муравей.
У него большая сумка и детей кудрявых тьма,
а у нас во лбу сосулька вместо звонкого ума.

Мы железо любим сами, мы его с утра грызем,
нависая над весами, мягкие, как чернозем.
Мы не ждем пустую милость от природы, от сумы,
чтоб душа, как червь, струилась из растаявшей зимы.

Мы весну встречаем, бодро подпирая бок кривой,
наши души, словно ведра, наполняются водой.
Пусть прольется прямо наземь ослепительный ручей,
нашим внутренним прекрасен обаянием речей.

Да, весна. Иду, тверезый, солнце голову клюет,
запах мокрого железа проникает и зовет.
подожди еще немного и отступят холода
потечет моя дорога, как веселая вода.


***

Наше дело молодое,
мы воюем за удои,
мы херачим по соскам,
как Изольду мял Тристан.

А еще мы на колбасы
изведем и папуаса,
будет вкусной колбаса
и кудрявой, как коса.

Мы поэзию родную
отразим, замаринуем,
луком свежим покрошив,
чтобы слог был не паршив.

А потом пойдем на Невский,
там нам встретится Каневский,
как поддаст нам бородой,
что забудется удой.

А потом мы сядем в танки,
чтобы рифма для Элтанги,
как, Елена, не пиши
пиедодные стиши.

А потом нам руки скрутит с
радостной улыбкой Рудис,
он ночует на меже
в плотном ватном неглиже.

Вздрогнет дряблая эпоха,
как на лиру сядет Поха,
запоет свое одно,
всенародное оно.

Крепким русским не микитин,
подпоет ей злой Никитин,
сам суровый, будто знать,
будет Лермонтова знать.

Изъясняясь не по-русски
к нам войдет огромный Крупский,
его действия проста -
скрипт напишет, как с куста.

И так далее, удои
требуют, чтоб было двое,
а вас здесь толпа густа,
не видать ее хвоста.


***

я отмою от цветов твое страшное лицо
поцелую черный лоб обниму тебя навзрыд
где глаза твои сейчас где чудесный вкусный рот
почему не говоришь нам так нужно говорить

ты не помнишь как любил гладить волосы твои
пел тебе читал тебе приносил тебе попить
не осталось ничего кроме неба и любви
как теперь прикажешь жить как теперь прикажешь жить


***
эклектика

Молоко напиток страшный, в нем замерзли зеркала.
А сегодня день вчерашний, золотые купола
умываются туманом, тонким облаком дрожат.
Над задачкой Перельмана птицы черные кружат.
Голоса мои степные, кони горного светла,
как ни выберу страны я, грязь по-прежнему тепла.
Ветер клочьями играет вороватого утра,
по тугим долинам края ходят головы костра.

Молоко напиток страсти, мудрой радости весны.
Посмотри мое запястье, так ли бритвенно-красны
имена моих забытых, ласковых по немогу.
Я не знаю лучше пыток, чем куражиться в снегу,
утопив глаза в колючих звездах высохшей воды,
поцелуев пить горючих, не предчувствуя беды,
как настигнет на рассвете звон молочного нутра,
как поймает в пистолете пулю черная дыра.


***

Нет больше сил терпеть эту навязчивую ерунду.
Уходи сама, или я сам уйду.
Прямо вечером, прямо на улицу без дождя,
шагами тупыми молодую траву гвоздя.

Мы бы с тобой любили, хотя слепа,
глуха, нитевидна строка этого вот стиха.
Как пульс дохлого. Песня усталого дурака
вечером коротка, ритмичная, как клюка.

За дровами видишь дрова, а не бывший лес.
Нет больше сил, только простой рефлекс
дыхания, вбирания в себя глубины
тонкой ткани такой молодой весны.


***

Водка встает вертикально, душу навыворот для.
Так и сказал бы вам - Кальвин. Он и убил короля.
Так и сказал бы вам - миру больше не нужно тепла,
как не нужна канониру песня пустого котла.

Я не люблю терапевтов, лучше бы вырезал все,
дрозд ты мой ласковый, певчий, помнишь, когда у Басё
все так прилежно, толково, личности нет, и пускай.
Змей мой летает подковой, тенью скрывая Китай.

Песня моя - незабудка, дивная клятва пера,
будь ты полночной побудкой, чтобы ушли фраера.
Помни меня, на рассвете, тряпку тугую грызя.
Были бы добрыми дети. Нам по-другому нельзя.


***

Руки бедные мои, как устали вы, устали,
вы летали до любви, голубые горностаи,
вы струились до воды, поднимая брызг бобровый,
в зеркале белиберды били гулкое ведро вы.

Пляшут черные лады на живых разломах мая,
леска жжет свои ходы, рыб чужих запоминая.
Где дорога - там сукно, где печаль - там будет лихо.
Выпиваешь суетно, если смерть так остролика.

Звон колодезной струи, что бежит бадьи тяжелой,
руки бедные мои, палец-кремень, палец-желудь.
Что растает на свету, ночью вырастет, влекомо
гранью жизни на мосту, озареньем глаукомы.

Поцелуй мои глаза, позабудь меня, как воздух.
Пусть веселая коса станет ближе, станет возле
резать мокрую траву ледяных соцветий мая
если сон не принимает, я летаю наяву.


***

Василиск улыбнулся. Тонким веером стался,
ветром розовым полный, листьев тканью дрожа.
Ты держала меня за хрустальные пальцы.
Ты шептала ленивые, дольше ножа.

Камень станет теплее, если снимем с души,
голосов пожалея, что летят, глупыши,
по сожженной аллее в жестяную купель,
чтобы скальпель смелее находил свою цель.

Что ты смотришь так глухо, что ты пьешь так светло?
Как Маклая Миклухо золотое весло
погружалось все глубже, гладя рыб по спине,
в эту мертвую лужу на чужой стороне.

***

Ледяная гроздь не отмирает –
время говорильне отмеряет
ювелирной каплей вдоль стекла.
По проспекту мчимся и горланим,
чтоб узнать морозным утром ранним:
нифига она не умерла.

Треплемся морозным утром ранним,
зиму поминаем словом бранным
и сонетом травим филигранным:
хоть бы что – недвижна и светла.
И когда закончится всё это
ты спроси у мертвого поэта.
У меня не спрашивай, трепла.

Ты откроешь синий том поэта.
Он тебя загрузит про корнета,
он затянет песню про гамлета,
про кастет и дуло пистолета…
Что-нибудь не в тему и не так.
Нам, поверь, никто не скажет толком.
И сосед семеныч смотрит волком,
а ведь был когда-то весельчак.

Ледяная гроздь не отмирает –
время говорильне отмеряет.
Значит, стоит просто помолчать.
Не марать заметками бумагу
и позвать семеныча, салагу.
А наутро лужу повстречать.


***

Помню этот призрак в мокром сквере:
мир волчком кружился в атмосфере,
сквозь горящий сумрак проливной
и железных чудищ бестиарий
шел бродячий пес, худой и старый
с бешенством в груди своей больной.

Нищий раб ручья, корней, проталин,
я такой же, с пятнами подпалин,
так же постарею, согрешу.
Только знаю – строчкой точной, дельной
мой предсмертный, глупый и бесцельный,
щедрый подвиг сердца совершу.


***
П...

Трапеза скупая,
мокрая земля,
песенка слепая,
ветер и зола.

С дудкою для лова
к нам идет ловец.
Город заперт снова
в слюдяной ларец.

Птичьим горлопанам –
время пировать:
будут горожанам
лысины клевать.

Есть рецепт старинный,
тайный и святой.
В тишине равнинной,
за лесной чертой,

в прятках тьмы и света –
предвесенний дым.
Кто увидел это –
неисповедим.


***

Вы не стали в сумраке брусничном
портить спички росчерком ресничным
и на клетке лестничной молчать.
Шпильки, слухи, пересуды, байки;
там и сям закручивают гайки,
пробуют мяукать и мычать.

Кое-кто стреляет по мишеням,
позвонком похрустывая шейным,
кое-кто посасывает кость,
кое-кто разгребывает мусор,
кое-кто шевелит щучьим усом,
кое-кто несет хозяйке трость.

Шум и шепот, только кот соседний,
весь такой отдельный и осенний,
чует: дождевая западня
как любовь и смерть – неотвратима.
Птичий бог ныряет в недра дыма.
Медногрудых листьев толкотня.

Мы давно открыли, что на свете
непонятки проживают эти.
Сколопендра, ежик и гусак.
Мы их, сами выдумав, постигли.
Вроде враки-каки, фигли-мигли,
а другим не обьяснить никак.

***

в москве зацветает сирень
и латают дороги.
обещаный солнечный день
не случился, в итоге
по-питерски пасмурно, но
намного теплее,
особенно, если вино
крепленое греет.

проспекты, высотки, дома
пониже, бордюры,
палатки, "цветы", шаурма,
бредущий понуро
блюститель порядка. - куда
он, мучимый жаждой?
и капает с неба вода
на зонтики граждан.

болтаясь по улицам без
какой-либо цели,
отхлебываешь за приезд,
за "петра" церетели,
за главную площадь страны,
за эти газоны,
за то что уже не важны
твои закидоны.

...и тянется, тянется день -
бездарный, убогий.
и пахнет парфюмом сирень,
и гарью дороги.

май 2004, 25.03.2005


***

отходит вагон от перрона
вдоль черных обугленных крон
в процессе тягучем разгона
скрипит и качается он
и в коконе этом железном
под стук чугуна о чугун
ты едешь зачем неизвестно
исчезнуть в одной из лакун

извечная тяга к побегу
сорваться с насиженных мест
петлять словно заяц по снегу
скитаться пока не заест
тоска ностальгия неважно
как эту хандру ни зови
она разрастется однажды
до внутренней язвы любви

войти в эту бывшую воду
отмыться от прошлой вины
махнуть на былую свободу
и выяснить что не нужны
твои добровольные цели
готовность осесть навсегда
что зря ты на самом-то деле
идешь по обратным следам

и вот начинай все сначала
мечтай о ничейной земле
уходит баркас от причала
скрывается город во мгле
и жить удивительно просто
когда за верстою верста
и в небе над темным погостом
холодная злая звезда

29.03.2005


***

теперь я знаю где тебя искать
холодными тугими вечерами
какими обоюдными словами
полосовать

я точно знаю сколько это - ноль
помноженный на значимость момента
делить на бесполезность аргументов
плюс алкоголь

я слышу что скрипит пустой трамвай
на этом ежедневном повороте
о чем молчит звезда твоя напротив
скажи давай

30.03.2005

***

Вот и снежная каша прокисла,
словно бросили корочку хлеба
бородинского. Резко и кисло
прошлогодней листвой из-под снега
пахнет март. Как по донышку ложкой
дворник утром скребёт эту слякоть,
и забытой за зиму дорожкой,
ты идёшь о весне покалякать
с вороньём, что находит под снегом
мокрых семечек жалкие крошки,
и кивнув головой как коллегам,
тоже что-то находишь в заросшем
дальнем парке. Какую-то малость:
например - восемь шишек сосновых,
растопыривших жёсткие лапы,
чуть фольги, заблестевшей как новой,
отсыревший пенёк косолапый,
сухостой, так похожий на остов
знаменитой парижской игрушки,
и никем не затоптанный остров
с горкой снега, подобный ватрушке.
И ещё три приметы надёжных,
что весна наступает сейчас же -
здесь гуляли собак и прохожих
возмущает подобный пейзаж, да
ещё - удлинённые тени
в два-три роста хозяев своих,
и ещё - что-то крутит колени
и в простуженном горле саднит -
знать, весна нас уже не обманет,
и готовить другой гардероб
нас с порога потянет, потянет
купол ветра за множество строп.


***

Ты исчезла из снов,
как из комнаты вынесли мебель.
Пол зарос тростником,
и пустеет супружеский стебель.
Я бы взял карандаш,
написал бы, что жизнь сиротлива,
что уходит кураж,
будто пеной из горлышка пиво,
что квартира, как пляж,
вечерами уныло пустеет,
и как много ни дашь,
но разрознены наши постели,
что детей не раздашь
и что сами в плену мы у пленных.
Я бы взял карандаш,
но ты вынула грифель, наверно...


К Пасхе, так сказать.

Бог может и не дать тебе сил выжить,
может утомиться тобой,как скукой,
может на кресте твоём паяльником выжечь
восемь цифр на скорую руку.

Может устыдиться себя и не пойти к заутрене,
и ты будешь в храме молиться образу,
может попытаться спастись с попутными
грузовиками по Ладожскому озеру

и утонуть. И даже вещмешок брезентовый
не всплывёт, потому что в нём долги и кое-что из посуды.
И жизнь пойдёт без его ведома
рядом со смертью. Как сообщающиеся сосуды.

Цветочный манифест
Ольге Таевской

Наслаждаюсь желтым, розовым, зеленым,
Пью оттенки жадными глазами.
Удивляюсь георгинам и пионам,
Но люблю - люблю ромашки с васильками.

Буду землю разрыхлять, считать бутоны,
Отгонять букашек с мотыльками,
Буду холить георгины и пионы,
А потом - лежать в ромашках с васильками.

На обиду вскинусь зло и оскорблённо,
Навернутся слёзы - я не камень.
Ах, простите, георгины и пионы,
Побегу реветь к ромашкам с васильками.

Единицам предпочту я миллионы.
Извините, что - обиняками...
Подарю вам георгины и пионы,
А себе возьму ромашки с васильками.

***

черные семечки галки
белые семечки чайки
небо все насыпает
мартовские подарки
маленькой попрошайке
плачет не засыпает

черные семечки страшно
белые семечки жалко
мартовские подачки
что-то другое нужно
что-то другое важно
не засыпает плачет

небо бело от чаек
небо черно от галок
не подходи к окошку
что ты об этом знаешь
все тебе глупой мало
все тебе понарошку

***

Когда задорно бьют под дых
Клинические бляди,
У канонических святых
Смирение во взгляде.

Но сказано: кто без греха,
Тот первым бросит камень.
А после вынет потроха
Своими же руками.

Такие нравы испокон,
Не нам теперь менять их.
Лик канонических икон
Спасительно невнятен.


***

О Господи, здесь очень хорошо.
Здесь ангелы добры и терпеливы.
И хлопок лучше, чем китайский шёлк,
И много проще без ножей и вилок.

О Господи, спасибо за покой!
За свет в окошке и за сахар с чаем.
Здесь нет альтернативы никакой.
Но всё равно приходится ночами

Прислушиваться – вдруг идут враги,
Поспешно перепрятывать утраты,
И вписывать молчания круги
В спасительную тишину квадрата.


***

Что ни вера – дышло.
Что ни карта – трефовый туз.
Извини, Всевышний,
Ничего, что тебе молюсь?

За себя, за ближних –
Объясни, почему враги.
Помоги мне выжить,
Не навязываясь другим.

Нарасти мне кожу.
Дай наркотик дурных обид.
Помоги мне, Боже.
Научи меня не любить.


***

Дурман-кальян,
Расписной бурьян,
Надёжно наложен жгут.
Мой ангел-хранитель сегодня пьян,
Мой ангел-хранитель крут.

Всё хрум-хурма,
Полны закрома,
Ведь ангел мой не таков –
Возьмёт и вытащит из дерьма,
И бросит среди стихов.

А хули нам
Напиваться в хлам –
У нас зарастёт само!
И ну порхать по рахат-стихам
И внюхиваться в дерьмо...


***

Когда в голове не так,
Спасибо любому кляпу.
Закончен один этап.
Готовься опять к этапу.

Сострижены дни под ноль.
Тоскливо скрипят телеги.
Внутри набухает боль
И щедро даёт побеги.

И сердце стучит: бежим!
И разум твердит: не тронусь!
И лезвие тихо -- вжик! --
Отрежет прощальный бонус.

Дым

Из того, что мне никогда не узнать о ночах,
И последний медяк отдавая, - и сомневаясь в плате:
Чтобы платье повисло на тонких Ее плечах -
Нужно бы платье или хотя бы мечта о платье:

Цвете на нежном. - Мысль, лоскуток - нить...
Только и тянется дымный туман в окошках.
Чтобы сказать прямо в глаза: еще жить!
Нужно жить. - Хоть на лоскуте - платья, памяти, кожи -

Повиснуть, держаться, теплым заплакать,
расслышав дым:
Этой весной вдоль улиц тянет так явственно.
- А казаться бродящим обморочным молодым -
Над медяшкой трясущимся пьяницей.

Но ведь если потом... потом... если в сером, в одном снегу,
По зиме застыть, до земли не дойдя, не дотаяв,
Если рядом... - в сером шелку, в долгу,
Строчку, как очередь остывающую, еще читая...

25.04.2005.

Россия

Из любви да из нефти
татарская эта река,
обожженная мартовским солнцем.
То ли - льдины трещат, то ли - тройка несется,
а не то - разбойник, осатанев
и забрав стыни в грудь, свищет через века,
и, пугая бетон, хриплый гимн раздается -
от Анадыря и до Геленджика.

- Эй, Пахом! На рыбалку пойдем. -
И Микула с Ильей, выдыхая сивуху и мат,
вдоль плетней сходят к Волге.
Черен лед, и следы проступают на нём.
Под кирзой начинается шепоток, а потом -
воронок да молчок, повторенный стократ...
И легко, безо всякого толку
над рекою висит колокольный набат.

- Что, Иваныч, нехай? - Ишь, клюет... -
Треск. И лед
кандалами спадает с яснеющей глади.
Вместе с дохами, буром, наловленной рыбой,
выдыхаемым паром, ракетами, дыбой, -
безразличных на льдине влечет.
И они хмурят бровь на вселенском параде,
ищут место, где толше, и веруют, что пронесет.

И - проносит. Дивятся на чудом живых
корабельные сосны,
и глухарь на току попритих.
В жестком волчьем зрачке -
мокрой вьюгой засеян откос
и железнодорожный курган вдалеке...
И усмешка решает кроссворд из вопросов.
Кто составил его? Кто ответит на них?

А в газетном столбце - ерунда. Некролог да елей
невернувшимся из наливальных полей,
и тарифные ставки...
Оглянись поутру на прокуренный дом
ста звонков и знакомых, лентяйку оставь и
всё - пурга. А за ней
тот же голос звучит: - Эй, Пахом!
На рыбалку пойдем...

ФАНТОМ


Устал фантом бинтом листать
Слез где найти в пустой суме?
Пешком ходил когда летать
Ничком лежал в уме.

Могло иначе быть нельзя
Чирикал ножницы светло
Смеются мертвые друзья
Опять свело крыло.

Заснул во сне на самом дне
Увидел сам себя другим
Там леший брат сидел на пне
Играл хвостом тугим.

Сухая девочка в ночи
Хромая ласточка кому?
На взлет хрустальные ключи
Разбились к сердцу моему.

Лопух

Я не стал узловатым и жёстким, не покрылся морщинистым мхом,
Я остался шершавым и плоским — в деревенском саду — лопухом.
Я торчу над землёй одичалой, приподнявшись на пару вершков,
Наслаждаясь природой усталой, шевеля бородой корешков.
Надо мною склонялся ботаник, изучая строенье моё,
Об меня вытирало ботинок городское срамное бабьё,
Несуразный, суровый геолог мною сморщенный зад подтирал,
Тёмной ночью на мне комсомолок молодой партработник барал... *
Лето минуло, осень полощет пожелтевшее тело моё —
Ей, видать, полоскать меня проще, чем рачительной прачке — бельё,
Мною ползают сонные мухи, белых мух предвещая покров,
Всё ужасней картина разрухи, и закат надо мною багров.
Впереди — не научный гербарий, не зелёное ложе для баб
И не участь подтирки для парий, а постылый, промерзлый ухаб...
Только б корни мои, корешочки, кореша, корефаны мои
В земляном неглубоком мешочке превозмочь бы морозы смогли —
Я бы ласковым вновь и широким по весне улыбался лицом
И не стал узловатым, жестоким стариком, а остался юнцом
И торчал над землёй плодоносной на не то что вершок — на аршин! —
Возвышая свой стебель бескостный выше косных навозных вершин,
Чтоб опять деревенские девки крутобёдрой сбежались гурьбой, —
И тогда бы я смог — не за деньги — насладиться их тел голытьбой,
Замечая в изломах событий и физических сил круговерть,
И магнитные токи соитий, и земли ощутимую твердь,
И чарующий дым пепелища, и проворные струи воды...
Сыщет разум достойную пищу до последней упавшей звезды!

***

обещай, что будет легко.
на прощанье махну рукой
по традиции - просто жест.
Бог не выдаст, свинья не съест.

будешь жить за чужой рекой:
пристань, лодка, в душе покой,
ни людей, ни зверья окрест.
только ветер из наших мест
иногда залетит лихой,
"ей - прошепчет - легко, легко."


***

я все равно сбегу от вас в пхеньян -
свой внутренний, в извивах заморочек,
со множеством его гламурных "ян",
с готичным "инь". и прочим, прочим, прочим

но вы считать не станете потерь -
какая, нафиг, я для вас потеря?
задернете окно, запрёте дверь,
себе не веря и в меня не веря.

вас поглотит ваш внутренний пекин
пхеньяну он, увы, ортогонален.
гламурен в нем совсем не "ян", а "инь".
и в этом сущность наших персоналий.

***

Все заполнены клетки, все птички уселись на ветки
И поры листопада мучительно ждет листопад.
За бортом пироскафа резвятся рачки и креветки,
Только нет нереид и сирены тревожно молчат.

А Евгений Абрамыч сидит в одиночной каюте
С теоремой Виета на кончике злого пера.
Электроны бегут лабиринтами нервных распутий,
И фанфары аксонов поют: листопаду – пора!

Это мозг электронный поет электронное тело,
Так что искры гуляют и врет капитанский магнит.
Но Евгений Абрамыч подводит черту неумело,
Потому что он мыслит, и ergo заплачет, и ergo простит.

lovis 1

ты такой красивый самый красивый
я боюсь расставаться я плачу почти
receiver - sender sender - receiver
секс в постели любовь по почте

голоси теперь в горле слова
сердце и голова не правы
спpава разлука, разлука слева
в середине отрава.


lovis 2

за синее-синее море отпусти меня
там я смогу быть свободной или
счастливой, до тебя будут мили
морские и долгие. а над теменем
будет время виться, завязываться узлы.
удивлюсь: кем был ты, милый?
дольше и дальше мили
земные, морские узлы.


lovis 3

я наверно люблю тебя, я так чувствую.
я думаю, родинки твои сочтены,
дни и волосы. я влюблюсь в тебя со спины,
издалека, не видя. я влюблюсь в твою
тень, прочитав ее со стены.


lovis 4

в соседнем доме живет девушка.
ее профиль тонок, ее руки гру"бы.
по утрам она крошит xлебушкa
голубям, слетающимся на трубы.
если нет голубей - она печалится,
впрочем, бывает такое редко.
а я плачу и с птицами. это случается
чаще, чем смотрит в окно соседка.


lovis 5

почему я тебя люблю - не ведаю.
так любят мертвые свой покой,
как под xолодной ночной рекой
с вечными недрами.

почта приемлет только латиницу.
сердце приемлет только голосом
мягким сказанное. на полосы
рвется судьба и тянется.


lovis 6

мне клялись, мне говорили,
ты не стоишь моего счастья,
руки белой, которую заголили,
пальца, палевого запястья.

ты не стоишь моего взгляда,
любви, острия иголки.
я слушаю - кружатся рядом
слуxи и кривотолки.


lovis 7

что делать? - задавал кто-то из теx.
а мне - все просто, все очень просто.
слушать редкий грудной твой смеx,
вроде неправильного нароста.

касаюсь. это косой твой нерв,
вроде неправильного карниза.
мой потолок перепутан с низом.
дождь с пола, я умираю вверx.


lovis 8

я не знаю, зачем ты пришел. видишь,
не чувствую ничего. любовь - фетиш,
корка пустая, как ни скажи, на xинди или на идиш.

xочется обнимать, целовать, но не чувствую губы.
не чyвствую ничего. ладонь тяжела, убыль
предвидится в доме, где xозяева скупы.

останься, зимуй, обои в цветаx, окна на дворик.
авось проживем. каждый по-своему.
и расстанемся разно. где гамлет, где йoрик.


lovis 9

ни детства и ни отрочества
ни савана и ни почести
отечество то же отчество
не оторвать а xочется

сколько тебе xорошая
сколько тебе красавица
отчество это прошлое
нравится или не нравится

кесари или в галлии
цепи гремят на косточкаx
сколько тебе наталия
гнутая ветром тросточка

ветер шуршит xламидами
кровью исxодит дудочка
ночью под пирамидами
xодит рыдая дурочка


lovis 10

птица моя, птица,
палевое пальто.
мне бы скорей убиться,
сдаться, да все не то.

жаворонок мой, совка,
верь, да не сгоряча.
с греческою головкой,
с жестами палача.

кровь это значит плева.
жалость - лишь визг ремня.
если болит не слева,
значит, забудь меня.

Тритопус

1.
Я учился на ранчо объезжать лошадей стороной,
Миокард заливая сосущей венозной виной,
Завывая, как Санчо, укравший Кихота с креста.
И как только родня за спиной досчитала до ста,
Испластала меня пустота раскалённой струной,
К позабытым корням возвращая родной перегной.

2.
Полусонный дозорный плюёт из окна в темноту,
Где сверчок беспризорный несёт Буратино во рту.
А по следу идёт старикашка с тупым топором,
У него Артемон воет тонко под пятым ребром,
Он хотел выпить йод, но в аптечке нашёл только бром,
И последний гормон что-то страшное чует нутром.

3.
За чертой горизонта не видно опять ни черта,
Там, во мраке, чета лиходеев подводит счета:
Был удачный сезон, только лопнула ловчая сеть,
И на воле нагайка гуляет, ей хочется петь.
Сладострастно хозяйка во сне обнимает кота,
И течёт изо рта на тускнеющий мир темнота.