Геннадий Рябов
MILITAVI NON SINE GLORIA
* * * С оловянною винтовкой в оловянном сапоге я всегда держался стойко на одной своей ноге. Были штили и метели, и морозы и жара. Нас вертели, как хотели: жизнь – жестокая игра. Мы крепились, не ломались, и ложились мы костьми – все же Гитлера с Мамаем удалось нам разгромить. Ирокезы – будто панки – раскололи хрупкий мир, и бросал меня под танки пятилетний командир. Я бросался – мне не жалко. При фельдмаршале таком дослужился до сержанта и командовал полком. Твердо верил, что не рухнет оловянный стойкий взвод. …Раз из комнаты на кухню уходили мы в поход. Враг подкрался тихой сапой, уничтожил караван – кошка Тошка мягкой лапой закатила под диван… Там под пыльным одеялом сладко спят и видят сны отставные генералы незаконченной войны. ..^.. * * * Поэт в судьбе своей сродни солдату: ему в кипенье сил, в расцвете лет подстроит автокатастрофу фатум иль на ладонь положит пистолет. Но иногда забытый роком гений смертельной пулей пощажен в бою – и бродят по земле всего лишь тени, утратившие радость к бытию. У них остался опыт да сноровка зарифмовать ненужные слова… Смотреть на это больно и неловко. Поэт живет, пока любовь жива. ..^.. * * * Там порхали стрижи. Стрекотал стрекозы геликоптер. Там цветы расцветали зимою, вне правил игры. И мальчишка из детства оперся на драные локти, улыбался мечтам и травинку задумчиво грыз… Нас там ждали вдвоем. Нам беспечную жизнь обещали – в нереальной Вселенной, где счастлив буквально любой. Было так не всегда – лишь, когда мы с тобой. А вначале… Было слово вначале. И было то слово – «любовь»… Я придумывал мир. Мир, в котором нет места дорогам: нет разлук – нет печали, никто никогда не грустит. Я придумал его. Я дождался тебя у порога. Протянул тебе руку – идем! – и услышал: «Прости»… Вздрогнул я, огляделся, лишившись уютного рая: вот и осень уже – без дождя не проходит и дня. И курлычет вожак, в дальний путь журавлей собирая. Продолжается жизнь… Только нет в ней отныне меня ..^.. * * *Как я живу без твоих улыбок, от которых кружится голова? Мир сквозь завесу тумана зыбок, держится на честном слове едва. Течет, переливается неверной ртутью. Дел ненужных клочья, обрывки фраз. В этой мешанине то там, то тут я улавливаю отблеск внимательных глаз: лучик отразился в окне чердачном, осколок вспыхнул бутылочного стекла… Дома, на работе, на рыбалке, на даче – ты всегда и всюду со мной была. Продираюсь сквозь фразы, срывая кожу. Плутаю вновь в лабиринте дел. А чернявая, что на тебя похожа, скрылась за облаком – я подглядел. Вот когда ты вернешься, когда – не знаю, мир станет понятней в тысячу раз, преломляясь, и вновь возникая, родная, в глубине твоих воскрешающих глаз. И любая фраза доступна снова – обретает свой изначальный смысл. И три слова, мир сотворивших слова, одновременно прошепчем мы. А пока зацепился у самого края, в мираже, в иллюзии, в полусне. Прожил жизнь, повторяя, молясь, заклиная: ты вернешься, знаю… Вернись ко мне.
..^.. * * * …слегка располнела. Но все-таки очень мила. Припудрила носик. И жилка дрожит у виска. А прежняя жизнь, будто дым сигарет, уплыла… Майн гот, отчего же такая собачья тоска? Оно не вернется – то давнее счастье мое. Немало границ между нами уже пролегло. Какое, казалось бы, дело теперь до нее? Но колет, поди ж ты, в груди и дышать тяжело… Винцо попивает – в бокале осталось на треть. Рисует узоры, по скатерти пальцем скользя. Нельзя говорить, улыбаться, и даже смотреть. Да что там смотреть! Мне о ней и подумать нельзя… Напиться бы в доску. Весь кошт прокутить насовсем – Оставить лишь только две марки халдею на чай… Кафе «Элефант». Бьют куранты без четверти семь. Пора… До свиданья, родная, до встречи… Прощай. ..^.. * * * Все чаще тороплюсь, все реже успеваю. Кружится голова у бездны на краю. И времени поток – субстанция живая – мою лакает кровь, вкушает плоть мою. Пространства вовсе нет. Несбыточны надежды: и двигаться – вперед, назад ли – не резон. Все дальше от меня, кто был со мною прежде. Все ближе мой черед смотреть за горизонт. И как не мельтеши, все будет не иначе. За облака успеть, и не спеша, легко. Но я еще дышу, пока гармошка плачет. Пока меня ты ждешь. Пока мурлычет кот… ..^.. * * * …Ты, болярин, в своем уме ли? У кого угодно спроси: и когда мужики умели жить без барина на Руси? Трезвый гнется, клянет невзгоды. А напьется – готов летать... Я холопов лишил свободы? Казнокрад, самодур и тать? Поясню. Только ты, похоже, не поймешь, о чем говорю: есть свобода губить прохожих, есть свобода служить царю. Мы же есмы рабы свободы, и ея же мы господа – и судьбы своей воеводы. Ибо выбрать вольны всегда. Все вернуть приказал властитель? Внук Петра, исполать ему. Забирай ордена и титул… Шубу тоже? Ну, что ж, сыму! Ты свободен и на морозе издеваться над стариком… Это – розвальни на Березов? Я свободен идти пешком!.. ..^.. * * * Мне только лишь в одном не будет снисхожденья: не бесконечен мой неровный путь земной… Она всегда со мной – она во мне с рожденья – растет, взрослеет, старится со мной. Покуда молода – задиристая дура: над буйной головой невидимо кружа, на груду кирпичей, на прутья арматуры толкала со второго этажа. Потом была любовь и первые измены. Я выжил, на мечту обиду затая, и бритвой изнутри мои вскрывало вены упрятанное вглубь мое второе я. С годами от потерь я излечился? Дудки! Пусть горе отгорит, боль тоже отболит, но сердце – барахлит. И опухоль в желудке больному, хоть убей, бессмертья не сулит. Настанет день, когда ей тесно станет в теле – из жизни смерть моя уйдет за мной вослед… А старая карга с косою у постели… Наивная мечта. Фантастика. И бред… ..^.. * * * …Смоленское поместье. Летний полдень. Три мальчика гарцуют на гнедых. Кузины мирно сплетничают подле. И нет пока предчувствия беды. Тринадцатый. Еще четыре года должны прошелестеть над головой до крови под знаменами свободы. И целый год до Первой мировой. Один умрет в голодном Петрограде, в студеном коммунальном закутке. У Врангеля на фронте будет ранен, зажав эфес разбитый в кулаке, второй. Спустя десятки лет, в Париже ему накроют простыней лицо. Был третий сослан за Урал – и выжил, и жил. И мог бы стать моим отцом… Тринадцатый. Мальчишки, отдыхая, сойдут с коней и побегут к реке. Поют сверчки. И бабочка порхает. И набухает туча вдалеке. ..^.. * * * А был ли мальчик голенастый – гроза садов и чердаков?.. Студент ушастый и вихрастый – и он давно уж был таков. Где взмокший до седьмого пота спортсмен, идущий напролом? От лейтенанта – только фото напоминает о былом… Куда исчез полковник бравый? Где тот восторженный поэт, Что ждал признания и славы?.. Одни – далече, тех – уж нет. Вновь, новый облик примеряя, угрюмо в зеркало гляжу. И каждый день себя теряю, и никогда не нахожу… ..^.. * * * Небесный ратник выстрелит не целясь – он попадет и так с любой руки. Меня омоют. И подвяжут челюсть. И на глаза положат пятаки. Атласный гроб посередине комнат – последний дар изменчивой судьбы. «Хороший был мужик» – за рюмкой вспомнят. Тут основное слово все же – «был». Вот был – и нету. И уже неважно, что я планировал себе седьмого дня. Напротив окон дом многоэтажный строители закончат без меня. Что мне теперь дисконт в торговом центре?.. Настанет осень, и придет зима – и будет гнить в земле почти что центнер костей, белковой массы и дерьма… А выше телевышки, выше храмов дрейфует в бесконечность, не спеша, смешно подумать – весом в двадцать граммов – свободная, ничтожная душа. Свободная – от долга и от чести – расслабленно летит за облака… Ни памяти. Ни горести. Ни счастья. А вот с любовью… А с любовью – как?.. ..^.. * * * …в тусклом свете лампад, если зрение острое, различимы печальные лица у гроба. У Предтеченской церкви на Каменном острове не приткнуться машинам – сплошные сугробы. И пока панихида, пока отпевание, там – внутри, где скучает Спаситель распятый, тут – снаружи – на бой, на святое задание, взяв лопаты совковые, вышли солдаты. Не окопы копали – подъезды расчистили, двор убрали от снега, что месяц копился. Вышел служка – проверить пристойно ли, чисто ли. Хмыкнул в бороду: чисто. И перекрестился. Я – и Бог – мы смотрели на войско усталое. Кто послал их?.. - Мужик, сигаретки ли нету? - Не курю, извини… В первый раз я, пожалуй, пожалел, что с собой не ношу сигареты. ..^.. * * * … задремать на заре и проснуться за миг до побудки. Бал вчера отшумел, а сегодня – решительный бой. Вместо скрипок и арф - полковые визгливые дудки, и пустой барабан заполняет пространство собой. И под мерную дробь, разобравшись в шеренги по росту, мы пойдем на штыки. Первым гордо шагнет командир… Ах, как все это было – красиво, понятно и просто: глядя смерти в глаза, видеть вечную жизнь впереди. … не услышать будильник, проспать, опоздать на работу. Заливая похмельный синдром, выпить пива с утра… Нас немного осталось. Толстеющих. Лысых и потных. Неужели для этого выжили мы, юнкера?.. И за это боролись? об этом мечтали? - не верьте! Наше время придет - мы умрем в штыковой. Се ля ви. Потому что не может быть жизни в отсутствии смерти, Как не может быть смерти - без жизни, мечты и любви… ..^.. * * * Росчерки молний делают мглу черней. Гром тишину делает глуше вдвое… Жизнь иллюзорна. Мы умираем в ней. Чем отличить мертвое и живое? Мы из себя – из кокона, изнутри – видим вполглаза, слышим, увы, вполуха. А тишина вокруг это громкий крик – громкий настолько, что за пределом слуха. А темнота вокруг это тоже свет. Яркий такой, что до отказа глаза. Смерть иллюзорна. Жизни и смерти нет – лишь бесконечный опыт всего и сразу. Коли за выдохом следует новый вдох, то между ними есть и мгновенье смерти. И если скажут завтра, что я издох, можете верить. Можете… Но не верьте. ..^..