1.
И кто тебя по-настоящему понимает?..
Разве что некто, умеющий притвориться
Неживым, кто слетел и безмолвно тает
На твоих подсолённых чуть-чуть ресницах.
Разве что этот сквозняк незвано вошедший,
В дом, где тоску укрывают за спешкой смеха,
Любят своих мужчин, обожают женщин,
Вслушиваются в свой крик, и не слышат эха.
Разве, что этот бездонный грааль пространства,
Наполненный темно-красным вином заката.
Или дорога, – вперед, полуночный транспорт,
Унесший тебя, чтобы время убить, куда-то…
Ты сам себе безвыходно непонятен
В сравнении с теми, кто, якобы, бессловесен.
Ты сотворен из размытых неясных пятен,
Из преломлений своих, отражений и прочих версий.
Тебе самому, в общем, нет никакого дела
До всяких мытарствующих во тщете прохожих,
Что хорохорятся, как воробьи, и взирают смело
Внутрь самих себя и под ноги тоже.
И только всего один из них ищет, ищет
Отзвук гармонии в грудах пустых бутылок.
У него, как будто, навалом духовной пищи.
У великих блаженных не больше, наверно, было.
А воздух окрест подрагивает неприметно,
Словно кто-то правит и правит полотна –
Контур, штрихи, светотень… Но никто при этом
И краем глаза не видит его работы…

2.
А ведь это помнилось, кажется, не далее, как вчера,
Когда было сладко встречать ожиданьем утро.
У моей девушки земляникою пахли кудри,
Из окон вишневый воздух лился, как хванчкара.
И мы срывались дышать эту мирру мира
До ближайшей булочной, до улочки с тихим сквером,
К поездам, которые уносили нас на Крайний Север
(Или это была Северная Пальмира?).
А впрочем, ощущение пониманья
Не зависит от расположения тел в пространстве.
Журчала Нева и желала обоим нам здравствовать
(Или это была Пинега?)… Всё, будто в тумане…
Уже не вернуться на придуманную планету.
Даже на месте булочной сплошь лоточки
Какого-то ширпотреба, где все лопочут,
О сносных ценах на счастье, которого нету…

3.

О чем это я? – простится ли мне, простится?..
Не знаю о чем, но уже почти не надеюсь.
Еще молюсь, хотя уже по привычке:
Господи, спаси, сохрани, помилуй!
Отец мой, понять дай, так в чем же была Идея?
Сердце, как будто пронзают и колют спицы.
Боже, я заключил этот мир в кавычки
Вместе с собой – видишь, хватило силы…
Цитаты, цитаты, всюду одни цитаты.
Всё сплошь заголовки для зыбких туманных сутей,
Сошедших на нет, а, скорее, вряд ли и вовсе бывших.
Боже, я верю теперь лишь в эту условность.
Мне не понять ни себя, ни сестры, ни брата
По приходу в земную жизнь, её суете, абсурду…
Каюсь, каюсь, отчаянно каюсь, слышишь!
Простится ль мне, Господи, это последнее «слово»…

И если вам еще потребуется мелочь
Затертых гладких слов, разменных легких фраз,
И если хоть на миг они развеют немощь,
Подкупят и уймут тревогу ваших глаз,
Не постесняйтесь быть последней попрошайкой.
Выпрашивайте всё! Пусть сыплется, бренча:
Сарказм Ларошфуко, заученные хайку,
Цитаты из Ли Бо, библейская печаль,
Которая во всем присутствует подспудно.
Заставьте быть меня транжирою-сверчком,
Пичугой заводной, поющей день свой судный,
Хоть бражником в цветке, набоковским сачком
Накрытым во хмелю и посредине песни –
Ведь даже мотыльку поется у свечи.
Звенящим изнутри для Вас я буду, если
Бездомность ваших глаз врачует: «Не молчи!
Рассказывай себя, как лист, слетевший с ветки,
Как тихая вода, затвердевая в лед,
Рассказывай себя с избытого рассвета
До сбывшихся ночей, готовящих излет».
И я откроюсь весь, сорвав, к чертям, щеколды,
Всем нажитым бренча, оставшись, чуть дыша,
С заветным медяком, хранимым за щекою…

А если всё начать вот с этого гроша?..

Так и не приучен был молиться.
Мне ущербность слышится в «прощать».
Что ж без гнева, Божия Кормилица,
Смотришь?... О своих насущных щах
Что-то бормочу, поставив свечку,
О каких-то суетных вещах:
С Пасхи, мол, храню я вербы веточку.
Кладбища стараюсь навещать:
Здесь - за Волгой, там - за тусклой Соной.
Подаю на нищенский общак.
Да, пристрастен к дружеской, застольной,
Пьяной болтовне, когда обшлаг
Может быть божественной закуской,
А на языке елозит бес...
Говорят, таким был дед, на Курской
Заживо сгоревший в танке… Без
Этой пустоты невосполнимой
Я, быть может, стал совсем другим…
Да, любил, обвенчан был с любимой.
Было, было… По воде круги…
По воде круги. По снегу сани,
Мчащие в вечерний непокой.
Свет и тьма – одной руки касанье
Для того, кому сейчас легко
Тосковать, печалиться, и всё же
Пусть мне одиночей и больней
Станет во сто крат, но, Матерь Божья,
Дай здоровья матери моей!

И воздастся мне февраль по вере
В белое, летящее в ладонь.
На скамейке сладко пьется вермут.
Истина на донышке… На до
Снегопада и на после, позже
Всё теперь поделится: – зима,
Сквер, где запыхавшийся прохожий
Шаг невольно медлит, из ума
Выбросив бессчетные заботы,
Ветер, прошептавший нараспев
Нежно-неразборчивое что-то,
Тусклое мерцание дерев,
Тающих, как свечки, очертанья
Каждого сугроба и куста…
Снег идет... Исчерпанность и тайна –
Два значенья белого листа,
Два непостижимо зыбких смысла.
И сожмешь в ладони пустоту
Влажную, почуяв, как повисла
Жизнь на тонкой нитке поутру,
И пойдешь по белому по снегу,
Недопив рубиновый обман,
С невесомой болью, с обере’гом,
Тем, что февралем по вере дан…

Мой бессонный приживала
И ночной чернорабочий,
Мой настройщик клавиш чутких,
Рисовальщик февралей,
Златоуст мой, жгучим жалом
Врачеватель, - в коробочек,
В табакерку, хоть на сутки
Возвращайся, дуралей.
Безымянный, бестелесный,
Ты мой оборотень ловкий –
Одинокий лист на ветке,
На стекло налипший снег,
Ты моё «что было б, если»…
Ты улика и уловка,
Придыханья теплый ветер –
В человеке человек:
Зыбкий, призрачный, прозрачный,
С расхворавшейся свирелью,
Что простуженно играет:
“Всё еще быть может”, но…
На исходе осень, - значит,
Как бы ни поднаторели
Мы в игре безумной, рая
Никому не суждено…

Мой братишка неуемный,
Снова пьющий ветра брагу,
Где же в городе бездомном
Дом твой: шумная общага
Или улочка, где снова
Музыкант богоподобен?
Утро льет тебе парного
Молока тумана… В обе,
Воздух сжавшие, ладони
Умещаются утраты –
Ночь и детство… Утро тронет
Нежным светом, звонким матом
Стены Спасского Собора…
Где твой дом, отшельник века:
Где-то в звездах? Под забором?
В тишине библиотеки?
У реки, где берег полон
Тишиною и камнями?
Жить так вольно и так больно,
Если путать ночи с днями,
Если с чаяньем безумца
Петь стрижиные печали...
- “Образумься! Образумься!
Амбразуры замолчали!”, -
Подавал рассудок голос,
Искушая в страусиность,
Но щетинилось, кололось,
Но частило сердце сильно…
Где, скажи, твоя итака,
Где же выход непокою?
Отчего так тянет плакать,
Петь над Одена строкою,
Над «Воронежской тетрадью»,
Над пражанкою Мариной?..
Расскажи мне, Бога ради,
На какой, на комариной,
Пошехонской дальней топи
Есть заимка для поэта?
…Там он пьет целебный опий
Свежевыжатого света,
Там он время простирает
Не по датам, а в просторе,
Там врасплох его с утра и
Застигает луч сатори...
Но молчит мой постоялец
Расхворавшегося марта.
Одержимость состояться
Самый смертный вид азарта.
Завтра – новая кривая
Вывозить возьмется кругом…
Половинку каравая
Отломи, братишка, другу.
Я, как ты, ищу по свету
Дом и пью хмельную брагу
Одиночества и ветра –
Бедокур и бедолага.
И в моих ладонях сжатых,
Смерчем выбивший фрамугу,
Воздух теплится утраты.
Дай мне руку, дай мне руку…

Долгое тихое шествие невесть куда...
Как сумасшествие… Дудочка всхлипнет в футляре –
Больно на слух, да и слышишь в мертвецком угаре…
Отзвуки молкнут… и кажется, что навсегда…
Ветер натаскан на стекла, в ослепшем окне
Лампочка тусклая… будто душа выгорает,
Теплится чуть на пороге кромешного рая…
Что-то подобное, помнится, тлело во мне…
Тихое шествие… к вести, которой не ждешь.
Весть ощущаешь внезапно, на мякоти пальцев –
В пальцах задумчивых листья ольхи разомнешь,
И обомлеешь, захочешь побыть постояльцем
В этой весне, чьи усталые звуки глухи,
В этом дворе, где чуть булькает жизнь в черных лужах…
Жизнь это химия… В легких продрогшей ольхи
Чахнет скворец, наглотавшийся нефти и стужи…
Он, как и дудка, способен на всхлип да на вскрик –
Хриплый, простуженный, непоправимо прощальный…
Трудно дышать – так на музыку мы обнищали.
Вся и надежда на темный, невнятный язык
Вести нежданной, всё длящей планиду вперед,
Всё не дарующей трезвости строгой рассудку.
Жизнь это все же алхимия, магия, дудка
Змей заклинателя, что еле слышно поёт…

Вся жизнь вразнос – я всю её стопчу
В пределах тесных выцветшего града,
Где так пьянит броженье смутных чувств
В котлах дворов, в древесной сфере сада,
Где столько прыти в каменных конях,
Где мнилось укрощенье этой прыти
Наивному предшествию меня,
Который уж никак не укротитель,
Где влажны сквозняки, где бег минут
Всегда замедлен, кажется, на йоту…
Из быта, из тщеты, из тесных пут
Опять творю иллюзию полета.
Пусть хмурым Богом всё предрешено,
Такая легкость в сердце, отчего-то.
Сын тормошит: слетаем, пап, в кино.
И мы летим…
Иллюзия полета…

Вольтерьянство маленькой кофейни
В тысячах разбросано улик.
Предрассветный час, а ей до фени:
Раздувает докрасна угли,
Потчует мотивчиком опальным
И паленым «Розовым» в розлив.
Мы с тобой здесь без вести пропали
Ядовитой истины вкусив,
Смешанной с отравой заблуждений,
Спутав, как всегда, одно с другим…
Дождь по стеклам. Всё окрест в дожде, и
Сквозь стекло и терпкий горький дым,
Посмотри, как мир размыт и глянцев,
Так размыт, что чудится под джаз
Будто это «малые голландцы»
Выдохнули призрачный пейзаж.
И пока расписывают скрипки
Прошлое и будущее нам
Бормотаньем музык этих зыбких
Живы будем... с горем пополам…

Не заметишь миг подмены,
Но уже повёрнут кран –
Брызнул в чашу ойкумены
Зазеркалья океан.
Задышали свежим суслом
Русла выброженных рек.
Догорело масло в тусклой
Плошке солнца. Путь из грек
До варяг своих забытых
Вспоминает сонный флот,
Всё избывший, бивший, битый.
Было время плыть вперед.
Есть и время возвращаться.
Возвращаться – значит, жить…
Я вернусь, и домочадцы,
Снеги белые, кружить
Снова примутся в сочельник,
Убаюкивая грусть.
Пристань, город, дом, качели…
Всё качнется… Я вернусь.
Отдалится бал вселенский,
Схлынет прочь от кораблей
Спи, мой флот… В заветном Н-ске
Хлебным духом бакалей
Двор предутренний напитан
И созвучен тишине
Золотистый, пышный, ситный
Колобок луны в окне
Дома отчего, в котором
Половицами скрипит
Чье-то детство. Там, за шторой,
Кто-то, кажется, не спит.
Там вино из господина
Пьет полночную печаль…
В золотую середину,
К окончанию начал,
Самой тихой в мире сапой
Циферблат в часах ползет
Против стрелки… Так внезапно
В дымку Леты канет флот…

Еще острей предчувствие зимы.
Прозрачнее в реке намек на зиму.
Намокшие мосты пусты и мнимы,
Как мним и я, как ныне мнимы мы.
За флигелем, на волжском берегу,
Всё реже ряд рыбацких дряхлых лодок,
И будто ждет причастия природа,
Разоблачившись… Я не сберегу,
Наверно, этот тающий пейзаж,
С подспудной, но навязчивой тревогой,
С задумчивостью ветреной о Боге –
Я обойду безлюдный зябкий пляж
И растворюсь в предчувствии зимы,
В каком-то, с винным привкусом, броженьи…
Жить все же легче на опереженье,
Всё раздавать и знать, что сам взаймы
Всегда живешь, всё время возвращая
Насущный, неоплатный, странный долг.
Но век платить недолог, век не до…

Моя твоя не понимай –
Чужда пристанищу дорога.
Покой за пазухой у Бога
Не друг ристалищу: прощай -
Моя твоя не понимай.

Моя твоя не понимай –
Свергает верба желтый лотос,
Склонившись к водам с позолотой.
Шипит джиневра ланцелоту:
Моя твоя не понимай

Моя твоя не понимай.
Так, по живому, нож - бумагу.
И точно так же ложь - отвагу.
И бьется, плещет через край:
Моя твоя не понимай.

Моя твоя не понимай.
И нем язык, и слух с изъяном.
Коза обходит мир с баяном,
Чтоб музой стать вавилонянам:
Моя твоя не понимай.

Моя твоя не понимай.
О, как легко поверить в это,
Когда поет свою вендетту
Сверчок сверчку, поэт поэту –
Моя твоя не понимай.

Ты тронешь лады, а в ладонях ни звука -
Лишь воздух, откуда таинственным трюком
Сцедили всю музыку: пчел, колоколен,
Скрипучих качелей... И ты обездолен,
Усталый, глухой созерцатель застывших
В реке отражений - не глубже, не выше.
Сюжеты изучены. Фабулы сжаты.
Растянуто время в летучие даты.
И в этом подобии сна и блицкрига
Лишь чудо, пожалуй, завяжет интригу...

В купели востока восходит, взрастает,
Светает, лучится... И выпорхнут стаи,
Поэты, собачки, художники, дамы...
Вот вам пастораль с мошкарой, пилорамой,
С заброшенным прудом, со сплетнями, дремой...
Круг замкнут, и может ли быть по-другому?
И ты повторяешь урок, что был пройден.
И чувствуешь меру подвоха в природе.
Всё в ней для тебя предрешилось, как будто.
И тянутся в плясе безумном минуты...
Закат. Слышен благовест дальнего храма.
Весь мир необъятный вмещается в раму
С наброском графическим автопортрета,
В строфу о своем, о туманном, поэта,
Во взгляды собак, заскуливших под вечер
От доли собачьей... Гармония... Вечность...

Ты тронешь лады, а в ладонях ни звука -
Лишь воздух...

Ночь была цитатой из Цветаевой -
Помните "зрачок, сосущий свет".
Ночь звучала смутными октавами,
Скрадывая свой же силуэт.
С чертовщиной вальс ли пастернаковский
В форточные рамы залетел,
Или поздний ангел плакал, плакался -
Словно святость выплакать хотел.

Ночь казалась медленной флотилией.
Мель и штиль. Вернее, Мандельштам.
Корабли времен почти не плыли и...
Сколько их на мель попало там.
И стелились сумраки покатые
Под уклон - назад, назад, назад.
Мир давно разобран на цитаты и...
Мир опять составлен из цитат.

И вот качнётся сон, встревоженный одним
Касанием едва занявшегося света,
И станет отлетать, как сигаретный дым,
Клубясь на потолок, и там теряться где-то,
И вот за пядью пядь начнет тесниться мгла,
Давая вновь вещам привычность очертаний,
И форму принимать начнет пятно стола,
И недопитый чай начнет желтеть в стакане.
За миг до вдоха в явь, до выдоха, когда
Ночь с век моих вспорхнет, и веки дрогнут нервно,
Всё сущее замрет, как будто навсегда,
И жизнь качнется вдруг, и день начнется первый...
Я взглядом обращен в бездонное ничто
Себя, себя, себя... с безумством интраверта,
Я преломляю свет сквозь этот взгляд, и шторм
Всех атомов моих смиряет близость смерти
И тишины ее обманчиво-слепой,
В которой разум, речь, рефлексия вот эта -
Космическая пыль, песок и глина пойм
Под Ноев Новый Год и топливо для света.
Всё знание мое, которым наущён
Плодить своих химер, пытливость вся, без счета,
Пригодны ль для того, чтоб как-нибудь ещё
Прочесть Екклесиаст, умерив грусть на йоту?...

Десять…
И даже до ближних шестнадцати,
Будто улитке по стеблю до облака…
Время сбивается в шероховатости,
Сонным песчинкам в часах уподоблено.
Вдоволь еще в ожидании жадности.
Вновь до заутрени манными крупами
Сыплются снеги: почувствуй безжалостный
Вкус их в малиновом, льющемся с купола,
Звоне… Проснешься – дожди рикошетами…
Двадцать…
Глагольного гама нашествие.
Время его – бесконечно прошедшее,
Вид его – несовершенный божественно…
В Тмутаракани какой-то потеряно
Детство, игравшее с яблоком солнечным.
Что тебе, духу бродяжьему, тернии?
Разве что в память впиваются, сволочи.
Разве что в тридцать чуть больше усталости,
Чуть угловатей в усмешливом выпаде
Губы, и с миной церковного старосты
Прошлое меришь – о, сколько же выпито
Звонов малиновых в утренних сумерках!
И наливаются исподволь, вкрадчиво
Зерна смятенья: ты вроде бы умер как
По мановенью лукавого кравчего
И как не жил еще… лишь собираешься,
От сорока и до стылой внезапности…
Стебель чуть дрогнул у самого краешка,
И... растворяешься тихою сапою...

Мне всё мерещилось - живу.
Как шар магический - сознанье.
Москва вставала в нем Казанью,
тянула звука тетиву
из недовычерпанной тьмы
в неисчерпаемую тему,
торчали башни, как тотемы
степной, разгневанной зимы…

В нем и Нева текла вином,
пролитым классиком беспечным.
Букет с горчинкой бесконечной…
Я мог вдохнуть, забыться сном.
Невы броженье, ветер, зыбь.
Как густо сусло русской речи,
столь темное, столь человечье…
Я постигал ее азы.

Мой старый дом в нем был тобой -
твоих причуд оркестром редким,
твоей скорлупкой, норкой, веткой…
И в нем стихи мои с любой
строки своей превратным всем:
Москвой,
горчащею Невою,
зимой мертвящей были,
тьмою,
тоской несыгранности тем…

И мне мерещилось - живу,
но в искаженной шаром яви
любой предмет и звук лукавит,
и даже Бог не наяву.

А мне мерещится - живу…

Осени больная благость.
Горечь ломкой строчки Блока,
Вдруг поплывшей... Будет плакать!
Вся поэзия обмолвка.
В нас уже не повторится –
Претворится ночь-предтеча:
Со страницы будет литься
В лица запахом аптечным,
Притворится и обманет.
Век чужой сто лет, как прожит.
И мерещится в тумане
Света тающего прожелть.
Фонарей качнутся блики
И начнется всё сначала:
Все приметы, все улики,
Улица, озноб канала -
Века мертвого уловка.
…А в окне рассвета пятна.
Плачь! Поэзия - обмолвка,
Без которой жизнь невнятна...

Расстрижены ветром просторы.
Обрезками неба в лицо
Швыряется осень. И город,
Пустеющий, дышит свинцом.
И время, наполнившись гулом,
По узким проулкам бежит.
И день, отступая сутуло,
Щербинами света дрожит.
Мне холодно, папа, мне грустно,
Мне слышится скрипка твоя.
В смычке вдохновенном безумство.
Безумный смычок обуян
Растущей, немолкнущей страстью
Намешанных густо кровей
И предощущеньем несчастья,
Предчувствием смерти твоей.
Как сбивчива, папа, как колка
Механика в левом боку.
Она и ко мне втихомолку
Подступит, Горбатая. Вкус
Осеннего сумрака солон,
И влажны от ветра глаза.
И слышится, слышится соло,
Звучавшее вечность назад…

Аста ла виста, дон, аста ла виста!
Качнулся сгусток ночи за окном.
Забрезжило. Пора остановиться –
Не зачерпнешь беспамятства с вином.
Из дворницкой, где пряно пахнут мётлы
Арбузной коркой, вьюгой, табаком,
Печальный гранд, чей пьяный глаз намётан,
Ты в осень подопечную, тайком,
Устало выйдешь, выдохнешь, заплачешь.
Подробная предутренняя тишь
Твоей, в лачугах спрятанной, ламанчи
Так высока, что в звуки не вместишь,
Глубинна так, что в голубиной, вербной,
Накуренной укромности двора
Вся топь времен разверзнется, наверно,
За ломкий миг от ночи до утра,
Найдет, накроет хлябь воспоминаний,
Дыханье свяжет, ноги оплетет.
Обманною соломинкой в кармане –
Билет в один конец на самолет.
Нет, им не сбережешься от сиротства,
От вставшей комом в горле тишины.
Таков последний взнос за донкихотство,
Которым мы похожи и смешны.
Прощаясь и прощая, шепчут листья,
Сгорающие в сумерках двора:
Аста ла виста, дон, аста ла виста!
И не остановиться. Всё... пора…