*** (бабушке)

…А ты не вспоминай, не надо, –
Не смей, не смей! –
Как бился в тазик с маринадом
Попавший шмель,

Как спал отец на табурете
Спиной к стене,
Как брат при немцах в сорок третьем
Был глух и нем,

Как партизанили в подполе
Гусак и псяк,
Как ночью выгорело поле,
А хата вся

Ходила ходуном от залпов,
От волн взрывных,
И кожа впитывала запах
И грязь войны,

Шмелиный гул, такой негромкий,
Густой, простой…
А после третьей похоронки,
Лет через сто –

Был обморочный, но победный –
Свободный – март,
И солнце выползло из бездны,
И пела мать,

И кто-то считывал «Смуглянку»
С сиротских уст,
И земляника над землянкой
Пускала ус.

КОРАБЛИ СОЧИНЕННОГО СЧАСТЬЯ
Моим любимым, собратьям и сестренкам по земным скитаниям

Я застыл
На черте переходной,
Посылая молитвы в зенит:
Мир - стихия,
А мы - пароходы.
Каждый сущий в себе знаменит!
По Завету,
По злому навету
Скоросменной политчепухи
Мы развозим по белому свету
Островками
Не наши грехи.
Предпосылка, закон сопричастья?
Неразгаданность света и тьмы.
Корабли сочиненного счастья,
В темный порт возвращаемся мы.
Так странно

Так странно:
Однажды
Исчезнут мой разум и тело,
Подвластны законам,
Единым для звезд и песчин,
И я не услышу,
Что рядышком ты пролетела,
Частичку меня
Окликая
В бездонной
Бессмертной
Ночи...


К исходу день

К исходу день.
Хлеб черный есть на ужин.
Я никому
И мне никто не нужен:
Ни друг, ни враг,
Ни раб, ни господин.
Я в этот мир,
Прекрасный и позорный,
Распяленный свободой поднадзорной,
Один пришел
И отойду один.

Песни рыб

Ты знаешь, а рыбы умеют петь
На утреннем сквозняке.
Рыбачья лодка бросает сеть
И слушает вдалеке.

А из глубин, поднимаясь вверх,
Песня растёт-растёт.
Даже летяга, охотник стерх,
Свой замедляет лёт.
Рыбы поют удивлённей всех,
Ибо всю жизнь молчат.
В выдохе этом - и боль, и смех.
Рыбы почти кричат.

Крепче за лодку держись, дружок!
Слушай, запоминай:
Сеть переполнена. Ключ. Замок.
Так попадают в рай.

БУСОН (время праздника Бон)

1.
Спускают воду с рисовых полей.
В саду Синсэн никто не ждет Кукая:
И без него распутица такая,
Как будто бог провинции моей
Гостит в Большом святилище Идзумо...
Все тоньше, тоньше, тоньше серп луны.
Кузнечик на печном крюке угрюмо
Безмолвствует. Из дальней стороны
Пришел монах и веточкой бадьяна
Украсил мой запущенный алтарь.
Зажгу фонарь учителю Хаяно -
На этот раз 12-й фонарь...

2.
Спускают воду с рисовых полей.
Стучат вальки, и в их ритмичном стуке
Мне чудятся трехстишья Мотидзуки
Времен мятежной юности моей...
(О, это ощущение полета
Над бездной рэнга, где возможно все:
Где дремлет на окраине Киото
Банановая хижина Басе,
Где птицы перелетные узоры
Весною ткут на облачном станке,
Где поэтичны наши разговоры
Про новый рис и новое сакэ...)

3.
Спускают воду с рисовых полей...
Вальки стучат размеренно и гулко.
И танец Бон уходит по проулку
С осиротевшей улицы моей.
О чем-то клены шепчут на ветру.
Усыпан мокрый двор цветами хаги.
И пальцы снова тянутся к перу,
А мысли снова тянутся к бумаге...
Ушел монах с сандалией в руке
Дорогой Дзена к Западным пределам.
Фонарь в саду. Кузнечик на крюке.
Долой стихи! Пора осенним делом
Заняться... Одиноко пью сакэ...

ЭТО НАША ЗЕМЛЯ – ВУАЛЯ!

это наша земля сильвупле вуаля
на пять дней и ночей и Луна в два окна
двух отелей где стелют постель не для сна
только в этой земле вуаля сильвупле
по весне не взойдут семена
заоконного сада о трех деревах
тонкоруких цветущих в чадящей пыльце
ты стоишь с выражением весны на лице
в этих вечнозеленых словах
из которых французские разве вах-вах
мон амур хлорофилл изумруд напросвет
ты стоишь в этом счастье которого нет
по колено по грудь но нигде кроме снов
в этом городе любящем блудных сынов
или бледных и благоуханных ля фам
растворенный в крови неподдельный парфум
флерорандж гиацинт резеда лакфиоль
Прозерпина которую звали Николь
песнякиня журавлик закусочной "Липп"
через строчку короткий абсентовый всхлип
бон суар мон амур вдоль спины по ногам
только волны тепла а не острая боль
от ладони скользящей твоей не неволь
расставаться без слез без вопроса когда
будут где-нибудь наши земля и вода
на законных а не заоконных правах
темный дуб и цветущий каштан в головах

Оттепель

Рождество безоглядно раздарено,
на Крещенье карманы – тощей...
Сколько можно хлебать мне январево
до оскомины правильных щей?

В мокрых шубах растеряны модницы,
помышляя о новом рядне.
Что-то в зимнем порядке не сходится,
словно кончились дырки в ремне...

Лёгким заморозком, ближе к полночи,
взвесью хвои толчёной со льдом
сквозь ноздрю оторвавшейся форточки
надышаться старается дом.

Потакает природа оболтусам,
лишь в цветочный киоск загляну:
гладят волосы мне гладиолусы,
и тюльпаны к рукам так и льнут...

Нужным образом выпадет денежка,
улетев, как седьмой лепесток...
Без цветов не останется девушка,
приглашённая мной на каток!

Фома Аквинский

В Европе – ночь. Смиренный Аквинат
с чистосердечным пафосом садиста
живописует ад, жуя шпинат.
Астральные смеются аметисты
над павшими, лежащими в земле,
над падшими, лежащими в постелях,
над миром, как положено, во зле

лежащим. С облетевшей капители
последний лист срывается, как бас,
не взявший фа, и хриплые обломки
скупое эхо прячет про запас
в проулочные тощие котомки.
Вполглаза дремлет города клубок,
игольчатою готикой ощерясь.
Над свечкою витийствует дымок,
в укромных щелях шевелится ересь.

Философ воду пьет, и с нею в рот
летят, как в преисподнюю, амебы
и… эти… инфузории. Народ
уж просыпается. Светлеет небо.
На площади помосты и столбы.
Костистый хворост мирно пахнет лесом.
Покамест ни актеров, ни толпы.
И в розовой пыли резвятся бесы.

Обетованная Вселенная

Память листаем ли - книгой с закладкою,
Пьем ли фантазий «Шабли» полусладкое,
То утонченная, то ураганная,
Нашей любви партитура органная,
Превозмогая земное и бренное,
Счастьем стремится наполнить Вселенную -
Мир, где витийствуют добрые мелочи,
Кот что-то млечное пьет из тарелочки,
И, запорошенный пылью космической,
Дремлет на полке божок керамический,
А на серебряном гвоздике светится
Ковшик созвездия Малой Медведицы,
В ходиках Время пружинит натружено,
Солнце мое греет вкусное к ужину,
Комнату, кухню, прихожую, ванную –
Нашу Вселенную обетованную.

Жить нужно, как люди…

Жить нужно как люди: легко и счастливо.
…В окошке распахнутом город дождит.
По пятницам Бонд и холодное пиво,
футбол по субботам…

Все лето - в кредит,
который обратно попросят не скоро.
Но он рассосется внезапно и споро -
заначкой, томящейся в томике снов,
читаемых на ночь, когда не мешают
они суете
и в себя не вмещают
молчанье ни разу не сказанных слов...
и тихо прощают, прощают, прощают
дождливое лето и нашу любовь.

- А что твоя Испания?..

- А что твоя Испания?
- Пространства испытание,
прощанья серпантин,

горой горячей извести
изломы мысли вымостить,
познать, да не спасти.

Соборы в пальмах, обморок
фламенки, вялят окорок
карибского пути,

известия Валенсии,
зелёный Тахо – месивом
токующим в груди.

Твои холмы и хворости,
Колумбы, клумбы, пропасти –
о, не кончался б век!

Растрачена незрячими
и вся переиначена,
испанства цвет поблек;

но близость откровения,
эль греческого пения,
холста горячих рук

всё оправдает сызнова,
андалусийской ризою
покроет твой сундук.

Всем мельницам – по зёрнышку.
июньским беспризорником
тропой пронизан на-

сквозь, - время, твердь и отзвуки
латыни в шкуре ослика –
пыль римского рядна.

- Вернись в Толедо – рекрутом,
чтоб радугою в реку ту,
где мавританский рык,

где сходка Гойи с голубем
победой духа голого
является на миг.

Вижу: тянется ветвь

Вижу: тянется ветвь неуклюже,
рвет коры отсыревший корсет,
и топорщится в угольной луже
теплый, щуплый, соломенный свет,

по каемке бежит, по каемке,
как девчонки шальной язычок,
и внезапно ныряет в потемки –
черный пруд – торопливый зрачок,

где у старого графа-бедняги
стая ангелов и бесенят,
где лежат затонувшие шпаги,
что семейные тайны хранят…

Эх, вина – белена-белладонна,
к черту вешней тоски портвешок!
Я сегодня лицо и ладони
о ладони любимой обжег.

Поцелую медовые плечи
и сожгу золотую петлю.
Никогда никому не отвечу
на вопрос, почему я люблю:

это просто серьезная вера.
Верю: в лилии и лебедей,
наготу вороватого ветра
и беспечных, как звери, людей.

*****

Сни/взойдет ли такая звезда,
чтобы с разных земных полусфер
вышли Двое, не зная куда,
бессознательно глядя поверх
небоскребов, дворцов, пирамид,
падких башен, меняющих крен,
отвоеванных храмовых плит,
показательно плачущих стен,
минаретов, надкушенных лун,
колоколен своих и чужих,
и, презрев придорожный валун
с указателем шанса на жизнь,
с двух сторон подошли бы к черте,
к месту встречи Ушедших Навек.
Эти Двое, давно уж не те –
Он, утративший свой оберег,
и Она, утомленная сном,
нареченная именем рек,
обреченно сошлись бы в одном
окончательном пункте потерь,
там, где дым возвращается в дом,
где вино согревается льдом,
и висит паучок в пустоте…

Там скрывается ласковый зверь
от неласковых взглядов и рук,
несудьба обрывается вдруг,
и сама открывается дверь –

только раз

только здесь и теперь…

я пишу

ты читай и не верь

Ушла жара

Ушла жара. Обуглена листва.
Такой погром, что кажется Литва
с Ордою прошерстили эту чащу.
Оставь надежду, всяк сюда входящий.
И выпь в ночи кричит, как татарва.

Как в кости дух, вколочена звезда
в сырое небо. Копен череда
вдали, где перелесок-оборванец.
И осень входит, точно Самозванец,
в покорные поля и города.

В колодцах отражения - кривы.
И эхо в них - как уханье совы -
наводит страх, но ничего не значит.
И если всадник здесь какой проскачет,
то не иначе, как без головы.

Как богатырь на печке, разлеглась
повсюду домостроенная грязь,
из недр которой мерина с хомутом,
как репку, как Отечество из смуты,
не вытянешь и танком. Отродясь

здесь так заведено. Здесь под горой
телятя все бодается с корой.
И даже если б силы Бог утроил,
то чтоб ты не копал здесь и не строил,
все будет долгострой и домострой.

Кругом - измена, слякоть и разор.
Осенний ветер свистом, словно вор,
сзывает кабыздохов и полканов.
Пернатые свалили под султана.
И шляхтичу сигналит мухомор.

Распад и смута входят в свой зенит.
Навзрыд остывшей медью лес звенит,
и мертвою листвой набиты дроги.
Кустарник у измученной дороги
от ветра и дождей не схоронит.

Да ты и сам уже почти незрим.
Почти что гой, почти что пилигрим
в краю, где сплошь - емелино хотенье,
где все дрожит, заслышав серых пенье,
где каждый Мухосранск - как Третий Рим.

Где все опять летим в тартарары…
Ударь в набат! Иди во все дворы.
Всех поднимай - от старца до младенца -
измена! Но всего-то ополченцев -
ворона да кобель без конуры.
Темна вода в озерах, как чифирь.
Безлюдно. Только вечер-нетопырь
скользит давно непаханною пашней.
Да ветер над Маринкиною башней
читает до утра свою псалтирь.

Послеюбилейное

На берег по трапу прибоя
Вразвалочку ветер сошёл.
Не лето - то сдалось без боя
И выпито на посошок.

Не грех бы и выпить, как в рай бы
Не грех, каб не грех… Не сачок
Бог вбросил блестящую шайбу
На синий – меж туч – пятачок.

И враз – зарябили рябины,
А клён раскалён, но на вид:
То ль осень болеет ангиной,
То ль просто осины знобит.

Да нет, всё не так, а иначе –
Не осень, а сам ты старьё,
Хоть женщина всё ещё плачет,
Когда ты бросаешь её.

Хоть, глянь – сквозь оконные стёкла
Малыш улыбнулся тебе,
И ты прослезился, и сопли
Размазал по верхней губе.

И это не разность, а сумма
Прожитого с видом на Стикс.
…А дождь наконец-то надумал,
Куда ему нынче идти,

И день вместо крыши поехал,
И Время издало приказ:
Оставить тебе для потехи
Ещё один старенький час,

Поскольку не валко не шатко,
Но жизнью ты пьян, а не сыт…
…Украдено лето, и шапка
На воре под вечер горит.

КИЖИ

Нет молебнов. В дремотной тиши -
Горсть зевак из Москвы и Парижа,
Что зовут вас по-свойски - КижИ.
Вы в ответ откликаетесь - КИжи.

Так беспомощен ваш перезвон,
Деревянные Божьи калики!
С почернённых веками икон
Проступают суровые лики.

Серебром потемневших осин
Крыты маковы, стражи покоя.
Я свечу во спасенье Руси
Затепляю несмелой рукою...

Где-то в звёздной ночи стремена
Пропоют про былое-иное, -
Здесь когда-то гремела война,
А когда-то шли кони в ночное…

Ныне - шёпот молитвы, как крик,
Затерялся в предутренних росах.
Никого… Лишь смотритель-старик
Все бредёт, опираясь на посох…

Память

Раздвинешь шторы, выкушаешь водки,
раскуришь трубку, чтоб вишнёвый звон
кадил на все земные околотки
и в душу лез под плотный капюшон,
добавишь в чай душицу, бергамот ли –
неважно что, чтоб выйти в снегопад
на тракт любви, где вестовые вётлы
владимирскими вёрстами горят.

Гори-гори, звезда моих идиллий!..
Потом –
на круги, то есть на круги,
где, сам себе и странник, и Вергилий,
ты в бесприютном крошеве пурги,
где, помнится, метёт во все пределы,
и не хранимый родиной пиит
словесный скарб растратил, дабы тело
одеть однажды в дантовский гранит.

У Млечных врат (лет через икс) на марше,
поняв, быть может, «быть или не быть»,
ты ангелов, что падших, что не падших,
от душ людских не сможешь отличить,
чтоб вечно ждать средь «наших» и «ненаших» -
там вечно всё:
земная бирюза,
душа…
душица…
дальше…
дольше…
дальше…
не смог забыть…
забыть…
забыть бы…
за…

Облачная графомания

исклеванное птицами звено
в цепочке облаков, крещенных в осень…

Я в детстве рисовала облака.
И всякий раз, когда меня сжигали,
В расплавленном магическом кристалле
Темнело небо, из-под каблука
Летели брызги, сотни тысяч брызг,
Неважно – где: в реале…виртуале…
На листьями забросанном причале –
Пластмассового зонтика абрис.
Осенние сады полны печали.
Ветхозаветно – местная тоска –
Во вздохе саксофона: « Sorry, Charlie»,
В надломленных гортанных мантрах чаек.
В окладе цвета байхового чая -
Намоленные небом облака…
Над кофе, над раскрытой пачкой « Salem»,
Над стружкой солнца, ссыпанной в бокал,
Над морем, что сродни измятой шали.
Широкие ладони сквозняка
Пытаются загнать в остывший тостер
Вчерашним ветром сорванный плакат.
Помешивая ложечкой закат,
Задумавшись…о чем? Хозяйка? Гостья?
( Любая рифма, только бы не «восемь»:)))
За столиком в углу скучает осень.
Кофейные потемки…облака…

Не облака – нагроможденья снов,
Чудовищных фантазий…послевкусье
Рассыпанных по склонам темных бусин,
Исповедально пахнущих вином,
Настоянным на травах, чуткой грустью
Кизиловых рассветов…На панно -

Парад ветров, подвижных, словно ртуть,
Не облака – истаявшие нимбы…
Из окон тянет кофе, свежей рыбой,
Обжаренной на углях. Струйка дыма,
С почти привычной горечью во рту,
Над кровлями, едва ли уловима,
Картинно изогнувшись балериной,
Истаяв, умирает на лету.

Наши гибкие тени скользят, надрывая края
Облаков, обнимающих осень в поношенной юбке.
Отчего же вы медлите, гнусные твари, ублюдки?
Я стою перед вами на узкой полоске жнивья,

Перебирая ландыши в руках.
Они – мертвы. В простреленных лопатках
Пустынно, как у неба в рукавах.
Он не придет на детскую площадку,
Малыш, что заблудился в облаках.
Пылятся дома кубики, лошадки,
В архейском первозданном беспорядке.
Скулит щенок. Я плакала украдкой,
Подбрасывая влажные дрова
В раззявленную пасть каминной топки
Полет снежинки, трогательно – робкий…

Расплавленный металл. Горячий цех.
Чужие, нелюбимые мужчины
И…о, досада! – Первые морщины…
Нет, годовые кольца – на лице.

Ты все еще идешь по облакам?

Мы – пасынки, найденыши...молись
Тому, кто по ночам отводит море
От берегов, стучится в каждый дом.
Шаги все ближе…ближе…под окном…
Мы – ландыши, подрезаны – под корень.
Привычно вышибая клином – клин,
Терпи, мой мальчик. То ли еще будет?
Суровые хозяева земли,
Штормами измордованные люди,
Из гавани уводят корабли.

Тебе все чаще снятся облака…

И солнечные брызги – всплески счастья,
Врачующие старый теплоход,
Послушны бризу, дующему в снасти.
Темны пещер базальтовые пасти.
Измучен всадник, скачущий верхом
На лошади, в тени прибрежных гор.
Крепкоголосых птиц стихийный хор
Звучит ахейским гимном сладострастью.
Тень яблони, опершись на забор,
Заслушалась…

Куда ни кинь – последняя вода.
Ты, я и Бог – Бермудский треугольник.
Шафранный луч забился в неводах,
Нечаянно сорвавшись с колокольни.

Нам некуда вернуться…никуда.
Дай руку, бедный, царственный невольник,
Нам некогда вернуться…никогда…

Никто не остановит облака.