Когда я был совсем маленьким, праздник «Восьмая Марта» был мне симпатичен. Папа ездил затемно к метро и привозил маме веточку мимозы, которую покупал у специальной возлеметрошной цыганки. Мама вставала в десять часов, удивлялась цветам, радовалась моему рисунку из серии «мАя мамАчка», целовала папу, обнимала меня и готовила праздничную вермишель с сыром, которую мы с папой очень любили. Потом все долго и радостно собирались в гости. Мы с мамой ехали к бабушке, а папа «поздравлять тёщу». Но бабушка так нас хорошо кормила, что до тёщи папа уже не доезжал. Мне всегда было эту незнакомую тёщу жалко, потому как она оставалась и без папиных поздравлений и без цветов, которые папа менял у бабушки на бутерброды с черной икрой и пироги с маком.

Чёрную икру в детстве я называл «сёмочка». Этой сёмочкой бабушка кормила меня особо основательно, проиговаривая: «Весной авитаминоз, тебе нужно для здоровья» Потом для здоровья я уплетал огромную тарелку салата, тарелку супа на свином бульоне и второе. К пирогам я подходил уже совсем здоровым. Пока родственники поднимали тосты «за наших милых женщин», я как заведённый скатывался с головы белого медведя, который лежал у бабушки на полу в виде шкуры. Медведь смотрел на мир поддельными жёлтыми стеклянными глазами и скалил настоящие жёлтые клыки без кариеса. Время от времени меня подзывали к столу, где давали очередной бутерброд с красной рыбой.

Вообще, мне не нравились бутерброды с рыбой. Я любил бутерброды с сыром и колбасой одновременно. Но из уважения к бабушке, я давился рыбой и делал вид, что меня всё устраивает. Ибо если бы я посмел капризничать, меня бы к медведю обратно не пустили, а начали бы воспитывать. А если бы меня начали воспитывать, это бы уже был не праздник «Восьмая Марта», а обычный день, причём далеко не лучший…

Кстати, о воспитании… Страшнее всего воспитывал брат бабушки дядя Саша. Он был очень известным адвокатом, не курил, занимался спортом и имел деревянную ногу. Настоящую ногу у него отрезали на войне, а потом в госпитале выдали деревянную. Воспитывал дядя Саша меня так, что моим родителям казалось, что воспитывают их. Мама в самые драматичные моменты воспитания всплескивала руками и убегала на коммунальную кухню якобы «ловить чайник», а папа краснел и ерзал на соседнем стуле. Папа вообще терпеть не мог чужих поучений, но к Дяде Саше относился с уважением, переходившим в священный ужас. До того, как стать адвокатом, Дядя Саша работал покурором. Покурор, как мне объясняла мама, это ещё главнее и страшнее милицанера. Меня, конечно, заинтересовало, чем же это таким страшнее. Со свойственной мне логикой, я предположил, что если милицанеры ходят с пистолетами, то покуроры явно с автоматами. И, конечно же, исполнился уверенности, что Дядя Саша прячет автомат с деревянной ноге!

Однажды летом на даче, когда Дядя Саша, приняв полстаканчика домашней наливки, завалился вздремнуть до обеда, я прокрался в его комнату. Протез стоял, прислонённый к письменному столу рядом с диваном, на котором храпел Дядя Саша. Я как завороженный смотрел на сложный, почти космический механизм искусственной ноги. Впрочем, сама нога меня интересовала мало. Меня манил спрятанный в ней автомат. Нужно было каким-то образом, не поднимая шума, вытащить его оттуда. Обхватив протез обоими руками, я потихонечку стал отступать из комнаты, но споткнулся о порожек, упал, звезданулся затылком о поручень лестницы и скатился по ступенькам до самой веранды. На грохот сбежалось полтора десятка родственников. Я лежал в обнимку с протезом и думал, что теперь уж меня точно отправят стоять в крапиву. Но попало не мне, а Дяде Саше за то, что он «везде раскидывает свои костыли, так что детям не пройти». Дядя Саша хлопал глазами, пожимал плечами и извинялся. В знак своей доброй воли он пообещал взять меня в лес за грибами, а потом свозить в запорожце на пруд. Я великодушно согласился. Кстати, я успел заметить, автомата в протезе не оказалось.

Каждую зиму к нам приезжал Дядя Аркаша из Петрозаводска. Он привозил кучу детских книжек карельского издательства, большой полиэтиленовый мешок сушёных грибов и два литра коньячного спирта, залитые в зелёную резиновую грелку. Дядя Аркаша считался дальним родственником.

Я с трудом улавливал смысл выражения «дальний родственник». Было непонятно, почему тогда Тётю Наташу из Варшавы называют близким родственником, в то время как Варшава от Ленинграда дальше Петрозаводска. Я измерил по карте при помощи бабушкиного швейного сантиметра расстояния и заподозрил родителей либо в заблуждении, либо в намеренном обмане. Когда я в очередной раз пристал к папе с этим вопросом, он отвлёкся от книжки, нахмурил брови, на секунду задумался, после чего резюмировал: «Может быть карта неправильная?» Этим он поселил во мне сомнения уже иного рода. Если карты неправильные, рассуждал я ночью, то, наверное, и календарь тоже может быть неправильным. Тогда становилось совершенно ясным, почему каникулы всегда так долго ждёшь, а они так быстро проходят. Мне было не заснуть, — оказалось, что мир вокруг меня несправедлив не случайно, а преднамеренно. Утром я поделился своими переживаниями с мамой. Мама внимательно меня выслушала, потемнела лицом, налила мне стакан киселя и строгим голосом поговорила с папой по телефону. Придя после работы, папа похвалил меня за логику и растолковал наконец смысл выражения «дальний родственник» на примере того же дяди Аркаши. Дядя Аркаша оказался братом мужа маминой троюродной сестры.

Дальний родственник носил настоящую карельскую фамилию Химанен, имел огромный рост и вьющиеся белокурые волосы, через которые просвечивала розовая лысина. Приезжал Дядя Аркаша всегда поздно вечером, когда я уже спал. Родители понарошку отмечали приезд бутылкой грузинского вина и стелили гостю в прихожей на раздвижном кресле, но я всё равно всякий раз просыпался от его былинного храпа.

Целую неделю дядя Аркаша рыскал по городу в поисках всякого хозяйственного дефицита, например диска для «цукуляной пилы», оставляя меня у входов многочисленных магазинов "покурить". Я послушно курил, пытаясь плевком попасть в голубей, или считал проезжавшие мимо красные жигули. Если к появлению дяди Аркаши жигулей оказывалось поровну в одну и в другую сторону, я радостно сообщал ему об этом. Дядя Аркаша смотрел на меня задумчиво и спрашивал, не хочу ли я в туалет. Я, не понимая его парадоксального мышления, привычно отказывался, и мы отправлялись дальше. Если в магазине нужной вещи не было, дядя Аркаша вступал в беседу с остальными покупателями и выяснял новые адреса. Ленинград он знал не очень хорошо, но это не мешало ему смело забираться в отдалённые уголки Купчино или Озерков.

Однажды мы заблудились. Вернее сказать, заблудился дядя Аркаша, который принял Фонтанку за Мойку, а Обводный канал за Фонтанку, по набережной которой он намеревался дойти до Невского проспекта. Осознав ошибку, дядя Аркаша решил дойти до Невского по Обводному. Мы шли и шли, Невский нам не попадался, а пейзаж становился всё унылее и унылее. Меня в эти места никогда не возили, потому в проводники я не годился. Спрашивать дорогу у прохожих дядя Аркаша категорически не желал. Для поднятия боевого духа он купил мне в гастрономе картонную коробку с кукурузными палочками, а себе подогретую кружку пива в ларьке. Пока дядя Аркаша пил пиво, я считал «Рафики». В каждую сторону проехало по четыре. Я сообщил об этом своему попутчику, на что, дядя Аркаша заботливо предложил мне зайти за ларёк.

Наконец я устал и вызвался сам узнать дорогу, если уж дядя Аркаша стесняется. Дядя Аркаша согласился, но предупредил меня, что сейчас перейдёт проезжую часть, встанет у парапета и сделает вид, что он не со мной, иначе получится некрасиво. Я согласился. Разузнав путь к ближайшему метро, я тоже перешёл дорогу и встал подле своего спутника, во что-то пристально всматривавшегося и шевелящего губами во внутреннем диалоге. Наконец проводив взглядом дохлую крысу, плывущую кверху лапками к Неве, дядя Аркаша глубокомысленно изрёк: "Худовата. Похоже, из летнего помёта".

Иногда зимой меня водили гулять в садик, который прячется возле Первого Медицинского. Там стояла хоккейная коробка, в которой можно было бегать с пластмассовой клюшкой и кричать «Гол!» Обычно по утрам там не наблюдалось других хоккеистов кроме меня. Я мог бежать через всю площадку, вдогонку за лёгкой красной шайбой, представляя, что я хоккеист Якушев. После полного разгрома очередных канадцев я победно скатывался с деревянной горки, которая стояла неподалёку и катался на скрипучей ржавой карусели. После этого меня вполне счастливого брали за руку и вели обедать. По дороге домой мы часто встречали красивого седого дядьку в черном кожаном пальто, которому все говорили «Здравствуйте!». Он тоже всем говорил «Здрасссьте», но как-то устало. На мой вопрос, что это за дядька такой, родители каждый раз отвечали «Райкин». Но я почему-то забывал это странное имя. А однажды вспомнил и на радостях тоже ему проорал: «Здрасайте, Ракин!», на что он улыбнулся, пожал мне руку и, обращаясь к дедушке, сказал: «Хоккеист растёт». Мой дедушка откашлялся и возразил: «Музыкант!» «Тоже неплохо», ответил Аркадий Исаакович, и мы пошли дальше. Что характерно ни хоккеист, ни музыкант из меня не получились.

Спустя лет десять Райкин опять пожал мне руку. Я тогда занимался в драматической студии ДК имени Горького и мечтал стать великим актером. В ДК проходил большой Райкинский концерт. Нас обрядили в белые пионерские рубашки и сунули каждому по букету цветов, чтобы мы поднесли их Аркадию Исааковичу. Нас запускали по трое после каждого номера, мы добегали до сцены, вскакивали на неё и вручали артисту цветы. Когда пришла моя очередь бежать, то от волнения я споткнулся и чуть не упал. Райкин, принял у меня цветы, взял за руку и, наклонившись, сказал: «Спасибо мои родные, спасибо мои хорошие». Как от моей бабушки, от него приятно пахло корвалолом и какими-то другими лекарствами.

Подарив цветы, мы вернулись в фойе, где толстая тётка из массового сектора поманила нас за собой. Какими-то коридорами мы попали за кулисы. «Подождите тут», - прошипела она и куда-то скрылась. Я стоял за правой кулисой и смотрел сзади на знакомую по телеящику сутулую спину артиста, привычными узнаваемыми жестами, отмерявшего части монолога. Зал хохотал. Монолог окончился, и под гром оваций, Райкин направился к нам. Как только он скрылся от зала, в ту же секунду плечи Райкина поникли, голова сильно затряслась. Он передал цветы появившейся откуда-то толстухе из массового сектора, с трудом дошаркал до маленького столика, уставленного лекарствами, махнул из пару пластиковых стаканчиков какие-то микстуры, выдохнул, собрался и молодой пружинистой походкой вновь под аплодисменты почти выбежал к публике. «Боже мой!» , — подумал я, — «Какой он старенький!». Но преображение было действительно фантастическое. Тут к нам подошла тётка с букетами, которые ей передал Райкин. Она деловито выбрала из груды три самых красивых и протянула нам. «Вперёд, в зал! После этого монолога подарите», — сказала она, и мы побежали в фойе. И опять подарили Аркадию Исааковичу его цветы, потом ещё раз и ещё. До сих пор не могу понять, зачем это нужно было делать.