На белом корабле, какой-нибудь зимою -
потягивать бурбон с бубонною чумою,
почитывать Рабле и сплетничать с женою:
"Все это - не с тобой и даже - не со мною!"

…случится или нет? Вокруг - дрожанье света!
Похоже на балет в прицеле арбалета.
Как будто в "видаке" - "Живаго" зажевало,
как будто в мудаке - судьбы не доставало.

А я благодарю - за эту вот судьбинку.
Побреюсь, закурю, в бокал подброшу льдинку.
Пускай она плывет, сердешная, не тает:
и пусть ее поймет какой-нибудь "Титаник".

"Льет в Риме дождь, как бы твердящий: "Верь.."

Бахыт Кенжеев


Накрапывает дождь эпистолярный
Евангелие ручкой капиллярной,
что все свершилось и проистекло.
И больше нет - ни слов, ни сна, ни боли,
весь мир - в воде, в моче и алкоголе.
А под ногами - битое стекло.

Всем водолеям надобно подшиться,
Господь придет и Страшный Суд свершится,
Архангел спросит: "Хау ду ю ду?""
Знай, стеклотарный песенник и мытарь,
что музыкою пахнет неподмытой
твой адресат в Таврическом саду.

Эх, закурить бы, да промокли спички.
Туман такой, что можно взять в кавычки:
и лошадь, и Великого Петра...
А счастье - всюду, при любой погоде!
Люблю тебя, когда мосты в разводе,
когда потоп вселенский до утра.

Над Марсовым полем - звезды керосиновый свет,
защитная охра, потертый вишневый вельвет.
Идешь и не плачешь, не плачешь, не плачешь, не пла…
…из холода, солода и привозного тепла.

Еще Инженерного - дынный не виден фасад,
и жизнь одинока, и это она - наугад
меня выбирала, копаясь в кошачьем мешке,
без всяческих выгод, не зная об этом стишке.

Когтистая музыка, книжное перевранье,
попробуйте, твари, отклеить меня от нее!
Попробуйте звукопись, летопись, львиные рвы,
салат Эрмитажа, селедочный отблеск Невы!

Нас может быть трое на Марсовом поле: пастух,
и мячик футбольный, в кустах испускающий дух.
Забытый, забитый - в чужие ворота, и тот,
который звезду над воинственным полем пасет.

Петром привезенный, с Кенжеевым накоротке,
пастух-африканец, сжимающий пряник в руке.


На Марсовом поле - трофейный горчит шоколад,
и смерть - одинока, и это она - наугад,
ко мне прикоснулась, и больше не тронула, нет.
А лишь погасила звезды керосиновый свет.

Лая белая собачка, пива темный человек.
Вот вам кружка, вот вам пачка с папиросами "Казбек".
А теперь, садитесь рядом, вот вам слово - буду гадом,
обещаю, только взглядом...
Душный вечер, звон в ушах,
Всюду - признак божьей кары. Например, в карандашах.

К нам бросается набросок - андалузская мазня:
…сонный скрип сосновых досок, мельтешение огня,
балаганчик, стол заляпан чем-то красным…- Вот и я!
Будет вытащен из шляпы женский кролик бытия!

Без сомнений прикажите Вам зарезать петуха:
вудуист и долгожитель, он - исчадие греха.
Чесноком и красным перцем пусть бока ему натрут
золотого иноверца - в винный соус окунут!

Ведь внутри себя ужалясь, как пчела наоборот,
Смерть испытывает жалость, только - взяток не берет.
В красках - СПИД не обнаружен, будет скомканой постель.
А покуда - только ужин. Уголь, сепия, пастель.

Корицей - укоризненно, лавровым
листом - высокопарно, чесноком,
лукавым луком, редкостным уловом,
из Партенита - птичьим молоком:

так пахнет август, королевский ужин,
в мечтах коньячных - кофе на плите,
и старый Крым, чей краешек надкушен -
любовью, ясен перец, в темноте.

Пусть Аю-Даг во сне идет к пророку,
а ветер - гонит волны в марш-броске,
читает Грина, сочиняет хокку
и переводит стрелки на песке.

Где окуни - во мгле, у речки над порогом,
придумали меня и отпустили с Богом -
на вольные слова.
И проклиная свой, не похмеленный почерк,
меня ведет дневник. Светает между строчек,
и леска – обрыва…

Где сохнет от тоски и обжигает - глина,
у вечности во рту - молитва и малина,
раздвоенный язык.
Не жди меня домой, рыбацкий человечек,
и подтвердит любой сверчок-автоответчик, -
меня ведет дневник.

Он дремлет на ходу и больше знать не хочет:
кого родная речь до смерти защекочет
багровым плавником?
Где пахнет высота - землей и дикой вишней,
и слава дневнику, что впереди – Всевышний,
с таким же дневником.

Разбавленный, по-гречески, вином -
ночует дождь в бидоне жестяном,
Стравинский, свежескошенный - смеется,
горят плоты, смердит резиной - плоть,
но, как и прежде, верит в нас Господь,
и любит нас, и в руки не дается.

Писать стихи о перемене поз,
когда у счастья - триппер и склероз:
и чье оно? И для чего? Не помнит.
Все холоднее осень, все больней:
от суффиксов до кончиков корней,
и тянет винной плесенью из комнат.

Октябрь, забронируй мне листву:
я сяду в бронепоезд на Москву
и вновь усну над пивом и сонетом.
Изгнания скрипит гончарный круг,
и если ты мне, Парадоксов – друг,
прости данайца и не плачь об этом.

****

Мы с тобой по крови - постояльцы
коктебельских пляжей и холмов.
Как пловцы – облизываем пальцы
и опять заказываем плов.

И в который раз, неотвратимо
солнце погружается во тьму.
Пахнет морем. Жизнь проходит мимо
и никто не знает - почему?

Нам не умирается от скуки.
Постояльцы будущих времен -
мы с тобою, мысль о разлуке.
мы с тобою, мыс Хамелеон.

****
Андрею Коровину

Там, где утром режет волны - волнорез,
темно-красным проступает соль-диез.
У чайханщика - аптечка без креста
и спасательная станция пуста.

Пахнет йодом - осень ранняя в Крыму,
жизнь – прекрасна и не больно никому,
просто ей необходимы иногда -
острый берег и соленая вода,
после чая – карамболь и карамель.
Как тебе такое утро, Коктебель?

****
(колыбельная для книги)

Крымско-татарское иго
вновь из бутылки хлебнешь.
Рядом раскрытая книга –
душно. И вряд ли уснешь.

Воблы сушеная фишка
в черном квадрате окна.
Спи, моя старая книжка,
пусть тебе снится весна.

Винница, пьяная Ницца,
все, что угодно судьбе…
Только не с мясом страница,
только не пепел в трубе.

Гул пролетевшего МИГа,
утра зазубренный край…
Спи моя старая книга,
больше меня не читай.