Я уходил. Бессонными ночами
летели птицы, оглашая высь,
и не было в их голосе печали,
и слышалось в их крике: Берегись!

Я уходил, и не было везенья
на впалых и бессильных небесах,
и падал дождь, обычный дождь осенний,
привычно вниз, как доказал Исаак…

Я ждал чудес, я жаждал благодати
и презирал амвонов благодать,
но времени скрипучие кровати
искали вечно повода зачать;

Родить дитя с бессмертными глазами,
с нелепой и отчаянной судьбой…
Я уходил. Холодными лесами
шептали мне деревья: Бог с тобой!

И годы шли, как в пустынь пилигримы,
терзая вечность искусом секунд.
Какие страсти по пути сожгли мы -
рябин остывших гроздья не солгут…

И греясь всласть у крохотных жаровен,
протягивая руки в пустоту,
я ждал чудес, несбыточных диковин,
прислушиваясь к каждому кусту.

Я ждал, когда, как манна спозаранку
ударит снег на праздничный Покров,
а я надену тёплую ушанку,
и мама скажет, чтобы был здоров…

Махнёт рукой чуть сухонькой и властной,
мол, ты иди, раз так велят дела…
Зачем же мрамор с плиточкой метлахской
метель до самых гроздьев замела...

Я уходил. Бессонными ночами
летели птицы, и молчала высь.
И за окном всё было как вначале,
Когда Ему кричали: Отрекись!

Над осенней Россией не плачу,
но до боли знакомый сюжет:
горсть махорки,
телега и кляча,
да на пажити ржавый скелет;
волчий рай, сквозняки и безлюдье,
Лук да Вологды велия грязь…
по просёлкам горластые судьи -
вороньё, чтоб в распутицу красть.

Над Россией - дожди и проруха:
по дороге - непрочная гать...
От листвяного горького духа
может сердце как мячик скакать.

Можно тишью колодцы измерить
или рощи державный исход
и услышать коварного зверя,
что в душе тонкокожей живёт.

Над осенней Россией не плачу.
Здесь у снежно-багряной реки
можно было бы жить и иначе,
да в России, видать, не с руки;
оттого, что сумой и тюрьмою -
квинтэссенцией злой ворожбы
мы наказаны кем-то с тобою -
значит, нам не уйти от судьбы,
от несчастья и счастья родиться
в полулагерном дивном краю…
видишь, к югу отправились птицы,
ну а я, слышишь, Север пою
оттого, что в неведомой хмари
стала жизнь на полкрика длинней,
что мне снится речушка Нарев*,
и девчушка - прабабка над ней…


*Нарев – речка в северо-восточной Польше,
протекающая по болотистой местности,
бывшая многострадальная территория России,
родина моих предков…

…от настороженного взгляда
спасенья нет, там, в вышине
скрипит набухшая ограда
и кот крадётся по стене.

Добряк кровавый и послушный
вершит привычный свой обход:
он тянет лапы, чешет уши,
зевая сладко, морщит рот.

Он, как затейливый иероглиф,
в злой тарабарщине весны.
В извивах бархатной спины
ты вряд ли разобраться смог бы.

Ты вряд ли разобраться смог бы,
в тугих извивах бытия,
где каждый голубь старцем согбен
как ты и я, как ты и я…
и капли с крыши исходящи,
как сноски в рукописи дней,
но в этой повести пьянящей
есть тот, кто тоньше и умней.
Он дышит мне вослед упрямо,
он пишет сагу на ходу.
Какая выспренняя драма,
где в эпилоге я бреду
уже за той полночной гранью
по кромке сумеречных лет,
где горький искус ожиданья
важнее всех былых побед;
где неприкаянностью вешней
ещё полны душа и грудь,
где мудрый зверь, как день неспешный,
свой прерванный продолжит путь…

Над суетой миротворенья
на окоёмышке ветров
летим с тобой без приземленья
с грозой вдоль пенных берегов.

Сверкаем, радуемся в высях
дождям, везению, судьбе…
Таят следы на тропах лисьих
природу чуждую тебе.

Но, если есть богатства кроме
свечной печали и стихов,
они - на крохотном пароме,
среди задумчивых дымков.

Среди бездымного простора,
где я подранком кочевал
и ворошил чужие норы,
и лис по просекам гонял;
и расступались лес и пашня,
и сердце ухало сычом,
и чёрствый хлеб - горбуш вчерашний
казался мягким калачом;

несло плотвой от старых мельниц
угрюмых, серых, водяных,
и пять дерев - старух-насельниц
читали мне вдогонку стих
об одиночестве и лете,
и о божественной стезе…
Я шёл по ней в смешном берете
навстречу ливню и грозе.

И пели ветки на изломе.
И всем эклектикам назло
сливались прочно на пароме
телеги, ругань и стекло…

Горчила мокрая солома,
махорка и одеколон,
и у реки, в истоках грома
рукоплескался одеон.

Слагались строчки. Из тетради
не вырвать даже жалкий ямб…
Стихи прочёл я на эстраде
под светом многоваттных рамп:

…я вновь на крохотном пароме
среди невиданной грозы
и никого со мною, кроме
тебя и мокрой стрекозы.

И мы летим, без сожаленья,
на окаёмышке ветров
от суеты миротворенья
в речную млечность берегов.

Сверкаем, радуемся в высях
дождям, расхристанной реке.
Софит погас. Со сцены вышел
старик со стрекозой в руке…

Полутень, полусвет, полушепот…
Тает в красках расплавленный воск.
Я творец, но не слышу твой ропот,
В искушеньях страдающий Босх.

Где твой Сад Наслаждений и роздых
По дороге, ведущей во мрак?
Я застыну в причудливой позе
Между Адом и Раем как Вакх,

Чтоб держать сквозь земные проёмы
Виноградно-резную лозу…
Слышишь? Слышу, как чёрные гномы
Наши души куда-то везут.

Там, где мечутся, праздны и хворы,
Обожённые страхом до дна
Наши страсти, во власти которых
Даже исповедь к небу сама…

Я с тобою, мой мудрый эклектик,
Суеверий отвергнувший полк.
Что страшнее всезнающей смерти?
Лишь холста неизведанный толк.

Где трубят пооглохшие сами
От блаженств херувимы - льстецы.
Там, Господь, мы крадёмся садами,
А потом сами метим в Творцы.

Не чумой, не бурлящей ретортой
Устрашён наш истерзанный век.
Ты смеёшься над святостью гордой,
Храбрый гений из полукалек.

Я плетусь по стезе Dolorosa
В красной глине, осмеян и гол,
И в руках у меня вечный посох
Крест, который мне так подошёл...

Уходят поэты, как боги
Неслышно, привычно, во снах
Ветшают их белые тоги
Лохмотьями на чердаках …

Осеннее низкое солнце
Ворвётся в их тесный предел.
Сквозь чёрные стёкла оконцев
Я в детстве на звёзды глядел...

Там вспыхнет на миг отраженье,
С небесной упав высоты,
Сквозь годы, раздоры и тленье
Смиряющей всех Чистоты.

Там страстные сны чемоданов,
И с музыкой сундуки
Наполнят мелодией странной
Чердак - пыльный замок тоски.

И голубиные вздохи
Глухим послезвучьем тирад
Уже отшумевшей эпохи
О вечности заговорят.

И в откровенье двухточий,
Средь хлама просроченных слов,
Строка: "Всё прости...",- нам пророчит
Неистребимость основ,

Где каждая строчка упряма
И чудотворна верна…
Но не залечена рана,
Поскольку душа не видна.

Там снова прозренья и вести
Сольются в неясный мотив
Под крышей, где всё - перекрестье
В тени гефсиманских олив…

Я рос, чтобы увидеть небо,
он умирал, чтоб встретить рок
и вновь родиться, но не слепо,
а как прозревший полубог;

как совершенный и могучий,
не господин, не брат, не гость…
во сне какой-то раб над кручей
в запястье мне вгоняет гвоздь;

кровавит память нестерпимо:
в палате вой и суета,
я умер ночью, но незримо
меня встречала красота,

её уверенная поступь...
его хитон в больничной мгле
ещё сиял, как будто россыпь
светил полночных на земле;

ещё над тёплой колыбелью
шептали губы: " это - Он…"
и над распластанной постелью
парил, как ястреб, чей-то сон;

ещё горел ночник уютно
и тени, сбившись в кавардак,
встречали пламенное утро,
собой, очерчивая мрак.

прощайте губы, клятвы, кары;
ад или рай? безбожен торг.
осипший доктор санитарам
уверено прикажет: "В морг".

Под твоим просторным небом,
Из твоих небесных рук
Всё приму: горбушку хлеба
И святую соль разлук.

Всё, что ты мне здесь отпустишь:
От дождливой синевы
До вечерней росной грусти
Недокошенной травы,
Всё приму и всё приемлю.
Только в час, когда закат
Обнимает жарко землю,
Ты прости, в чём виноват.

Не спеши меня утешить
Дивным светом куполов.
Мне дороже нынче леший,
Заплутавший меж стволов.

И угрюмый синий ельник
Над туманною рекой,
Полосатый, словно тельник,
Чьей-то брошенный рукой.

И дороже вышних судеб
Злой кукушечий отсчёт…
Я сегодня неподсуден,
Как малец, рискнувший вброд,
Испытать себя водицей
Ледяной, с названьем - Жизнь…
Годы, словно чьи-то лица,
Отражаясь, в ней слились
В ленту-дымку, прячась, где бы
Не найти их вдоль излук,
Под её просторным небом,
В горькой заводи разлук.

На могиле бабушки отцветают ландыши,
Мокры и причудливы клёны да сирень,
И не слышно "Отче Наш" и не слышно "Кадеша"
Только вековечная рядом бродит тень.

Нет, не та, которая пьяного сожителя
И не мужа первого, ибо вместе спят…
Лёгкий трепет ландышей - сплетни небожителей
Даже если слышимы - только звукоряд.

Сколько вёсен минуло, сколько снов непрошеных
Отцвело в бессоннице, отлетело в синь.
Я держусь за краюшек памятью подкошенный
Рода непутёвого внук, потомок, сын.

Если вправду, Господи, ты прощаешь разное,
Отчего ж покоя нет - в сердце крик да гам!
Может потому что... память - вещь заразная
Да на тропках праведных вечно старый хлам.

На могиле бабушки отцветают ландыши,
Пахнет сорной горечью смертная межа…
Я листаю книжицу и родные вкладыши
Рода непутёвого клею не спеша.

Ещё не выпал снег, но божья милость
легла на чахлый лес и хмурый кряж,
как будто поднебесье превратилось
в осыпавшийся стёклами витраж.

Причудливые звонкие осколки
просыпались в ладони бурых крыш
и превратились в сны и кривотолки,
в видения и трепетный камыш…

И выпал снег, как ангел, первородный
и древний, но не знающий причин,
декабрьский, густой, чистопородный -
полотнам живописным господин.

И с брейгелевским духом среднерусье
вдруг как-то неожиданно свело
и породнило незнакомой грустью
офорта довоенного стекло…

Сюжет с ловушкой птиц – земли господней
искусный и затейливый пейзаж,
и вечно сонной Фландрии походный
охоты неизбывный антураж.

И тихие заснеженные дали:
зелёных рек остуженная гладь.
Я помню, мы когда-то там бывали,
вот только в этой жизни ли, как знать…

Там дышит мир степенно и глубоко:
морозный день и дети на пруду,
а летом безмятежная сорока
на виселице в летнюю страду;

и плещется загадочное море
напененное выдохом кистей,
и мчится по заливам аллегорий
отчаянная конница страстей;

и ангелы слетают, точно листья,
низвергнутыми монстрами во прах,
исполненные той же дивной кистью
на бледно-изумрудных небесах

в страну слепцов, безумцев и лентяев,
трусливых пастырей и брошенных отар,
где довершает дело волчья стая
и тонет незамеченным Икар…

15.11.01

Здесь можно посмотреть работы Питера Брейгеля:
http://mrdesign.krasline.ru/gallery/bruegel/bruegl16.shtml

Неспешная июльская трава.
Так выдалось: дождливо, но отрадно.
Оно придёт незримо, безпарадно,
до самого, быть может, Покрова.

А дальше – больше, светотень и краски
на землю опрокинет небосвод.
И среди ветра и болотной ряски
прижму к груди колючих слов осот…

и так мучительно, болезненно и сладко,
до бреда в горле, до сведённых рук
оно придёт вдруг исподволь, украдкой -
мой чуткий враг, мой ненадёжный друг.

И кажется до святости полшага,
и сердца не слукавит гордый бес...
Я жду его, дурманящая брага
слезы случайной душу не разъест.

Я защищён. Я думаю о Вышнем.
Лишь памяти всезнающая явь
в мои хоромы поступью неслышной
приходит и приказывает: «Правь»