Яков Пушкарев
Повадки
Хозяйка этой квартиры довольно скрупулёзная женщина. Если слегка оттолкнуть дверь её спальни, можно увидеть несколько как бы невпопад упавших ниток. Это вы думаете – «ну что же, такое случается», но как мне от этого ни скучно – по психологии, логике, криминологии и криминалистики в моей зачётной книжке стоят «отлично»; в общем, эти нитки на самом деле – силки, или рисочки. По плану, если я захочу проникнуть в её спальню, я их сдвину, а это может привести к неприятному вечернему разговору.
Эта дама довольно умна, чтобы не заявлять – «ты шарахался по моей комнате!», а потом расписывать моральный и экономический урон её персоне, тем самым выдать систему фиксации моего перемещения по квартире. За все мои мелкие неуклюжести и любопытство она мстит (по-женски) тем, что, приглашая меня на вечерний чай после своей работы, заводит длящийся разговор из серии – кровавые люмпенские будни. Информация черпается отовсюду: из желто-газетной криминальной хроники, из трамвайно-рыночных передряг, из собственной фантазии и т.д., и т.п. Рассказчик она замечательный, за её плечами чувствуется факультет русского языка педагогического техникума.
Когда я, раскрасневшийся от некрепкого, но горячего чая, впитавший как губка весь этот словесный шлак, становлюсь совершенно овощным, она отпускает меня, по-светски замечая, что «мы заболтались». Однако, как только мои познания в криминалистике и криминологии достигли определённого уровня, я стал парировать её чайные откровения научно-аналитическими корректировками всех этих тошнотворных страшилок. Поняв, наконец, что меня этим не проймёшь, она изменила содержание наших бесед в сторону доморощенного мистицизма.
Дело ещё и в том, что она сама не без греха. В моё отсутствие она проводит полную ревизию моих вещей и, видимо, получает от этого тонкое удовольствие. Моя борьба с ней совершенно суха, но действенна. Прямо на пуфике у входа в комнату я кладу уголовный кодекс 1927 года с закладкой на 58-ой статье.
Я переступаю через силки. Что мы здесь видим: двуспальную раскладную кровать, накрытую цветасто-пыльным китайским пледом, два кресла сливового цвета, на стене – сине-коричневый с оранжевыми маками ковёр, лакированный, цвета эрзац-шоколада шифоньер, тумба с телевизором, запах советского лака для волос, лекарства и старого кофе, серо-матово-бирюзовый вид из окна, старая фотография в раме. Фотография сделана в такой технике, когда уже готовую чёрно-белую фотографию аккуратно раскрашивают нетрезвыми красочками. Персонажи от этого становятся совершенно как-то по-египетски неживыми, однако приобретают эдакую обстоятельную обаятельность.
На фотографии молодая хозяйка и её муж – ещё бравый офицер тихоокеанского флота. Их лица спокойны и уверены в завтрашнем дне. Но если у мужа эта уверенность поверхностна и даже как бы вскользь, в связи с актом фотографирования, то у жены она поглощает всё её существо – во взгляде, улыбке, прическе, в каждой детально прорисованной жемчужинке её ожерелья. Хотя, не исключено, что это не такая уж совершенная уверенность в череде в дальнейшем предстоящих событий, а возможно, всего лишь надменность жены офицера флота, достигшего к своим сравнительно молодым годам звёзд капитана, и лишь ретушь смягчает её до уверенности. Как бы там ни было, по тому, как она держится с мужем, несмотря на принятый, общий для тех времён стандарт – «муж-военный с женой», по особенной плавности линий, по выражению её чёрных, как две маслины глаз, не изменившемуся, впрочем, и по сей день, становиться ясно, что она входит в категорию женщин, умеющих просчитать жесткую и разветвлённую систему желательных событий собственной жизни. Любые посторонние явления запросто могут быть использованы в собственных интересах. Острая пиковая красота её, являющаяся в большей степени не воплощением конкретных физических данных, а естественно-кошачьей грации, видимо, в своё время были использованы на всю катушку. Разумеется, такой вывод трудно сделать, глядя на одну только фотографию, и конечно, мне пришлось просмотреть все её фотоальбомы. Они далеко запрятаны в верхних антресолях, в куче различного бабьего белья, в котором, к слову сказать, обнаружились довольно пикантные вещички, относящиеся к бурным годам её зрелой юности. На фотоальбомах лежал русско-китайский словарь и самоучитель по китайскому языку, что также навело на отдельную ветвь рассуждений. Фотоальбомы оказались более чем насыщены откровенными, пляжными, групповыми, свадебными, лыжными, детскими, похоронными фотографиями. На одном снимке, сделанном видимо в день Нептуна, хозяйку «поймали» прыгающей голой через костёр. Возможно, телесного цвета её купальник, плюс блики и близкие языки костра давали некоторую более широкую трактовку этим простым комсомольским играм. Иногда, длинными, пусто-лунными, рвано-облачными ночами, когда из-за монотонной старательной работы прямо над моей комнатой двух слипшихся тел, от дома отваливаются целые куски, а в этой квартире нет больше никого, кроме меня и хозяйского пса – черного карликового пуделя, а сам я болею гриппом, приятно смотреть на чудную грацию полёта над костром, предполагая в студенческой вылазке на картошку (вряд ли это был, день Нептуны) что-то молодёжно-сексуально-сектантское.
Фотографии мужа встречаются редко. Везде, где он снят не в военной форме, выглядит он немного щупло. То он рубит дрова недалеко от мангала, то закопан по голову в песок на пляже, то виноватый и чуть припухший, с плохо замаскированными пятнами в сером гробу, на не цветном фотоснимке.
В редкие наплывы праздничного настроения, угощая собственноручно испечёнными имбирными кексами, хозяйка с воодушевлением и взахлёб рассказывала, как долго и мучительно умирал её муж.
Происходило это в комнате, где я жил последние четыре года. У мужа был рак желудка. От операции они отказались. Пришлось бы удалить желудок, часть кишечника, ещё какие-нибудь детали, потом его бы ещё долгое время жгли бы химиотерапией и радиацией. Всё это могло сломать и без того измученного человека. Они пошли другим путём. Он около месяца стаканами пил свою мочу и по граммам эмульсию растительного масла и водки. Он ужасно страдал, не в силах ни есть, ни просто сходить в туалет. Впрочем, как подозревала хозяйка, силы всё же были, только из экономии он мучил её и себя. Когда моча стала цветом со свекольный бульон с восковыми прожилками, от чашки этого яда капитан умер.
Я отворачиваюсь от фотографии. Если на неё смотреть десять минут, начинает болеть левое полушарие. Я заваливаюсь на кровать и включаю телевизор. Телевизор только в её спальне. Здесь тоже важно запомнить: как на пульте управления лежала газета; не лечь на кровать со стороны мужа, а то, во-первых, быстро, крепко и надолго засыпаешь, во-вторых, руки и желудок невероятно тяжелеют, и их долго невозможно согреть. Но в принципе мне, как подготовленному человеку, уже не так страшно. Был здесь один забавный случай. Как-то хозяйка была на работе, и я притащил сюда одну свою землячку. Похожа она на очень аккуратную, флегматичную таксу (в лучшем варианте этого сравнения), но в этой кровати она ярко преобразилась и выдала такие тантрические изощренности, что просто голова шла кругом. В самый кульминационный момент она откусила мне кусочек кожи поверх трапециевидной мышцы, и пока я ходил за йодом, заснула как младенец. Уснула она как раз на месте мужа, и чтобы разбудить её, мне пришлось нести её в ванну.
Теряя сюжетную линию хоккейного матча, я вспоминаю эту квартиру – дом, в котором я прожил без малого четыре года, но уже через какой-то час покину навсегда. Он как бы еще вокруг меня и даже подчиняет меня своим настроениям, недоделкам, повадкам. Вот так, просто лежу. Базовая, перьевая подушка обмякла под моей головой, вместив её с затылочной части наполовину. Постель пахнет увядающей женщиной. На моих глазах увядание происходило на протяжении четырёх лет. Вытиралась постель, отставали и выгорали с подсолнечной стороны обои, медленно, но наверняка расшатывались половые доски, стирался рисунок линолеума по основным маршрутам, расшатывалась и портилась мебель, обветривались цемент, камень и стёкла наружной части стен и окон. Тем ни менее, совершенно ничего не изменилось.
Эта квартира, как внушительный альбом нежилого, жилистого гербария с каждым годом совершенствует форму трупа.
Кто-то резко ударил клюшкой по голени, тот быстро и массивно ответил плечом. Тут же разъехались. Да, хоккей всегда балансировал на грани ледовых побоищ и попкорновой, зрелищной лабуды.
Я не помню, чтобы в этой квартире хоть раз было тепло. Несмотря на раз и навсегда затыканные окна, прибитые под подоконником ватные одеяла, вечно синие газовые конфорки, мне всегда приходилось надеяться только на биологическую теплоту собственного тела.
Пора. Ну что ж, я выключаю телевизор, привожу всё в первоначальное состояние. Надо собрать свои вещи тут и там разложенные по квартире, в бывшей моей комнате, кухне, коридоре, гостиной. Все они умещаются в два средней величины красных чемодана.