Посвящения 

1. 

  /Диме Удаву/ 

Сбоку от кладбища, на острие войны –
между прощением и беспощадным гнетом
истины, памяти, разума и вины –
по умолчанию, по еле слышным нотам – 

нас разыграли – каждого наперед.
Нам только кажется, что впереди сюжеты.
Обморок – это бессонница наоборот,
это бессилие, это бесправие, это 

повод задуматься и породить опять
собственный ужас из чужеродного тела.
Мы отступаем, сдавая за пядью пядь
все, что казалось, все, что казаться хотело, 

все – до крупицы, до мелочи, до ерунды –
типа какой-нибудь крошечной Хиросимы.
Быстро редеют наши с тобой ряды –
так уж устроены ядерные эти зимы. 

Так уж устроены мы – бесполезен путь
переплетенных в узел пунктирных линий,
и никогда не будет когда-нибудь –
в рациональном. Лишь ядерный этот иней. 

  2. 

/Саше Лугину/ 

Сбоку от кладбища – с той стороны мечты –
стоит попробовать вырвать себя из круга.
Я – это ты, все звезды и все кресты
нашего общего на Земле недуга. 

Я – это оборотень, полуночный вой,
мечущийся в тоске над жилым массивом
спящего общества – спящего перед войной,
перед сознанием – сжатым, невыносимым, 

остолбеневшим, и в судорогах – до зари
бьющимся в борт очередной подлодки.
Я – это все пророки и все цари,
я – это стон в свистящих ударах плетки. 

Только бы вырулить – пусть не на этот раз,
пусть не теперь – не на нашем веку убогом,
только бы не запутаться между ряс,
похоронивших то, что зовется Богом. 

Было бы проще, если бы… Но, увы,
сопротивляться глупо и незавидно.
Разум первичней мозга и головы.
Жалко, что это почти никому не видно. 

  3. 

  /памяти Саши Цветкова/ 

Сбоку от кладбища жил бы себе да жил,
не прикасаясь к влажной земле губами,
перебирая числа и падежи
между своими собственными гробами, 

перерождался бы из человека в дух,
перемещался бы в нового человека.
Жизнь – это отзвук, забывший о том, что звук
дольше любого самого длинного века. 

Дальше не стоит – осилить бы этот миг,
переосмыслив, переиначив, пере-
дернув за нитки кукольной смерти – их
сморщенной памяти, возданной им по вере – 

каждому без исключений – и я, и ты,
и остальных отравленных вереница.
С той стороны лежащей поверх плиты –
не было, нет и не будет верха и низа. 

Тени останутся в измерении стен.
Стены рассыпятся, как и положено стенам.
Дальше не стоит, но все-таки вместе с тем –
непогрешима описанная система. 

  4. 

/памяти Глеба Олисова/ 

Тончайший процесс перехода из цвета в свет –
дерево, превращающееся в огонь
не оставляет след в промежутках лет,
если смотреть из выключенных окон 

на горизонта размытую полосу.
Видеть – это еще не значит, что быть.
Я заблудился в каменном темном лесу,
сдавленный эхом железобетонных плит. 

Посторонись, нелепая череда
жалких столетий и сморщенных муляжей.
Не все равно ли – подвал это или чердак?
День или ночь упоительных длинных ножей – 

все в неизвестности! Молекулярный ряд
не разорвется под натиском пустоты.
Жизнь превращается в холостой снаряд,
и безразлично – я это или ты. 

Поводом может казаться любой каприз.
Невозвращенцам прощения в мире нет.
…капает, капает из-под длинных ресниц
мутная жижа истлевших во мне планет. 

  5. 

  /соотечественникам/ 

Делать выводы рано –
проще пока без них.
Диктаторы и тираны,
Библии и Кораны –
еле заметный миг 

между рождением Солнца
и пылью сгоревших планет.
Мимо меня несется
весь наш нелепый социум,
которого, в принципе, нет 

и не было, и не надо.
Жаль, не понять умом
единство рая и ада.
Жизнь летит, как граната
в пропасть сознания…
Ом… 

  6. 

  /своим среди чужих/ 

Бездна созвездий потушит
каждую искру тепла
и ледяные души
оставят в покое тела. 

И, опрокинувшись в омут
скрипящей вселенской оси –
над катакомбами комнат,
стоя по пояс в грязи 

сумеречных откровений
и переменных фаз
слишком быстрых мгновений
для ослепленных глаз, 

больше не будет значить
практически ничего.
…мир для того и начат,
чтобы понять его, 

чтоб попытаться снова –
будто бы в первый раз
в небе увидеть нёбо
и небо увидеть в нас. 

  7. 

  /моей жене/ 

Тихо светится надо мной –
вековечная и простая
книга жизни моей земной.
Я живу за высокой стеной
и листаю ее, листаю – 

каждой буковкой дорожу,
каждой выгоревшей страницей.
То – от страха опять дрожу.
То – как птица опять кружу
между кладбищем и больницей. 

И никак меня не унять –
не отрыта пока мне яма.
Будет ангел меня охранять
еще долго, и перья ронять
на меня, как на паперть Храма. 

  8. 

  /человечеству/ 

Пахнет остывшим адом.
В хаосе ледяном
мой расщепленный атом,
мой опустевший дом. 

Что-то сможет воскреснуть.
Что-то уйдет совсем.
Черти и бесы лезут
в щели мертвых систем. 

Вот они – как на параде –
только они и я
в этом остывшем аде –
там, где была Земля, 

где колосились пашни
и шумели леса,
и вавилонские башни
врезались в небеса. 

  9. 

  /самому себе/ 

Я пройдусь по краешку антарктических льдов,
обозначив себе последний рубеж.
Это будет значить, что я готов –
хоть сжигай меня, хоть вари и ешь. 

Остается надеяться, что подобного никогда
не стрясется со мной на этом моем веку,
и еще побудут веси и города,
и по-прежнему будут в хлеб превращать муку, 

и со всех восьми известных теперь сторон
соберутся демоны и наполнят меня,
как пустого, и возведут на трон, 

 и спасут от собственного огня. 

    ..^..




Просятся в руки звезды 

Привыкшее к вечной халяве,
спрятавшись заподлицо,
клокочет в помойной яме
безликое говнецо – 

мальчики-переростки
и девочки на двоих
заполнили все перекрестки,
и никуда без них. 

Толпы, шеренги, анклавы,
корпоративные тьмы
в поисках вечной халявы,
в клетках своей тюрьмы, 

в клетках новой тетрадки
новых порядков и схем –
лишь бы все было в порядке
и вместе – неважно, с кем. 

В хлеву прокуренных комнат,
в угаре кухонных драк –
у каждого есть свой омут
и каждый себе дурак. 

Подвисшие на паранойе,
подсевшие на героин –
все это наше – земное,
останки среди руин, 

остатки столетних стрельбищ
и вековых тупиков.
В плену у хлеба и зрелищ
хватит на всех оков. 

Позвякивая кандалами,
мы движемся в никуда –
помыслами и делами,
душами и телами –
гадами сквозь года. 

Я тоже был крепко заперт
долгие годы вдали.
Мирок мой остыл и замер.
И не понять глазами.
Попробовали бы вы сами
слететь с орбиты Земли – 

туда, где нет гравитации,
где силы тяжести нет,
и все пребывает в прострации,
и звук переходит в свет. 

Но так легко и просто –
все, что есть надо мной.
Просятся в руки звезды –
просят вернуться домой. 

Придет еще время распада –
когда-нибудь да придет.
Не надо спешить, не надо
подталкивать числа. Тот, 

кто знает, когда случится
самый последний отсчет –
не замечает числа.
Он вместе с ними течет 

по календарным страницам,
ведя размеренный быт.
он может быть верхом и низом,
и одновременно – не быть. 

Ближе на шаг до неба.
Звезды уже почти
просятся в руки. Мне бы –
Господи, пощади – 

только б увидеть истин
перворожденных слизь.
Боже, я же не мистик.
Просто во мне срослись 

древние эти сучья
окаменевших жил.
Просто мне выпал случай,
которого не заслужил. 

У самого кончика носа
скользит, закругляясь совсем,
не ведающая износа,
незнающая систем, 

такая наивная, право,
что жизнью едва ли назвать.
Не жизнь, а ее оправа –
как память тому назад 

лет сто или даже двести
утратившая черты,
как будто бы вечность вместе,
как ангел, который ты 

одна – для меня и только,
и столько всего вокруг,
что хочется рвать, где тонко,
магический этот круг, 

и дальше лететь, и дальше –
сквозь весь этот зоосад,
и не обернуться даже,
и не отмотать назад. 

Но так легко и просто –
все, что есть надо мной.
Просятся в руки звезды –
просят вернуться домой.
Просятся в руки звезды –
просят вернуться домой.


    ..^..