Лучезарное Рождество
растворяется без остатка.
Начинается ничего:
гимнастическая присядка,

носка тяжестей на горбу,
непрерывный ремонт корыта…
Знать, прикалывает судьбу
ботать с нами по фене быта.

Это темный язык лачуг,
бормотанье нечеловечье,
вавилоновый волапюк,
междуречие Междуречья.

Помнишь, было: звезда горит,
наклоненные тени лепит,
наслоился густой иврит
на младенческий легкий лепет…

Нет, не помнишь. Нельзя продлить
вкус компота, который выпит.
Вот бы вырваться и свалить
на дешевый курорт в Египет.

Хлястнуть пива в аэропорту,
пристегнуться на кресле с края,
и подремывать на лету,
вспоминая – не вспоминая...

Если б не эта дыра в конце,
выморочный силуэт с косой,
можно б подумать об огурце,
хлебце с поджаренной колбасой.

Можно б и вовсе накрыть на стол,
выпить, нажраться, пуститься в пляс,
под разухабистый рок-н-ролл
к потному зеркалу кобелясь.
Можно с гостями, не одному
(будто с гостями ты не один).
Сядем, долму, бастурму, хурму
вместе под музыку поедим.

Или по-русски. Под оливье,
водку, огурчики да икру,
перемывать житие свое.
(Может быть, как-нибудь не умру.

Может – когда-нибудь, не сейчас).
Сплетничать, чокаться с тамадой,
выпить, нажраться, пуститься в пляс.
Сам темно-серый, полуседой.

Сам не выносит вопросов в лоб,
яркого света, публичных сцен.
Если бы сам не любил взахлеб,
мог бы подольше остаться цел.

Мог бы за талию, да за грудь,
да прямо в койку – и там быть крут.
Ей бы понравилось. Бабы врут,
что им не нравится. Бабы врут

и не даются. Лишь эта блядь,
каждому кажущая перёд,
будет маячить, канючить, ждать,
и все равно меня приберёт.

Учебный год почему-то вечно начинается осенью.
Он начинается осенью и не кончается никогда.
Шпана воюет с Пушкиным в классе каком-нибудь восемь Ю.
Невыученными уроками накапливаются года.

Звонок обрывает мучения. Подростки радостно прыскают
в торопливые сумерки. Учительница, ворча,
хлопает дверью с нарисованной пипиською,
направленной в забитое отверстие для ключа..

Некрасивая учительница сегодня как-то особенно
некрасива. Бредет зигзагами, ибо, словно назло,
под боты ей попадается то рытвина, то колдобина,
и все их водою заполнило и по краям развезло.
Дома она обязательно становится на колени,
молится после ужина. Это ее мольбы
являются решающим фактором, определяющим строение
Вселенной, морали, эстетики, родины и судьбы.

Когда ж голодная ночь спешит нажраться провинцией,
раскусывая по очереди каждое светящееся стекло,
учительнице хорошо - потому что давно уже снится ей
что-то такое сладкое, щекотное, легкое, веселое, розовое - чего никогда не было и быть не могло.

Я разлюбил мораль. От этой стервы
устали перетруженные нервы.
Что скажете, любезный, например, вы
о смысле сей бессмысленной борьбы:
нам Небо посылает испытанье,
а после посылает наказанье,
за то, что мы прошли сквозь испытанье,
а вовсе и не следовало бы.

Пророки наши рано облетели,
влача юдоль мыслителя в постели.
Духовность как-то незаметна в деле,
как чистота невидима в грязи.
Их женам наслаждение – подраться.
Их тешит выбивание матраца.
Кашица из абстракций и фрустраций
немедленно скисает в их близи.

Мы выросли с тобой на этой каше.
По бедности, мы приняли все наше
за наше все. Постмодернизм на марше,
лицом француз, и по-капральски строг,
таращится на свет подслеповато,
и мы за ним бредем – куда? куда-то –
с упорством неофита и солдата –
куда ведет очередной пророк.

Мы честность проявляем - и бесчестность,
известность обретаем - и безвестность,
словесность почитаем - бессловесность -
(о сколько их, и все на наш редут) -
народу угождаем - не народу,
свободу обретаем - несвободу,
и черти ждут нас радостно у входу,
где с уваженьем честь нам отдадут.

Уже недолго ждать, мы постарели.
Все деды-барды, бабки-менестрели.
Откроем окна, страшно молвить – двери:
там молодой, веселый, ясный Бог,
не полутруп, не резонер, не нытик
(что б там ни плел великий сифилитик)
в науке, где не так уж много гитик,
подводит предсказуемый итог.

Ни с кем уже, а только с этим Богом
хотел бы я поговорить о многом,
но он, не вдохновленный диалогом,
взмывает в тучу, волен и сердит,
а я застыл внизу, сглотнув моленья,
не в силах ни в поклон, ни на колени,
над лужей, из которой поколенье
печально на меня глядит.

Почему мы валимся наискосок,
носимся, завихриваемся, выписываем
кренделя, выплясываем свой вальсок?
Почему на путаном пути своем

мы не останавливаемся ни на
полмгновения, с упорством варвара
иероглифические письмена
перебеливая, перемарывая?

Почему ни идеальные лучи
фонаря, ни кирпичи прямого здания
нас не выправят? Затейники-ткачи
не рассчитывают кружево заранее,

музыканты не расписывают нот
очарованного тысячеголосия,
заплетается летающий вьюнок,
спутываются небесные колосья,

и пуды, пуды легчайшего зерна
взбалтываются до головокружения,
потому что ужас каменного дна
равен радости высокого скольжения,

потому что лучше взмыть бесплотной мглой,
чем упасть бесплодной рыхлой массою
в час, когда Господь наш, ласковый и злой,
опускает ветреную длань свою...

Окно бесстыдно голо,
несносный свет свистит,
и половина пола
в полуночи блестит.

Увиденные резче,
мерцают в забытьи
мои родные вещи,
любимые мои.

Вот этой книге снится,
наивной, как дитя,
как ранена страница
была мечом ногтя,

когда (когда? когда-то)
в глуби ее крыла
та самая цитата
отыскана была.

Есть вещи, которых никак никому,
наверное, не объяснишь.
Галера бодает волну. На корму
восходит, и пробует тишь

на звук и на жалость оливковый грек,
и сжался комочек в душе,
как будто ты мальчик, на улице снег
и ветер, и вечер уже,

а взрослые между собой говорят
под шорохи желтых газет,
и тот же здесь японоватый закат
на мелкое солнце надет,

и так же малинова Фуджи-гора,
и бьется стеклянный лосось,
и важное что-то случилось вчера,
но главного – не удалось,

но главного – нету. Биенье струны,
биение рыб об порог,
сон мальчика, сон невесомой сосны –
ненужного слова зарок.

Бессмысленнее, чем философ в магазине,
беспечнее, чем тот, который всех простил,
мигает самолет, запутавшийся в синем
сплетении светил.

А горизонт в ответ посверкивает глазом
грозы, и скаты крыш заранее мокры,
и чуть горчит озон слезоточивым газом
фонарной мошкары.

1.
на стене висит картина скособоченная чуть
слишком много кофеина слишком мало нежных чувств
перекошенная крыша это очень хорошо
только ничего не вышло ниоткуда не вошло

это альфа и омега это вечные снега
это веда это Вега из созвездия Врага
незаконная комета маета из-под куста
и когда не входит это не выходит ни черта

2.
Читаю тонны периодики,
читаю сеть периодически,
обзоры, прозу, переводики,
передовицы, где провидчески
предсказывают потрясения
и пересказывают прения
политиков скоропалительных
и критиков всеукорительных.

Пора, пора парадигматику
перелопатить аналитику,*
раскрыть романтику прагматику,*
открыть просторы паралитику.
Потом над этими просторами
развеем сплетни, пени, споры мы,
и станем дельными и добрыми,
ну то есть цельными и дробными…

* Или наоборот.

В продовольственных – слякоть и давка.

Бродский

Одиночество требует плотной толпы.
Одиноки мокрицы, жучки и клопы –
оттого-то и лезут на стену.
Житель города, впавший в рождественский раж,
может быть, и желает другого, чем граж –
да нельзя не вписаться в систему.

А система проста. Человечий поток
и бурлит и пузырится, как кипяток,
и колышется пар на морозе,
и портяночный дух полутухлых идей
солоней описания, как ни владей
словесами в стихах или в прозе.

Дорогой уважаемый житель Земли!
все твои урожаи растут из земли
и обратно. Восхищен трубою,
ты наполнишь однажды пустой этот стиш,
и, как легкий корабль, полетишь, полетишь,
над стеной, над толпой, над собою.

Лишь кореньев лишившись, побегов, коры,
ты взовьешься, кораблик, в лихие миры,
а пока обретаешься в нашем.
Мы стеной загораживаем глинозем,
по лежащей стене к горизонту ползем,
неотросшими крыльями машем.

Удовольствуйся брат, легкой ролью волхва,
как и вся мимолетная наша братва,
наше вялотекущее племя:
под резиновой елкой пластмассовый дар
оставляя, надейся, что с ним передал
по наследству щепоть искупленья.

Где-то за горизонтом неведомый гость
собирает щепотки в широкую горсть.
Там, должно быть, уже отыскали
смысл конечности – бега по воле ноги;
смысл конечности века земной мелюзги;
вечный смысл временной вертикали.

А пока все бессмысленно и хорошо.
Единичное чудо зовется душой.
Невзначай, не спеша, постепенно
разгорается праздник, танцует душа,
и стрекочет волхвенок, щепоткой маша
возле елочного манекена.