Валерий Бондаренко
У-З
(Окончание. Начало в 151 номере)
Лысый Мудак
и лесник Василич-4
И тут я ощутил среди цветов
и листьев странное жжение. Было прохладно, но я закаленный, — я считаю,
что настоящий мужчина должен быть закаленным, от этого нервы становятся крепче,
а голова ясней. И я решил оглянуться, — я надеялся, о, я еще надеялся, что
это мой сосед! Но нет, это было нечто иное, — иное, но довольно
забавное, — такой то ли парнишка, то ли еще подросток с носом, как
абрикос, и толстыми, ЗАМЕЧАТЕЛЬНЫМИ губами! Его ярко-зеленые глаза были
распахнуты настежь, — как мне тогда показалось, отчасти и испуганно.
Он, как видно, не ожидал,
что я оглянусь, увижу его. Наступила неловкая пауза, какая бывает при первом
знакомстве. И хотя всею глубиною сознания я понял, что это НАШ (кажется, вчера
ночью мой сосед кого-то привел, и были ЗВУКИ, и значит, сосед — тоже НАШ!
О, как много наших вокруг, можно организовать целую демонстрацию!), — и
хотя, повторяю, всем нутром я понял, что это НАШ, что-то тотчас шепнуло мне:
«Он вор! О, берегись его!..»
Но что значит «вор»? Не
хочется даже об этом слове думать как-то банально. Может, он вор — моего
сердца?.. Ах, это тоже опасно: могут и в зубы дать от растерянности перед
открывшимся чувством, и просто кинуть, покинуть, поманить в темно-блескучую
ледяную бездну и не поддержать, — как вон Дюймовочка бросилась с Крымского
моста прямо под катер, — ну и что, что уже не стоИт, а молодой иногородний
нахал матрос обругал пидорасом, — с хуем мы что-то да придумали бы, а
перед харей матросскою чем-нибудь внушительным пошуршали бы (у меня и деньги были
за статью о Бердяеве), — ах, нельзя, нельзя позволять судьбе загонять себя
в угол… Но вот я уже… и загнан…
И как у загнанного бизона,
сердце мое часто-часто колотилось, просто сквозь ребра рвалось…
Кроме того, я опрометчиво в
то утро был в сарафане (сосед уж привык), но этот новенький, этот вот паренек
может подумать что-то не то, что-то лишнее, - не так ВОСПРИНЯТЬ, словно бы
ошибиться дверью, а между тем я тоже еще иногда люблю поебать, — пусть и
гипотетически.
О, докучный, блядь, сарафан
этот!.. Зачем, ах, зачем все так ВДРУГ? Зачем, ах, зачем же все так сразу
сплелось-слилось-а-даже-отчасти-и-слиплось?!..
Но с другой стороны, может
быть, это — Судьба? Беатриче тоже была ведь в платье, и Лаура была. Никто
не отважится сказать, что они были голые…
И что ж он, так и не
подсосет мне, когда трахнет, — он что, такой молодой, маленький, а уже
такой черствый, да? Но нет же, нет! Зачем так плохо о людях сразу? Так ведь
нельзя, — ах, это только в тиши одиночества становишься мезантропом!
А так глупо, нелепо, но все
еще по-детски жаждется нежности!..
Боже мой, я вспомнил сейчас
почему-то книжку «Витя Малеев в школе и дома», которую читала мне бабушка в
детстве, а я о Вите мечтал…. И вот он, вот он, Витенька этот, — и он почти
что у меня в домике!..
Как это странно, сложно и
мило все!..
И что же, — ах, что нас
с ним ждет? Страшно даже подумать… Но хочется верить, ведь вера — это мое
спасенье…
Лысый Мудак и
лесник Василич-5
Ну кроче он вылупился лядь
уставился на мня лядь етот опездл, — ясен пень присцал малька шо он разу в
бабском и бусиках перед пацаном незнакомым, — но не камни не голда так
пластмасса говенная кажись или дерево.
Но я вежливо так сё рано
грю: драсьте!
А он этак грабками се по
харе провел прям весь утомился как меня лядь увидел. Извращенец хуев и ясно
псих и грит: доброе утро, друг мой! (это мы и перднуть рядышком не успели, а
уже подружбанились). Вы откуда?
— От верблюда, —
грю.
Потому — не въехал я,
как ему про Николу сказануть, надо ли. А он сам раскололся, лошина: «Я знаю,
вы, очевидно, приятель моего соседа. Он вас вчера привел, уже ночью, но я
все-все сквозь Рамо расслышал!..»
Ни хуя се, он уж и под
окошком вынюхивал крыса и подглядывал сука лядь!
Я промолчал терпеливо хоть
такого надо б разу послать так шоб и кликуху сою забыл. Такого б в парашу
макнуть в самый раз и шоб дерьмо зубами оттудова б выволакивал! Я такое видал
када во вторую ходку (это за нижку у Егор Паллыча) Чуньку макали за
крысятничество, прикольно да. Он тоже наш петушня но говно некрасиый мало кто
его брал вот он видать с голодухи и стал а его застукали, дебила, и вот так
наказали. Но ващет вместе с им щитай наказали всех нас пидаров потому када он
высох так несло шо его все тока за это за одно лягали и пиздили. А кому ж
понравится-то?.. Прада онажды после того я с им се рано целовался, мужаки
велели прикалывались: блевану ли нет. Я канешна же блеванул я ж еще чловек и се
на него вылилось и пускай сам убирается, обсыхается. Мне-то легче посе этого
стало, даже неплохо сосем…
Кроче че и грить есть че
спомнить, жись я живу не зазря это точняк. Не то шо Чунька этот лядь. Ему мышку
в верзоху засунули он и копыта отбросил! Мышка че-т ему там изгрызла. Да это
че: бывает в дуплище лампочку зафигачат и молотком по ней со всей силы кэ-эк
хераукнут! Мышка — это и не так обидно се же живое; может Чунька
напоследок и кайф словил шо она там в ем бегала как хуяра на батарейках. Прада
визгу было от него много тут уж ниче не скажешь.
Жись ващет сложная штука от
ее никуда не денешься.
А еси делся то щитай дуба
дал. А кому раньше срока охота?
Хотя Чунька вот визжал шо
подохнуть мол побысрей дайте!
Канешна мужики тада наши
сильно перестарались. Мышку надо было хоть в мешок сперва захуярить в
целлофановый. А то она не просо Чуньку погрызгла но и заразила какой-то хуйней.
Вот это да! Звери грязней даже Чуньки оказалися… И это ващет прикольно, не
верится… Я-т думал они типа все как бы насчет говна одинаковые…
А этот мудак лысый и
закаленный и грит: «А можно, мы на ты перейдем?»
Я ни в какую: «Я с вами не
пил не срал рядом даже, с какого бодуна на ты-то переходить? Может, вы легавый,
следак а я раскалывайся? Ни хуя!»
А он аж ручонками всплеснул:
— Ах, вы
сиде-ели?! — и отступил за куст, баба ряженая кловун бля.
Ну, я-то вижу он лохань
голимая баклан неощипанный его как два пальца обоссать можно без этих калошек
оставить, а чо еще, — может, у него под сарафаном трусняк классный
фирменный да и хуй неплохой сё ж мужик закаленный тока припизднутый.
Ну я сё рано цену се
набиваю:
— А чем докажете
дяинька шо не мент?
— Ах, у меня и впрямь
есть фуражечка милицейская, но ведь я вообще их коллекционирую, есть и морская,
и пограничника, и летчика и даже каска строительская… Но сам я далек от этих
сфер, я искусствовед, — японист, если уж быть совершенно корректным…
— Ну лана, грю. Так и
быть дам вам сое добро пососать а то вид у вас с утрянки какой-то оголодавший.
И добавляю с этаким
пацанским как бы презреньем шоб его разогреть ще больше:
—
Японист-онанист-похуист вы в ротешник и в верзоху бля долбаный!..
(Я знаю такие больше сего
любят шоб их материли посильней и в рожу бы им поплевывали. Они от этого бабок
кидают не меряно…)
Канешшна он захихикал
тоненько как сикуха стал на коленки в траву и зял на клык осторожно, я ж штанцы
дано уже рассегнул и головку гонял…
Прада он сё же сморщился,
потому канешна запах…
А я тут не будь лох и ему: а
пыдемте к вам а то тут сякие люди ходют и птом Никола может про меня плохо
подумать мы ж с им второй день корешимся а я из-за вас бля вот уж и на сторону…
А Никола мужик конкретный впаяет ще вам промеж рогов у его не задержится. И мне
может быть неприятность.
— Он любит тебя… вас…
тебя? — мой японса лепечет. (Аж про запах забыл).
— Вас, конечно!
Называйте мня на вы, а то мне сраное это совковое хамство опизденело на хуй-бля
за семьдесят лет Советской власти, раком ее ебать!
(Это садюга Андрей меня
таким словам выучил, и я сё запонил и как не запонить када в тя подряд три раза
кончают запонишь тут… Мы же люди и мы должны сё понить и хорошее и плохое и
прикольное как вот с Чунькой а то ведь же со скуки сдохнуть можно када один…)
Ну лысый японса мнется,
присцал видать меня к се привести хотя хуй мой из ротешника вощем не вынимает…
А я ему:
— Двайте-двайте! По-бырому
кумекайте балдищей-то, не вы один такой здесь опытный японист…
Ну, а такой пацанский вполне
разговор ему видать точняк покатил до усеру потому хуяру моего он с языка
упустил, из ротешника аккуратненько этак выронил и грит:
— Ах, пойдемте, я вас
завтраком угощу!
Да хоть бы и обедом и
ужином! Мы не обидимся… Эх, бля, Никола! Николу-то я верняк любил, не с руки
его покуда было расстраивать… Зато гляну покаместь че у этого баклана потырить
можно, — не ща дык со ременем…
А этот мне японист кторый:
— Вы знаете, у меня с
хозяином, с лесником Василичем, легкий такой ро-ман-чик… Ах, даже пока что,
скорее, флирт… И представьте, будет уместно, если он меня НЕМНОЖЕЧКО поревнует…
Я грю: базару нет, ко сем
елкам десь обревнуется так я стану стараться…
А он — буркала
приспустил, быдто сикушка кторую впервой пацаны в подвал затянули: «Поймите, я
ведь его ЛЮБЛЮ…»
Ни хуя се кумекаю Василич
видать классный мужик еси этот японса от него так задвинулся!..
Надо будет нащет Василича
точняк разнюхать и еси че… Хули ему с этим лысым перестарком-то епкаться?
Ай, — опять я про
Николу спомнил до того его сё ще люблю…
Кроче, трудное пложение, и
не въедешь как посе изо сего этого выдерешься…
Аварэ как японский
способ познания
Мне сорок пять. В этом
возрасте Басё, посчитав, что он уже полон опыта и готов подвести итог жизни,
пустился в долгое путешествие на север страны. У него ныли суставы, хотя
поклажа его и была ничтожна. Но он сказал близким, что чужие небеса убелят его
голову. Сегодня нам незачем уходить из дому так далеко и мы можем вволю
валяться на диване перед телевизором. Но время все-таки протекает через нас,
как электричество через телевизор, Пожалуй, мы можем лишь какие-то мгновения
делать своими, отмечая их возгласом «аварэ!», — этим японским возгласом
восхищения и тоски перед грядущим бегством прекрасного мига.
О, признаться, я мысленно
ахнул, когда он, этот Гаврош российских просторов, выставил свой юношеский
пруток, на котором все венки набухли, как почки, и нежно пульсировали будущими
экстазами…
И вот он уже почти что в
моих объятьях, — но вот именно, что «почти»! — и восходит на залитую
солнцем мою терраску, и оглядывается, как выпавший из широкого рукава богини
Аматэрасу лисенок (он же огненно-рыжий, этот лучик зари, этот лисенок, которого
японцы называют Инари…)
От него даже и пахнет
лисенком, — но это что ж? Это даже и ничего ж… Это даже и пикантно, если
внюхаться без пошлых предубеждений…
И как приятно, что он
оживился, облизнулся, увидев на стуле в изголовье тахты стопку книг! Там были
«История Ниппон», «Записки у изголовья», «Гендзо Моногатари» и последний дюдик
этой пизды Донцовой «Хуястая девушка из ЭКСМО», — ведь иногда хочется разбавить
прекрасное чем-то крутым и неподдельно пряным, как запах регулировщика…
Еще там были «Прусское
уебище» и «Этрусское влагалище» — две последние части «Русской
красатулищи» Витеньки Эро-феева, которые я накалялал по его просьбе. В первом я
описал смерть Дюймовочки в лапах эсэсовцев из компьютерной игры «Забей
дедушку!», сделав эстета Дюймовочку предварительно девушкой из простонародья,
из Кинешмы, а во втором рассказал о Вадиме, и женщиной я там изобразил уж себя
под именем Иоланды делла Белла-Волконски, итальянской аристократки, которая
делает Вадима героем своих приключений в катакомбах Ватикана, где среди прочих
сокровищ они находят скелеты Буратино, Чипполино и Моны Лизы.
Собственно, на бабки,
которые выплатил мне за это все Эро-феев, я и снял комнатку и веранду на три
целых месяца, – какое счастье! Пусть только хлеб и вода, — зато
всегда свежий воздух! И этот лесник, и этот сосед, и теперь еще этот вот вроде
мальчик, — но явно ведь уже, вполне, самородок, способный понять нужды
интеллигентного человечика… О, он так и впился в книги, пока я готовил завтрак:
кусочки хлеба и чай из сушеных плодов шиповника. Я подумал еще немного,
поразмышлял и достал-таки баночку джема: гулять — так уж с музыкой!
А то обстоятельство, что на
мне все еще были сарафан и красненькие
калошки, наполняло меня даже каким-то звоном истомы, — до того мне
хотелось их и снять, и, наоборот, чтобы в этом во всем, во всем, — и
РЕЗКО!..
Солнце искрилось и пело на
баночке с джемом, на чайничке и на двух чашечках, а также на двух блюдечках и двух
ложечках. Потом я подумал и положил для джема еще третью ложечку.
А иначе было б не «аварэ!»,
как сказали б японцы…
Между тем, я вспомнил, что
мы вот уже полчаса знакомы, а пока не представлены друг другу, и это тоже, в
общем, не «аварэ!» Это только в сортире на Казанском не принято представляться
и то из устаревших политических опасений…
И я сказал, приподнявшись:
— Меня зовут Венедиктом
Степанычем, а вас, о, мой юный друг?..
— Ну можно эт… Толчк… Нет,
зовите покудова Чесоткой…
— У вас — ЧЕСОТКА?!..
— У меня есть ВСЁ! — и
мой гость гордо похлопал себя по яйцам.
— Вы знаете, японцы, когда
видят что-то прекрасное, говорят: «Аварэ!» — вскричал тотчас я, не в силах
сдержать восторг, возможно, мистический.
— «Заебись»
по-нашему, — перевел тотчас Часотка и посмотрел на меня, чуть
прищурившись.
Книжка с хуем на
обложке
Я разу ее углядел нижку ету.
А че мне от етого лысого опездла ще надо тока нижку. Там на ней япошка был с
усиками и с прической лядь бабской ясен корень откудова и этот лысый бздун сё
слизал, сарафан этот сой мудацкий. Но лавное из черной одежи у японсы ХУЙ с
яйцами торчком торчал в полный почти стояк то ись очень так кокретно не
придересся.
Ясен пень ся нижка про йёблю
еси аж на обложке хуй дыбом то че в ней внутри обтрухаесся на хуй до конца жизни
и такая нижка сильно ценная када особенно один а клиента нет ни хуя а их ни хуя
часо ващет не бывает.
Я ведь часо бываю один
потому клиент за нижки сои приссывает и не клеится сука прижимистая. А так-то я
молодой ще и ебосос не бабскояговский тока гряненький.
Но на близкий погляд ниче в
етой нижке больше прикольного не оказалось одно, как и везде, кидалово: бабочки
какие-т садики и беседки, как в детсаду. Прада там была фотка какого-то япохи
толстомордого но молодого ще и доброго судя по харе и сильно она на Тимура
Изятулина походила у которого я в перую ходку личным пидаром межу прочим целых
полгода был; назначили а я и от души, — очень нравился. Я аж гоно его
кушал втихаря до того любил а уж сое с его хуя слизывал это как у опущенных
водится седа, седа, — я аж попискивал. Он ваще был даже и не уркаган, а
просо мастер золотые руки, сё делал любую фомку там любой втыкач. И даже када
ебся дочек часо споминал и жену в Казани и мне пидару про них рассказывал
доверял. О, я его обожал охуэть! Он даже меня Фатьмой называл, а не Толчком и
не Унитазом када мы были наедине.
Я под им прям запраду кончал
он ебет, а я безо сяких там рук просо так хоп, – и скину. Спера мужаки
думали шо я страстный такой, проверили — ни хуя, обыкавенный. Тада решили
шо он сам такой: не тока руками но и хуем мастак, но он аж обиделся, потому
жену женщин ваще сильно любил, а я так просо замена на время. А шо я тоже
любить могу етого никто никада ни в жись допустить не может: пидар же! Но ведь
пидар пидару рознь, бывают межу нас разные.
Ну, к примеру сазать, рази я
такой же вот мудошлепище как етот лысун в калошках? А нижку с хуем я се рано у
него уведу или обложку ону, — ето без пизды, тока ремя нужно…
Ремя — бабки, как
точняк сазал вчера ще Никола.
Взгляд в сторону
Солнце горит уже высоко, оно
почти белое и на вид раскаленное, как искра, но жар его ровный. Собственно, еще
не печет по-настоящему: солнышко пока только примеривается к раскрывшейся
встречу ему зелени, оглаживает сиреневые, белые, алые лепестки с их шелковистым
и влажным отливом, улыбается. И даже черный, в серых заплатах, толь крыши,
кажется, ухмыляется в ответ этому пестрому, тихо трепещущему от восторга
разгоревшейся жизни великолепию, словно искры вспыхивают на линялых боках
крыши, говоря: и мы, и мы, и мы, — и мы ведь живые!..
Издали доносятся ветерком
крики кукушки, такие долгие, что перестаешь их считать, и они кажутся стуком
деревянного молоточка: «У-о! У-о!»
Белая бабочка летит косо,
как пьяная, и садится словно б все невпопад то на тот цветок, то на этот,
смыкает крылышки, будто собираясь замереть тут навек, — и снова,
вздрогнув, отрывается от пронизанных солнышком лепестков, оставляя на миг тень
на их вздрогнувших пальцах. Вот она косо планирует куда-то совсем уж за
куст, — за куст и мимо куста соседнего.
Пьяная от лета, которое
вот-вот уж всерьез, со всей беспощадностью, разгорится, зажжет все вокруг, а
особенно воздух.
На опушку выходит странный и
вроде, как и бабочка, пьяненький человечек с всклокоченной лысо-рыже-седою
башкой, с окладистой, но короткой седой бородой, с лицом, будто покрытым
темно-красной корой. Носик-пипка его совершенно вишневый и настырно блестит то
ли росинкой, то ли соплей. Широкий негнущийся плащ из брезента и лихие
резиновые ботфорты, мокро сверкающие, как черные зеркала, придают ему вид мушкетера
из леших.
Сквозь прищур кирпичных век
он смотрит на мир вокруг, опершись на палку и совершенно довольный.
Благо-о-одать!..
Аварэ продолжается
— Знаете ли вы, мой юный
друг Чесотка, что такое «Тядзин»?
— Знаю. И че?
— О, это название книги
чайной церемонии, в переводе «Путь чая».
— Чифирь шо ль как готовить?
Знаю.
— О, нет! Не чифирь!
Хотя – какие странные смысловые рифмы открываются порой между путем дзен и
э-э… обиходными понятиями наших зечков…
— Зека.
— Пусть так… А случилось это
семьсот лет назад, в разгар кровавой эпохи Кумакура…
— Че «это»?
— Монах Эйсай, основатель
школы Риндзай, привез из Китая в Ямато…
— Куда-куда привез?
— В Японию, — чайную
церемонию. И наполнил ее высоким смыслом.
— Хули! У нас зека точняк
все балдеют, прям торчат от чифиря, блядь… А нам, «опущенным», редко дают. Или
дают за большие заслуги…
— А вы их имели?
— Да лана, чего… А че там
дальше-то было, че дальше япошки делали? Трахались?
— Не совсем! Они сидели,
наблюдали за чайником, за пляской огня под ним, вкушали аромат чая… И вообще
это лучше всего было делать в специальном павильоне, а павильон должен был
находиться в специальном саду, где отсутствовали цветущие деревья, а росли
только самые строгие и простые. Церемония должна была отличаться именно
простотой обстановки и печалью о быстротекучести всего в мире…
— Я-асненько… А
простотой — это как? Могли в случай-чего и в тубзик поссать?
— Ну, простотой — это
опрощением… А вам что, писали в э-э… плошку?
— Ну. Хули, «опущенный» раз…
— Какой странный, но, должно
быть, сладостный вид опрощения! Аварэ!
— Да уж, заебись. А че, если
мужик подходящий, че ж и ссачек не похлебать?
— Аварэ! Кушайте джем.
Чесоточка, не стесняйтесь… Давайте, я поухаживаю за вами…
— Заеб… че ж так мало-то?
Жметесь, да? Не аварэ ни хуя, — больше ложь!
— Ложь-те! И вообще, мой
юный друг, правильней говорить: кладите. Но — вот мы уже и на «ты»!..
— Бля… Ну лана…
*
— О, аварэ, аварэ, аварэ!..
— Ой ля, ой ля, ой, сосе-оте
класс-сс…
— Мы на «ты»!
— Ой, ё-о-о!..
*
Широкоскулое лицо Николы
возникает вдруг румяным блином в окне.
Он подмигивает:
— Бляди в деле?
Здравствуйте!
Немая сцена из «Ревизора»,
озвученная далеким «У-о! У-о!» равнодушной ко всему земному кукушки.
Калитка за спиной у Николы хлопает. Сзади
к Николе подходит лесник, хлопая в мокрой траве резиной своих необъятных
ботфортов.
Эпилог
Вощем охуэть классно как мы
се тада усроились! Нас с етим лысым опездлом мужаки ябли аж исры летели. У
Фомы-лесника хуяра 24 см с ремя шариками, у Николы 19 с шестеренкой
плексигласовой. Пложат мня на японсу, так шо моя жоппа над его ебососом как раз
приходицца, — и двай то туда то сюда то эдак то так, да оба да в да смычка
и в чтыре отерстия.
А опездл в мня ваще влюбился
прям сильно покармливал я растолстел никада таким жирным не был а леснику
нравилось типа сосем как телка я деревенская, а Николе ни хуя не катило он
мальчаток конкретно люил шшупленьких как и ногие лять пид… — мужаки в
смысе активные…
тоись я разрывался жрать не
жрать но я хавал сё ж таки про запас. Мало ль лафа шо ли сё ремя будет? Не
бувает так!
а опездл мне жоппу лизал и хуй сосал сильно риятно и ваще был рям
такой ласковый как на зоне старые птухи. Их никто не ебет уже вот они и просют
младых тоже соих же «обиженку». Мы канешшна над имя ржем но инода позоляем за
сахарок там ли ще за чё. Птому молодось нада с умом лять тратить жить восю!
Кроче, мы заебись да месяца
на хуй прокантовались чисое аваре как сё этот опездл повизгивал. Но нижку про
япошку с хуём на оложке я у него увел хоть и сам еле ноги унес в ту ночь до
того сё стремно и страшно прям стало вдруг…
А сё началось с тово шо у
лесника были седыи яйцы. Я эт не к тому шо он был типа там старый уже
стрекозлина и шо уже ни хуя не мог, нет мог а у млодых ща часо нестояк полный
как раз бывает экология типа или в армии ёбнули хрошо, конретно. А про седые
лесниковы шары я спонил вот почему, — птому он ведь местный был, опытный,
сё про сех знал и точняк какому дачнику какое изъебство катит. Очень лять
знающий. И он сговорился с Николой шо
мы с им вдоем то ись я и Никола как раз бум дачников разных ослуживать еси кому
какого изврату захоцца. А летом извесо моча в бошки ударяет сем, и сем с
вывертом поебстись охота люди же…
И вот там окзался ще один
лысый опездл но сиильно башлястый лять типа сеть магазинов и база
хуеразвесочная кака-то. Хотя он месный был, разбогател тока вот. И он седа
хотел шоб его погнобили малечка, — се богатенькие любют шоб их
попинали-попиздили. Никола грит эт у них от нерьвов, сильно усают нерьвы у них
птому других по работе лять целый день гоняют. Хоцца им как японса грил «отдыхнувения».
И вот мы с Николой и
лесником Фомой ослуживали етот его изврат реально за бабло и неслабое. А Фома
тож был инересный такой мужик плюваться сильно люил, в ротешник вденет мне
пальцЫ, я варежку-то раззявлю а он туда и харкает, и харкотина воняет табаком
вощет мущщинская и риятно. А он ще велел шоб я как бы ее жувал глотал и грил
пасип, у кажной скотины ясно же сой изъеб, почему б и не пожувать, харкотина не
блювота едь хоть я знал на зоне оного петушинку крый любил прям ею блювотой
етой аж птаться. Но он такой замараха гнилой стал уже ево иначе никто и не
пользувал.
от он грил шо по скусу
блевоты можно характер чловека оределить как по ладони цыганки. Мне лично он
сказал шо я добрый я часо в нево блювал, вощем отъехал он по етой теме вконец
хоть закапувай!
И етот богатенький-то
башлястенький-то кроче опездл сам к ам повадился без охраны ходить, дверял то
да сё, и было сё очень даже рекрасо. Класс, заебись до чего классно ты лять
давай смекни я сосу японска бок жопешник ему вылизывает а Никола с Фомой на нем
спагами и хуями восю упражняюцца.
Житуха лять!
Прада хуек у нево смого был
маа-аленький и ничем не брызгался. Зато он мня в сеть сою магазинную зять
общался. Хуяру-т я ведь седа найду в люом сортире гроздьми висят а вот месо де
бабки плотют хренушки.
Но сё хрошее грю ж пиздец и
кончаецца. Ка-то приперся сосем под ночь наш башлястенький и грит сё мужаки
пздец седни ябемся по-черному въебывайте со сего размаху по яйцам мине шоб в
лепеху жана сучка с инспекцией налогувой снюхалась хахеля завела и ваще лять
сдала его конкретно пзда гнойная.
И хуяк нам целу сумку
пузырей аж хрустальных. Из таких не пить на такие тока молиться рази шо.
Ну, выпили. Подвесили ево
под птолок. Хлоп его Никола кирзачом межу ног, хлоп и Фома; хуяк и обратно
Никола. А он воет кчаецца изгинаться пытаецца и друг срать чисо-конретно стал.
Я пдумал ни хуя се а ще оразованный.
А японски бок копросессия
завизжал и айда к жопени башлястого ебососиной прям присосался не отодрать. Ну,
я че-т сплохоал блюанул с крыльца или пойло не то попалось и птом я сам гоно
тоже жру но не ваще а тока от люимого чловека а ваще от люого жрать, — че
мы синьи шо ли сосем уже?..
Вернулся в избу, — сё
тож, мочилово конретное уже и срач непрерывный ор стоит. Кроче оргия.
Ну, гланое въехал я шо конец
нашей расрекрасной здесь житухе пиздец просо конкреный. Опять лять в бомжики
подаваться! Дык луче уж оному а то может их щё и посреляют? Пшел я к японски
боку цап нижку де мужик со сем прибором на обложке, — и когти рвать!..
И ще я ватник у Фомы зял
потому осень уж скоро. И на память: се-тки мужик злоебучий и 24 см не хуе-мое.
А терь я вот зиму кантуюсь
на сройке мужакам сосу. Сё же хлеб, — а то нет скажете…
Март — июль
2005 г. ..^..