Пошли как-то раз бабушки на весь день по делам, и наказали Алене с Ваней:

— Будьте умниками — никуда со двора не ходите. Ты, Алена, старшая — братца береги. А мы вечером придем — гостинцев вам принесем.

Ушли бабушки, а Алена усадила братца во дворе под раскидистую грушу и насобирала ему спелых ее плодов. Наелся их Ваня и говорит:

— Ох, надоели мне груши — хочу землянички, сестрица, отведать.

— Что ты, Ваня, за земляничкой в лес идти надо. Нам бабушки сказывали — со двора не ходить.

— Пошли, сестрица, только возле леса походим — землянички пособираем и воротимся скоро. Никто про то не прознает.

— Ну, пошли, — согласилась Алена, ей и самой захотелось сладкой ягоды отведать.

Вот добежали они быстро до леса, а на опушке красной земляники видимо-невидимо — только пониже нагнись. Идет Алена, то к одной ягодке пригнется, то к другой. Сладка, спела земляничка, уж досыта наелась — можно б и домой — оглянулась позвать братца, глядь — нет его! Кинулась туда-сюда, кричит: “Ваня! Ваня!” — нету! Не иначе как волк его утащил! — бросилась в лес Алена.

Бежит, бежит, а сама все кричит: “ Ваня! Отзовись! Где ты!?” Долго так бежала она, не радуясь ни солнечным на пути ее веселым полянкам, не пугаясь непролазных темных кущ. Уж к вечеру день начал клониться. Что делать? И сама-то не знает, как из лесу ей выбраться. Опустилась она на землю без сил и вдруг видит — перед ней человек с бородой и с ним большая серая вроде как собака.

— Ах, дедушка, дедушка! — вскочив, бросилась к нему тут Алена. — Помоги мне сыскать со своей собачкой братца, не иначе как волк его утащил.

— Зови-ка лучше меня Кастадон, — попросил ее бородач.

— Кастадон? — удивилась Алена. — Так отчего про тебя говорят, что ты волк и есть?

— Да волк-то как раз и не я, — засмеялся Кастадон и посмотрел на свою блестевшую взором “собачку”. — А не забоишься самого-то волка, чтоб братца тебе сыскал, попросить?

— Нет! Не забоюсь! — вскричала Алена. — Мне без братца воротиться нельзя, уж лучше б волк тогда и меня вместе с ним утащил.

— Ну что ж, — вмиг усадил ее бородач на серого волка, которого она приняла за собачку, — тогда крепче держись.

Вцепилась она в волчью гриву, от страха ни жива ни мертва, рванул с места волк и, не успела опомниться, донес ее до опушки леса как раз к тому самому месту, где в высокой траве спал Ваня.

— Ах, Ваня! Ванечка! — обрадовалась братцу Алена. Обернулась она к серому волку — ему спасибо сказать — а того уж и след простыл. — Бежим-ка быстрее домой, — подняла она на ноги братца.

Только добежали они до двора — тут и бабушки как раз воротились, гостинцев им принесли.

пропущен

///

Утреннюю электричку, как случалось нередко, отменили, но и та, которая должна была прибыть к полудню, что-то не шла. Даже те, кто стояли на платформе с невозмутимыми лицами часа два-три назад, теперь, как и все, время от времени напряженно вглядывались в зеленевший вдали лесной массив, в котором терялись подходившие сюда железнодорожные пути. Алена сидела на собственной сумке, стараясь не высовываться из короткой тени пыльных кустов акации, росших возле платформы, и читала книгу, обещавшую пролить свет на суть дзен-буддизма.

— Вот ведь что за напасть, как лето и людям надо ехать — так им пути ремонтировать, — уж в который раз громко возмутилась тучная и потная старуха, возле которой стояло ведро, покрытое марлей и издававшее запах клубники. — Ведь вот кабы не ягоды — нечто в такую жару бы поехала? — вопросила она у стоявшей рядом пожилой худенькой женщины с напряженно тревожным лицом, возле которой топтался маленький тоненький мальчик, в глазах которого стыло отчаяние.

— Баб, купи морожена, — жалобно попросил он у женщины.

— Скажете, вы ведь часто ездите? — не обратив на просьбу внука никакого внимания, негромко и не очень уверенно заговорила она со старухой.— Не скажите: билеты всегда проверяют?

— Билеты? — переспросила старуха. — Проверяют. А что? Да ты уж не билет ли хочешь купить? Пенсию-то чай в мае последний раз получила? Ну так с какого перепуга тебе билет покупать? — все с тем же возмущеньем, но не так уже громко проговорила она.

— Фу, бля, жара, — махнул остановиться здесь двум с белобрысыми чубами близнецам-подросткам не на много их старше обнаженный по пояс парнишка с покрывавшей обритую голову черной майкой и с бутылкою пива в руке. Близнецы были одеты в того же цвета майки, разнившиеся тем, что на груди одной была изображена оскаленная рожа черепа, скелетные фрагменты рук которого заносили над недорисованной жертвой кинжал, с которого уже вовсю кровило, а на груди другой имелась прожженная с ладонь дыра, в которой прямо на теле была нарисована ручкой граната-лимонка. Пустив по кругу бутылку, бритый парнишка затеял чрезвычайно громкий рассказ, уразуметь содержание которого через всевозможные “ихи там, бля, все дела”, “иховая фигли, бля, фигня”, “ихневая, бля, х---я” могли только, по-видимому, уже знающие фабулу повествования белобрысые, которые в знак понимания временами натужно принимались гоготать. Раздумывая, могут ли “ихи”, ихневые”, “иховые” войти в словарь слов будущего, Алена с “З-заткнулись бы вы” поднялась, повесила на плечо сумку и пошла прочь с платформы. “ М-да, вот и будь всегда только там, где ты сейчас, и думай только про то, что пред тобой, — пришло ей на ум оспорить только вычитанную в книге мысль”. “Да еще ощущай свежо и ярко, что ощущается”, — прибавила она себе, учуяв, что от деревянного старинного возле платформы навеса попахивает мочой и селедкой.

Алене захотелось вдруг пить. Она оглядела небольшую, пустынную и пыльную возле станции площадь, окруженную кирпичными и деревянными строениями, которые были так стары и убоги, что не попадись ей сейчас на глаза валявшиеся кое-где с яркими рисунками пустые банки и бутылки из-под пива и воды да стоявшее невдалеке, неизвестно зачем прикатившее сюда, бордовое “вольво”, можно было бы подумать, что перестройка здесь еще не начиналась, не кончалась и никакой обескураживший провинцию и лишивший ее последних светлых надежд капитализм не затевался совсем. На другом конце площади стоял деревянный ларек с довольно богатым бутылочным ассортиментом на обнесенной железной решеткой витрине. Однако Алене показалось, что ларек закрыт. Ближе к ней и платформе имелось обитое крашеным штакетником строение с вывеской “Кафе”, дверь в которое была широко распахнута. Войдя в него, Алена увидела буфетную стойку, на которой стояли только тарелочки с заветренными шпротами, кокетливо окруженные ботвою петрушки.

— Попить что-нибудь есть? — спросила Алена.

— Только кофе и теплые беляши, — радушно порекомендовала с промасленным потом лицом кругленькая женщина за стойкой.

Противно-ливерного вкуса беляш, который не без труда сжевала Алена, был теплым скорей всего из-за того, что больше недели стояла выше тридцати жара, зато первый же глоток кофе, имевшего вкус обжаренных на открытом огне зерен, сильно обжег ей язык. Раздумывая, где бы после глотка такого напитка попить, Алена вдруг увидала на дальнем конце площади кавказского вида парня, закидывавшего внутрь “вольво” бутылки, явно купленные в том самом показавшемся ей закрытым ларьке. Поспешив к нему, Алена чуть не наскочила на валявшуюся на асфальте с вытянутыми перед собою лапами ужасно грязную собаку, быть может, уже и издохшую. Еще раз припомнив, что дзеновское ежесекундное смакование творящегося перед ней ей не подходит совсем, Алена шарахнулась от собаки в сторону, едва не угодив под пронесшийся по площади сумасшедший без глушителей мотоцикл, мгновенно покрывший всю площадь клубами пыли.

Купив в малюсеньком окошечке, обнаруженном-таки ею в решетке ларька, бутылку “Тархуна”, Алена поторопилась было к платформе назад, но едва не натолкнулась на вставшего у нее на пути покупавшего перед ней бутылки парня-кавказца. На нем была с черно-белыми полосами рубашка и с синтетическим блеском, черные, несмотря на жару, брюки с хоть куда отглаженными стрелками.

— Девушка, а девушка, куда так спешим? — с заискивающей улыбкой и кавказским акцентом спросил он, с невольной досадой заставив Алену подумать, какого черта этот парень, быть может, лет на десять моложе ее, задумал с ней заигрывать и когда наконец в ее жизни окончится это “Девушка, а девушка”. Желая парня побыстрее обойти, Алена отступила в сторону.

— Зачем спешить? Садитесь — довезем, — сделав то же, снова преградил он Алене дорогу и кивнул на распахнутую дверцу стоявшего рядом “вольво”.

— В другой раз, — проговорила Алена, замечая, что из “вольво” вылезает еще один кавказец в темно-синей рубашке и в таких же, как и у молодого кавказца, черных брюках, однако этот был лет на десять старше Алены.

— Красивая, да? Скажи? — весело любуясь ею, кивнул на нее парень мужчине. Тот не ответил, но в его невеселых глазах мелькнуло согласье.

— С-садись, — скосив глаза на машину, неожиданно спокойно и сумрачно приказал он Алене, обнажив ряд золотых передних зубов. Еще неожиданней он взял из ее рук бутылку “Тархуна” и сумку и швырнул их на сиденье машины.

Гася в себе ужас, Алена отступила назад, но парень-кавказец больно и цепко ухватил ее за руку, и улыбка любованья стала сползать с его лица. Алена попробовала высвободить руку, но парень держал ее крепко. Стиснув зубы и отклонив в сторону голову, со всей силой Алена стукнула парню теменем в нос. Удар, ей показалось, получился несильным, но парень, отпустив ее руку, на шаг отступил. Однако рвануть от них Алена не успела, стоявший позади мужчина больно ухватила ее за волосы, и, не чувствуя ничего, кроме буквально срывавшей с нее скальп боли, Алена ухватилась за руку мужчины. Заставив так Алену пригнуться, он кинул ее на заднее сидение машины. Очутившись на нем, Алена невольно тут же отодвинулась от плюхнувшегося рядом на сумку ее и бутылку «Тархуна» того же мужчины, который все то свалил тут же на пол. Не очень веря, что с затылка ее не вырван большой клок волос, Алена осторожно потрогала свои, как будто все ж уцелевшие, волосы. Парень сел на место водителя, осторожно щупая одной рукой нос, по-видимому, от удара все ж пострадавший. Не отнимая одной руки от носа, он резко обернулся и ухватил другой рукой Аленино лицо. Наблюдая между пальцев наливавшиеся злобой глаза парня-кавказца, Алена увидела шлепнувшую того по лбу руку сидевшего рядом мужчины, который, едва парень отпустил ее лицо, нетерпеливо ткнул пальцем на руль. Показав Алене злобный оскал, парень обратился к рулю и, заведя машину, тронул ее с места. Дорога была грунтовой и очень неровной, так что быстро вести машину парень не мог. Совершенно не представляя, что делать, Алена отодвинулась как можно дальше от мужчины и прижалась к машинной дверце, отметив себе, что блокирующая ее открытие кнопка не утоплена. Скосив глаза на мужчину, она увидела, что он с презрительным равнодушием наблюдает за ней. Неожиданно послышался приближающийся стрекочущий рев мотора, и Алена увидела на дороге все того же сумасшедшего мотоциклиста, несущегося так, что встреча того лоб в лоб с их машиной, казалось, была неизбежна. Резко свернув и скрежетнув тормозами, машина едва не опрокинувшись, врезалась в придорожный деревянный столб.

— Шайтан! Шайтан!! — заорал, выскакивая из машины, парень. — Шайтан! — погрозил он кулаком вслед уносившемуся прочь мотоциклисту.

Бросив на припавшую к переднему сиденью Алену все тот же равнодушный взгляд, мужчина тоже вылез из машины и вместе с парнем стал рассматривать что-то на явно пострадавшем переде машины.

«Если бежать, то сейчас», — пришло на ум Алене, еще не переваривший до конца весь ужас безмолвной сцены в машине. Подергав дверцу, она открыла ее и вылезла из машины. Тем же повелительным жестом, что ткнул парню на руль, мужчина приказал ей сесть снова в машину. «Ну, уж нет», — тяжело задышав, приготовилась бежать Алена и неожиданно услышала и увидела возвращавшегося назад мотоциклиста. Рванув прочь от машины, она едва не столкнулась с его мотоциклом, который с оглушающим ревом пронесся мимо нее. Не очень себе представляя, сколько ей бежать до платформы и как погонятся за нею кавказцы, Алена бежала так быстро, как не бегала еще никогда. Лишь поняв, что в глазах ее вот-вот потемнеет, она остановилась и оглянулась: ничего, кроме густых клубов пыли, на дороге вдали видно не было. Несмолкающий рев мотоцикла, то приближался, то удалялся, заставляя думать, что явно не в себе мотоциклист носится возле машины кругами. Ловя воздух ртом, уже шагом она свернула в придорожный лесок и пошла, стараясь двигаться в направлении платформы.

Наконец, переводя дух после измотавшего ее вконец бега и пережитого страха, Алена остановилась возле все тех же, топтавшихся на платформе в ожидании поезда: старухи с ведром, пожилой с тоненьким мальчиком женщины и тремя гоготавшими подростками. Кроме таких же беспомощных и убогих, как эти, никого поблизости не было, так что о вызволении у бандитов сумки не могло быть и речи. Снова послышался рев мотоцикла, и прямо по железнодорожному, между рельс, полотну пронесся в пятнистой защитной форме с высовывавшимися из-под шлема светлыми волосами мотоциклист. Несмотря на еще не утихший в ней страх, Алена удивилась именно его волосам, у носившегося по площади мотоциклиста они, хоть и были также длинны, но вовсе не светлы, и даже до синего отлива темны.

Немного успокоившись, Алена еще раз подумала, что дзен-буддистское беспрестанное смакование всего происходящего ей не подходит совсем и что едва ли б нашелся такой хранящий безмятежность в бушующей толпе дзен-монах, который, оказавшись в ее шкуре минут пять назад, не предпочел бы возвратиться к тем разбушевавшимся. Предаваться размышлениям о том, что было бы с ней сейчас, если б не хулиганская выходка полоумного мотоциклиста, Алене решительно не хотелось, однако так ли уж было случайно то хулиганство, она все же задумалась, но, когда увидела замедляющую у платформы ход электричку, ту самую, что ожидала с утра, разрешила для себя окончательно, что если в такую жару кому-то, разжигаемому похотью, и могло прийти желание ту хоть как утолить, то было абсолютно не реально, чтоб кому-то еще могло залететь в голову хоть кого хоть от чего, не будучи в жару, защитить. Мучимая уже сомнениями по поводу того, что не следовало ли ей и в самом деле попытаться отыскать поблизости кого-то, представлявшего здесь милицейскую власть, и уговорить его попробовать ее сумку вызволить, Алена вошла в узкий проем открытой створки двери электрички. То, что другая заклиненная створка не раскрылась, показалось Алене знаком, что сюда бы входить ей не следовало.

Народу в поезде оказалось так много, что никто из вошедших дальше тамбура пройти не сумел. Едва поезд тронулся, как все три подростка закурили, удивив, быть может, не только Алену, что не сделали этого до того, как очутились в набитом людьми тамбуре, который, правда, неплохо продувался на ходу в незакрывавшуюся дверную створку. На первой же остановке в проем этой створки вошел невысокий, но державшийся весьма осанисто старичок в светлом, отглаженном полотняном костюме, такой же кепке и архаических парусиновых полуботинках. В одной руке он держал жестяной бидон, в другой — брезентовый чехол, конфигурация которого позволяла заподозрить в нем только лопату.

— Что это такое, молодые люди? — глянул он очень строго на куривших подростков, которые все были хоть на сколько-то выше его. — Курить при дамах, — указал он почему-то на тучную старуху, жавшуюся к стене тамбура со своим клубничным ведром. — Прекратите немедленно.

Услышав такое, все трое подростков кривовато осклабились, в самом деле едва не выронив из ртов сигареты.

— Совсем другое дело, — когда три окурка улетели в открытую створку, удовлетворенно проговорил старичок, не поняв совершенно, что процесс курения завершился сам собой. После этого старичок обратился к незакрытой створке, за которой мелькали пейзажи лесов и полей, и осветил взор восторженно-доброжелательной улыбкой, из тех же, сдавалось, времен, что и его из парусины полуботинки.

— Вот пень, бля, дает, — не смог не восхититься все еще продолжавший кривить осклабленный рот бритый подросток, когда старичок, проехав всего остановку, сошел.

Вместо него в незакрывавшуюся створку двери втиснулся в сбитой на затылок фуражке и с бутылкой пива в руке пузатый милиционер, потребовавший места в тамбуре много больше, чем старичок.

— Ничего, что я вот тут вот так вот встану? — обдав парами пива, потеснил Алену милиционер.

— Ради бога, — не возразила она, невольно подумав, что такой вот блюститель едва ли б что мог сделать с отнявшими у нее сумку кавказцами.

— Ща Пеклово будет, почти все сойдут, я сам там сойду, — обрадовал Алену новый попутчик. — Меня, между прочим, извиняюсь, Толик зовут — глотнув из бутылки, неожиданно представился он.

— Очень приятно, — проговорила Алена, помышляя только о том, как бы время от времени касавшийся ее своим большим, упругим животом Толик не передумал на следующей остановке сойти.

— А сама-то, извиняюсь, откуда будешь? — перешел он вдруг на фамильярнейший тон.

— Из Москвы, — ответила Алена.

— А к нам, между прочим, из Москвы многие едут. И все, как ты, — в Невозвраты, место — дрянь, кто заплутает — потом его шнурка с ботинка не сыщешь, торфяник, болота, — определив Алене совершенно ей не ведомый пункт назначения, снова отхлебнул Толик пива. — Но многие едут. И знаешь — зачем? — выдержал он интригующую паузу, после того как Алена покачала ему головой. — А вот зря. Тут, между прочим, такие явления бывают, нигде таких нет, к нам с приборами из Москвы, между прочим, всякие ученые едут. Как их расставят — ни фига, как уедут, все видют. Да я сам сколько раз объекты видал. Но если так вот будешь смотреть на них долго, или соваться ближе, вообще крыша на фиг может поехать, назад не покроешь. Навсегда на фиг отъехатой будет. Головастиков с глазами, я, правда, врать не буду, не видел, но вот бабы, — есть же вообще непьющие бабы, мало, но есть, — так они вообще, они у них вообще чуть ни в сараях живут. Хочешь про них есть анекдот, ща расскажу? Малость он, тово, похабный, но нормально пойми.

От анекдота Алену спасло, что поезд вдруг притормозил и стал у платформы довольно большого поселка Пеклово. Здесь, действительно, сошло много народу, как Толик и обещал, и, что особенно порадовало Алену, вышел он сам.

Усевшись в заметно опустевшем вагоне как раз напротив старухи с клубничным ведром и тревожной пожилой женщины с тоненьким мальчиком и глянув на трех поскучневших и явно потерявших свой матершинный кураж подростков, устроившихся на лавках в другом конце вагона, Алена решила теперь оценить ситуацию трезво и совершенно по дзен-буддистски.

К счастью, деньги, паспорт и даже на электричку билет Алена положила в застегивавшийся нагрудный карман рубашки, и теперь уже не корила себя за то, что вырядилась, несмотря на жару, в рубашку и джинсы; будь она в платье — и паспорт, и деньги ей пришлось положить бы в сумку. Ценного в отнятой сумке для кого бы то ни было, кроме самой Алены, не было ничего, и, разумеется, во всем случившимся была виновата сама — ведь же видела она боковым зреньем того кавказца, когда подходила к ларьку, и потом, предупреждала же, что туда не надо идти, та дохлая собака, так что тратить время на терзанья, что не предприняла попытку вызволить сумку и не втравила никого из милицействующих в разборку с кавказцами, не имело теперь ни малейшего смысла. Все происшедшее следовало принять как данность. Алена уразумела, пожив немного в провинции, что та уже почти перестала сопротивляться тому, что вытворяла с нею власть имущая столица: в окрестных городках и деревнях почти никто не получал во время зарплат, пенсий, пособий или получал от них какую-то малость, дававшую лишь возможность не помереть с голоду. К тому же, жители здешних мест регулярно лишались то света, то воды, то газа; но и этого власть имущим казалось мало, они пугали людей ухудшением жизни еще. Хотя, в общем и целом, все они были настроены отнюдь не по дзен-буддистски, ибо совсем не желали жить тем, что имели в настоящий момент, и постоянно пребывали в тревожном ожидании, когда же эти неприятности кончатся. Хоть чем.

Уговаривая себя не думать об отнятой сумке, а лишь радоваться, что удалось уйти невредимой, Алена все же никак не могла отделаться от мысли, что совершенно ненужная бандитам найденная давно-давно в подвале Университета тетрадь, которую хранила столько лет и в которой решила наконец разобраться, была безвозвратно утеряна; кроме тетради, было жалко собственного ее трактата о выживании, еще кой-каких оставшихся в сумке вещей, и совсем не жалко почти дочитанной книги о буддизме. “Да и к тому же, — припоминая все отнятое, размышляла Алена, ощущая сухость во рту, — бутылка “Тархуна” сейчас не помешала б совсем”.

Глядя на мелькавшие в окне зеленые пейзажи, Алена решила попробовать вспомнить все, что было написано на пожелтевших страницах тетради с выцветшей на обложке печатью Института экспериментальной биологии. Там старинной каллиграфии почерком прямо поверх схем наследования всевозможных признаков дрозофилами было написано буквально нижеследующее. “Несмотря на то, что человечеству довольно скоро удастся открыть все основные законы наследования генетических признаков и даже научиться процессом наследования вполне управлять, выживание индивидуумов будет зависеть в гораздо большей степени, чем от генного их совершенства, от тактики и стратегии жизни, коим...” — от вспоминания следовавших далее тезисов, о стратегии и тактике бытия, Алену отвлекла проходившая по вагону продающая мороженое женщина.

— Баб, купи морожена, — помолил тоненький мальчик.

— Да, вот, пожалуйста, — охотно отозвалась на его мольбу мороженщица, доставая из короба потерявшие форму с подтаявшим содержимым вафельные стаканчики.

— Ну вот видишь, какие они, — с надеждой, что тот откажется, посмотрела женщина на внука.

— Хочу, — прошептал мальчик.

Женщина со вздохом достала кошелек и выбрала из него какую-то, быть может, и последнюю мелочь.

“Черт, — пришло Алене на ум, — я все о чем-то возвышенном размышляю, а тут бедному ребенку купить мороженое не на что. Да он, наверное, голоден и голодает вообще, — посмотрела она на тоненькие ручки и шейку мальчика. — С ума сойти, если вот так подумать: сколько сейчас людей вокруг живут в такой бедности и так унижены ею, а не униженным на них наплевать, да они, может статься, и рады, что так вот, лучше прочих, в достатке и якобы достойно живут. Да и достоинство-то их на одном лишь достатке и зиждется, если вышибить его из-под них, что от них вообще останется? — ничего. И чего мне стоило купить малышу это чертово “морожено”, — продолжала терзать себя Алена, — глядя на то, как аккуратно подбирает пальцем и тут же слизывает капающее из дырявого стаканчика мороженое пожилая женщина с изможденным лицом. — Ах эта моя деликатная трусость.”

& & &

— Да, профессор ставил меня в известность, что вы придете сегодня, но очень просил его извинить, сегодня он не сможет принять никого, — проговорила Алене немолодая, с бледным, притомленным интеллигентностью, лицом женщина-секретарь, сидевшая перед дверью кабинета с табличкой, на которой золотились на черном фоне имя, отчество, фамилия и должность профессора.

— Но простите... — нерешительно начала Алена, косясь на странный, не столько старый, сколько скорее старинный, на стуле возле двери портфель, в котором было что-то как будто знакомое, и на зиявшие краснотою байки под тем же стулом галоши, — он сейчас на кафедре?

— Не думаю, — после мелькнувшей в глазах растерянности ответила секретарь.

— Быть может, имеет смысл его подождать? — снова вопросила Алена.

— Сегодня он даже отменил ученый совет... Нет, нет, — прибрав с лица интеллигентность, припустила женщина в ответ раздражение и принялась стучать по клавишам допотопной машинки.

В аудиториях шли лекции, так что по коридорам бродили лишь одинокие студенты и стремительно переходили из одного кабинета в другой сотрудники. Кабинеты с лабораторным оборудованием, в приоткрытые двери которых заглядывала Алена, и коридоры с тянувшимися вдоль их стен застекленными с наглядными пособиями стеллажами были хорошо ей знакомы со студенческой поры, и, если бы не усугубившаяся всего того обшарпанность и обветшалость, Алене несомненно могло показаться, что за столько прошедших лет здесь ничто не изменилось. Даже попадавшиеся ей на глаза немолодые сотрудники кафедр, в нечистых халатах, прикрывавших их более чем скромные одежды, смотрелись как-то жалко, наводя своим видом на мысль, что слабо теплящаяся в этих стенах наука вместе с ними и упокоится.

Побродив по коридорам, Алена остановилась возле дверей одной из аудиторий и присела на старую скамью; на такой же скамье рядом сидели три девушки: одна из них, высокая и худощавая, в серебристо поблескивавшей люрексом длинной юбке, отвернувшись от двух других, томно смотрела в окно, вторая, в юбке-шортах, с миловидным ироническим личиком поддерживала перед третьей девушкой в порванных по моде джинсах и больших очках открытую тетрадь, из которой та переписывала что-то в другую, положенную на колени.

— Серый! Серов! Сереж! — прервав свое занятие, прокричала она выделывавшему неподалеку от них замысловато-диковатые, не исключено танцевальные, па патлатому парню, из ушей которого свисали проводки зажатого в его кулаке плеера; на парне были давно не стираные джинсы и грязно-серого цвета свитер, быть может, подстать тем и, действительно, нечистый.

— Чего ты тут написал? Переведи, — строго приказала патлатому парню девушка в очках, когда широкими шагами тот приблизился к ней и, щелкнув кнопкой плеера, заглянул в тетрадь.

— Кроссинговер, — прочел он.

— О, господи, словечка в простоте не напишет, — снова принимаясь за списывание, проворчала она. — А ты, Мань, тоже кончай страдать, пиши, ты ведь тоже на лабораторной не была, — обратилась она к девушке, не отрывавшей от окна томного взора.

— Ни за что, — печально промолвила та. — Я роскошь люблю. Ее блеск, красота, Словно солнц сиянья, Чаруют меня.

— Это ты, Маня, сама сочинила?

— Если б я такое могла сочинять, я б здесь вообще ни с кем не разговаривала. Это Сапфо, — проговорила Маня.

— Это которая такая странная была? — поинтересовалась, оторвавшись от переписывания, переписывавшая.

— Ты так странно смотришь на меня, точно я могла справиться у нее об ее странностях. Это же седьмой-шестой век до нашей эры, — возмущенно посмотрела на подругу Маня.

— Слушай, тетрадь попрямее напрягись подержать, — попросила переписывавшая девушку в шортах.

— Что я тебе, что ли, пюпитр? — возмутилась та.

— Выражения выбирайте, пожалуйста, — строго из-под очков посмотрела переписывавшая на подругу.

— Серый! Сереж! У тебя есть сигареты!? — отвернувшись от окна, прокричала томившаяся девушка явно не слышащему ее Серому, снова ушедшему в свои не координированные, не лишенные, однако, диковатой пластики па.

— Ты что, откуда у него сигареты? — изумилась служившая пюпитром девушка. — Ему еще только курить. Ты только посмотри на него, — изобразив в лице сострадание, взглянула она на, действительно, смотревшегося лопухом Серого. — На вот лучше — пожуй, — протянула она томившейся девушке жвачку.

— Ой! «Ригли сперминт», — взглянув на жвачку, передернулась та. — Ну «ригли» ладно, почти что фигли, но это второе нечто можно сунуть в рот, — решительно не приняла она угощенье.

— О! Кого мы видим! — воскликнула вдруг отвлекшаяся от переписывания девушка, заставляя и прочих обратить взор на подходившего к ним импозантного, длинноногого парня. — Макс, сам Макс.

— Ты, как всегда, великолепен, — привстав и шагнув навстречу парню, проговорила томившаяся до его появления девушка, подавая тому руку, к которой тот, склонившись, как для поцелуя, прижался лишь лбом.

— Как бы мне влюбиться, чтоб не ошибиться, — лукаво глянув на парня, решила и девушка-пюпитр принять участие во всеобщем восторжении Максом, источавшим аромат терпких, быть может, недешевых духов. На Максе был кремовый с иголочки костюм, на лацканы которого был отвернут ворот белоснежной рубашки апаш, и над тем серебрился шелковистый шарфик.

— Чтоб не ошибляться — лучше не влюбляться, — посоветовал он, подавая подошедшему Серому для приветствия два пальца левой руки.

— Мы уж думали: ты там с концами в Сан-Франциске завяз. Ты что, только что прилетел? — поинтересовалась у Макса девушка-пюпитр.

— А ты в самом деле в Штаты летал? — с пресерьезным интересом спросил Серый.

— В Швейцарию, — уточнил Макс как-то сухо.

— Это в Швеции которая?

— Ну вот, все тебе разжевывай, дал тебе направление — и ступай, — недовольно махнул ему Макс куда-то в направлении окна.

— Ну и как там у них Мадонна с Джордж Майклом? — хлопая глазами, поинтересовался у него Серый.

— Вот все бухтишь, а написал-то, написал, и почерк, как у вождя международного пролетариата — недовольно посмотрела на Серого девушка, пытавшаяся, несмотря на отвлекавшее ее окружение, продолжать переписывать. — Голова аж разболелась, — вытащив из кармана конвалютку каких-то таблеток, вырвала она оттуда прямо зубами пару таблеток и всухую сжевала их.

— Ты как Гитлер накануне краха — двести таблеток в неделю, не считая инъекций, — пожурила подругу помогавшая переписке девушка.

— Пошли, Макс, на крышу, у тебя всегда есть сигареты — покурим, — вдруг потянула за собою высокого Макса томная девушка.

— Э, подожди, куда ты его уводишь, — запротестовала вдруг переписчица, — Прости, я так и не поняла, у тебя там с Мадонной или с Майклом что-то все-таки было?

— С обеоими, — доставая на ходу из кармана пачку “Марлборо”, увлекаемый томной девушкой, обронил Макс не без грусти.

— Послушай, а что все Маня тоскует? Макса куда-то с собой потащила, — престав переписывать, обратилась к подруге переписчица. — Ее друг, в самом деле, что ль, бросил? У них же была как бы любовь?

— Да она ей как бы и не нужна, ее интересует замужество, и вообще она не верит, что замужние женщины живут много меньше.

— Почему?

— Мужчины — вампиры. Правда, этот ее вампир богаче Буратины.

— Стало быть, вампирство хотя бы частично оплачивал, — заключила переписчица, перестав писать и взглянув на подругу. — Послушай, а Макс, думаешь, тоже богат? Откуда эти наряды, поездки?

— Ну, он же по ночам в казино кем-то шустрит — крупье, что ли, работает. И вообще не очень понимаю, зачем ему при его благосостоянии учиться вообще.

Ха! — вмешался вдруг слушавший их одним только не заткнутым пуговицей плеера ухом Серый. — Вам хорошо, а нам чуть что... — засвистел он марш “Прощание славянки”.

На. Не буду я больше ничего переписывать. Утомил ты меня своею тетрадью, — с появившимся в лице недовольством неожиданно отдала переписчица парню тетрадь.

Алене, с умильной улыбкой поглядывавшей на беспечно болтавших студентов, вдруг захотелось на крышу.

AA ® z

— Ваш билет... Ваш билет... — с екнувшим сердцем вдруг услыхала Алена, но поспешила припомнить, что билет все ж остался в кармане рубашки при ней.

Две женщины в пятнистых униформах, в таких же с козырьками шапках, напяленных почти до глаз, и грубых солдатских ботинках шли по вагону, проверяя билеты.

“В такую жару — блюсти такой униформизм”, — невольно про себя подивилась Алена, доставая из кармана билет.

— Ваш билет, — отдав пробитый компостером билет Алене, обратилась одна из униформисток с высовывавшимися из-под шапки густыми светлыми волосами к пожилой женщине, почему-то совершенно проигнорировав тучную старуху, принявшуюся вдруг с безразличнейшим видом высматривать что-то в окне.

— Нету у меня, — с очень извиняющейся, виноватой улыбкой тихо проговорила женщина.

— Что!? — грубо вопросила униформистка. — Я спрашиваю, где ваш билет!?

— Вот мы с внуком... нам очень надо, — все с той же жалкой улыбкой указала женщина глазами на внезапно заснувшего мальчика, в протянутой ладошке которого осталась белая от съеденного мороженого лужица.

— Ничего не знаю. Платите штраф, — так же равнодушно проговорила униформистка и, чуть развернувшись, ловкой подножкой заставила повалиться собиравшегося улизнуть бритого подростка, которого вместе с белобрысенькими близнецами подгоняла в конец вагона вторая темноволосая униформистка. — Штраф платите, — снова обратившись к женщине, напомнила светловолосая униформистка.

— Денег... нету, — жалобно проговорила женщина.

— Послушайте, девушка, но ведь это ж аб... — споткнулась Алена на недосказанном “абсурде”, вдруг сообразив, что эта немного моложе ее, грубая женщина едва ли знает значение этого слова.

Удостоив Алену равнодушнейшим, секундным взглядом, та продолжала ждать.

— Послушайте, — решилась наконец Алена, протягивая свой только что пробитый билет. — Пусть вот ее билет. Я заплачу вам штраф.

— Пошли, — махнув Алене следовать за ней, мгновенно оставила униформистка женщину в покое.

Не очень понимая, почему бы не расплатиться на месте, а надо куда-то идти, Алена проследовала с нею до тамбура, сильно продувавшегося теплым ветром, через все ту же заклиненную, не закрывавшуюся створку двери.

Судя по встретившим ее там крикам “А, бля, больно же, бля, все... больно...” подростки не оставляли попыток удрать из-под стражи темноволосой униформистки.

— А чего вы, бля, все деретесь? — проныл бритый подросток, черная майка которого переползла с головы на шею.

Внезапно конвоировавшая Алену униформистка залепила подростку ботинком в живот, да так, что тот свалился на пол навзничь, и голова его повисла за незакрывавшейся створкой.

— А-а! — схватившись за живот, взвыл от боли подросток. — Б-больно, больно же, — прохлюпал он.

Присев к нему, Алена приподняла ему голову и взглянула на униформисток, с совершеннейшим тупым равнодушием смотревших куда-то поверх нее и двух белобрысеньких вжавшихся от страха в стену тамбура близнецов.

— Вы что!? С ума сошли! — закричала Алена. — Это же дети! — от возмущенья ей вдруг стало трудно дышать и выразить все то, что она сейчас ощущала. — Я... за них заплачу, — дрожавшими сильно руками вытащила она из кармана все имевшиеся в ее распоряжении деньги.

Темноволосая униформистка показала ей четыре пальца.

— За четверых, — пояснила ей светловолосая и, взяв деньги, что-то из них отобрала себе, остальное вернула Алене.

— Ур-родки, — с чувством проговорила она, глядя, как двое белобрысеньких просачиваются через приоткрытые двери тамбура в вагон и посыпаемый какими-то бумажками-квитанциями уползает за ними с мокрыми от слез щеками бритый подросток. Несмотря на то, что весь тамбур сильно продувался влетавшим в незакрытую створку воздушным током, Алене начало казаться, что воздуху ей не хватает, и, шагнув к незакрывавшемуся дверному проему, где вовсе не безопасно было стоять, она ухватилась за ее вертикальный поручень. С таким тупым зверством женщин Алена столкнулась впервые и, томясь ощущением совершенного перед ними бессилья, чувствовала, что они продолжают стоять у нее за спиной.

— Черт! Ш-шли бы вы, что ли, в болото! — как можно отчетливее, чтоб те расслышали ее через грохот колотивших под нею колес, прошипела Алена, не в силах погасить в себе желание — врезать обеим униформисткам по морде и вышвырнуть их на крутую насыпь на полном ходу.

— Нет проблем. Выходим, — не поверив себе, услыхала Алена у самого уха. Ни обернуться, ни что-либо подумать она не успела. Обе ноги ее вдруг оторвались от пола, и какое-то время рука, вцепившаяся в вертикальный поручень двери, соскальзывала вниз. С полминуты Алена болталась над рябящей насыпью, пытаясь нащупать ногою какой-нибудь выступ, но, так и не нащупав его, с ужасающей быстротой полетела вниз. Приземления от пронзившей ее боли Алена почувствовать не сумела и, лишь скатившись по крутой насыпи до самого низа, ощутила себя валяющейся на земле. Переводя дух, Алена присела и закрыла на минуту глаза, а, открыв их, увидала стоящих рядом обеих униформисток. Задрав штанину, Алена разглядела на голени здоровенную покрытую полосами царапин болезненную припухлость и, засучив рукав, обнаружила еще одну такую же припухлость поменьше над локтем. Посгибав руку, ногу, Алена поняла, что кости ее, как будто, целы; и едва она поднялась на сильно еще дрожавшие от возбуждения ноги, как одна из униформисток кивнула следовать за ней, направившись со своею подругой куда-то в сторону от насыпи.

Метрах в двадцати от той начинался поселок с маленькими, всего в несколько соток, садовыми участками, на каждом из которых имелся либо похожий на избушку садовый домик, либо сарай. Прихрамывая на ушибленную ногу, Алена поплелась за униформистками по пыльной поселковой улочке, на которой не видно было ни души, да и на самих участках за заборами копошились одни только куры.

— Послушайте, девушки, — когда обе униформистки остановились возле домика, над дверью которого имелась ржавая вывеска “Продукты”, решилась заговорить с ними Алена, — что вы от меня хотите? — Обе были, возможно, моложе ее, и ей пришло вдруг на ум, что их обескураживающая грубость — всего лишь игра в бравых десантниц, которую пора бы было закончить.

Вместо ответа светловолосая униформистка кивнула Алене зайти в магазин и вошла в него сама. Не став за нею входить, Алена опустилась на ступеньки магазина и еще раз осмотрела свои удивительно быстро посиневшие и еще больше припухшие места ушибов и, скосив глаза на тоже не вошедшую в магазин темноволосую униформистку, убедилась, что та с деланным безразличным наблюдает за ней. Вышедшая из двери магазина довольно скоро ее светловолосая подруга вмиг заставила Алену о своих синяках позабыть: в руках той была бутылка водки “Московской особой”, две пачки “Беломора” и что-то завернутое в серую грубую бумагу, в которую заворачивали товары только в самых дремучих сельпо. Кроме того, и это поразило Алену особенно, две такие же бутылки “Московской” высовывались из огромных набедренных карманов униформистки. Пока она запихивала своей товарке в нагрудный карман обе папиросные пачки, та сама засунула себе третью бутылку в такой же набедренный карман, так что в руках светловолосой униформистки осталось лишь что-то завернутое в серую бумагу.

— Пошли, — кивнула она Алене последовать за ней.

— Куда!? Зачем!? — с чувством вопросила Алена.

“Куда они меня ведут?— поднявшись и двинувшись за ними, принялась раздумывать она. — Зачем я им? Ведь не в отделение же милиции они меня ведут, с риском для жизни выкинув из поезда. Если они просто идут выпивать и берут меня третьей, то неужели по мне не видно, что я не пью совсем. Но если они просто садистки и им я нужна как жертва, то это хуже всего, и самое лучшее, что я могу сделать, так это попробовать от них удрать, и как можно быстрей”.

Едва Алена замедлила шаг и остановилась, как светловолосая униформистка сделала то же, провожая взглядом проезжающих мимо на старых ржавых велосипедах немолодых полных женщин в не скрывавших их форм сарафанах. К раме одного велосипеда была привязаны тяпка, к рулю другого — прикручена корзина с огурцами, редиской и стрельчатым луком.

— Кер, тебе нравятся женщины на велосипедах? — вдруг громко спросила светловолосая тоже притормозившую темноволосую. — А скажи, в них что-то есть? — как будто не нуждаясь в ответе, ухмыльнулась она своему же вопросу, продолжая следить за удалявшейся женщиной с толстым задом, седло под которым на каждом ухабе дороги опускалось, казалось, все ниже и ниже.

Темноволосая не ответила, но тоже скривила усмешкой свой четко, красиво очерченный рот. “Она действительно назвала ее этим странным каркающим “Кер” или мне то послышалось? — подумала Алена. — Хотя какая разница, как одна грубиянка кличет другую. Все равно общенье с двумя любительницами “Московской особой” и “Беломора” мне ничего хорошего не сулит”.

Поселок окончился, и проложенная между садовыми участками грунтовая дорога перешла в ведущую к лесу тропинку, вдоль которой были навалены холмики мусора. На покореженные, поржавевшие части каких-то машин, холодильников, газовых плит были накиданы жестяные банки, пластиковые бутылки и подванивавшие съестные отбросы. В одном месте Алена чуть не наступила на две выброшенные кем-то книги, одна из них, выглядевшая совершенно новенькой, нечитанной была «Введением в термодинамику», другая же с обтрепанными углами за счет, по-видимому, многочисленных прочтений была романом «Как закалялась сталь». Несмотря на то, что книги валялись на узкой тропинке одна за другой, первая имела вид совершенно интактный, обложка же второй с вглядывающимся в светлое завтра незрячим автором была перечеркнута велосипедными шинами и запачкана следами подошв. Это наводило на мысль, что проходившие и проезжавшие все ж успевали названья книг прочитывать. «Интересно, что бы делал пламенный, все мечтавший о светлом завтра, Павел Корчагин в помрачневшем сегодня, чтоб не было мучительно больно за... и чтоб, умирая, мог сказать..?» — мелькнуло в мозгу Алены, на ходу пригнувшейся и сдвинувшей обе книги с дороги.

Судя по мягкой торфянистости тропинки, по которой шла Алена, по торчавшим повсюду из земли кочкам осоки, напоминавшим чьи-то вихрастые головы и темневшим тут и там непроточным канавам, в которых плавали все те же пластиковые бутылки, вся местность была осушенным болотом.

Перед самым леском тропинка ныряла в неглубокий овраг, на дне которого в месте перехода, в топкой жиже, были навалены тонкие стволы берез. Как раз в этом месте и завязла кренившаяся набок самодельная, фанерная тележка с травой, и все усилия возившегося в канаве рваненького, щупленького деда — выправить тележку и перевести не желавшую переходить через топь козу — были напрасны. Из накренявшейся все больше тележки высыпалась трава, а упиравшаяся коза лишь крутила головою, надеясь освободиться от тянувшей ее за шею веревки. Одна из униформисток, проигнорировав наваленные березовые стволики, с небольшого разбега перескочила через топкое место и вместе с подоспевшей подругой вытащила и поставила тележку на сушь, после чего наподдала козе так, что та с жалящимся “бе-э-э”, обгоняя хозяина, припустила по тропе со всех ног.

Помощь деду, скорей всего, была для униформисток просто забавой, однако быстрота и четкость, с которой они все это проделали, навели Алену на мысль, что попробуй она удрать — они настигнут ее за считанные секунды. К этой мысли невольно приплюсовывалась и еще одна; и, как ни странно то было в положении Алены, довольно забавная: попытайся бандиты, отобравшие у нее утром сумку, обойтись с униформистками также, как с ней, обоим, быть может, понадобилось немало времени для обретения своей прежней формы вседозволенности, обретаемой исключительно безнаказанностью; хотя не исключалось и то, что после общения со страдавшими такой же тяжелой вседозволительностью садистками-униформистками ничего бы обретать несчастным уже не понадобилось.

Лесок, в который они вошли, был почти что прозрачным, кроме реденьких невысоких березок да малюсеньких сосенок, других деревьев в нем не было. Едва Алена очутилась в лесу, как лишь жужжавшие до того комары принялись кусать ее, не защищенные одеждой лицо, шею, руки; отмахиваясь от них, Алена должна была еще и время от времени убивать на себе бесшумно начавших присасываться и побольнее комаров жалящих слепней. Однако шедшие впереди нее униформистки, которых как будто не донимали ни жара, ни насекомые, продолжали идти совершенно спокойно, буквально печатая шаг. Наконец Алена заметила группку покучнее стоявших березок, в которых, ей показалось, она могла бы укрыться; но как только она, чуть приотстав, сошла с тропы и устремилась к ним, темноволосая униформистка обернулась и со странным гортанным выкриком, послышавшимся Алене как “Гоу, гоу”, махнула ей не отставать. Не успела Алена, повинуясь приказу, приблизиться к ней, как раздались один за другим два громких выстрела, и после короткой паузы — еще подряд три. Униформистки остановились, переглянулись и, не сказав друг другу ни слова, кинулись туда, откуда, как показалось Алене, прозвучали выстрелы. Потеряв их из виду, она отерла со лба пот, огляделась и, никого вокруг не увидев, сделала несколько шагов по тропе в обратную сторону, после чего, совершенно не понимая — зачем, повернулась и направилась туда, куда устремились ее конвоирши. Пройдя совсем немного, Алена наткнулась на довольно широкую канаву с уже зацветшей стоячей водой; вдоль канавы шла поросшая травой, слегка примятой колесами машин, дорога, по которой те, должно быть, проезжали нечасто. Тревожно озираясь по сторонам и стараясь не выходить на дорогу, Алена прошла метров сто вдоль канавы и вдруг увидала своих конвоирш. Они стояли в березках спинами к ней и высматривали стоявшую невдалеке на дороге бордовую машину. Внезапно послышался довольно жалобный и явно человеческий надрывный стон “А-а!” Обе униформистки тут же поспешили к машине, и одна из них махнула Алене последовать за ними, сильно ее озадачив, потому что столь ее осторожное издалека к ним приближение мог почувствовать разве что зверь. Не очень веря, что должна повиноваться этому маху, Алена тоже стала, озираясь, приближаться к машине.

Все дверцы бордового, с перекореженным передним бампером, “вольво” были распахнуты и сидевший в нем, уткнувшийся в руль головой человек был недвижим; судя по темной шевелюре и черно-белой полосатой рубашке, на которую стекала из уха алая кровь, это был тот самый парень-кавказец, который хотел затащить Алену в машину. Другой же мужчина-кавказец, который ее туда затащил, полусидел-полулежал на земле возле машины, пытаясь затянуть на плече одной рукой и зубами резиновый жгут, от натуги лоб его и даже волосы были в обильно проступившем поту. “А-а!”— запрокинув голову, выстонал он.

Присев к нему, темноволосая униформистка взяла лежавший у него на животе шприц и подала его Алене, после того надломила тоже взятую с живота ампулу и забрала шприц из затрясшихся Алениных рук. Засосав в него содержимое ампулы и умело введя в надувшуюся на локтевом сгибе вену содержимое шприца, униформистка распустила стягивавший плечо жгут и поднялась на ноги.

— Спасибо, — не без труда прошептал ей мужчина, руки которого были, как разглядела Алена, в крови. В ней же была и темная, с едва приметной дырочкой под нагрудным карманом рубашка. С минуту мужчина пролежал, тяжело дыша открытым ртом, сиявшим на солнце рядом золоченых передних зубов, после чего завел глаза к небу и стал недвижим.

От ужаса забывая отмахивать от себя продолжавших жалить ее комаров и слепней, Алена отступила от мужчины подальше и увидала другую униформистку, тащившую за ноги к машине еще одного мужчину, на белой майке которого тоже алела еще не запекшаяся кровь. Мужчина этот был белокож и, судя по вздернутому носу и рыжеватым волосам, не кавказец. Плохо понимая, что происходит и что в такой ситуации она должна делать, Алена довольно вяло пошлепала впившихся в нее комаров и отлепила нескольких уже присосавшихся к шее слепней.

Обе униформистки, не обращая вниманье ни на нее, ни на убитых, принялись рыться в машине: с невозмутимым видом они покидали на землю с заднего сиденья все валявшиеся там вещи, и среди них Алена усмотрела часа два назад купленный ею “Тархун”, который сейчас, несмотря на то, что не могла уже провернуть усушеным жарой и ужасом языком, не стала бы пить ни за что. После того одна из униформисток подсела к уткнувшемуся в руль парню и вытащила из-под его безжизненно свисавшей руки связку ключей; подойдя к багажнику, она открыла его каким-то подошедшем ключом и принялась выкидывать и из него все имевшиеся там вещи. Подоспевшая к ней подруга быстро начала их перетрясывать и высыпать содержимое оказавшихся в багажнике сумок прямо на землю.

— Черт, где ж они? — выругалась светловолосая, с неудовольствием поглядев на посыпавшиеся из какой-то сумки прямо на землю сто долларовые купюры. В их количестве (они покрыли собой почти квадратный метр) было что-то нереальное.

Подняв три слетевшие к ее ногам купюры, Алена сложила их веером и глянула его на солнечный свет: рисунки трех толстых Франклиных смотрелись очень четко и, судя по магнитным с мелким текстом полосам и хорошо знакомой Алене шероховатости купюр, они были настоящими — сто долларовыми, то есть теми самыми, без показа которых теперь не создавалось ни фильма, без упоминания о которых не писалось ни книги и без которых уже никто и не знал, как дальше жить. От разглядывания купюр Алену отвлекла выброшенная из багажника ее собственная, отнятая у нее кавказцами сумка. Схватив ее и расстегнув, Алена не увидела ничего из того, что еще утром туда положила, но пустою сумка не была, в ней оказались три черных целлофановых пакета. Поспешно выхватив из нее один из пакетов, темноволосая разорвала его, и Алена увидела, что он набит маленькими цилиндрическими с палец пакетиками. Разорвав один из них, темноволосая лизнула оказавшийся в нем белый порошок, после чего поднесла его к губам Алены, и та, плохо соображая — зачем, совершено засохшим языком тоже лизнула чуть кисловатый порошок.

— Е-е! — вдруг гортанно прокричала темноволосая светловолосой, которая тут же перестала рыться в багажнике. Обе они подошли к так и не подавшему больше признаков жизни кавказцу и, ухватив его за руки, кивнули Алене на ноги того. Все так же не соображая, зачем это делает, она не без труда приподняла его ноги. Так втроем они подтащили мужчину к машине и усадили на заднее сидение. После этого униформистки подступили к рыжеватому мужчине с простреленным животом, одна из них взяла его под мышки, другая за ноги. Возможно оттого, что рыжеватый был заведомо легче кавказца, униформистки подтащили его к машине и подсадили к тому, не призвав на этот раз на помощь Алену, что было кстати: ей, после всего произошедшего с нею, захотелось просто опуститься на землю и посидеть. Все так же не понимая, что перед ней происходит, Алена, отойдя немного от дороги, присела на траву и принялась наблюдать, как униформистки поспешно стали закидывать в багажник и кузов машины все то, что только что из них побросали на землю; собрав и все до единого разлетевшиеся доллары, они швырнули в багажник и их, точно ничего не стоящий мусор. Только одну Аленину сумку с ее содержимым они не стали никуда кидать, и темноволосая застегнула ее на молнию. Побродив возле машины, обе униформистки подняли с земли что-то еще, и когда они приблизились, Алена разглядела в руках одной из них пистолет, а на ладони другой золотившийся на солнце массивный нательный крест, поразглядывав их минуту-другую с миной презрительного любопытства, обе зашвырнули и эти свои находки в машину и захлопнули все ее дверцы. Неожиданно Алена увидела, что машина медленно тронулась с места и, проехав совсем немного к краю канавы, начала в нее вниз передом проваливаться. Не сразу и не без труда поднявшись на ноги, когда машины не стало, Алена увидела, как из непрозрачной воды, выбулькивают огромные пузыри, потом они стали мельче и, наконец, прекратились совсем, после чего разошедшаяся в стороны, по-видимому, при погружении машины ярко зеленая ряска стала постепенно равномерно расходиться по темной водяной поверхности. Невольно Алене подумалось, что уйди она отсюда сейчас, — этого места не отыщет уже никогда, и все, что могло свидетельствовать о только что произошедшей здесь трагедии, навсегда похоронено в непроглядных недрах этой, в нескольких шагах от нее, запруженной канавы. Обе униформистки с видом покончивших с чем-то, с чем надо было покончить, сняли с себя свои пятнистые шапки и, размахнувшись ими совсем по-мальчишески с поясным разворотом, закинули их, точно мячи, в ту же темную воду. Без шапок обе они как-то вдруг стали походить на обычных девушек, у светловолосой оказался даже большой чистый лоб и светившиеся насмешкой светло-серые глаза, у темноволосой же нос был с горбинкой и, в темных глазах ее с четким азиатским разрезом как будто сверкала к чему-то очень далекому страсть, и вообще в ее облике было много больше этой обескураживающей Алену грубости, чем у ее светловолосой подруги.

— Пошли, — направившись куда-то, снова неизвестно куда, кратко скомандовала Алене светловолосая, а тронувшаяся было за ней темноволосая, обернувшись, глянула так, что Алена с неожиданно пронзившей ее вдруг тоской поняла, что не сбежит от них никогда.

Уже прилично искусавшие Алену комары и слепни не оставляли ее в покое ни на минуту; от продолжавшей, казалось, расплавлять вокруг все живое жары Алену все сильнее мучила жажда и даже тревога — куда и зачем ее ведут эти две непонятные униформистки — уступила место какому-то ко всему безразличию. Разумеется, никакие они не поездные контролерши, — наконец пришло Алене на ум, — все то был просто розыгрыш; теми деньгами, которые они взяли у нее как штраф, — она вдруг припомнила то совершенно отчетливо, — они и посыпали того несчастного побитого ими мальчишку, и, судя по абсолютному равнодушию даже к долларам и совершенно явно выказанному пристрастию к оказавшемуся в ее сумке наркотику, — кроме него, униформисток ничто и не интересовало. И очень возможно, что обе они бойцы какого-нибудь спецназа, борющегося с наркотой и ею же кормящегося.

Внезапно униформистки остановились возле ямы, из которой, быть может, брали для огородов торф, спрыгнув в нее, они, поковыряв дно ее каблуками, углубили его и, кинув туда Аленину сумку, принялись также ногами обваливать на нее рыхлый легко осыпавшийся торф. Скорей всего, решила Алена, они прячут ее здесь на время. Поплясав своими грубыми ботинками на месте зарытой сумки, обе двинулись дальше, не забыв поманить Алену за собой. Пройдя еще немного все тем же в реденьких березках леском, они неожиданно вышли к небольшому почти квадратному явно искусственно вырытому пруду, окруженному высокими, в рост человека, розовыми зарослями Иван-чая, смотревшимися в лучах яркого солнца весьма живописно. Обессилено опускаясь на землю, Алена даже подумала, что, не будь сейчас такой жары, комаров со слепнями и, разумеется, униформисток, с удовольствием свалилась бы в тени этих зарослей прямо на растрескавшийся от жары торф и надолго забылась бы сном в этих травяных, отдающих болотным духом ароматах, в этой нарушаемой негромким птичьим пересвистом тиши. Усевшаяся рядом темноволосая достала из пачки две папиросы, одну сунула в рот, другую же протянула Алене, заставив ту покачать головой в знак отказа. Запихнув папиросу в пачку назад, темноволосая зажгла спичку, однако закурить не успела — стремительно скакнувшая к ней светловолосая задула огонь и, жестом показав, как все сейчас здесь может вспыхнуть, обозвала ее, как послышалось Алене, “крейзи”. Темноволосая поплевала на спичку, с каким-то даже интересом поразглядывала на пачке “Беломора” карту, прочертила на ней сожженным концом спички какую-то линию от центра на северо-восток, после чего засунула спичку в торф, убрала в карман папиросы, вытащила из набедренного кармана бутылку “Московской особой” и, свинтив на ней пробку, протянула Алене. Та снова покачала головой, подумав, что ее, скорей всего, вырвет и так, потому что, кроме сухости во рту и напавшей на нее ватной слабости, ее вдруг начало мутить. Отвернувшись от униформисток, Алена подавила руками живот в надежде, что ее вырвет, но скоро поняла, что из-за сухости внутри нее, то случится едва ли, и увидела шлепнувшийся возле нее на землю серую бумагу, на которой лежали куски, судя по цвету и запаху, свежепожаренного мяса.

“Плохо, что я от всего, что они мне предлагают, отказываюсь”, — подумала Алена, но, как без не желавшей выделяться слюны сжует хотя бы небольшой кусок мяса, представить себе не сумела. Правда, Алене пришло на ум, что она могла бы зарыть мясо в торфе, благо, обращенные теперь к водяной глади пруда униформистки, сидели к Алене спинами, которые держали удивительно прямо. Прожевав неспешно несколько кусков жареного мяса, обе принялись запивать его “Московской особой”, не притрагиваясь при этом губами к горлу бутылок, а только с расстояния вливая в рот их содержимое, не проливая при этом ни капли. Даже пить так воду сумел бы не всякий. “Да кто ж они наконец? — отмахивая от себя роившихся возле нее насекомых, снова невольно принялась раздумывать Алена. — Судя по униформе и такой физической подготовке, они, конечно же, из спецназа: им ничего не стоит на полном ходу сойти с поезда, присмирить группу подростков, таскать свежие трупы в не запекшейся крови; однако навряд ли обе они в этом «назе» простые исполнители-пешки, просто гоняющиеся за наркотическими крошками и вообще малюсенькой для себя только выгодой, ведь даже доллары им не нужны, и, когда рылись в машине, там были и бутылки с дорогими напитками и целые блоки дорогих сигарет, не тронули из того ничего. Их обеих интересует только одна наркота, только ею они и живут, а эти “Беломор” с “Московской особой” всего лишь спецназовский шик. Да, это так”, — решила Алена и, отерев со лба обильно выступивший на солнце пот, отползла в тень зарослей Иван-чая, откуда уже сбоку могла разглядывать своих конвоирш. Прикончив мясо и большую половину содержимого бутылок, они продолжали сидеть, все также удивительно прямо держа свои спины и широко по мужски раздвинув согнутые в коленях и упертые в землю ноги. На носках их ботинок Алена заметила железные подковы и снова подивилась тому, что насекомые то ли не приставали к униформисткам вовсе, то ли те сами не обращали на такую мелочь никакого внимания. Во всяком случае, Алена не приметила, чтоб хоть одна из них хоть раз отмахнула комара или шлепнула слепня. Несмотря на выпитую водку, — их бутылки, как разглядела Алена, были даже и не полулитровыми, а по ноль семьдесят пять — лица униформисток ничуть не оживились и, даже напротив, на них как будто застыл мрачноватый покой.

“Да, конечно же, они — обученные спецназом самбистки-каратистки, но, судя по всему, блюдут какую-то свою корысть; выйдя на наркодельцов и просчитав все-все до места их встречи и даже предугадав ее конец, они его дождались и теперь, убирая все улики, уходят с наркотою. Но только вот зачем им я? Зачем?? Уй! — шлепнув на шее больно присосавшегося слепня, осенилась наконец Алена первой правдоподобной догадкой. — Мотоциклист на площади! Они же видели, видели, как я подходила к машине и то, как кавказец отнял у меня сумку, в которую положил потом свою наркоту. Да, теперь все сошлось. Они считают, что я имею отношение к этим наркодельцам. Но неужели обе они так тупы, что не видят, что я ни малейшего отношения ко всему тому не имею. Да, теперь понятен их ко мне интерес, и единственное, что мне еще не понятно, отчего они все же не взяли себе те чертовы доллары. Хотя черт их всех разберет, всех этих умалишенных, не брезгующих “Беломором” с “Московской особой”.

Темноволосая униформистка скривилась вдруг усмешкой и несколько икотных хохотков содрогнули ее, светловолосая повторила все то же почти один в один.

“Но, быть может, они, и впрямь, сумасшедшие, — пришло Алене на ум, — помешанные на своей наркоте. Хотя едва ли, — тут же отвергла она это довольно правдоподобное предположение, — в их сумасшествии слишком много единства. Сумасшедшие не единятся ни с кем. А эти так просто, даже не сговариваясь, захоронили такие деньги на дне пруда. И если б не эти доллары, то все бы сошлось”.

— Их там нет, — неожиданно резко к ней повернувшись, проговорила светловолосая униформистка.

— Что? — не поняла Алена, о чем она говорит.

— Там их... — повторила та и, быть может, проговорила что-то еще, но вниманье Алены вдруг приковали два сидевших на другом берегу пруда человека, престранных, и — весьма. Своими бесцветными большими черепообразными без волос головами и огромными миндалевидно разрезанными глазами они чрезвычайно походили на гуманоидов, изображениями которых иллюстрировались обычно статьи о пришельцах, о появлении которых фанаты НЛО просили незамедлительно им сообщать. Не веря своим глазам, Алена даже наклонилась вперед, отчего эти двое, вдруг видоизменившись, превратились во вполне реальных мужчин с волосами и даже в сюртуках и галстуках, весьма старомодных, которые носили до двадцатого века или в начале его; однако, вместо брюк, на мужчинах были кальсоны, из-под которых торчали синевато-зеленоватые, почти касавшиеся воды в пруде, босые ступни. С пресерьезными минами мужчины вели между собою беседу, причем, сообщив что-то друг другу в самое ухо, они на время замолкали, усугубляя серьезность на лицах, как будто только так и могли переварить услышанную информацию. И вообще они имели вид людей, ужасно доверяющих словам. В синхронности их серьезничанья было что-то трагикомичное. Когда Алена отклонилась назад, мужчины снова превратились в гуманоидов и исчезли совсем, когда же она наклонилась вперед, те вновь появились и проделали превращенье в тех же реальных мужчин, стоявших уже на коленях и осенявших себя крестами. Один мужчина крестился двумя, другой — тремя перстами, оба при этом бросали друг на друга гневливые взгляды. Наконец мужчине, осенявшему себя двумя перстами, то надоело, он вскочил и приблизился к куче вещей, непонятно как появившихся на берегу болотного водоема и выглядевших там крайне странно. Среди них были несколько чемоданов, шляпная картонная коробка, пишущая машинка, подзорная труба и из грубой плотной материи фартук, из кармана которого торчал кирпич с тесненной на нем эмблемой; все эти вещи смотрелись весьма антикварно. Как только мужчина надел на себя фартук и с большим чувством, опустившись на одно колено, поцеловал на кирпиче эмблему, с какими-то одна в другой геометрическими фигурами, вскочил и второй мужчина и, схватив подзорную трубу, принялся разглядывать в нее вещи. При этом он то и дело менял ракурсы обзора, и временами даже совал трубу внутрь вещей, точно пытаясь уразуметь, что таят вещи в себе. Другой мужчина снял с себя фартук и тоже принялся разглядывать вещи, сложив кисти биноклем. Смотревший в трубу откинул ее и принялся вдохновенно колотить по клавишам машинки. Мужчина, разглядывавший вещи, принялся трясти за плечи колотившего по машинке мужчину, явно призывая того продолжить разглядывание вещей, но тот отмахивался от него и все в том же напавшем на него вдохновении печатал какой-то рождавшийся в голове его текст.

Закрыв на минуту глаза, Алена, открыв их, снова увидела обоих мужчин. Один из них уже в фашистской каске с бычьими рогами и при кобуре на портупее маршировал на месте, старательно оттягивая босые носки. Другой мужчина сидел в позе лотоса, молитвенно сомкнув пред собой ладони, и что-то бормотал. Набормотавшись, он смерил маршировавшего мрачным взглядом и постукал себя указательным пальцем по лбу. Маршировавший тут же перестал маршировать, скинул с себя каску в шляпную коробку и, вынув из кобуры браунинг, приставил его дуло к виску. На это набормотавшийся покрутил ему указательным пальцем возле своего виска. Отмаршировавший откинул в коробку и свой браунинг. После этого оба мужчины дружно вдруг съежились и принялись озираться, точно ожидая отовсюду смертельных напастей, какое-то время их буквально колотило от страха, после чего они принялись высматривать что-то в не омраченной ни облачком лазури небес, и выражение их лиц стало трагическим. То, что перед нею актеры, увлеченные искусной, в буквальном смысле неподражаемой игрой, Алене не приходило даже на ум, неотрывно глядя на мужчин, она изумлялась только тому, что эти, несомненно существовавшие в обозримом пространстве и времени, люди предстали перед нею здесь и сейчас.

— Кто это? — засохшим языком прошептала Алена.

— Мыслители, — как-то, по-видимому, умудрившаяся расслышать ее, скучно ответила светловолосая, сама она как будто без малейшего интереса лишь изредка поглядывала на тех же мужчин.

— Какие мы… какие мыслители?? — оторопело посмотрела на нее Алена.

— Всякие, — не очень охотно, не удостоив ее взгляда, так же сухо ответила светловолосая.

— Здоровы ли они? — спросила Алена, заметив, что мужчины, устав страшиться и таращиться на небо, уселись снова на мостки и продолжают свою серьезную беседу.

— Это большой вопрос, — хмыкнула светловолосая явно с насмешкой относившаяся к мыслительным забавам мужчин. Темноволосая хмыкнула тоже. Скосив глаза на Алену, они переглянулись, точно вспомнили нечто двусмысленное, про что ей почему-то лучше б было не знать. — А хорошо быть мужчиной, — глянула на Алену светловолосая униформистка с откровенным презрительным вызовом, — можно выдумывать всякие глупости, которые существуют лишь в голове, и вне ее не имеют ни малейшего смысла. Правда, существуют и женщины…

— Однако многое из того, что они в свое время выдумали, оборачивалось после… — перебив ее, осеклась вдруг Алена, разглядев в руках той рукопись своего трактата, которую та держала над поверхностью пруда двумя только пальцами, собираясь те явно разнять.

— Рукописи не горят! — во внезапном порыве вскочив и выхватив у униформистки рукопись, швырнула ее Алена на середину пруда и, попытавшись изобразить презрение на лице, опустилась на прежнее место.

— Если всплывают, — покойно съязвила униформистка, утрачивая интерес к разговору и обращаясь снова к подруге.

Пронаблюдав, как ее ненадолго всплывшая рукопись потонула в темной воде, Алена заметила, что странные мужчины куда-то со своим реквизитом пропали. Неожиданно ей показалось, что обе негромко переговаривавшиеся между собой униформистки беседуют по-английски, она даже могла поклясться, что одна из них сказала: “Modern is admiring the lack of soul“. (модерн — любованье бездушностью. — англ.).

“Быть может, я сплю, и все мне только грезиться”, — пришло Алене на ум. Почувствовав вдруг жуткую слабость, она, запрокинув спину, обмякла на теплом торфе и увидела над собою такое, что пожалела, что не может созерцать двух непонятных мужчин. Над нею вовсе не облачным, подразмытым, а хорошо различимым виденьем неслись в клубах смога бесчисленные, нескончаемые фабрики, заводы, стройплощадки, нефтяные вышки, линии высоковольтных передач, мосты, железные дороги, мусорные свалки, и все это смотрелось так, точно она сама находилась на небе и под нею вращалась поверхность земли, на которой не осталось ни клочка живой, зеленой растительности. Причем временами эти мрачные пейзажи приближались настолько, что Алена могла ощущать удушающий запах курившихся дымами громадных труб и слышать карканье круживших над свалками ворон. Чтобы унять начавшееся от этого видения головокружение, вызывавшее у нее приступ невыносимого страха, что небо поменялось местами с землей и вот-вот на нее упадет, Алена уткнулась лицом в растрескавшийся торф и даже попыталась вцепиться в него, ухватив две очень теплые горсти. В точности, где верх, где низ, сейчас решить она не могла, потому что, и закрывая глаза, ощущала куда-то уносившее ее вращенье, ось которого как будто шаталась; даже определить — на земле ли она — ей было трудно, потому что то голова, то ноги ее, казалось Алене, уже начинали куда-то, возможно, в эту, увиденную ею, индустриальную бездну паденье. Пролежав так, вцепляясь до онемения в пальцах в корешки торчавших из рыхлого торфа травинок, Алена наконец приоткрыла глаза и, с некоторым даже облегчением разглядев возле себя похожую на ежика кочку зеленого мягкого мха, принялась ее гладить. Каждая его мшинка была изумительным мохнатеньким деревцем, напоминающим маленькую пальму, внутри кочки торфяного мха оказалась и небольшая группка мшинок кукушкиного льна, с торчащими из них нитяными стебельками со смешными загогулинками. Страх свалиться в безжизненную бездну стал утихать, Алена даже припомнила, что размножаются мхи при помощи спор, развивающихся в особых коробочках (спорогониях), и попробовала их рассмотреть. Но от созерцания вызвавших у нее прилив нежности мхов Алену отвлек очередной укус слепня; она почесала свои покрытые зудящими ранками шею, лицо и поняла, что вся покусана в не защищенных одеждой местах. Внезапно все чувства и мысли Алены перебило ощущение кручения в животе, мгновенно покрываясь потом, она ощутила вдруг буквально распластывающую ее по земле резкую слабость. Крученье в животе перешло минут через пять в ужасно болезненные рези, заставившие Алену уразуметь, что непременно умрет, если ее прямо сейчас не пронесет. Однако подняться у нее не было сил. “Скорей всего, они отравили меня этой чертовой своей наркотой, и оттого все эти галлюцинации, все то нереальное, что я только что увидала и ощутила. Да, я сама имела неосторожность эту гадость лизнуть, и потому мне плохо, как никогда. Да, это все от их наркотика”, — помыслила Алена, посмотрев на вскочивших вдруг на ноги униформисток.

— Ха, а беляш? — совсем не замечая ее страданий, весело глянула на Алену светловолосая униформистка и неожиданно, приняв бойцовскую позу, турнула кулаком темноволосую. Та сделала то же и между ними завязался бой. От мелькавших пред взором Алены, то делавших ловкие выпады, то кидавших друг друга, то катавшихся клубком спортсменок-униформисток Алене становилось все хуже и хуже. Переждав приступ животных резей и отерев уже струившийся по лбу ее пот, она, собравшись с силами, заставила себя подняться и, шатаясь, точно пьяная, поплелась подальше от затеявших бой в заросли Иван-чая. Присев на небольшую в торфе яму, она приспустила джинсы и не успела даже додумать, что предпримет, если хоть одна из униформисток к ней сейчас подойдет, как ее начало нести. Временами видимое ею становилось нерезким и ей начинало казаться, что сознание вот-вот покинет ее навсегда; роившиеся возле комары и слепни, которых отгонять она сил уже не имела, жалили ее сколько хотели. Когда она наконец поняла, что внутренности ее опустели настолько, что если что-то еще из нее потечет, то, должно статься, это будут уже мозги, она напялила джины и, все так же плохо соображая, что делает, снова приплелась к пруду и свалилась на прежнее место. Обе бойчихи, обнаженные теперь по пояс и босые, c широко открытыми глазами недвижно сидели на берегу пруда, обращенные к начавшему спускаться, но продолжавшему все также нещадно палить, солнцу. Причем Алене внезапно показалось, что взгляды их обращены совсем не к нему, но и не к чему-то видимому и конкретному.

Тоже стащив с себя ставшую мокрой от пота рубаху и кроссовки, Алена шагнула к краю пруда и сползла в него, тут же ощутив подошвами ступней теплое илистое дно. Медленно дойдя до середины пруда, она погрузилась в воду по плечи, потом пригнулась и окунулась с головой, так Алена сделала несколько раз, почувствовав, что ей стало чуть легче. Выглядевшая с берега совершенно темной и непроглядной вода вблизи оказалась, хоть и не очень, но все же прозрачной, и в ней можно было видеть мелькавших серебристыми нитями маленьких рыбок.

Внезапно Алена увидела входившего в воду мальчика и к тому же китайца, у него были раскосые глаза, широкие скулы, однако при всем том волосы и брови его были почти что белы, светлыми были и его глаза. Осторожным, замедленным шагом, совсем не мутившим воды, он подходил все ближе, что-то разглядывая в ней перед собою; пригнувшись, он опустил в воду руку и вытащил маленькое прозрачненькое деревце со свисавшими от ствола корнями; крохотные листики на маленьких вдруг ставших разрастаться в стороны ветвях разом все распустились, шевелясь, чуть слышно пошуршали и начали опадать, но не в воду, а прилипая к корням; когда деревце совсем потеряло листву и ветки его поникли, из набухших корней по прозрачной коре стал подниматься водянистый сок и на распустившихся ветках снова появилась листва.

Мальчик с восторженной задумчивостью созерцал свое деревце, держа его с неописуемой грацией только пальчиками обеих рук, как будто представляя и Алене это оживающее чудо, начавшее рождать в душе ее необычайный покой. Совершенно забыв все опасения, что с нею что-то нехорошее случится, Алена принялась наблюдать за начавшими вдруг мелькать перед ее глазами серебристыми нитями.

Лишь когда вода вошла ей в нос, в рот и стала перекрывать дыхательное горло, Алена поняла, что больше не вдохнет никогда, если не возбудит еле тлевшую в ее мозгу волю к жизни, и из последних сил оттолкнулась руками и ногами от илистого дна.

& & &

Доски пола посередине большого полуподвального помещения были вскрыты, и под обнаруживавшимися на месте вскрытия балками темнела скопившаяся там вода, которую, по видимости, собирались откачивать через спускавшийся в нее из окна шланг. Определить, насколько глубоким был уровень воды, несмотря на царивший здесь полумрак, рассеиваемый лишь светом из запыленных у самого потолка окон, присмотревшись, все ж было возможно; и человек с седыми висками, в двубортном с острыми лацканами костюме, сидевший перед этим странным бассейном на корточках, обозревал его с каким-то застывшим на лице завороженным изумленьем. На дне бассейна валялись уже обросшие бархатистым наростом различные предметы, как то: ботинок, реостат, битая, смахивавшая на амфору, колба, довольно большой почти полуметровый макет разнокупольного собора Василия Блаженного и сидевший рядом с ним, одетый в буденовку и шинель красноармеец-пупс. Только два последних предмета, собор и пупс, не были покрыты водяными наростами. Вместо крестов на куполах собора красовались серпы и молоты, а на груди красноармейца висел ярко-салатового цвета игрушечный автомат Калашникова.

— Что это? — удивленно спросил человек сидевшего на досках позади него мужчину в очках, лет на двадцать старше его.

— Ах, — досадливо махнул тот в ответ. — Вот вы, Владимир, спрашиваете: над чем мы бьемся. Да все над тем же — ищем конечную истину. А то, что мир меняется, для нас очевидным не будет никогда. Мы ведь даже ничего не сумели сделать с нашей рабочей гипотезой “бог”.

— Так он так и не умер? — спросил Владимир, поднимаясь с корточек и подсаживаясь к сидевшему на досках мужчине в очках.

— Случается, что его умерщвляют, но при этом непременно растворяют в природе, поселяют в мозгах и все так же подозревают во всесущем; для осмысления того изобретаются понятия, термины — ужасающее количество терминов. И говорят о нем и думают столько, что поверьте, он живей всех живых. Хотя все также не ясно: интересуется он нами или нет и возможно ли словами хоть что-то в том прояснить.

— Он все так же под термином «бог»? — улыбнулся Владимир.

— Да как его еще не нарекают и Абсолют, и Высший дух, и Проведение, и Высший разум. Но все так же исправно продолжают творить ритуалы, к нему все так же взывают в молитвах и поджидают от него чудес. Без нравственного камертона, бога, мы до сих пор ни ногой. Человек величайшего духа, наш покойный учитель Владимир Иванович, ваш тезка, Владимир, прекрасно обходился без него.

— М-да, ритуалов и молитв он не свершал и полагал, что, покончив с иудео-христианскими ценностями, мы поднимемся на другую ступень осмысления мироздания, — взглянул на собеседника Владимир. — Даже буддизм он ставил выше, но вообще считал, что религия, философия и наука в своей сути едины.

— Да, да, — в задумчивости согласился с ним мужчина. — И если так вот вдуматься, Владимир, все что мы сейчас имеем, вся наша социальная несостоятельность — и есть кризис нашего православия. Прими мы даже католичество… хотя не очень представляю нас в церквях на скамеечках, а уж молящимися на подушечках...

— Ничего не поделаешь, другой мой тезка, князь, обрек нас на православие на тысячу лет; прими мы ислам, мы, быть может, были другими — агрессивней и проще.

— Да уж, конечно бы, столько не пили. Но и принять буддизм в таком-то окружении никак не могли; всем он хорош, философичен, логичен, умен, но больно уж бесдеятельно-созерцателен и ужасающе беззащитен, — проговорил мужчина в очках.

— Да, я слышал, это ужасно, что учинили на Тибете китайцы.

— М-да, но вообще говоря, Владимир, — впадая как будто в задумчивость, начал мужчина, — все это наше не прекращающееся мифотворчество: все эти претендующие на новизну или нескончаемо интерпретирующиеся давнишние религиозные доктрины, с их поисками интимного контакта с божеством, с желанием обретения вечного блаженства и абсолютнейшей истины — это какое-то затянувшееся всеобщее младенчество, какая-то не переходящая ни во что экзальтация и в основе всего того все то же упорное нежелание трудиться, думать и в конечном счете — смотреть реальности в глаза.

— То, о чем вы говорите, это вызов нескольким тысячелетиям, это не просто. И все-таки, человечеству предстоит это сделать, чтоб перейти в новое качество, иначе ему просто не выжить, — твердо проговорил Владимир.

— Да, да… — все в той же в задумчивости согласился с ним мужчина. — Время уже подпирает. Так долго развлекать свою чувственность абстрактными играми, искусствами, дикими войнами — всем тем, что дает забвение, что… — не докончив, поморщился он на очень громкую с доминирующим барабанным боем музыку, зазвучавшую вдруг на другой стороне разверзнутого в полу бассейна, перебраться куда можно было только по темным подгнившим балкам, и посмотрел на троих давно возившихся там молодых людей. Один из них с ленточкой, вплетенной в тощенькую косичку, и в сатиновом черном халате, прибивал к стене плюшевое темно-бордовое знамя, на котором золотом было вышито: «Слава ударникам коммунистического труда»; двое других, один с волосами ежиком и другой полуплешивый-полуобритый, но зато с окладистой бородой, двигали покрытый несколькими слоями всевозможных, облупившихся красок стенд, на котором потертыми пластмассовыми буквами было выведено «Наши передовики»; впрочем, единственным передовиком была почему-то очаровательно улыбавшаяся из рамки на стенде Мерлин Монро, все прочие рамки были пусты. Оба двигавших стенд довольно горячо препирались, где лучше его поставить, чтоб тот не загораживал центральной экспозиции. Этой центральной была пооббитая гипсовая скульптура согбенного на пеньке Ленина, который что-то вдохновенно писал в тетрадь; прислоненная к его спине своею спиной сидела с черной мушкой под носом большая кукла Гитлера, одетая в бриджи, вправленные в детские красные сапожки. В руках эта кукла держала алый со звездою флажок.

— А все-таки, что это? — кивнул на молодых людей Владимир.

— М-м-да, андеграунды — дурные мальчики, выплескивающие накопившиеся в них экскременты, — как будто с неохотой отвечать и некоторой даже досадой промямлил мужчина в очках. — Все, что вытворяют, никчемно и бессмысленно, ниже даже критики. Так, энтропия — выход энергии в никуда, — сняв очки и почесав переносицу, договорил он в усталой задумчивости.

— Быть может, в их действиях есть все-таки смысл, нам уже недоступный?

— Возможно, но меня много больше тревожит, что мы ужасно отстаем, ужасно ... при наших-то наработках, так отстать... Субсидий на науку никаких... но еще ужаснее, что мы не творим — подражаем.

— Да, нам внушали, что подражание — рабство. И долго эти мальчики будут..? — спросил Владимир, с лица которого не сходил все тот же зачарованный ко всему вокруг интерес, точно находился не в сумеречном грязноватом помещении, а в музее.

— Эти? — переспросил, кивнув на копошившихся парней, мужчина. — Эти до гроба, — со вздохом надел он очки. — Для них время — ничто. И знаете, тот, кто нам обещал принести ключ, из тех же, не имеющих никакого представления о цене времени. Давайте попробуем без ключа, — поднялся он и поднял какую-то валявшуюся здесь же возле досок железяку. Когда-то я был вас сильней и... моложе, но теперь... — подал он собеседнику железяку с появившейся на лице виноватой улыбкой.

— Вас не арестуют? — подходя к находившейся неподалеку от них двери, обитой железным листом, иронически глянул на собеседника Владимир.

— Знаете, я не уверен, что мы найдем то, что ищем, и… я вообще без счетчика, но на всякий случай не трогайте там ничего.

— Да-да, не беспокойтесь, хотя не уверен, что такая предосторожность имеет для меня какой-нибудь смысл, — тоже улыбнулся Владимир.

y y y

Выкашливая воду и выдувая ее из ноздрей, Алена выбралась на берег пруда и, отползла от его края, перепачкав мокрые тело и джинсы торфом. На то, что она только что предприняла, чтоб не остаться в пруду навсегда, ушли ее последние силы, и, распластавшись на земле вниз лицом, чтоб снова не увидеть своего недавнего жуткого на небесах виденья, Алена в изнеможении закрыла глаза.

Кой-какие выдержки из собственного трактата о выживании Homo sapiens в условиях имеющего тенденцию к нарастанию экстремальности бытия стали приходить ей на ум. Непрекращающееся вымирание Homo sapiens-ов-соотечественников Алена связывала с их чрезмерной верой в социальные идеи, обращавшей их в инфантильных, недоверяющих собственному разумению, иждивенцев совершенно утратившего теперь вкус к иждивению общества. Абсолютное несоответствие декларируемого им идеального бытия имеющему место быть приводило к почти поголовным неврозам тех иждивенцев с утратой теми не только смысла этого бытия, но даже и простейших рефлексов выживания. Все то обращало миллионы индивидуумов в никчемно живущее, страдающее и гибнущее от произвола среды стадо, травящее себя алкоголем, табаком, наркотиками, истощающее себя жаждой беспредельного обогащения и единящееся, таким образом, стремлением скрыть от себя указания собственной совести. Обязательный разрыв с устоявшимися в постсоветском обществе идеями и идеалами инфантильно-безвольного (тоталитарно-христианского) бытия Алена полагала основополагающим моментом зарождения новой, разумной, ищущей свободы и, стало быть, выживающей — быть может, уже и! — расы.

Припомнив еще некоторые положения своего трактата о выживании, Алена решила еще раз осмыслить свое теперешнее критическое положение и попытаться найти из него выход. Судя по всему, напавшее на нее бессилие, не позволявшее ей даже присесть, было обусловлено: во-первых, отравлением наркотиком, во-вторых, потерей электролитов со всем, что только что из нее изверглось в торфяную яму, в-третьих, жарой, в-четвертых, укусами насекомых и, в-пятых, тревогой в связи с пребыванием в неизвестности, что с ней собираются сделать эти две ненормальные униформистки. Однако все Аленины раздумья то и дело стало перебивать хоть и банальное, но весьма мучительное ощущение жажды, заставив наконец Алену понять, что самое лучшее, что следует сейчас предпринять, это напиться. Но целесообразно ли было подползти к таящему, быть может, еще большую угрозу отравления, пруду и утолить свою жажду? — этого она разрешить не могла, хотя, выбираясь из пруда, невольно из него уже хлебнула, усилив тем давно томившую жажду. “Живя, будь мертв, будь совершенно мертв — и делай все, что хочешь, все будет хорошо”, — припомнилось ей классическое, даосское, прочитанное утром в той отнятой у нее мертвыми теперь кавказцами книге. — “Сдается, я почти мертва. Но что могу делать и где оно, “хорошо”?” — невольно вслед припомненному подумалось ей. Неожиданно она почувствовала, как кто-то приподнимает ей голову и, открыв глаза, увидела темноволосую униформистку, прижимавшую горло третьей, еще непочатой бутылки “Московской особой”, к ее губам. Сжать их Алена не успела и невольно проглотила то, что влила ей в приоткрытый рот темноволосая. Это оказалась вовсе не водка, а вода, слегка солоноватая, имеющая вкус минеральной и даже прохладная. Когда Алена снова приоткрыла рот, темноволосая снова немного влила ей в рот из бутылки. Так, глоток за глотком, Алена принялась жадно пить, опасаясь проронить хоть каплю. Такой вкусной воды она не пила в своей жизни ни разу. Наблюдая за Аленой с каким-то хладным бесстрастием, темноволосая влила ей в рот все содержимое бутылки и едва ли, кладя Аленину голову на землю, обратила внимание на прошептанное ею “Спасибо”.

???

Сначала Алена даже радовалась, что хмурую, темноволосую ее конвоиршу сменил довольно безобидный с виду Толик, тот самый, что утром ехал с нею в переполненном тамбуре поезда; однако плетясь все в том же неведомом направлении, слушая не смолкавшие Толиковы анекдоты, в другой бы ситуации могших потрясти изыском похабности, и стараясь, чтоб рука рассказчика, лежавшая на плече светловолосой униформистки, ограничивалась только им, Алена все больше жалела об этой замене.

— Во, все, девчонки, заходите сюда, — совершенно неожиданно остановил всех Толик, возле горелого каркаса довольно, по-видимому, просторного до сгорания дома. И поразительным было то, что внутри каркаса-дома стояли хоть и казенно-неказистого вида, но явно не горевшие шкафы, стулья, столы, и за столами сидели два милиционера в расстегнутых из-за жары до последней пуговицы форменных рубашках и что-то писали, время от времени прикладываясь к пивным бутылкам.

— Что это? — в недоумении спросила Алена, поднимаясь на высокое, тоже до черноты сгоревшее крыльцо непонятного дома-каркаса, на котором укреплена была табличка, обозначавшая номер отделения милиции и опекаемый им район.

— Че не видишь? Отделение наше, — с благодушной улыбкой пропуская Алену через остов двери, имевшей вид рамки, сколоченной из головешек, ответил Толик. — Сколько раз отстраивали по-новой, все равно или опять подожгут, или снова на фиг взорвут.

Сидевшие за столами толстенькие милиционеры в чинах, не требовавших на погонах звездочек, кивнули Толику и снова углубились в письмо и питье, закусывая его ошметками распотрошенной воблы. Отрываясь от письма для и питья и закусывания, оба поглядывали на экран работавшего телевизора, каналы на котором довольно часто с помощью пультика один из милиционеров менял.

То, что это действительно было функционирующее отделение милиции, отчасти подтверждали еще и вставленные в погоревшую стойку стволами вверх карабины и стоявший невдалеке милицейский желтый с синей полосой «уазик».

— Ща, ща, девчонки, все будет, ща, ребята допишут рапорта, — в совершенной уверенности в том, что Алену и светловолосую весьма заинтересуют пишущие ребята-милиционеры, кивнул на них Толик.

«Уж не то ли это самое отделение милиции, в которое меня, скинув с поезда, зачем-то вели?» — опускаясь в единственное с потрескавшимся кожзаменителем, стоявшее на черном горелом полу, кресло, подумала Алена.

— Ща, девчонки, ребята все, как положено, все принесут, закусь, все такое, — не замедлил Толик усесться на подлокотник кресла, укладывая руку на плечо Алены. — А вообще девчонки, я такой, что вообще запросто, между прочим, жениться и вообще все такое могу, с очень игривым лицом стал сползать Толик на колени Алены.

— Что, стомил? — неожиданно как-то очень проникновенно взглянула униформистка Алене в глаза, после чего помогла ей, подав руку, выбраться из-под толстого Толика, и уселась в кресло сама, ничуть не воспротивившись усаживанию толстяка к себе на колени.

— А я ведь, правда, девчонки, запросто, между прочим, жениться могу, — все больше распалялся тот, кажется, совершенно не замечая произошедшей матримониальной подмены.

— Скажите, — серьезно и раздумчиво вдруг вопросила униформистка Алену, принявшись поглаживать и временами даже пробовать пальцами на упругость толстый Толиков живот, — вы могли бы взять в мужья беременного неизвестно от кого? Я как-то еще к тому не готова, — необычайно серьезно созналась она.

Алене подумалось, что ее могло бы позабавить сказанное униформисткой, не произойди сегодня столько всего.

— Пристрелить? — все в той же задумчивости продолжала та. — Будет вонь, кровь. Топить — еще больше мороки. — Вздохнув, она решительно доусадила Толика к себе на колени и, жеманясь, поиграла высунутым языком, однако клюнуть его Толику она не позволила, и едва тот, поняв ее игру, высунул изо рта свой очень красный, толстый язык, жадно впилась в него губами.

Опасаясь помешать столь внезапно прорвавшейся страсти, Алена отвернулась от них и минуту-другую лишь слышала стенания, перешедшие очень скоро в заходящееся бычьей страстью «м-м-м». Обернувшись на такие непонятные звуки, Алена увидела вскочившего с донельзя выпученными глазами Толика, с углов рта которого стекала алая кровь. При этом приподнятые руки, да и все его тучное тело как-то странно тряслось. Наконец, закрыв ладонями рот, он выскочил из двери на крыльцо. Сплюнув за ним в приоткрытую дверь что-то алое, мягкое, заставившее Алену обдаться ужасной догадкою — что, униформистка взяла со стола графин, влила из него воду в рот, прополоскала его и сплюнула ее в непонятно на чем висевшее на воображаемой стене головешковое окно; после этого она отобрала у одного из милиционеров пультик телевизора и, направив его на мечущегося по крыльцу, мычащего Толика, нажала одну из кнопок, отчего тот моментально соскочил с крыльца и побежал куда-то удивительно быстро, точно был заснят ускоренной съемкой, и вскоре исчез.

— Однако, столько времени на этого обалдуя, — проговорила униформистка с досадой, заставив Алену к ней обратиться и увидеть, что та облачается в неизвестно откуда взявшееся с блестками, очень декольтированное платье с начинавшимися повыше середины икр разрезами. — Вот здесь, — указывая на свое недопокрытое искусным макияжем веко и подавая Алене кисточку и коробку с косметическим, тоже непонятно откуда взявшимся, набором, приказала она. — Как я выгляжу? — в волнении вопросила она, когда Алена помогла ей домакияжить лицо.

— Волшебно, — довольно сумрачно восхитилась Алена, признавая все же, что униформистка, и впрямь, поменяв радикально свой облик, обратилась в роскошно смотревшуюся даму.

— Этого мало, — недовольно проговорила она. — А где этот? — оглянувшись, поискала она кого-то глазами.

— Я здесь, — проговорил, появляясь в двери, тот самый, жаждавший мороженого, тоненький мальчик, которого Алена видела утром. Однако теперь он был не в майке и трусах, а в черном, по-видимому, сшитом по нему смокинге, который оттенялся раскрахмаленно-белоснежными манишкой, манжетами и бабочкой на шее.

— Георгий Семенович вот-вот приедет, а вы… — строго выговорила мальчику дама. — Лицо побелей на полтона, — макнув кисточку в пудру в косметическом наборе, приказала дама Алене. — Синеву под глазами уберите совсем, — подсказала она, когда Алена, совершенно не понимая зачем это делает, напудрила и без того довольно бледное лицо мальчика. — И причешите его, он ужасно не любит причесываться, — подала дама расческу Алене, когда та закрасила синеву.

Реденькие, волнистые и светленькие волосики мальчика, к удивленью Алены, не очень-то поддавались расческе, и, только когда дама втерла в них гель для укладки волос, Алене удалось зачесать назад непокорные волосы. Во все время причесывания мальчик всем своим видом изображал, что терпит невыносимую муку.

— Георгий Семенович привезет молоко, — сказала дама.

— Хочу морожена, — проговорил жалобно мальчик. — Мороженого, — тут же под грознеющим взглядом дамы поправился он.

— Вам надо больше читать, Георгий Семенович вот-вот прибудет. Читайте немедля, — швырнула она на колени осевшего в кресло мальчика большую толстую книгу, судя по запатеневшей бронзовой на потускневшем коленкоре отделке, очень старинную.

— Я не люблю читать, — почти проплакал мальчик, открыв книгу, на блекло-желтоватых страницах которой возвышались над строками яти.

— Читать никто не любит, — отрезала дама.

— Но я не понимаю в том, что читаю, почти ничего, — хлюпнул он.

— Этого не понимает никто. Но если весь мир почти одни обалдуи, кто-то же должен читать, — взглянула дама на самозабвенно продолжавших писать рапорта милиционеров, все так же не обращавших на говоривших никакого внимания. — Вы со мной не согласны? — строго спросила она.

Согласен, — вздохнул тяжко мальчик и перевернул в книге страницу. — А с чем? — посмотрел он на нее прелукаво. Та стала говорить ему что-то еще, что заставило того углубиться в открытую книгу и что расслышать было непросто, потому что звук в телевизоре стал нарастать. Изредка бросая взгляд на его экран, Алена довольно скоро уяснила телепристрастия милиционеров, по очереди игравших пультиком: сидевших на экране мужчин и что-то серьезно вещающих они терпели не дольше секунды, дерущихся или крадущихся за кем-нибудь вооруженных мужчин (иногда те дрались и крались по всем имевшимся телепрограммам) разглядывали на секунду дольше; но, как ни странно, фрагменты сериалов, в которых хорошо причесанные, прибранные мужчины и женщины начинали свои высокопафосные диалоги канонизированной сериальной фразой: «Нам надо поговорить», милиционеры вытерпливали даже минутами, и именно в эти минуты, переводя взоры с экрана на небо, казалось, отыскивали там то, что были должны отобразить в своих рапортах, ибо совсем отвлекались от тех, лишь когда натыкались на эпатажные клипы, в которых девяносто процентов дамских одежд составляли с чулками туфли. Наконец звучание очередного клипа стало таким, что обоих милиционеров стало возможным заподозрить не просто в тугоухости, а в абсолютном отсутствии слуха.

— Вас не затруднит!? — громозвучно вопросила дама мальчика, мгновенно прервавшего чтение и вскочившего на ноги. С минуту на лице его играла роскошная, озорная улыбка, заставившая Алену вдруг заподозрить, что все предшествующее тоскливое нытье было мальчиком для чего-то разыграно. Боднув головой и щелкнув каблуками совершенно на бело-офицерский манер, он подошел к стоявшим в стойке карабинам, достал один из них, взвел затвор и почти в упор расстрелял экран телевизора. Это заставило милиционеров оторваться от своих рапортов, поморгать глазами и подняться с мест. Принявшись крутить все ручки телевизора и тыкать вилкой в розетку, они довольно долго убеждались, что без лопнувшей и рассыпавшейся трубки телевизор едва ли что им покажет. Наконец, надевая на ходу делавшие их еще толще бронежилеты и играя затворами карабинов, милиционеры бросились за мальчиком, убегавшим по засаженному картошкой полю. Поняв, что догнать беглеца им будет не просто, один из них, сев в «уазик», тронул его, другой, примостившись на его подножке, принялся производить одиночные из карабина выстрелы, норовя попасть в то и дело менявшего направления бега мальчика.

Они же убьют его! — закричала, выбегая на крыльцо, Алена.

Этого еще не хватало, — недовольно возразила ей дама и, направив телепультик на поле, заставила выскочивших из машины милиционеров и мальчика бегать так быстро, что не всегда было понятно, кто и где бежит, смешно дрыгая руками-ногами. И, когда наконец, вскочив на крышу «уазика», мальчик с нее соскочил, а оба намеревавшихся ухватить его за ноги милиционера так и остались прижавшимися к бокам «уазика», тот под манипуляциями дамы пультиком взорвался, не оставив на поле никаких следов разыгравшейся только что битвы.

Ах, сколько можно шалить, — выговорила дама удивительно быстро очутившемуся рядом мальчику, — ведь Георгий Семенович вот-вот будет здесь.

Что есть Георгий Семенович? — спросила Алена.

— Геор… Се… — буквально захлебнулась возмущеньем блондинка, — точно речь шла о человеке, которого абсолютно неприлично было не знать. — Это человек, это мужчина, это — мен, а не это фуфло, — бросила она взгляд презренья на снова очутившихся за столами милиционеров, к которым присоединился теперь и переставший их замечать и тоже занявшийся написанием рапортов с прикладываньем к пиву Толик. — Однако он уже здесь! — Он! Он! — вскричала дама в охватившем ее ужасном волнении, от которого глаза ее буквально стали блистать, и через толстый слой макияжа на щеки ее прорвался собственный яркий румянец. Все это, Алена не могла того не признать, действительно, обратило даму в неоспоримую красавицу.

Неожиданно Алена увидела, что с подкатившего к крыльцу весьма допотопного мотоцикла с коляской слезает небольшого расточка немолодой мужчина — тот самый статный старичок, которого она видела сегодня в тамбуре поезда. На нем были все те же полотняные костюм и кепка, и в руке он держал букет незабудок.

— Боже мой! Боже! Сколько лет! Георгий! Я так ждала! — вскричала в каком-то необычайном высокосветском восторге дама, с распростертыми руками спускаясь к старичку с горелого крыльца совершенно так, как прилично было разве что с парадной лестницы роскошно-старинного зданья.

Не обращая никакого внимания на погорелый экстерьер, старичок преподнес даме букет, снял полотняную кепку, обнаружив реденькие, седенькие, однако тщательно зачесанные на голове волосики, и надолго припал к ручке дамы.

— И вот, хочу представить вам, — едва тот от ручки отпал, указала дама на мальчика, и, перевернув букет, одела тот себе на голову, отчего ниспадающие стебли незабудки переплелись с ее блестящими, золотистыми волосами, довольно живописно.

— Наслышан, наслышан, — ухватив и принявшись потрясывать ладошку тоненького мальчика, проговорил старичок. — Очень рад, — действительно, с благодушнейшим удовольствием поизучал он бледненькое личико, выражавшее явное нежелание чувства старичка разделять.

Покончив с приветствиями, старичок извлек из коляски своего мотоцикла уже знакомые Алене бидон и в футляре лопату.

— Молоко, если желаете, — предложил он, взглянув при этом и на не представленную ему Алену.

— Ей нельзя — отравлена, — строго промолвила дама и отдала бидон мальчику.

Подняв над собою бидон, мальчик, чуть наклоняя его, принялся пить потекшее в рот прерывистой струей молоко, не проливая при этом ни капли. Алена припомнила, что совсем недавно уже видела, как кто-то другой пил точно так же.

— Ты уверенна, что это именно он? — спросил негромко даму старичок, наблюдая за мальчиком. — Его родители — они?… — кажется, что-то еще решил уяснить старичок.

— Ах, родители, родители для ребенка — теперь это роскошь, и даже если они и есть… — перебив его, не докончила свои поясненья дама. — Ах! Кто б знал, какой он фантазер и ломака, но врать не умеет совсем. Врать же ему — смысла также совсем не имеет. Я извелась, пытаясь вбить в его голову мифы всех времен и народов. И — о, ужас! — он посмеялся над всеми. Его можно убить, но лишить его разума невозможно.

— Но ведь современные экраны мониторов, они… они ведь так умеют все исказить, — слегка помялся старичок, напавшим на него сомнением.

— Как же, будет он в такую игрушку играть, — в возмущении проговорила дама. — Он выпросил у меня истребитель, ему захотелось все-все рассмотреть самому. И черт меня дернул ему его подарить. Каждую ночь он куда-то на нем улетает, и я не сплю до утра, потому что не знаю, где он и что. Ах! — проговорила она, впадая в отчаяние.

— Но ведь ночью темно и не видно почти ничего, — заметил старичок, весь обратившись в одно состраданье отчаянью дамы.

— Да ночь для него так же светла, как и день. Он видит все, это мы не желаем видеть все, как есть.

Выпив молоко, мальчик замахнулся отереть губы рукой от локтя, но под взглядом дамы одумался и только мягко пару раз тронул губы извлеченным из нагрудного кармана платочком. От прочих белобрысых мальчиков, чаще прочих встречавшихся в этой округе, его отличали, как показалось Алене, лишь необычайная прозрачность светлых, как будто даже светившихся, глаз.

— Кто б знал, как я боюсь за него — ведь сам он ничего не боится, — проговорила дама.

— Совсем ничего? — спросил старичок, слушавший, казалось, информацию о мальчике с большим интересом.

— Только лука в супе, он бледнеет при виде того, приходится бежать за нашатырем, но когда я с ним прибегаю — лук уже съеден. Уверяю тебя — это он.

— Но он так хрупок и бледен, — продолжал старичок вместе с дамой разглядывать мальчика.

— Не мудрено, все же съедают вот эти, — кивнула она на милиционеров, покончивших с писаниной, но продолжавших насыщаться пивом. Правда из-за того, что ими уже была прикончена вобла, конфискованная у торгующих в неположенном месте старух, им приходилось довольствоваться только лузганьем таких же неположенных семечек.

— Кто они? — удивленно спросил старичок.

— Ах, — досадливо махнула в сторону лузгавших семечки дама, — бесполезная прорва.

— М-да, — бодро проговорил старичок, расчехлил лопату и, приблизившись к начинавшемуся всего в нескольких метрах от погорелого милицейского отделения картофельному полю, принялся выкапывать картошку. Подошедший к нему вскоре мальчик, как был, в нарядном смокинге с белоснежными манишкой и манжетами, принялся выбирать из земли картофельные клубни и складывать их в кучки. Выкопав ряд, старичок непременно снимал кепку, отирал приближавшимся к размеру наволочки платком свой увлажнявшийся лоб, с умилением озирал окрестности и только после того снова принимался за работу. Во время одного из таких любований мальчик отобрал у старичка лопату и принялся копать сам.

— Георгий, кто б знал: как я соскучилась, — очень томно проговорила дама снова подошедшему к ней старичку. — Ты же знаешь: я обожаю тебя. Таких, как ты, уже нет и не будет. Такая тоска без тебя. Ты так застрял в своих тридцатых, я же в этих ужасных двухтысячных. Вообрази, столько лет совершенно одна, среди этих полуфантомов-полулюдей, — проговорила она таким приторно-опереточным тоном, каким, быть может, кокетствовали в невспоминаемую теперь старину и на самой что ни на есть провинциальной сцене. Однако от слов дамы по лицу Георгия стало буквально растекаться блаженство, и временами даже казалось, что он и сам вот-вот рванет сакраментально-опереточное: «Коварная, ты мной играла!». Правда, порой он все же бросал на Алену робеющие деликатностью взгляды, выдававшие некоторую испытываемую им неловкость по поводу своей непредставленности. Временами и на саму Алену нападало недоумение, как ей удается присутствовать при столь интимной сцене, не делая никаких попыток покинуть ее.

— Ты единственный! Только ты дозволял мне все-все, не требуя взамен ничего. Ты не обуздывал мои, я знаю, иногда почти безумные желания. Не покушаясь ни на чью независимость, ты никогда не терпел вблизи себя мерзости. Ты, ты, только ты…. — заключила дама в объятья невысокого Георгия, при этом его макушка как раз очутилась у нее на груди. Неожиданно он стал сползать по телу дамы вниз; ухватив в разрезе платья ее ногу, он спустился по ней до земли и припал щекой к стопе дамы.

— Ведь холодно, — с подслеповатою проникновенностью глянул он снизу даме в глаза, охватив руками ее босую, с перепачканной землею подошвой, ступню, точно надеясь согреть ее так.

Только тут Алене, изнывавшей от зноя полудня, удалось вдруг заметить, что летний вокруг нее пейзаж сменялся на позднеосенний. Небо померкло, и порывный пронзительный ветер рвал последние листья с тонких берез. Пожухшая ботва картофеля уже лежала на стылой, темной земле.

— Мне трудно подобрать какую-нибудь обувь — ноги сильно разбиты. Ты всегда забываешь, насколько я старше тебя. И потом, холод… он совсем не от земли, — проговорила дама печально, чуть прикрывая глаза. Яркий румянец, только что игравший на щеках ее погас, лицо ее стало бледным, при порывах ветра тело ее тряс озноб, и при всем том от нее стало веять почти неземной красотой.

— Я знаю, — проговорил он, продолжая глядеть на нее снизу вверх, все так же удивительно проникновенно и нежно. Совершенно, казалось, забывшись, они как будто откинули свой опереточный тон и перешли на человеческий — истинный. — Я только что видел, что они сотворили. Безумцы.

— Зас-сранцы, — с чувством поправила дама.

— О, как сильно сказано, — пришел в замешательство и даже слегка покраснел от словца своей дамы Георгий.

— Прости, я забылась, — чуть смутилась вдруг и она, помогая Георгию подняться на ноги.

— Он все это знает? — кивнул он на продолжавшего работу мальчика.

— Он все это чувствует. Он понимает, что это глумленье над всем скоро кончится. И он один знает — чем.

Алена тоже взглянула на копавшего картошку мальчика; быть может, почувствовав ее взгляд, он обернулся, и Алена увидела его раздумчивое и совершенно другое лицо, в чертах его было не так уж и много славянского, но едва она начала вспоминать, где совсем недавно видела его, как стала проваливаться в забытье, начавшее стирать все только что увиденное ею.

CCC

Ей показалось, что в этом в забытьи она пробыла лишь минуту, однако, когда открыла глаза, никакого картофельного поля и отделения милиции рядом не оказалась, перед ней был все тот же пруд, окруженный подсушенным болотом в высоких зарослях Иван-чая, кое-где уступавших место низкорослому березняку. Усевшись и взглянув на поверхность пруда, она заметила там только легкую рябь и ничего такого ни вокруг его, ни на небе, чего там быть не должно, не увидела; атаковавшие ее до того комары и слепни, возможно, из-за начавшего приятно поддувать прохладного ветерка пролетали мимо, не садясь на нее. Только теперь Алена, наконец, поняла, что начинает темнеть. Птицы утихли, и только цокали и тихонько булькали в воде пруда какие-то мелкие твари. Влажные болотные запахи стали слышны сильнее, и от тихого сияния заката повеяло задумчивой вечерней умиротворенностью.

— А где мальчик… Георгий… Семенович? — припоминая только что виденное, явно все же привязанное к этому месту, и одновременно осознавая, что никакого погорелого отделения милиции поблизости заведомо быть не могло, спросила Алена сидевшую рядом светловолосую униформистку. Кроме той и ее темноволосой подруги никого рядом не было.

— Какой мальчик? Какой Георгий Семе..? — в недоумении спросила светловолосая, переведя взгляд на подругу, по-видимому, тоже вопроса Алены совсем не понимавшую. Светившаяся в лице светловолосой униформистки все та же равнодушная насмешка и время от времени искривлявшийся рот, точно в голову ей приходило что-то циничное, никак не вязались с вероятностью ее обращения в прекрасную размакияженную даму с переплетавшимися с волосами стеблями нежных незабудок.

«Да ведь мне все это приснилось! И только! И только, — обдалась догадкой Алена, все еще не в силах скинуть с себя увиденное в этом странном сне, — Сколько же мне всего приснилось. Какие-то мальчики, люди, виденья на небе. Но эти двое все еще здесь, они не сон. Они единственные, что не есть мой сон», — вглядевшись в обеих униформисток, решила Алена.

Неожиданно темноволосая все с тем же безразличьем в лице подсела к Алене, и еще неожиданней та увидела поднесенный ко рту ее кусок мяса. Без всякого желания, сама не зная зачем, она от него откусила и, прожевав, проглотила; скорей всего это была баранина, немного теплая и удивительно мягкая и сочная. Судя по тому, что темноволосая поднесла ко рту Алены еще один кусок, ей следовало из рук той еду продолжать. За этим куском последовали еще куски, которые она покорно откусывала из смугловатых рук темноволосой, дивясь тому, что после всего только что пережитого мясо и сама темноволосая не вызывают у нее отвращения. Едва та взяла с промасленной бумаги последний кусок, как приблизившаяся к ним светловолосая сжала бумагу в комок и, отойдя к трещине в торфянистой земле, захоронила его вместе с тремя пустыми бутылками из-под “Московской особой”. Когда Алена дожевала последний кусок, ей стало казаться, что туман в ее голове рассеялся окончательно.

— Ну вот, — принялась обувать свои грубые ботинки светловолосая униформистка, — у вас уже есть собственный опыт выживания, теперь вы сможете обогатить им свой трактат.

“Черт, — изумилась Алена, — выходит, они все-таки нашли, когда рылись в машине, ту чужую тетрадь с приписанными туда же тезисами моего трактата. Но когда ж они успели его прочитать?”

— Вы... вы что, читали мой трактат? — вопросила она.

— Да как сказать? — скривив презрительно рот, как будто задумалась светловолосая. — Вообще такую муть едва ли кто согласится читать?

— By the way, what do they usually read and try to see on TV displays? (А в самом деле, что это они все что-то читают и еще больше высматривают на экранах телевизорах? — англ.), — изумив Алену своим внезапным и теперь уже явным английским, осведомилась темноволосая у светловолосой подруги, тоже принявшись надевать свои ботинки.

— О, ты не знаешь еще, как они все любят учить друг друга, как надобно жить, одни из них придумывают всевозможные сюжеты, а другие либо читают, либо проглядывают их в телевизоре, и готовы на все, лишь бы не думать самим и не видеть того, что происходит вокруг, — с превеселой насмешливостью проговорила светловолосая. — И при этом все до единого пытаются поразить других своей нравственностью или безнравственностью.

— What a viper (Какая гадость, — англ.), — не заражаясь весельем подруги, довольно мрачно, глянула на Алену темноволосая, зашнуровав ботинки. — Put on your shoes (обувайтесь — англ.), — поднявшись на ноги, кивнула она не сводившей с нее изумленных глаз Алене на валявшиеся рядом ее кроссовки.

— Кэрол из Америки, по-русски не бум-бум, — кивнув на темноволосую, подсказала вдруг начавшей чуть ли не хлопать от изумленья глазами Алене светловолосая.

— Из какой Америки? — потрясенно прошептала Алена, переводя взгляд с темноволосой на светловолосую и обратно.

— Предполагаю, что из Месо. Теночтитлан? Теутиоакан? — иронически вопросила светловолосая свою американскую подругу, заставив Алену уже приоткрыть от удивления рот — ей впервые пришло в голову, что у этих двух ее мучительниц, быть может, есть… интеллект.

— Чичен-Ица! — диковато блеснув раскосыми глазами, как-то странно гортанно ответила Кэрол.

— Классическая женщина, — любуясь ею, проговорила светловолосая, тоже покончившая с надеванием ботинок, — никогда не упустит случая надерзить. Чего мне стоило разучить с ней “Ваш билет?”. Кэрол, вы не напомните, как вы меня зовете?

— Ну, Хе-эл, — без особой охоты, но уже совершенно спокойно проговорила Кэрол. Причем ее “ну” получилось подозрительно русским.

— Кэрол легче убить, чем заставить назвать меня Гелла, — смеясь, проговорила светловолосая, странно не по-русски выговорив лишь собственное имя. Внезапно она подсела к Алене и принялась сама обувать ее в кроссовки. — Ах, как все любят разыгрывать всевозможные чувства, — насмешливо кивнула подруге на Алену назвавшаяся Геллой. — Хотя, на самом-то деле, этих всех тревожит только их тоскливая, никчемная жизнь, горечь бессчетных утрат, надвигающаяся старость, незадавшийся домашний комфорт, — уже содрогаясь от смеха, проговорила она.

Рот темноволосой Кэрол тоже скривился мрачноватой усмешкой. Не став надевать свою пятнистую рубашку, она завязала ее за рукава вокруг пояса как фартук.

— А еще, все они страшатся одиночества и ужасно боятся просто так умереть, им непременно нужно, чтоб перед смертью их любили, жалели все-все, и еще, если говорить о женщинах... (О! Это отдельная тема), — уже казалось, изнывала Гелла от напавшей на нее насмешливости и временами сотрясавшего тело беззвучного хохота, — они ужасно любят горевать о несчастных любвях, о своих несбывшихся эротических грезах, — она покончила с обуванием Алены, обвязала ее рубахой как кушаком и, поднявшись на ноги, сделала его и себе из своей пятнистой рубахи.

Не любившая при ком бы то ни было быть обнаженной Алена сидела перед двумя также остававшимися обнаженными по пояс женщинами, совершенно не замечая того; какие-то накипающие в ней раздраженья, недоуменье, досада не давали ей быть такой как всегда.

— А еще они жаждут мужского покровительства, их вниманья, их ласк, — беззвучный, перегибавший пополам ее смех стал мешать ей говорить, — их обожанья, их... — она не докончила. Не помня себя от злобы, Алена очутилась на ногах. Однако вместо дразнившей ее Геллы перед ней возникла свирепо сверкавшая раскосыми глазами Кэрол. С минуту напавшая внезапно на Алену сумеречность не давала ей возможности ни двигаться, ни говорить; ощущая, как скрючило напряжение кисти рук и рот свело звериным оскалом, она все больше брала в толк, что то, что сейчас сделает с в точности за ней повторившая оскал и позу мрачной Кэрол, будет непоправимо ужасным, и медлила лишь оттого, что единым махом покончить нужно было и с арбитром стоявшей рядом Геллой. Достойный глухой подворотни в ночи, раздирающий кошачий вопль они издали одновременно.

— Наконец-то, — точно с плеч ее свалилась огромная тяжесть, испустила вздох облегченья Гелла.

Обе насмешницы и сама Алена, не зная зачем, как по команде распрямились и обратились туда, где изгибавшейся вдали каемки леса коснулся на их глазах оранжевый солнечный диск.

& & &

Вид с крыши был почти тот же самый, что и много лет назад. Чарующий. Хотя кое-что за это время в нем поменялось — появились новые высотные дома и отстроенный заново огромный собор с ярко горящими на нем большими золотыми куполами. Теплый ветерок приятно овевал Алене лицо, проникая при порывах и к телу под тоненький свитер. Побродив вдоль огражденья по крыше, повдыхав приносимый этим ветерком запах опавшей листвы и, кстати, припомнив, что феномен заканчивавшегося бабьего лета и обусловлен ее же гниеньем, Алена спустилась по лестнице на верхний этаж института. С кой-какими невольно зашевелившимися в ней ностальгическими чувствами она прошла вдоль застекленных с биологическими экспонатами стеллажей, над одним из которых было выведено знакомое до боли “Мадрепоровые кораллы с рифов района Новой Гвинеи, сборы э/с “Витязь”, 1958 г.”. Спустившись по лестнице, она еще попетляла по пропахшим едкими реактивами коридорам, поглядывая в проемы приоткрытых дверей, за которыми сидели согбенные над микроскопами студенты и сотрудники кафедр и, дойдя наконец до нужной двери, открыла ее. Тут же поймавшая Аленин взгляд, оторвавшаяся от печатанья на машинке женщина-секретарь отрицательно покачала головой, покосилась на все так же лежавший на стуле потрепанный портфель и снова углубилась в печатанье. Пройдя по коридорам, Алена дошла до большой аудитории и, тихо прокравшись в нее, присела на самом верху. С тех пор, как она была здесь в последний раз, ничто в аудитории не изменилось, разве что немного обветшало. Студентов на лекции сидело немного, большая их часть имела вид спавших с открытыми глазами, но кое-кто слушал расхаживавшего возле доски лектора с примерным вниманьем и даже что-то записывал в тетрадь.

— Как вы, наверное, помните, борьбу за существование Дарвин считал основным фактором эволюции, и под этой борьбой он понимал сложные и многогранные формы зависимости любого организма от множества абиотических факторов окружающей среды и от такого же множества живых существ, — топчась возле стола, скучно наговаривал лектор. — И все это многообразие сложных взаимоотношений в природе можно, он полагал, свести к трем формам: внутривидовая борьба, межвидовая борьба и борьба с неблагоприятными факторами внешней среды. Внутривидовая борьба за существование — это конкуренция растений одного вида за свет, воду, животных одного вида за пищу, участки для поселения и т. д. И, как вы понимаете, все вышесказанное в равной степени распространяется и на борьбу Homo sapiens за свое место под солнцем.

Неожиданно Алена увидела профессора, стоявшего в самом низу на входе в аудиторию рядом с каким-то моложе его человеком, которому время от времени что-то шептал на ухо.

— А кто они? — озирая аудиторию с застывшей на лице чуть печальной улыбкой, также шепотом спросил он профессора.

— Они другие, — ответил профессор, — в них есть какая-то раскрепощенность и уверенность. Причем то хладнокровие, с которым они могут уничтожить все то, что создавали такими трудами их отцы, меня изумляет, им дана какая-то легкость, свобода, в них нет этой нашей доминанты вины, что сделано что-то не так. И при всей своей безмозглой, казалось бы, тяге к разрушению среди них есть дерзновенные, и очень. Фактически это первое поколение, которому дозволенно усомниться абсолютно во всем. М-да... — изрек профессор и, помолчав еще о чем-то недосказанном, шепнул своему собеседнику. — Однако, пора нам, пошли.

Как только Алена подумала, что самое время потихоньку спуститься к тому, кого она искала полдня, свет в аудитории погас и подсветился висевший поверх доски большой экран, на котором появились изображения эмбрионов различных видов млекопитающих. В воцарившемся полумраке Алена прокралась поближе к лестнице и неожиданно разглядела спускавшуюся по ней уже знакомую ей пару: того самого длинноногого парня в кремовом с иголочки костюме и девушку в длинной с блесками юбке. Войдя, должно быть, в верхнюю дверь, те спускались по лестнице, ничуть не таясь; парень с некоторой даже торжественность, вытягивал вперед свою руку, на которую девушка уложила свою. Дойдя так до большого у освещенного экрана стола, парень поднял и поставил на него свою длинную ногу и, поднявшись во весь рост, протянул руку не замедлившей вспорхнуть к нему девушке. Она взяла его под руку и, время от времени замирая в вычурных позах манекенщиков, они походили туда сюда по уходившему куда-то за прозрачный с эмбрионами экран столу, как по подиуму, после чего удалились в лишь угадываемую за экраном даль, из которой Алене даже послышалась негромкая музыка, чуть ли не из кинофильма “Эммануэль”. Топтавшийся возле стола лектор, как-то помявшись, покашлял, помекал — эти двое, по-видимому, перебили ему мысль, — и, не сразу собравшись, поводил указкой по экранным эмбрионам, после чего только продолжил свои разъяснения студентам. Когда зажегся свет и экран пополз вверх, за ним оказалась все та же плохо протертая от мела доска и тех двоих, что стояли в проходе, там уж не было.

›—?®®® ?

Перепрыгивая через встречавшиеся на пути кочки, пни, торфяные траншеи и ямы, Алена неслась, держа направленье на проглядывавший через сосенки, березки и заросли Иван-чая солнечный диск. Ей даже казалось, что она вот-вот к нему подбежит, потому что влекущий ее оранжевый полукруг занимал временами почти весь видимый ей горизонт. Темноволосая Кэрол и светловолосая Гелла бежали с ней рядом, то обгоняя, то отставая и совершенно не беспокоя Алену. Такого неизъяснимо радостного, почти безумного ощущения могущества Алена, несшаяся сломя голову неизвестно куда, она, не испытывала еще никогда. Со всяким, кто преградил бы им троим путь, и то она осознавала с почти звериною радостью, случилось бы страшное.

Болотистую равнину вскоре сменил овражистый лес, но и, сбегая в овраги, Алена так же легко из них выбегала, не уставая ничуть. И, наконец, та местность, по которой бежали они, сделалась почти безлесной и холмистой, хотя оставалась все такой же безлюдной. На южных склонах холмов гуще зеленела трава и ярче пестрели цветы; но, кроме низких стелющиеся по земле корявых березок и кустов багульника в ковре трав и мхов, ничего вокруг видно не было. Не прекращавшей своего безрассудного бега Алене все ж стало приходить постепенно на ум, что это, скорей всего, лесотундра.

Внезапно Алена почувствовала чью-то подножку и, упав, проскользила по земле на локтях. Когда скольжение кончилось, голова и грудь ее повисли над довольно высоким обрывом, упади она в который... додумывать про то, что было б — свались она туда, Алена не стала. Ее изумила широкая, полноводная под обрывом река, с видимого Алене невдалеке речного порога почти в рост человека с шумом стекала вода. Когда Алена, отыскав пологий спуск, спустилась к реке, Кэрол и Гелла, обнаженные все так же по пояс, но так и не снявшие своих униформистских брюк, уже стояли на больших, шевелившихся под ними валунах, подставляя себя струям воды. Отвязав от пояса рубашку и кинув ее на землю, Алена прыгнула к ним на валуны. Первые холодные струи, окатившие ее голое тело и подсохшие за время бега джинсы, показались ей даже приятными. Однако, простояв так недолго, она почувствовала, что вода холоднее той, что обычно течет из крана в квартире, и почти ледяная. Трясясь от холода, Алена спрыгнула с валунов на землю и напялила на покрывшееся гусиной кожей тело рубаху, вдруг поняв, что точно так же, как Кэрол и Гелла, не испытывая ни малейшего стесненья, столько времени мчалась с обнаженной грудью. Задрожав от напавшего вдруг на нее ощущения холода, Алена взбежала на холм и огляделась: в сером вокруг нее унынье светился лишь небольшой клочок неба над, казалось, не таким уж удаленным отсюда горизонтом, за который только что опустилось солнце. Хотя понять — какое сейчас время суток — было непросто, в очень слабом матовом, покрывавшем все небо, свеченье было что-то закатное и в то же время рассветное, правда, то бы мог быть и сумрачный день, и даже белая ночь. Судя по безлесью, по росшим кое-где ягельникам и большим участкам темневших земляных проплешин, под всем, что было видно вокруг, таилась вечная мерзлота.

Пробежав немного, уже без всякой охоты, а лишь для того, чтоб согреться, Алена увидела Геллу и Кэрол, которые сидели на краю того самого вдруг приблизившегося, наконец, горизонта, возвышавшегося над обрывом, за которым открывалось лишь небо. Возможно оттого, что их не мучил холод, они были все так же по пояс обнажены и их завязанные во время бега кушаками рубашки просто валялись теперь на земле. Кэрол сидела, сбросив одну ногу в обрыв и уложив подбородок на колено другой, упиравшейся в край обрыва ноги; Гелла, приподняв на локте голову, лежала на боку вдоль края обрыва, обращенная к нему. В их позах стыла чарующая грация, и Алене показалось, что все неженское, грубое из них куда-то ушло, так что ей, подходившей к ним все ближе, пришло в голову их как следует разглядеть. С небольшой упругой грудью фигура смуглокожей Кэрол не имела изъянов, без них было и ее без косметической раскраски скуластое и горбоносое лицо; в раскосых глазах Кэрол, обрамленных прямыми, длинными ресницами, Алене показался раздумчивый покой. Лица Геллы, лежавшей к ней спиной, Алена разглядеть не могла, однако и ее белокожее, чистое тело показалось ей очень ладным. Приблизившись к ним и заглянув невольно в обрыв, Алена буквально отпрянула. Это был совсем не обрыв: в удалявшейся необозримо и бездонной глубине шевелились такие же, как на небе, бледные облака, меж которых плавал угасший до лунной мерклости солнечный диск, и от всего того ледяно веял арктический хлад. Не веря тому, что увидела, Алена опустилась на корточки, и Гелла и Кэрол, ухватив и потянув ее за руки, усадили между собой. Не зная, отчего ее больше трясет от ужаса или от холода, она принялась то открывать, то закрывать глаза в слабой надежде, что увиденное ею исчезнет. Однако оно оставалось — то была бездна, на краю которой они сидели втроем, и этот край, Алене вдруг померещилось, начал под нею крениться, угрожая, как в дурном сне, скинуть ее в эту пропасть без дна. Цепенея от страха и сжимавшего что-то в груди невыносимого леденящего ужаса, Алена ухватилась за плечи приподнявшейся и усевшейся Геллы и уткнулась в ее затылок лицом.

— Не закрывай глаза — смотри. На это никто смотреть не желает, — услышала Алена у самого уха.

— Мне так плохо, — жалобно почти прошептала она, близкая к тому, чтоб хоть тотчас умереть, но только больше не видеть того никогда.

— Что делать, не все пейзажи рождают ощущенье комфорта. Если бояться того, что видишь — начинаешь видеть черт-те что и нельзя понять ничего, — тоже тихо проговорила Гелла, приблизив свое с греческим носом и небольшим ртом лицо к лицу Алены и глядя ей в глаза блиставшими стально глазами. — Представить только: туда можно падать целую вечность. Такого желания нет? — Указала Гелла глазами на солнце, плававшее в начавших тучнеть облаках, точно в эту бездонную пропасть предлагая Алене свалиться. Ее покачиванье головою в знак отказа совпало с охватившей все ее тело крупной дрожью, заставившей Алену невольно подумать, что такого холода и страха одновременно она не испытывала еще никогда.

“А они ведь и в самом деле ничего не бояться. Совсем! Ничего!” — внезапно пришла ей на ум ненадолго отвлекшая ее от страха и холода мысль. Сидевшая рядом Кэрол подняла с земли свою рубаху и накинула ее на плечи Алены, которую страх и холод буквально принялись трясти.

— А вы? вам же холодно тоже? — едва нашла она в себе силы прошептать дрожащим ртом, надевая на себя вторую рубаху. Неожиданно Кэрол легко, как младенца, усадила Алену себе на колени и с некоторым даже интересом поразглядывала искусанную комарами и слепнями кожу на кистях, шее и лице Алены. Однако едва она, чтоб хоть немного согреться, попыталась к Кэрол прижаться, рот той скривился таким к ней презреньем, что Алена, перестав мерно трястись, принялась лишь неровно вздрагивать одной головой. Буквально вспыхнувший в глазах Кэрол гнев, не оставлял Алене сомнений, что та вот-вот сбросит ее с себя прямо в пропасть. В слабой надежде, что это ее хоть на время спасет, Алена вцепилась в плечи обезумевшей Кэрол.

— Ну перестань, — тихо проговорила сидевшая рядом в задумчивости и как будто переставшая обращать на что-либо внимание Гелла. — Когда ты замерзнешь, согревать тебя буду не я, — нежно коснулась она рукой щеки Кэрол.

— I know it, — согнав безумье с лица, прошептала та печально и глухо и, протянув руку, тронула запутавшийся в волосах Геллы с голубыми цветочками тоненький стебелек.

Обведя взором замершую в сгустившихся сумерках холмистую равнину и наклонившись к краю обрыва, Алена увидела, что блеклое солнце скрыли зависшие над ним в низине уже не облака, а тучи, и поразилась, что страх свалиться в застывшую бездну исчез.

& & &

В последний раз, на всякий случай, заглянув к секретарю, уже с откровенным раздраженьем покачавшей ей головой, Алена спустилась в вестибюль и взяла из гардероба свой плащ. Надев его и принявшись застегивать пуговицы, она вдруг увидела в зеркале профессора; он стоял у самого выхода с тем же, моложе его человеком, теперь тот был в старомодной фетровой шляпе и габардиновом, тоже старомодного покроя, пальто; галоши на его ногах и потертый в руках портфель были, по-видимому, те самые, что Алена заприметила в кабинете секретаря.

— Одной тетради не хватает, но я мало рассчитывал и на то, что мы вообще отыщем хоть что, — подойдя к ним ближе, расслышала она, что говорит человек с портфелем профессору.

— Но как же так, Владимир, я даже вас не накормил. Все как-то так, и вы уходите, — в растерянности проговорил профессор.

— Да ничего, — с мягкой извиняющейся улыбкой ответил Владимир и с каким-то рассеянным умиленьем стал оглядывать вестибюль, по которому сновали уже покидавшие институт студенты.

— Скажите, Владимир, неужели там можно заниматься научной работой? — спросил профессор, не отрывая от собеседника взора.

— Почему нет? Не так это просто, но можно, — поймав взгляд Алены, мягко улыбнулся он ей и пожал профессору руку.

— Но, быть может, вам можно еще ненадолго остаться?

— Нет, мне пора, — пожал Владимир еще раз, казалось, не желавшую отпускать его руку профессора и снова с жадным умиленьем оглядел весь вестибюль, ведущую наверх лестницу и все что мог видеть на возвышении второго этажа за колоннами, после чего отвесил довольно глубокий поклон и вышел из дверей института.

Сняв очки, профессор почесал переносицу, потом глаза, посмотрел на стоявшую рядом Алену слеповатым, растерянным взором, но, и надев их, он также ее не узнал. Внезапно в его глазах появилось выражение беспокойства, даже отчаяния, и с неловкой поспешностью он бросился к дверям.

Алена поторопилась за ним, но, выйдя за двери здания, тут же остановилась возле так и не спустившегося с лестницы профессора. Совсем не замечая порывов холодного ветра, сменившего к вечеру теплый дневной ветерок, профессор стоял, озираясь с совершенно потерянным видом; остановившейся от него в полутора метрах Алене он глянул все тем же невидящим взором в глаза и, наконец, медленной усталой походкой побрел к институтским дверям.

При сильных порывах ветра шуршала подвзлетавшая и проскальзывавшая по асфальту сухая листва. И оттого, что холод этих порывов как-то очень легко проникал через одежду к самому телу, все покидавшие Университет весьма поспешно направлялись либо к метро, либо к остановкам автобусов. Сев в довольно быстро подошедший автобус, Алена поежилось: из открытых, должно быть, днем окон несло уличным хладом. Вместе с ней в автобусе ехали только двое: молодой человек в круглых очках, самозабвенно читавший, стоя посредине автобуса, что-то про Виндоус 2000 и женщина, вошедшая вместе с ней и ту же принявшаяся перебирать стопку уже прокомпостированных билетов, сравнивая их на просвет с только что пробитой ею бумажкой, наконец, что-то в них удачно сличив, она положила отобранный билет себе в карман и, опустившись на сиденье, сразу же задремала. “Женщина, обреченная выжить”, — невольно подумала про нее Алена и тут же припомнила, что и ей хорошо бы приобрести и пробить билет, однако беспокоить ни уснувшую “обреченную” женщину, ни читавшего молодого человека, ни водителя ей не хотелось. Привстав, Алена подошла к открытому окну, из которого несло уже стужей, и вдруг между двух видневшихся в окне высотных домов в размытой облачной дали ей привиделся тот самый, в пальто и шляпе, с портфелем в руках человек: удаляясь, он шел куда-то все выше и дальше в заснеженную, чуть слышно подвывавшую поземкой мглу, в которой за тянущимися колючими заграждениями шевелились неясные тени.

???? ?

Местами у подножий северных склонов виднелись не растаявшие за лето комья льда. Стоявшие в загоне олени с похожими на сухие серые палки рогами то и дело наклонялись и, что-то раскопав в снегу, принимались то жевать. Возле видневшейся невдалеке яранги стоял в унтах, меховых штанах и грубошерстном свитере старик-ненец и скреб ножом подвешенную на палку шкуру. Дрожа от холода, Алена подошла к нему ближе. Старик с глубокими морщинами на темном плоском лице лишь равнодушно покосился на нее и тут же перевел взгляд на девочку, показавшуюся из приоткрывшегося мехового дверного полога яранги. Но девочка, с таким же плоским и раскосоглазым лицом, откусывавшая и жевавшая зажатую в кулаке сырую рыбу, посмотрела на Алену с любопытством. На девочке были унты, и поверх ее грубошерстного свитера был надет с вышитым стоячим воротом и широкими рукавами грязный халат.

— Пусти меня, — попросила ее Алена, наклоняясь и приоткрывая полог.

Было ли в яранге тепло, сразу понять она не смогла, но, судя по огню в приоткрытой топке железной, ржавой печки, на которой дымились паром помятые дюралевые кружки, здесь можно было согреться. Сев на стоявшие тут нары, Алена не без труда сняла с себя ледяные кроссовки и совершенно задубевшие, как сушеное на морозе белье, рубашки и джинсы. Оставшись в одних лишь трусах и длинной пятнистой рубахе, отданной ей Кэрол, Алена склонилась над печкой, мечтая как можно быстрей вобрать в себя ее тепло. Вошедшая к ней девочка продолжала молча жевать свою рыбу и с любопытством за ней наблюдать. Немного привыкнув к полумраку, который рассеивала лишь подвешенная к потолку керосиновая лампа, Алена разглядела, наконец, заваленное странноватыми предметами небольшое круглое жилище, сильно пропахшее рыбой. Если б не валявшиеся на нарах с набросанными на них оленьими шкурами длинноногая кукла Барби и пачка импортного печенья, да еще надтреснутый, по-видимому, не работающий транзисторный приемник, поверить в то, что здесь обитают хотя бы коснувшиеся цивилизации люди, было не просто.

— Угосты, — услышала Алена мужской рядом голос и почувствовала, как кто-то тронул ее грудь.

— Что? — отстраняя руку стоявшего теперь перед ней темнолицего старика, не поняла она.

— Ну, хоть штука-две дай.

“Ах, он просит папиросы”, — догадалась она по взгляду его на ее нагрудный карман, из которого торчали две пачки “Беломора”.

Вынув из одной из двух отданных ею пачек папиросу, он поджег палочку в топке печи и закурил, достав из пачки папиросу еще, он подал ее Алене, продолжая держать подожженную палочку.

— Я не курю — курите все, — отказалась Алена.

— Как? все мне даешь? — удивился старик и, что-то соображая, похлопал глазами. — От спасибо, — сообразив, обрадовался он. — Курить очень хочется — давно не курил, — пояснил он свою радость и влажно покашлял. — Все уехали, нас только дома оставили, — кивнул он на девочку, покончившую с рыбой и принявшуюся за печенье, запивая его из снятой с печки кружки, дымившимся кипятком. — Не хотят никто с нами жить. А что толку, что в городе живут — что здесь, что там зарплату не платят; если мясо, рыба будет — хлеба, крупу завезут; печенье тут, бананы два раза привозили — правда, мороженные сильно. Замерзла? Холодно у нас? — улыбнулся он все жавшейся к печке Алене и что-то, подняв с пола, в прогоравшую топку подкинул. — Все хотят, где теплей, уехали вот. Не хотят за оленем ходить, рыбу ловить. А что в городе? Только водку пить, да воровать, да в тюрьму попасть. Отец ее уже не знаю, сколько в тюрьме сидит, там, наверное, и помрет, — кивнул он на девочку принявшуюся кормить свою Барби крошками печенья. — Плохо это, — подал он Алене кружку, пахшую чем-то травным.

Отпивая небольшими глоточками горячий-прегорячий, вовсе не напоминавший чай отвар трав, Алена испытывала почти блаженство, оттого что тепло текло ей за грудь. Девочка, когда Алена допила весь отвар, подала ей неодетую куклу. Вытащив из кармана своей рубашки носовой платок, Алена завернула в него куклу и отдала ее заулыбавшейся девочке.

— Раньше у нас нормально все было: деньги давали за рыбу, за мясо. А сейчас, что за власть — ничего не поймешь — ничего никому не нужно. Хоть все умри — всем все равно. Мне что, я старый — вот жалко, — кивнул он на девочку.

Внезапно Алена поняла, что слушает старика, как во сне, испытывая лишь одно желание, хоть прямо на месте свалиться, но как можно быстрее заснуть; последние силы у нее ушли на то, чтоб, растянувшись на нарах, натянуть на себя какие-то валявшиеся на них вперемешку с тряпками шкуры. Уже сквозь сон она почувствовала, как к ней прижалась улегшаяся рядом девочка.

— Ма-ма, — глуховато, нежно проговорила она, точно пробуя, как звучит это слово, и провела по лицу Алены мякенькой, маленькой ручкой.

С перебившим сон приливом нежности Алена обняла рукой девочку и только тут поняла, что начала согреваться. Спала или нет, в точности определить Алена не могла; от стоявшего резкого запаха рыбы, жестко врезавшихся в тело горбылей меха и каких-то скомканных тряпок под ней, от невыносимо мрака, стоявшего перед ней в независимости от того, закрывала она или открывала глаза, ее терзала невыносимая, мешавшаяся с отвращением к окружавшему ее дискомфорту, тоска; временами Алена чувствовала все так же прижимавшуюся к ней во сне девочку и приливы жалости к ней, к возившемуся где-то рядом кашлявшему старику и к кому-то еще, кого, быть может, даже не знала. Минутами она ловила себя на том, что стонет от этой доводящей ее до отчаянья жалости. Сквозь все тот же непонятно сон-не сон Алена почувствовала, как кто-то в этом кромешном мраке стал стаскивать с нее рубашку и принялся надевать прямо на голое тело что-то без рукавов, шелковистое, к тому же и ноги ее, может статься, кто-то другой, стал обувать, ей показалось, в сандалии. Судя по прикосновениям, это были не старик и не девочка, а кто-то другой. И, наконец, Алена совершенно отчетливо почувствовала как этот кто-то, ей вовсе не снившейся, принялся ее тормошить. Полог, прикрывавший вход в ярангу приоткрылся, и Алену ослепил утренний свет. Выйдя наружу, на этот очень яркий свет, она узрела себя все в том же безлесье что и вчера, правда видевшиеся вокруг холмы были покрыты густою зеленью, без всяких проплешин. Но много более странным, чем даже изменение ландшафта, Алене показалось то, что после муки вчерашнего нестерпимого холода прохлада утра была ей приятна. За ней из яранги вылезла Кэрол и, едва приметно Алене кивнув, стремительно направилась к невысокому невдалеке холму. Едва не наступив на свою, валявшуюся на земле с деньгами и паспортом в карманах, рубашку лишь с промелькнувшей в голове мыслью — ее поднять — Алена поспешила за Кэрол. Догнать ее Алене удалось, когда та уже поднявшись на холм, сбегала с него к проходившей позади него грунтовой дороге, на которой стоял старый, с открытым верхом джип. Едва они обе уселись позади поджидавшей их за рулем джипа Геллой, та тронула машину по петлявшей, огибая холмы, дороге. Только тут Алена заметила на себе шелковистое, переливавшееся цветом морской волны платье, доходившее ей до середины икр, точно такие же платья были и на сидевших рядом, только на Гелле платье было синим, на Кэрол изумрудно-зеленым, и на ногах их, как и на собственных, Алена, действительно, разглядела сандалии, ремни которых застегивались над лодыжками.

Кэрол отвлекла Алену от разглядыванья нарядов, включив в машине приемник, в котором зазвучала мелодия пробуждавшегося леса, слышанная уже по радио и завораживающая. Как только она зазвучала — на холмах, которые огибала дорога, стали попадаться деревья с уже освещенными поднимавшимся солнцем верхушками. Причем это были только дубы, широкостволые, с густыми, раскидистыми кронами. Кэрол, привстав на сиденье, уселась на его спинку, и, подав руку, помогла Алене усесться рядом с собой. Лишенный запаха дух дубравы, в которой они очутились, был напоен ее стерильною свежестью. Дивясь этому, вне всякого сомнения, реликтовому лесу, и понимая, что впервые видит действительно не тронутый цивилизацией лес, Алена тянула руки к яркой и сочной на ветках листве, однако, даже если могла, не касалась ее и, с трудом отводя взгляд от этих сказочных дубов, ожидала все новых, открывавшихся за каждым поворотом, не устававших пленять ее пейзажей; и, не глядя на Геллу и Кэрол, Алена почему-то понимала, что те сейчас чувствуют то же, и что все они трое, и эта, точно выросшая в сказочном воображении, дубрава, и эти все в яркой зелени холмы, и это утро, и даже мелодия как-то связаны между собой и выпади что-то — все в один миг пропадет. Едва Алена подумала, что могла бы ехать так бесконечно, возбуждаясь все больше ожиданьем нового вида за поворотом, как музыка стихла. Кэрол спустилась на сидение и стянула за собою Алену. Ехавший до того удивительно плавно и медленно джип стал сильно трястись на ухабах. Постоянно увеличивая скорость, Гелла гнала его все быстрей и быстрей, и, наконец, следить за пейзажем стало уже невозможно.

YYY

Вид, открывавшийся с верхней террасы отеля, был великолепен: за широкой полосой пышной тропической растительности желтел, извиваясь, песчаный берег, омываемый блестевшей на солнце лазурью залива. Однако проглядывавшийся отсюда пейзаж был обманчив: вода в заливе вовсе не была прозрачно-чиста, и те туристы, что уже приближались к берегу, на который выплескивалась грязноватая пена, предпочитали ей отражавшие небо прозрачно-лазоревые на террасах отеля лужицы-бассейны с чистейшей пресной водой.

Проплыв такую лужицу туда и обратно несколько раз, не столько для того, чтоб размяться, сколько для того, чтоб ополоснуться, высокий, стройный молодой человек, на шее которого поблескивали золотая массивная цепь и болтавшийся на ней золотой со звездочкой на нижнем его острие полумесяц, вылез из воды, тщательно зачесал назад свои блестящие черные волосы и подсел к двум сидевшим за столиком мужчинам. Один из них, которому было за сорок, худосочный и бледноватый, с рыжеватым пушком на лысеющем темени, созерцая залив, казалось, напряжено раздумывал о чем-то далеком и часто облизывал тонкие голубоватые губы. Другой же, который был моложе раздумывавшего лет на десять, приземистый и полный, с толстыми бугристыми щеками, поглядывал довольно мутным взором по сторонам и время от времени, откинув голову на спинку кресла, прикрывал глаза, впадая в истому. Ситуация, в которой эти трое за столиком пребывали вот уже почти месяц, была крайне неопределенною. Разъезжая туристами по Мексике и разглядывая оббитые веками каменные уродливые рисунки пирамид, вся троица все больше проникалась мыслью, что находятся в самых настоящих бегах. Почти каждый день рыжеватый куда-то звонил, и, судя по выражению его лица, ситуация не прояснялась ничуть. Куда запропастился брат рыжеватого, выяснить не удавалось никак; конечно, с такими деньгами он мог легко сделать ноги, но его могли и просто, осердясь, замочить эти дремучие черные, поднявшие вдруг цену на треть, с чем никто из троих за столиком абсолютно соглашаться не желал. И странным было то, что и от черных шли непрерывные запросы — куда подевались двое их участников сделки, и в последнем запросе была угроза, от которой на этих троих, быть может, впервые повеяло жутью.

Разумеется, никто из них был вовсе не прочь передохнуть в экзотической, теплой стране неделю-другую, но, сколько вот так им еще предстояло, отдыхая, томиться и терять немалые деньги оставалось неясным. К тому же по прошествии определенного времени, все трое это знали прекрасно, их место на рынке сбыта обязательно должен был занять кто-то другой.

О том, что дела их плохи, молодой человек с полумесяцем мог судить по тому, что заправлявший всем рыжеватый, большой любитель женщин на отдыхе, за все это время не завел себе ни одной и даже на явные их с ним заигрывания не отвечал никак, хотя и поглядывал на двух проживавших в отеле женщин — одну роскошную блондинку и другую под стать ей кудрявую шатенку. И не то чтоб обе они были так уж соблазнительно - длинноноги или беспечно-юны, но в них было нечто притягивавшее много больше — у них отсутствовал этот уже приевшийся ему ищущий мужчину взор, и, даже, напротив, с их лиц не сходил бесстрастный до странности покой. Такой неищущий, покойный взгляд могли позволить себе, понятное дело, только отчаянно пресыщенные всеми земными благами и, разумеется, до неприличия богатые женщины, для которых все прочие, не имеющие принадлежности к клану пресыщенных, были ничто. Однако надежды завести с ними интрижку молодой человек с полумесяцем не терял и даже попробовал кое-что про них у служащих гостиницы разузнать. Но чрезвычайно услужливых и улыбчивых служащих его расспросы об этих двоих, как показалась ему, только смутили, и так ничего он о них и не вызнал; ему даже не удалось выяснить, откуда эти женщины и на каком языке говорят. Появляясь возле бассейна, они усаживались в шезлонги и по часу, а то и по два, не издавая ни звука, созерцали зеленевшие невдалеке тропические заросли, в которых терялась прямая, как стрела, ведущая к развалинам пирамид дорога. Так что, обдумывая эту свою интрижку, молодой человек понимал, что без владевшего пятью языками рыжеватого ему не обойтись.

Но сейчас тот сидел погруженный в совсем другие раздумья и изредка пригублял минеральную воду со льдом, кутаясь в свой белоснежный махровый халат, которым, как все страдающие гигиенизмом, скрывал от солнечных лучей и даже его бликов свое тщедушное конопатое тело. Развалившегося рядом с ним толстощекого не тяготило ни отсутствие знаний языков, ни вожделение женщин; его интерес к последним и всегда-то был не велик, а уж с тех пор, как он начал торчать... Рыжеватый, приказавший ему просочиться через границу пустым, заставил-таки его настрадаться, прежде чем удалось, наконец, раздобыть в этой незнакомой стране нужную ему наркоту, так что теперь он оттягивался по полной программе. Обводя все вокруг соловым, кайфующим взглядом, толстощекий первый заметил усевшихся в шезлонги на противоположной стороне бассейна женщин, и лицо его скривила ухмылка. Поискав глазами, на кого покривился его толстощекий приятель, молодой человек с полумесяцем увидел тех двух женщин. Подвезшего к ним тележку с прохладительными напитками официанта обе наградили едва приметными улыбками отказа и снова безучастно ко всему происходящему вокруг принялись созерцать терявшуюся в тропической зелени, к пирамидам дорогу. В том, что они принадлежали к классу богатых, причем с рожденья, молодой человек не сомневался ничуть, это видно было по тому не сходившему с их лиц вежливому безразличию, с которым они взирали на людей и предметы, быть может, и не очень напрягаясь те различать. А уж отсутствие каких-либо украшений и макияжей, совершенно и в самом деле не нужных их чистой коже и упругим телам, могли себе позволить, конечно же, лишь совершенно не жаждущие ничьего внимания и покровительства женщины. Но больше всего из того, что в них подмечал молодой человек, его поражало не покидавшее их ни на минуту спокойствие, которое могло быть только у не имевших никогда необходимости врать, юлить, завидовать, желать невозможного, и, главное, от постоянного страха трястись. А вся его жизнь с самого раннего детства, и в том расстарались уже и родители, была сплошною тревогой, юлением, завистью, страхом, враньем. Почему-то эти странные женщины навевали молодому человеку раздумья о том, что не будь его родители и все его окружение столь убого-нищо, он бы точно так же мог жить в душевном комфорте, без всяких забот и тревог, ничего не боясь: ни кулаков отца, ни их с матерью бедности, ни колотивших его сначала мальчишек, ни избивавший после братвы, ни ожидавшей его за то, чем он сейчас занимался, тюрьмы.

Однако сегодня, увидев женщин, он не стал раздумывать об этом, а вспомнил свой пробудивший его посреди этой ночи сон, очень странный и удивительно красочный. Такого яркого сна он не видел, с тех пор как бросил колоться. Ему привиделось, что он незаконно, прикинувшись официантом, проник на президентский прием и пребывал там в ужасном смятении среди разодетых дам и во фраках мужчин. О том, что это именно президентский прием, он догадывался по тому, что уже раза два ему попадался беседовавший с кем-то из VIP-ов, очень старавшийся не выглядеть опечаленным Билл Клинтон, со стоявшей рядом и вымучивавшей на лице улыбку Хилари. Один раз он чуть не наткнулся на застывшего в позе вставшего на задние и свесившего передние лапки зайчика Майкла Джексона, с застенчиво-младенческим и сильно набеленным лицом. Количество попадавшихся ему, лучезарившихся улыбками любимцев фортуны, знакомых по телепередачам, клипам, кино, было здесь неимоверным; всем своим видом те выказывали не только довольство всеобщим по поводу своих особ безумством, но что и сами они от себя без ума. Разумеется, в другой ситуации он бы всех этих попадавшихся ему на глаза известных тусовщиков не преминул рассмотреть, но сейчас им владел страх. Страх неминуемого разоблачения. Тем более что в бокалах на его подносе было что-то непонятное, мутное, и у всех, отпивавших из них не больше глотка, вытягивались лица. Один во фраке очень важного вида мужчина даже обратился к нему на чистом английском и, судя по недоумению в глазах, о чем-то вопросил; он не понял из того ни слова и лишь виновато тому улыбнулся. Единственное, что он теперь понимал хорошо, было то, что ему необходимо как можно быстрее расстаться с подносом, потому что из двоих, уже отыскивавших его глазами по всему залу здоровущих мужчин, один делал явные поползновения к нему подойти. Наконец он усмотрел извивавшуюся змеей череду табуретов на ножках-стержнях, причем все они были различной высоты, от полуметровой до превышавших человеческий рост. Плюхнув на один из табуретов свой поднос, он учуял запах рассола и разглядел плававшие в мутной жиже на подносе огуречные семечки. Собравшись быстрей улизнуть, он почувствовал, что с высоты табуретов кто-то наблюдает за ним и, подняв глаза, увидел тех самых из отеля двух женщин, сидевших на средней высоты табуретах, опираясь локтями на табуреты повыше, и, казалось, пребывавших в каком-то шлюшном томлении. Как и все на приеме дамы, обе были одеты в шелковые очень открытые платья и обуты в туфли с высокими тонкими каблуками, у каждой на одном плече и противоположной голени брильянтово сверкали массивные браслеты. Витавшие по залу удушающие запахи дорогой парфюмерии, в которых повинны были не одни только дамы, возле женщин, показалось ему, сменились духом чистой прохлады. Несмело потоптавшись возле них, — они были единственными, кого он если ни знал, то хотя бы когда-то встречал, — он вдруг заметил за вереницею табуретов странный расширявшийся к полу конус, в котором распространялась гасившая свет тень и внутри которого танцевала с очень ладной фигурой женщина, возможно, абсолютно раздетая. Кроме двух сидевших на табуретах женщин, изредка поглядывавших на танцующую, больше на нее никто не смотрел. За последние годы, став завсегдатаем всевозможных развлекательных клубов, он перевидал этих жеманящихся стрептизерш столько, что уже давно не желал на них и смотреть. Но ничего из того, что он уже навидал, в танце этой женщины не было. В ее нем не было никаких зазывных с вилянием всем, чем только можно было вилять, телодвижений. Казалось, что танцевала не женщина, а девчонка, очень ловкая, гибкая, превосходно чувствовавшая музыку, ритм и не признававшая никаких танцевальных канонов. Сдавалось даже, что все свои движения она придумала по ходу танца сама и вовсе не помышляла, что кто-то за ней наблюдает. Она то ловила свою, обратившуюся в змею руку, то сама становилась каким-то зверьком. Танец был для нее забавой, и хоть лица ее он не видал, но почему-то хорошо представлял вспыхивавшие на нем ликующее лукавство. Им овладело совсем другое волненье. Совершенно забыв обо всех своих страхах, он ждал каждого нового ее телодвижения: внезапного выпада, вращенья, скачка. Когда-то презиравший все эти танцевальные восторги и ополоумевших мужчин, одаривающих деньгами танцующих стриптиз женщин, сейчас он сам, не задумываясь, бросил бы к ее ногам все, что имел.

Внезапно он услышал над собой голос одной из сидевших рядом женщин: “Скажи ей, что хватит отплясывать. Он пришел и ждет”. В том, как она произнесла это “он” было что-то страшащее. Тут же ему припомнилось, что только что за распространяющим тень конусом, действительно, промелькнула чья-то зловещая тень. Ловко спрыгнув с высокого табурета на свои высокие каблуки, блондинка вошла в темный конус к танцующей, довольно ловко сделала с ней несколько танцевальных под музыку па и что-то танцевавшей в самое ухо шепнула, после чего та, оттанцевав за темный конус на свет, тут же пропала. Бросившись за ней, он оббежал весь темный круг, за которым оказалась высокая кирпичная стена с глубокою аркой, из нее вылетели два в спортивных трусах и боксерских перчатках возбужденно задыхавшихся негра, каждого из которых он бы принял за Майка Тайсона, но двух их быть не могло. Приблизившись к арке, он заметил, что пространство в ней слегка колеблется и искажается, отчего почувствовал однажды уже испытанную им во время землетрясения в Крыму сильнейшую тревогу; к тому же он услышал и сопровождавший тогда же содрогание земли ужасно неприятный гул. За аркой он увидел внутренность Казанского кремля, и эта арка была ничем иным как проходом под башней Сююмбеки, хорошо ему с детства знакомой. И в том самом месте, где искривлялось и колебалось пространство, в этой явной нестыковке двух совершенно разных миров, был заключен страшный обман. Причем то был не просто обман — а обман всей его жизни. Внезапно он понял, что всю жизнь созерцал лишь зашторивавший что-то очень важное обман и только здесь внутри страшащего его под аркой пространства сможет увидеть, понять ужасно маленькую часть того, что зачем-то так искусно от него скрывалось в течение всей его жизни. Приближаясь к арке отяжелевшими ногами, он перестал даже надеяться, что удастся страх подавить, тот вовсе уже не зависел от места его нахождения, потому что весь обретался в его с неровно трепещущим сердцем груди. Очутившись внутри Кремля и узрев бродивших невдалеке невзрачных сородичей, он снова вспомнил про танцевавшую и понял, что она уже в башне, на самом ее верху. Запрокинув голову, он поднял глаза и — огромный бросающийся сверху на него ягуар пробудил его, сильно вспотевшего и задыхающегося от невыносимого ужаса. Попытавшись снова заснуть, он вновь узрел в полуметре от себя того же с разверзнутой пастью ягуара и решил, что лучше пободрствовать, но скинуть с себя весь кошмар до конца. И ведь, кто такой ягуар, кроме того, что это какой-то зверь, он прознал всего три дня назад. Экскурсовод, наговаривавший какой-то встретившейся группе по-русски и все поминавший про мифологического ягуара, побудил его просто так, от скуки, спросить рыжеватого: “А ягуар, это чего?” На что, как всегда, лаконично рыжеватый ответил: “Их тигр, на шкуре, вместо полос, кольца или пятна”. Так что сомнений в том, что это был ягуар, предвестник смертельной напасти, быть не могло. У того зверя, что набросился и почти коснулся его, на рыжей шкуре были именно черные кольца и пятна.

Вспомнив во всех мельчайших подробностях свой сон и в особенности его кошмарный конец, молодой человек подумал, что возможно б позабавил этих странных, сидевших теперь неподалеку в шезлонгах женщин, расскажи он им свой сегодняшний сон, однако, вглядевшись в их бесстрастные лица, рассудил обратное: даже и знай он их язык распрекрасно — они бы не поняли из того ни черта.

Взяв бутылку текилы с тележки приблизившегося и к нему официанта, молодой человек сделал прямо из горла пару хороших глотков, после чего, отерев губы, поднялся и с широкой, сдававшейся ему неотразимой, улыбкой направился к женщинам, которые, тоже неожиданно поднявшись, с некоторым даже возникшим на лицах интересом смотрели в бассейн, из которого молодой человек не так давно вылез. Подходя к ним, он невольно тоже глянул туда, и то, что там увидал, заставило “икскьюз ми” в его горле застыть. На самом дне бассейна, неподвижно лежала смуглая, с лицом коренной мексиканки молодая женщина в очень странном наряде. Платье на ней было расшито аляповатым, удивительно ярким узором и на груди ее лежало нечто, имитировавшее, по-видимому, золотое изделие индейцев и напоминавшее плоскую тарелку, на которой было вычеканено клювасто-глазастое существо, изображение которого молодой человек уже встречал на барельефах здешних пирамид. Прослушав в пол-уха того, бормотавшего по-русски экскурсовода, кивавшего на все эти кривоватые на пирамидах загогулины, молодой человек сумел уразуметь, что древние индейцы верили в этих клювастых богов и свершали им дичайшие человеческие жертвоприношения. Причем, больше всего удивило молодого человека то, что воевать этих дикарей заставляла не столько корысть приобретения богатств и пленных рабов, а именно возможность приносить своим богам как можно больше человеческих жертв.

— Не фига себе, ни за штяк людей мочить. Как в такую хренотень можно было только поверить? — ухмыльнувшись, поделился с рыжеватым он тем, что невольно пришло ему в голову.

— Ха, — выйдя из своих невеселых раздумий, не улыбнулся ему учившийся когда-то в Университете и имевший некоторое представление о мировой культуре рыжеватый, — они хоть поклонялись солнцу, зверью и друг другу — тому, что видели вокруг. Тебя же не шокируют твои родичи, которые делают все, что ни прикажет аллах, которого они аза в глаза не видали. — У каждого своя система выдуманных ценностей, — облизал он свои бледноватые губы, закончив на том свое презрительное ему пояснение.

Продолжая разглядывать непонятную лежавшую в воде женщину, сжимавшую пальцами нос, молодой человек заметил, что одна из женщин, смотревших в бассейн, вдруг в него, как была прямо в платье, свалилась и, высунувшись по пояс из воды и уцепившись за ногу, кажется, вовсе не желавшей прыгать за нею другой женщины, повалила ее в воду. Очутившись в бассейне, обе тут же со смехом принялись поднимать фонтаны брызг, направляя их друг на друга. Не помня, как очутился возле них, молодой человек обдал и одну, и другую брызгами воды, и обе, продолжая превесело, как девчонки, смеяться, не издавая, правда, ни звука, забрызгали молодому человеку тут же глаза, заставив его от них отнырнуть. Отплыв немного и открыв в воде глаза, он снова увидел лежавшую на дне в странном одеянии женщину. Довольно миловидная, хотя и не в его, правда, вкусе, — он всегда, сколько помнил, предпочитал брюнеткам блондинок, — она продолжала лежать недвижно и неподвижная в той части бассейна, куда он отплыл, вода почти не искажала ее отображение. Однако, отчего она так долго лежит под водой, он понял не сразу: лишь обдавшись легкой тревогой, он заметил наконец и даже потрогал отходившую изо рта женщины извивавшуюся, прозрачную трубочку, заканчивавшуюся на поверхности воды небольшим поплавком. Вынырнув, молодой человек вдохнул как можно глубже и снова оказался над лежавшей женщиной. Ухватив за обе руки, он потянул ее вверх за собой, совершенно не чувствуя какого-либо веса и только любуясь ее, видевшейся ему в преломлении воды то дерзкой, то лукавой улыбкой. Когда их головы оказались над поверхностью воды, он, пятясь, повлек женщину за собой и помог ей подняться по ступеням бассейна наверх. С ее широкого покроя платье тут же потекла на пол вода; несмотря на влажность, оно не облепило тело женщины, потому что вся ткань платья и весь его яркий орнамент были образованы каким-то образом скрепленными крохотными разноцветными перышками. Тарелка на толстой цепи, висевшая на шее женщины, попав на солнце, буквально вспыхнула, точно, и впрямь, была золотой. Как зачарованный, с забившимся сердцем, молодой человек отступил от нее, совершенно вдруг позабыв, что любит любить лишь блондинок, и ему почему-то вдруг показалось, что прикосновений к ней он не ощущает совсем. Со ставшим внезапно неулыбчивым и почти отрешенным выраженьем лица, она сделала шаг к двум женщинам. Те, вылезшие уже из бассейна и как будто тоже оставившие в нем свою веселость, с совершенно бесстрастными лицами приблизились к женщине в странном наряде и как-то очень деловито принялись обматывать ее волочившейся за ней прозрачной трубкой, для чего им даже пришлось приподнять пестрое платье, под которым оказалось обнаженное, смуглое тело, изумившее молодого человека своей подтянутой стройностью. Даже когда они опустили подол ее платья, он продолжал смотреть на ее узкостопые необутые ноги, не в силах оторвать от них глаз. Не проронив ни звука, светлокожие женщины покончили с обматываньем трубкой, и одна из них, светловолосая, с каким-то даже появившимся на лице состраданьем протянула руки к женщине в странном наряде, но та, блеснув взбешено глазами, на нее замахнулась, и, быть может, и ударила ту, не притяни к себе за плечи замахнувшуюся другая вставшая позади нее кудрявая шатенка и что-то неслышное на ухо замахнувшейся проговорившая. После того в лице той промелькнуло то выраженье решимости, с которым вступают в ледяную воду, и с гордо поднятой головой она устремилась к спускавшейся с террасы лестнице. Обе светлокожие женщины поспешили за смуглой.

— Ну и хули ты тормознул? — ухмыльнулся молодому человеку появившийся возле него толстощекий.

— Да сам, бля, не понял, — растерянно глянул на него молодой человек.

От непонятных женщин их обоих отвлек заверещавший вдруг поблизости телефон. Вынимая его из кармана халата, рыжеватый поднялся и отошел к перилам террасы, где его не мог услышать никто. Скосивши на него глаза, молодой человек подумал, что отдал бы, пожалуй, все ему перепавшее (и немалое) за последний месяц накануне бегов, чтоб послушать, о чем рыжеватый сейчас говорит. Подойдя к столику, молодой человек еще пару раз пригубил бутылку текилы и с удивлением приметил, что не сходившее много дней с лица рыжеватого напряженье стало, словно бы спадать и даже удовлетворение, подтверждаемое согласным киваньем головы, обозначилось в его щурившихся на солнце бледненьких глазках. Закончив разговор очередным кивком, рыжеватый вернулся к столику, задумчиво пооблизывал свои всегда сухие губы и с заискрившимися вдруг на лице лукавством указал молодому человеку на лестницу, по которой спустились только что женщины. Глотнув еще текилы, молодой человек устремился за ними.

Сбежав вниз, он очутился на площади, где стояли машины, автобусы и сновали туристы. Прометавшись туда-сюда и почти оббежав всю обсаженную по периметру пальмами площадь, он, наконец, углядел на удалявшейся от нее стрелою дороге три женские фигуры и помчался к ним. Дойдя до начавшегося тропического леса, все трое неожиданно, сойдя с дороги, вошли в него, заставив молодого человека ускорить свой бег. Пробежав немного по лесной дороге, он вскоре свернул с нее в густые ярко-зеленые заросли тропического леса, в котором не бывал никогда. Начав продираться то в одну, то в другую сторону по этой чащобе, молодой человек быстро понял, что его шанс их здесь отыскать уменьшается с каждой минутой. Остановившись чтоб отдышаться, он внезапно ощутил на лице своем солнечный зайчик, мелькнувший откуда-то из просвета деревьев, и заметил там знакомое яркое платье; продравшись туда, он увидел ее, стоявшую возле обвитого лианами дерева и смотревшую на него совсем не лукаво и дерзко, как там, на террасе, а с какой-то задумчивой нежностью. Поймав ее взгляд, он вдруг ощутил давно позабытую радость. Заворожено глядя на нее, он подошел к ней так близко, что мог даже коснуться. Ничего подобного к нравившимся ему когда-либо девушкам и женщинам он не испытывал никогда, те почти без всяких церемоний сходились с ним, по той простой причине, что все они были подругами убитых, посаженных или сбежавших в неизвестном направлении бандитов, и он прекрасно понимал, что легко привлек бы их будь даже уродлив и туп, потому что мог хоть на время продлить этим вечно чьим-то подругам их бездельно-комфортную жизнь, к которой их приучали любовники-бандиты. Протянув к недвижно стоявшей женщине руку, он тут же отдернул ее, испугавшись, что это может не понравиться ей; впервые в жизни ему захотелось на женщину просто смотреть. От всего ее стройного, гибкого тела, от касавшейся ствола тонкой кисти руки, от взгляда блестящих темных глаз и тронутых задумчивой улыбкой губ веяло таким очарованием, что ему показалось, что он не оторвет от нее глаз никогда, даже если простоит так целую жизнь. Внезапно она шагнула к нему, сказав одними губами, он мог поклясться, “Я ухожу”, хотя мог так же поклясться, что не услышал ни звука.

Быстрота, с которой она удалилась, его поразила; бросившись вслед ей, он стал продираться через кущи непролазной растительности и, когда в них наконец показался просвет, уразумел, что выбрался к той же направлявшейся к пирамидам дороге.

Из прикатившего и неожиданно остановившегося на ней невдалеке автобуса, увидел молодой человек, стали сходить и разбредаться аккуратненькие, похожие на малышей, япошки. Озираясь вокруг, они явно дивились неведомой им тропической флоре и, подставляя детские ладошки, пугали малюсеньких, размером с бабочку птичек. Стрекот кинокамер япошек мешался с жужжаньем насекомых и щебетом птиц. Когда, отстрекотав, они направились к автобусу, на дороге вдруг появилось костюмированное шествие: около сотни в странноватых одеяниях, с перьями на головах, индейцев, бренча тяжеловесными золотисто поблескивавшими на солнце то ли медными, то ли латунными безделушками, шагали строем по дороге, кого-то в этом шествии даже несли на носилках. Причем удивительным было не это, а то, что физиономии всех шагавших были действительно монголоидны и диковаты, до искусно наигранной на иных даже рожах первозданной свирепости. Присевшего на корточки япошку, чтоб все это лучше заснять, один из ряженных, быть может, и растоптал бы — не приди снимавшему на помощь его соотечественник. Когда шествие наконец миновало, останки кинокамеры, раздробленной на куски, остались валяться на дороге. Не став дожидаться, когда заворковавшие по-своему япошки усядутся в автобус, молодой человек снова устремился вглубь лесной чащи. Торопливо продираясь по ней, плохо соображая — куда, он вскоре выбрался на чуть приметную тропу и неожиданно увидел тех самых светлокожих из отеля женщин. Первая, блондинка, которую он попытался схватить было за руку, прошла сквозь него, как будто он сам на мгновенье куда-то пропал, однако вторую, кудрявую шатенку, он все ж ухватил.

— Хочешь спросить, почему она никогда не будет твоей? — спокойно спросила она, совсем не удивив его, что говорит по-русски и так его понимает.

— Да, — запыхало выдохнул он.

— Она из тех, кто любит дерзновенность, для нее только ею мужчина красив, — проговорила она, — что поделаешь — ей нравятся только те, кто бросает вызов рутине. В тебе того нет, ты променял свою дерзость на страх стать ничтожным и бедным. — Вот и все, — спокойно отобрав у него свою руку, пошла она от него по тропе.

Обернувшись ей вслед, он не увидел ее и удивительно ясно вдруг осознал, что ни одну из этой странной троицы не догонит и не увидит уже никогда. Такого приступа напавшей на него тоски, начавшей щемить за грудиной и растекаться по всей, казалось, совершенно опустевшей груди, он не испытывал не разу. “Сянин манга буласын йук Джан кюйдюрюн дагна ник тулдык” (“Ты никогда не будешь моей: так зачем терзаешь душу”, — татарский), — прошептал он слова старинной слышанной от отца в детстве песни.

Даже просто, никуда не спеша, пробираться через заросли густой растительности было не просто и очень скоро, весь вспотев, он свалился без сил и, совершенно забыв, как здесь очутился, уставился на змеями выползавшие из-под земли корни деревьев. Почему-то он стал вспоминать, как в детстве с отцом и матерью ездил в татарскую деревню в Крыму и как после пьяных побоев отца жившая там соседская девочка его утешала. Эта горбоносенькая девочка-татарочка брала его за обе руки и нежно лепетала ему слова утешенья. Эту девочку, конечно же, уже подросшую, он иногда вознамеривался отыскать и только последние пять лет, что связался с рыжим, о ней почему-то забыл. И впервые то, из-за чего с ним связался, показалось ему мерзким, хотя до того казалось только страшным, ведь именно постоянным напряженным страхом он и платил за право быть богаче и круче других. За то, чем он теперь занимался, его могли посадить, и очень надолго. О том, чем он занимается, не знали ни мать и ни, конечно же, отец, выходивший из зоны всегда ненадолго. Отца, работавшего грузчиком за какие-то гроши и воровавшего по пьянке что попадалось под руку, он — его сын презирал, но мать любил и жалел, и знать о том, что он вытворял в последние несколько лет, став отморозком-бандитом, она была не должна. Теперь он давал ей деньги, и много, столько, сколько никогда не мог дать ей отец, и, чувствуя, что деньги сын добывает чем-то дурным, она наблюдала за ним с тревогой и отчего-то ужасно недолюбливала толстощекого, который иногда к ним в дом заходил. Хотя того не любил и он сам; ведь именно толстощекий зазвал его на ту мокруху, где удавил ремнем за долги малознакомого парня, и после тому, уже не подававшему признаков жизни, всадил в брюхо нож, и предлагал сделать то же ему. Но самое страшное было не это, а то, что толстощекий посадил его на иглу, и за это он ненавидел его много больше; ведь не начни он торчать, разве б он позволил себе такое тогда. Конечно, завезти к себе шлюху и просто над ней поглумиться — это давно было для него с толстощеким ничто, но то, что тот с одной из них сотворил, было ужасно. Он не хотел вспоминать ту наркотную радость, с которой наблюдал, как тот над нею издевался. Она просила их ее отпустить, обещая, что никому про них никогда не расскажет, потом она просила, и это он вспоминал всегда с ужасом, только пить, когда он немного очнулся, она просто лежала на полу в липкой луже и не просила уже ничего, хотя глаза ее были открыты и даже как будто куда-то смотрели. Взяв на руки ее голое, ставшее отчего-то очень бледным, почти невесомое тело, он уложил его на постель. Оттого, что он вдруг понял, что она умирает, его стала бить нервная дрожь. Ему захотелось отдать все, что накопил за все свои бандитские годы, чтоб только она осталась живой. Он укрыл ее одеялом и принялся бормотать ей какую-то чушь, про то, как все забудется и пройдет; он стал ей что-то говорить про врачей, которые ее непременно спасут, потом, схватив со стола пакет какого-то красно-вишневого сока, стал прямо из него лить ей в рот. Она, захлебнувшись, с большим усилием сделала пару глотков, после чего по телу ее пошли судороги и глаза ее закатились под лоб. Умерла она тогда или позднее, он даже не понял, потому что, напугавшись, просто оттуда удрал и после боялся о том спросить толстощекого. Ах, чего б он не дал, чтоб это не вспоминалось ему никогда. И для этого «никогда» и началось то, что началось потом — ожидание очередной героиновой дозы, страх и хуже всякой пытки невозможность просто заснуть. Толстощекий и рыжий тогда ему объявили, что если он не вылечится, то может о них позабыть. Забыть о них, означало снова впасть в нищету, то есть жить, как жили вокруг почти все и в том числе его почти не просыхавший отец. Но даже и непьющие отцы его сверстников из-за мизерных, таких же, как у женщин зарплат, не могли сказать, что кормят свои семьи. Хотя отец его винил во всем его русскую мать, из-за которой он, презрев предписания Корана, пил водку как последний русский дурак. Почему отец пил из-за совершенно не пьющей жены, этого тот не мог объяснить никогда и, как многие пьющие, хорохорился перед каждым встречным какою-то выстраданною им правотой, хотя временами и осознавал свою от беспросветной нищеты убогость. Да, именно нищета, молодой человек это знал, превращала мужчину в ничто и его опускала. И таких опущенных, живущих как придется, пьющих гадость, жрущих дрянь и одевающихся в дешевое тряпье и обноски было вокруг большинство; но сам он, уже имеющий вкус к дорогой, стильной одежде, качественной, вкусной еде, вольготной с сорением деньгами жизни и ощущающий свое перед прочими превосходство, знал, что не опустится никогда. Действительно, в течение трех месяцев он покорно слушался какого-то хитрющего дорогого нарколога, заставлявшего в полусне переживать и ломки, и страхи. Теперь все это было уже позади. Про все то следовало бы давно забыть. Да почему бы и нет — ведь то была всего лишь шлюха. Теперь толстощекий был почти так же наркозависим, как тогда он, и нередко рыжий читал толстощекому свои брезгливые нотации, но все равно ценил только того и доверял тому много больше.

Разглядывая извитые торчащие из земли корни дерева, молодой человек увидел вдруг выползшее из-под корня насекомое, очень похожее на то, что подходило под описание скорпиона, про смертельные укусы которого много говорили туристам в последнее время. Вскочив на ноги, молодой человек кинулся прочь из вдруг его устрашившего леса. Он был почти гол, в одних шортах и только в шлепанцах, без носков. Тряся руками, ногами и всем телом, чтоб стряхнуть все, что могло на него наползти, он выбрался наконец на все ту же прямую, пустынную дорогу, но, пройдя совсем немного, осел на нее, не чувствуя в себе сил идти, и даже шевелиться. Его страх утих, и им впервые в жизни овладело тоскливое предчувствие неотвратимой скорой смерти. Обездвиженный невыносимой тоской, он запрокинул голову к уже потемневшему небу и не чувствуя потекших по щекам его слез, запел старинную татарскую песню.

Сахраларга сы5ып джоргянемдя,

Хуш ланамын сясяк ыйсына,

Жат жирлярда jаныз джоргянемдя,

Дусытларым тюшся исемя.

(Если я выхожу в степь, (Выйду в степь я,

То я наслаждаюсь запахом цветов, Буду вдыхать запах ее цветов,

Если я один нахожусь на чужбине, На чужбине так одинок я,

Тогда приходят мне на ум друзья.) Придите же в воспоминания ко мне

друзья.)

Наконец он поднялся и поплелся к отелю, но с полдороги ускорил шаг, поняв, что просто убьет толстощекого, если тот не даст ему прямо сейчас нужной дозы.

Предчувствие не обманывало молодого человека: именно его рыжеватый собирался по прибытии в Казань послать разобраться — в самом ли деле все в порядке.

° D D D #

Кэрол они потеряли из вида давно и понимали, что уже не догонят ее. Так быстро, как она пробираться по еле приметной в густых зарослях тропе, да еще таща по очереди тяжелый мешок, они не могли и уже два раза чуть не сбились с нее. Ни жужжавшие во влажной духоте насекомые, ни неприятными тенями проскакивавшие иногда вблизи обезьяны, ни даже отползавшие из-под ног змеи не пугали Эллен и Геллу; обе думали только о том, что должны к восходу луны добраться до места. Наконец шедшая впереди Гелла, подняв руку, указала Эллен на оказавшуюся у них на пути возвышенность, когда они обе приблизились к ней, то поняли, что это была разрушавшаяся много веков пирамида, густо покрытая растительностью. Из некоторых расщелин между разошедшихся каменных глыб вытягивались стволы довольно высоких деревьев.

Взбираясь после быстрой ходьбы по крутым уступам развалин, Эллен и Гелла глубоко и часто дышали, им обеим хотелось хоть ненадолго присесть, но они понимали, что пирамида, даже разрушенная, совсем не место для отдыха. Выбитые на камнях рисунки были уже до непонятности стерты и только здесь, наверху, на одном из камней им удалось разглядеть на барельефе орла, в клюве которого корчился маленький с поднятыми вверх ножками, горбоносый человечек. “Этот орел — символ всего сущего, в завершении нашего пути на земле орел съедает лишь человеческие осознания, сами плоти людей ему ни к чему, наши драгоценные тела для него всего лишь куклы”, — припомнила Эллен из втолкованного ей недавно Кэрол. “И никто не имеет ни малейшего представления — на что ему столь немощные людские осознания, — мельком тоже взглянув на орла, про себя продолжила припомненное Эллен Гелла. — Лишь у живущего безупречно, по законам своего осознанья, его отнять не посмеет никто”.

Для того чтоб им подняться на верхнее плато пирамиды, иссеченное глубокими трещинами, Гелла пригнулась и, поднявшись ей на колени, потом, когда та встала, — на плечи, Эллен вскарабкалась на него, после чего подала руку и помогла взобраться наверх Гелле. Лишь отсюда, с самого верха, они увидели раскинувшуюся в нескольких милях отсюда правильным прямоугольником вымощенную каменными плитами площадку, в центре которой возвышалась не тронутая разрушением пирамида, заведомо выше той, с которой Эллен и Гелла озирали окрестность.

Когда они, задыхаясь от быстрого бега, добрались до этой площадки, на небе засеребрилась полная луна, хладным светом осветившая каменный вокруг пирамиды покой. Приблизившись к поднимавшейся крутыми уступами и заканчивавшейся на верху большим плато пирамиде, обе они услышали доносившийся оттуда молитвенный вопль; заунывный и монотонный, он переходил вдруг в страстные крики, их подхватывали люди, стоявшие на самом широком, опоясывавшем пирамиду, много ближе к вершине, чем к основанию, уступе.

Наконец звуки молитвы стихли, и после ненадолго воцарившей тишины Эллен и Гелла услышали гомон и разглядели, как по ступеням пирамиды на самый верх двинулась группа людей, несущих туда какого-то человека. Что происходило там, наверху, видеть, ни Эллен, ни Гелла, ни кто-либо, стоявший ниже, не могли. Люди, поднявшиеся на верхнее плато, вскоре стали оттуда спускаться, и установившееся ненадолго над каменным сумраком безмолвие вдруг оглушил душераздирающий, явно не молитвенный вопль, на который стоявшие на широком уступе люди, вознеся руки вверх, ответили гвалтом. На самом верху загорелись вдруг факелы. То, что последовало потом, заставило Эллен отвернуться и уткнуться в плечо Геллы, не спускавшей глаз с взбегавших на ступени людей и что-то с них поднимавших.

— It is a ritual (таков ритуал — англ.), — прошептала дрожавшей Эллен Гелла и кинулась к пирамиде. Какое-то время в свете луны Эллен различила мчавшуюся вверх по ступеням Геллу. Но как та очутилась возле нее, Эллен не увидела и только почувствовала на губах теплое, мягкое, пахшее кровью мясо. Приняв в ладонь мясной кусок, она лизнула его и вернула Гелле, сделавшей то же.

— It is time for us (нам пора), — швырнув мясо на нижний уступ пирамиды, проговорила она наконец.

Мрак, в который, держась за руки, вступили Эллен и Гелла, обойдя мощенную камнем площадку и отыскав вход в пещеру, был наполнен затхлою сыростью, однако, приоткрыв рот, они старались глубже дышать. Временами с разных сторон и откуда-то снизу стали возникать трепещущие звуки, заставившие их припомнить, что это всего лишь летучие мыши. По мере того, как обе они, страхуя друг друга, спускались по огромным каменным ступеням, мрак уступал слабому свеченью, и, наконец, когда ступени закончились, они очутились в пещере, освещенной лунным светом, проникавшим сюда через большую где-то на самом верху дыру. Для того чтоб им разглядеть посредине пещеры обложенный камнями овал, понадобилось время. Заглянув в совершенно непроглядный мрак внутри овала, Эллен и Гелла стали торопливо разматывать и спускать в темный за камнями провал принесенную ими в мешке веревочную лестницу. Наконец они услышали плеск воды и вскоре почувствовали, что веревки лестницы напряглись и задергались; не без труда удерживая ее концы, они привязали их к большой каменной глыбе. По веревке кто-то к ним поднимался, когда они обе разом протянули руки показавшейся тени, то почувствовали в них слабые ладошки, это была не Кэрол, а маленькая, дрожавшая от холода, мокрая девочка. Время шло, но веревки лестницы оставались недвижимы.

— Time presses (время не ждет — англ.), — прошептала Гелла Эллен и, обжигая ладони узлами веревок, стала сползать быстро вниз, осмотрительно спускаться по веревочным перекладинам времени не было. Очутившись в очень холодной воде, Гелла нащупала повисшую на конце веревочной лестницы уже почти не дышавшую Кэрол; лишь отхлестав ее по щекам, Гелла привела ее в чувства и, приподняв над водой, позволила той, переждать раздышаться. Прижимая к себе дрожавшую от холода, промокшую девочку, на шее которой висело из множества золотых пластин почти до пояса ожерелье, Эллен неотрывно смотрела вглубь колодца, готовая на все, чтоб хоть что разглядеть в его тьме. Почему так долго продолжается подъем — веревки лестницы то принимались дрожать, то замирали — Эллен понять не могла. Когда наконец подталкиваемая снизу Геллой Кэрол добралась почти до самого верха колодца, Эллен, почувствовав облегченье, нащупала мокрые на голове Кэрол волосы и ее очень холодные руки. Ухватив ту, уже лишавшуюся чувств, за подмышки Эллен вытянула ее из колодца и уложила возле него на каменный пол.

— И-олло-тл (сердце, стремление к цели — язык. нагуатл), — опустившись перед Кэрол на колени и прижав к ее груди обе ладошки, молвила девочка.

*

* L *

Вид монастырской крепости с ее высоченными стенами и остроконечными шпилями башен через закрытую на замок дверную решетку им уже надоел, но ночные ландшафты неба и почти всего города, которые были обозреваемы через единственное, пробитое у самой вершины башни, стрельчатое окно, они могли созерцать хоть целую ночь. В те ночи, что на небе не было звезд, все трое просто спали, зарывшись в гнилую солому, накиданную на дно каменной башни. Эллен прижимала к себе промерзшую в подземном озере и все еще не отогревшуюся Кэрол и, часто придвигаясь к не спавшей как следует Гелле, дула на ее сожженные дочерна кончики пальцев. Правда, вот уже почти месяц, как монахи оставили ее в покое, потому что сейчас были заняты пытками крестьян недоимщиков.

Чтобы видеть звездное небо в то единственное окно, находившееся на высоте тридцати футов, им приходилось к нему взлетать. Подниматься так высоко от пола, пренебрегая гравитацией, Эллен не пришло бы и в голову, если б не Гелла. В первую же звездную ночь Гелла, приподнявшись на цыпочках, вдруг встрепенулась, ноги ее, возносясь над полом, поплыли неожиданно в сторону и вслед за тем вверх, и очень скоро голова ее застыла над вскочившей от изумленья на ноги Эллен; она протянула к зависшей Гелле обе руки, опасаясь, что та вот-вот головою вниз упадет, но она, ухватив Эллен за руки, потянула ее наверх за собою. Изумляясь своей, все нарастающей, легкости, Эллен, уже подлетая к окну, увидела под собою Кэрол: та поднималась за ними, касаясь кончиками пальцев отвесных каменных стен, точно те помогали ей себя немного поддерживать, как то могло бы статься, будь она внутри наполненной водою башни. Когда, обняв легко стывшую на ночном холоде Кэрол и ухватив руку Геллы, Эллен впервые уселась на окне, ее охватило сладкое предчувствие скорой свободы, заставившее забыть о бесприютном мраке внизу. Именно здесь наверху узницы острее могли ощутить единенье друг с другом, со всем, что созерцали окрест: и с лишь ощутимой отсюда небесною далью, и тем, что простиралось за ней; все удаленное, вне всяких сомнений, связанное между собою и с ними самими незримыми, но как-то все ж различимыми нитями, делалось всем троим изумляюще близким, понятным. Это будило в них восторг нахожденья на перепутье вдруг открывшихся им ярчайших миров; но временами их радость от ощущения своего единения с космосом, сменялась невыносимой тоской бесприютности в бесконечном холоде окружающей тьмы. В ней поначалу они различали лишь мерцания звезд, потом всем троим удавалось разглядеть и крыши городских строений, и, начинавшиеся, где те кончались, поля, и за ними нехитрые крестьянские постройки на той стороне извилистой реки, где возвышался в призрачном сумраке ее скалистый берег. Когда забрезжил рассвет, Эллен вслед за Геллой шагнула с окна и ненароком глянула вниз — ужас падения прямо на кучу соломы, в которой успела заметить три знакомые силуэта, прервала слетевшая вниз камнем Кэрол; та, ухватив за ноги Эллен, прямо в воздухе развернула ее ими вниз и, лишь коснувшись ее подбородка, как пушинку подбросила вверх, прямо в объятья зашедшейся беззвучным хохотом Геллы. Впрочем, еще до того Эллен себе уяснила, что ни Кэрол, умевшая взбираться вверх по стенам, лишь касаясь их пальцами рук, ни прекрасно летавшая Гелла не дадут ей упасть никогда. Все то, что вытворяли эти двое, показавшиеся Эллен поначалу лишенными напрочь ума, не имело ни малейшей личной корысти; и то Эллен уразумела вполне и уже давно не пыталась себе предсказать, как те поступят даже через мгновенье, хотя не сомневалась, что запросто спрогнозирует целую жизнь прочих, живущих и дышащих одною корыстью людей. При всем том Эллен изумляло непроходящее ощущение единства своих ощущений и мыслей с таковыми Геллы и Кэрол, и это понимала сначала по их мимике, жестам, поступкам, отдельным словам, но вскоре начала угадывать то и сама. Такого доверия, как к этим двоим, Эллен не испытывала ни к кому, никогда. Всем троим, им, было о чем поведать друг другу, и не всегда для этого надобны были слова. Несмотря на равнодушие и презренье ко многому, что их окружало, Кэрол и Гелла вовсе не были бездушно-черствы; ценя везде и во всем одно только прекрасное, они буквально поклонялись ему и ни в лесу, ни в каньоне, ни на красивых городских площадях никогда не оставляли никаких следов своего пребывания (и то и было основным условием, что они пусть недолго, где угодно, могли побывать), и тратили зачастую немало усилий, чтоб убрать следы чужих осквернений приглянувшихся мест; и хоть обыденные отношения между людьми вызывали у Геллы и Кэрол только насмешки, самозабвенное стремление помочь тем, кто вызывал их симпатии, потрясало Эллен. Большую часть серьезных житейских дел людей они воспринимали с абсолютным презреньем, но к легкомысленным забавам детей проявляли буквально почтение.

Поступаясь своими последними страхами, узницы, невзирая на незавидность своего положения, все дальше ступали за черту привычного мира. О возможности такого насыщения времени ночи творящимся за этой чертой ни одной из них прежде не могло прийти даже в голову. Вхожденье туда было для них не игрою рассудка, бежавшего убогой темницы: они разгадывали свое прикосновение к непостижимому, переживание которого достигалось упорством дерзкого разума, хотя не исключалось и — очень больного.

Непредсказуемость происходящего там, в невиданных ни одной из них прежде ландшафтах, требовала от узниц концентрации воли и сил. Такого напоения красками в буйном цветении зелени, такой необычности форм архитектурных творений, заполнявших пространства безлюдной тиши, все трое не могли себе даже представить, их потрясали в ином и несколько на небе лун и другое огромное солнце, и стремительность бега в стае с волками, и безупречность грации оживавших ваяний и краски свечений космических сфер. И все то, мешаемое нередко с устрашающими видами и персонажами иного, Гелла, Кэрол, Эллен переживали нередко все вместе. При том они понимали, что перед ними отнюдь не безобидная, иная реальность, отголоски которой можно было расслышать в бессчетных мифах людей и заподозрить в их виртуально-анимационных фантазиях.

Возвращаясь оттуда в высокий каменный цилиндр башни-темницы на подстилку из гнилой соломы, узницы по-иному воспринимали людей, предметы, воздух, свет, тьму, зримо ощущая их связью различных энергетических сутей. Эллен удивляло только одно: как мало людей решались заглянуть в этот крайне редко вторгавшийся в их жизнь непостижимый мир, вполне довольствуясь по поводу таких вторжений измышлениями смыслов, по преимуществу религиозных. Большинство же канонизированных людскими сообществами смыслов узницы давно почитали химерам.

Те маленькие сценки из жизни почтеннейших монахов, свидетелями которых становились три узницы, вызывал у них нередко безудержный хохот до слез. Поглощенные безотлагательными делами, надобными монастырю и его настоятелям, а также торопливыми молитвами, угодными господу богу, монахи о своем служении оному, по уразуменью узниц, забывали, случалось, напрочь. Однако времени на наблюдения за убогой жизнью монахов Эллен, Гелла, Кэрол старались не тратить: их мысли и чувства, которыми они теперь, чтоб ни случилось, были связаны навсегда, перекликаясь, соглашаясь и споря, уносили узниц из темницы в неведомый их немудреным стражам простор без границ, и только предчувствие неминуемого расставания порой вызывало у всех троих приступы невыносимой печали.

Они знали, что скоро в монастырь должен был прибыть с инспекцией епископ, воспитанник самого папы Иннокентия VIII, автора приводящей в трепет Европу ведовской буллы. В монастыре все были наслышаны о суровом, аскетическом нраве епископа. Он вез с собой недавно написанную двумя инквизиторами и уже одобренную папой книгу “Молот ведьм”, идеями которой служители Господу должны были руководствоваться для изведения спознавшихся с дьяволом. Готовясь к встрече епископа, требовавшего полного отречения от всего мирского, в монастыре восстанавливали подзабытые прежние традиции — спать вповалку на голом полу и не топить печи даже в лютый мороз. Правда, не возбранялось протапливать там, где хранились монастырские книги, и многие не отрекшиеся от мирских соблазнов монахи приходили туда ночевать. Положенные ежедневные семикратные восхваления Господу теперь возобновлялись также, и непривычные к ночным бденьям монахи уже к полуночи роняли на священные книги свои обезображенные тонзурами головы, и доносившиеся до башни храповые раскаты потешали спавших и бодрствовавших, когда заблагорассудится узниц.

За этими своими усиленными приготовлениями к приезду епископа монахи, случалось, забывали бросать в башню съестные объедки и даже приносить узницам воду, что тех не удручало ничуть. Объедки им были нужны лишь для того, с козлиной бородою, в обрамлении пламени являвшегося в дни полнолуния к решетчатой двери их подразнить. Никто во всем монастыре не знал, что каждый день ровно в полночь прямо из каменной стены к узницам являлась настоящая ведьма с кувшином прохладной колодезной воды и корзиной, наполненной теплыми лепешками и свежими фруктами. Являвшаяся не произносила ни слова и единственное, что требовала за эти подношения, было молчание, к которому призывала, поднося палец к губам. Проклявшая когда-то своих ревнивых подруг, по навету которых была замурована в стену этой башни, ведьма благоволила узницам, как-то прознав, что чувства ревности не изведала из них ни одна.

Перед появлением ведьмы над ними, на расстоянии их вытянутых рук, зависал странный шар с буквами “О G Н”, за которыми скрывалось одно латинской изречение, понятное только Гелле, знавшей о своем веке побольше многих его просвещенных мужей. Ведьма являлась к ним всегда совершенно нагая, но в высоком шлемообразном чепце. Эллен, Гелла, Кэрол, одетые в холщовые рубахи, отводили от нее взгляды, но однажды Эллен украдкой разглядела ее удивительно маленькую на массивном теле античную головку, и неожиданно вспомнила, где видела это прикрытое прозрачной вуалью лицо, которое было скорее отрешенным, нежели печальным, каковым поначалу показалось Эллен. Троих узниц уже миновал соблазн отрешенья от мира: его испытанья они прошли до конца.

Однажды вместо воды в кувшине ведьмы оказалось вино, и та сама разлила его по принесенным ею кубкам. Едва узницы их осушили, как шар с таинственными буквами, ускоряясь, взмыл вверх и проломил крышу башни. Посыпавшиеся оттуда камни и балки произвели неимоверный грохот, но не причинили никому никакого вреда. Вслед за тем послышался топот конских копыт, взволнованные крики, шум беготни, и через дверную решетку узницы увидали монахов, один за другим с зажженными факелами выбегающих на монастырскую площадь встречать прибывшего епископа. Выйдя из дорогой золоченой коляски, тот надменным, медлительным взором оглядел всех встречавших, потупившись, застывших перед ним. Не обращая внимания на раболепные приветствия настоятеля монастыря, епископ ненадолго задержал свой взгляд на том посредине площади месте, где свершались сожжения всех неугодных господу богу, потом все пристальней и пристальней стал вглядываться в три кружившие над башней облачка. Только что победной надменностью сиявший взор епископа стал вдруг до безумия гневен; какое-то время всем, в страхе наблюдавшим за ним, и самому настоятелю стало казаться, что ловившего воздух гневно перекошенным ртом хватит удар, однако гнев не на лице епископа сменило отчаянье, уступившее место усталости; и согбенной походкой тот направился к монастырским покоям. Он понял, что опоздал.

Три долгих недели, пребывая в лихорадочном беспокойстве, он трясся в карете, спеша туда, где когда-то молоденьким послушником таращил глаза на дерзкую аристократку-девчонку со скучающим презреньем взирающую на него, в его бедной рясе послушника, на свершавших таинства святых отцов и даже на священное над алтарем распятие. Последовательный и упорный в достижении сана за саном, он давно уже не знал себе равных по твердости в вере и во всем иезуитском своем окружении; и никто из него не мог и помыслить, сколь часто его ночные молитвенные бденья прерывала, вдруг появляясь, она, терзавшая его одним и тем же невыносимым сомнением: не есть ли вера его всего лишь желание — тщетное! — обрести, наконец, душевный покой. И столько лет, уже не девочкой, а повзрослевшей женщиной она стояла перед ним, такая же прекрасная и дерзкая, и знала о тайне обошедшегося без умысла Творца мироздания много больше всех отштудировавших священные догматы мужей. Прочтя за эти годы гору книг, епископ наконец натолкнулся на труд двух инквизиторов, Инститориса и Шпренгера, раскрывавшую суть околдования людей. Изучив этот труд и особенно главы второй его части, разъяснявшие, как демоны проникают в головы людей, не причиняя тем ранений, епископ позволил себе усомниться в одной единственной описанной в книге способности ведьм — в их умении летать. Ежемесячно читая доклады о пытках и казнях, замеченных в связях с демонами, он не встретил тому никаких доказательств, и даже допрошенные с пристрастием мужья многих ведьм утверждали, что те все ночи безотлучно проводили в одной с ними постели. Правда, на этих ночных полетах нередко настаивали доносчики на ведьм, но им епископ не верил совсем; приносящее немалый доход доносительство во многих областях принимало характер почти эпидемий. И, разумеется, не все казненные знались с демонами, но то, что среди них всего скорей могли оказаться и ведьмы, отвращающие от истинной веры и берущие в полон мысли людей, было много важней. Указывались в книге и средства врачевания одержимых вследствие околдования, такие как окропления святою водой, окуриванье освященными травами, суровые посты, ночные бденья в молитвах. После таких молитвенных бдений епископ нередко обнаруживал себя наутро под распятьем, простертым на полу и вконец изможденным, но все в тех же сомнения по поводу все того же Творца, чудес которого, кроме затерянных в древности избранных, никто не видал. Его, почти с рождения ненавидевшего женщин, с их нечистою плотью, и презиравшего их всех, от мала до велика, буквально выматывало желание увидеть ее наяву, хотя она давно уже не была вожделением его усмиренной таки аскезою плоти — он должен был закончить столь долгий без единого слова с ней диалог, он должен был увидеть в глазах ее ужас ей уготованной кары.

Выносясь из пробоины в башне, все трое, Кэрол, Гелла, Эллен, схватились за руки, образовав взлетающий круг. Вращаясь по спирали, он стал устремляться наверх, и вскоре они очутились над самой высокой соборною башней; ненадолго обратив взоры к трем очень ярко блистающим звездам, сошедшимся в самой выси небес, и чуть приспустившись, Эллен, Гелла, Кэрол полетели над городом: над усеянными трубами и флюгерами крышами домов и угадывавшимися под ними узенькими улицами и маленькими двориками. Пролетев весь город, все трое оказались над заснеженным полем, потом над скалой, за которой в низине показалась покрытая льдом гладь реки. По обеим ее сторонам теснились домики, сараи, мельницы, амбары. Удивительно быстро стало светать, и на белом, покрывавшем землю снегу появились люди, волы и телеги. Отсюда, сверху, все смотрелось изумительной, освещенной облачно-белым покоем небес, почти недвижной картиной. И сама она, отражая тот свет, как будто светилась безмятежным, приглушавшим все звуки покоем, отчего все творившееся там, внизу, такое будничное и земное, стало казаться Эллен умилительно-прелестным и в то же время торжественно-важным. На дороге она разглядела идущих с книгами подмышками детей и тут же вспомнила, как когда-то, не так и давно, вот так же в завораживающей тиши утра по узенькой дорожке в сугробе шагала в школу у себя в городке. И безмерная печаль, что не все в этом приоткрывавшемся ей лишь на мгновения мире досмотрит и поймет до конца, сжала ей грудь. Почувствовавшей почти то же Гелле пришла идея прикоснуться к тому, что она усмотрела внизу, и искупаться в глубоком рыхлом сугробе; отпустив руку Кэрол, Гелла коснулась ее щеки лицом, потом ненадолго прижалась им к плечу летевшей теперь посредине Эллен и, отпустив руку той, кинулась вниз. Эллен не удалось устремиться за нею, Кэрол повлекла ее за собой, и обе они мгновенно и уже навсегда потеряли подругу из вида. Вскоре Эллен увидала под собой заснеженный березовый лес, через который по дороге пробирались две волочившие сани старушки, выискивавшие сучья для печи; Эллен показалась: она их узнала, и ею овладело желание — им спуститься помочь, но едва она толкнула кверху застрявшие в заснеженной ложбине сани, как, проведя ей рукою по глазам, Кэрол заставила Эллен увиденное только что забыть и снова ее потянула наверх. Все прибывавшая, крылящая радость свободы несла их удивительно невесомо-легко, хотя временами им, чтоб не перебрать высоту, где дышать становилось трудней, приходилось, приспускаясь, парить. И от этого необычайного ощущенья паренья у них захватывало дух. Начавшая открывшаяся под ними водная гладь, ставшая вскоре безбрежной, не устрашила их обеих ничуть. Когда они спустились к ней ниже, от ее сиянья у них зарябило в глазах; неожиданно они увидели землю, сначала это была красновато-песчаная, потрескавшаяся от жары, без признаков жизни пустыня, потом появились такие же, лишенные растительности, горы; они становились все выше, и только, когда Эллен и Кэрол пролетели какой-то длинный каньон с высоко поднимавшимися над землей неровными, бугристыми стенами, под ними открылась равнина, покрытая яркой тропической зеленью. Какое-то время, обнявшись, они покружили над ней и, оттолкнувшись, тут же в воздухе поймали друг друга, Эллен коснулась рукою щеки Кэрол, тоже протянувшей руку к Эллен и прикрывшей той ненадолго глаза; во второй раз они оттолкнулись сильней и мгновенно потеряли друг друга из вида в окружившей их облачной дымке.

Когда та рассеялась, Эллен поразил теплый, яркий, точно потекший из детства, солнечный свет, почему-то совсем ее не слепивший и начавший гасить в ее памяти все только что увиденное, а потом и пережитое когда-то. В этом ставшим пронизывать всю ее свете, шедшем как будто уже ото всюду, Эллен увидела неподалеку странный темный предмет, когда он приблизился, она распознала в нем перевернутую вверх основанием и издававшую запах дыма матерчатую пирамиду, увлекавшую за собой наверх большую привязанную к ней плетеную корзину. На дне ее лежали двое, один из них был мертвый инкский правитель, другой — раненый воин. Поняв, что боль отпустила его, он высунулся из корзины по пояс, сплюнул изжеванные листья коки и стал смотреть вниз: проступавшие на темно-красной поверхности мертвой пампы бесчисленные желтовато-белые полосы сходились и расходились, образуя фигуры. Обозрев одну из фигур, воин явно различил очертания распластанной по земле гигантской игуаны, пролетев еще, он увидел почти таких же размеров птицу. Об этих гигантских фигурах он знал от деда, прадед которого был из последних насканцев, от него-то дед и проведал про эту исполинскую звездную карту, которую вывели общавшиеся со звездными богами соплеменники прадеда. Инки, на сторону которых перешел ставший в последствии военачальником дед воина, боготворили только одну ближайшую к ним звезду — солнце. И к нему сопровождал его дед последнего усопшего правителя. Разглядев, куда указывал клюв диковинной с длиннющей шеей птицы, воин припомнил, что в день зимнего солнцестояния клюв указывает точку восхода. Подняв голову на устремившееся к зениту солнце, воин подумал, что, если не набежит много-много враждующих извечно с солнцем облаков, оно хорошо нагреет плоскость обращенного к нему основания пирамиды, и тогда она быстрей понесет его вверх.

Хоть он и не успел выбиться в военачальники, но ему, храброму воину, повезло: схватившие его воины чинча, совершенно пустоголовые и оттого носящиеся вечно с навешенными на себя трофейными головами, не отрезали ему ни рук, ни ног лишь потому, что он всю ночь жег костер, они совсем не понимали — зачем ему нужно пламя костра, в свете его они глумились над взятыми в плен его соплеменниками и только дивились тому, что пропитанная соком известных лишь ему растений ткань раздувается и колышется от восходящего горячего тока. Только когда воин перерезал веревки, уже едва удерживавшие рвущуюся вверх раздувшуюся пирамиду, чинчи схватились за копья. И одно из них достало его. Но это было неважно. Воин знал, что в отличие от схитрившего деда, вернувшегося оттуда с переломанными ногами и навеки сомкнутым ртом, доставит своего друга-правителя к солнцу. И теперь уже никто ни его божественному другу, ни ему самому не отрежет ни рук ни ног, ни, главное, носа, перед тем как отрезать голову. Внезапно воин припомнил, что не сделал еще чего-то очень важного. Развязав лежавший на дне корзины узел, воин вынул из него небывалой красоты, покрытый яркими узорами и изображениями сверхъестественных существ плащ. Выделанный древними паракасцами, с ткацким мастерством которых не могли соперничать даже искусные инки, этот плащ был его военным трофеем. На то, чтоб обернуть в него еще не остывшего правителя и усадить его в корзине, у истекавшего кровью воина ушло много сил, однако время от времени он все ж приподнимался и поправлял положение запрокинутой верх божественней головы, чтоб продолжавшие взирать глаза правителя могли лицезреть ярко светившее солнце. Пропаривший над ними, поднявшийся выше обычного, ширококрылый священный кондор прикрыл их ненадолго собственною тенью. И это был знак ему — воину, что он все сделал как нужно. Он победил.

Очутившись на высоте, на которой стлались светившиеся неяркой, но чистейшей белизною облака, Эллен разглядела лежавшего в корзине у ног правителя воина.

Их взгляды встретились, но ненадолго. Окутывавший ее и воина безмятежный, безмолвный покой все больше пленял их мысли и чувства. Поднимаясь над продолжавшей полет пирамидой, Эллен и воин ощущали лишь нараставшую легкость. Уже ничто не держало их на земле, ничто не мешало их приближению к сокрытой от всего живущего тайне. Во всей своей непостижимости та вот-вот должна была им приоткрыться.