интер национал

Яшма глаза удалась. Колотун в руках усталых
не дает тебя обнять, крутобровую мою.
Дверь открыта, словно ять. Солнце льет свою струю.
В курью кровь, хмельную мазь ослепительных весталок.

Грекоримский Нидерланд. Африканская Европа.
Попандопуло Петров полгермании закрыл.
Лак рояля ждет фаланг. Пьет ситро ушастый Крым.
Вечер тянет свой покров на узбекского холопа.

Русских сказок поводырь. Крысолов свово народа.
Помнишь гулкие воды голубые купола?
Мы живем для красоты двоеточия стола.
Мы умрем, упав на штырь у любимого порога.

Давид Паташинский


Будем не еби мозги. Не грусти меня оттуда,
крутолицая моя, за околицей на ять.
Ослепительнее зги выйдем в поле ради блуда,
в круглом небе лепота, гуси-лебеди летят.

Грекогалл не тавроскиф, македонец у фаланга
карфагенит не по ты, а когда придет на вы,
выпьет с тела чешую, две германии за танго,
лак рояля на сустав по колен сырой травы.

Русских сказок хочешь слы? Лысых любят крысоловы!
Ленин с четырех шагов. Полюби порога штырь.
Ради жизни на земле двоеточие засова.
Купола на поллиста, за рекою монастырь.

Юрий Рудис

Этюд

Птица странная, чижик-пыжик –
Быстрый взгляд, полыханье щек.
Вот сидит она, что-то пишет –
Про любовь? Ну, про что ж еще...

Сад вздыхает над бездной черной,
Продувают свирель сверчки.
В полуметре томлюсь, никчемный,
От беспечной ее руки.

Глупый ангел взывает справа.
Слева бездна – молчит, зовет...
Нет, не Бог мне вручает право
Возжелать этот алый рот,

Эту грудь под крестьянской блузкой,
Где сосцы, как птенцы в гнезде...
Страстью зрелой, матерой, блудной
Сад наполнен не первый день.

А она все казнит бумагу
В стороне, в неземной стране
Посвященье слагая... Магу?
Богу? Мужу? Не мне... Не мне.

Вот прочтет – сумасшедшим взглядом
Провожу ее до дверей
И взорвусь над полночным садом
Стаей черных нетопырей.

КИЗЕЛЬГУРНОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ

Чёрный дом, окружённый каналом с неживою, стоячей водой,
Сплошь укрытой цветным одеялом из гниющих растений; любой
Наблюдатель сторонний стремится миновать это место скорей:
Окна тёмны, труба не дымится, и не видно отхожих дверей,
В смысле — вхожих, входных — только струпья черепицы на гиблой земле.
Согласился, однако, за рупь я как-то, тщетно блуждая во мгле,
Осмотреть этот домик снаружи; изучить контрафорс, аркбутан,
Архитрав и, пока не завьюжит, начертить приблизительный план.
Облачившись в дремучую робу, я проворно провёл пикетаж
И внезапно заметил зазнобу, нивелиром скользнув в бельэтаж:
Моложавая, с мертвенно-бледным, каустически строгим лицом,
С шрамом тонким, почти неприметным на виске (ювелирным резцом
Фаберже мог на яйцах пасхальных наносить таковые, но мне,
Граффитисту рисунков нахальных, тайна вдруг приоткрылась вполне).
Я отбросил свои прибамбасы, не исполнив зловещий замер;
Робу снял, златокудрые власы пятернёй расчесал на манер
Флибустьеров не Флинта, но флирта; и когтями поскрёб по стеклу —
Улыбнулась зазноба, палитра всех цветов пронеслась по челу,
Искривился насмешливо ротик — я прочёл по бескровным устам:
«Я сегодня без сводни не против провести Вас по тайным местам!»
Распахнулась спецьяльная фортка, затхлый воздух потёк мне в гортань,
Протянула мне руку красотка, и я лихо шагнул через грань.
Сквозь гирлянды сырой паутины, по гниющим зыбучим коврам,
Мимо патины идолов, глины истуканов, по ржавым буграм
Металлической лестницы в чрево зазеркального дома меня
Повела кизельгурная дева, ледяное молчанье храня;
Как сомнамбула, шёл я по струнке, а за мною текли по пятам
Страха жалкого липкие струйки, голоса неживые, а там,
Где корявые тени хорею пляшут, — время умерило прыть —
Стало ясно: теперь не старею — нужно штрек отрицательный рыть,
Штольню дюжить, горбатиться в шахте, через гумус пробиться на свет,
Чтоб очнуться в просторном ландшафте, ощутив, что меня уже нет.


ЭСКИЗ СКАЗКИ

Где начинается обман, в котором мы с тобой вдвоём
Плывём, как утренний туман над полевых мышей жильём?
Где ветер – воздуха слуга и веер солнечных лучей?
Не знаешь, старая карга?! А ну – смотри в глаза очей
Моих не лживо, а светло и отвечай устами рта,
Верша кривое колдовство в кругу корявого костра!
Валежник чувств, жнивьё идей, колодец мертвенного сна,
Любови девственной кондей, тоски бессонная струна,
Бесовский выворотный крест, зажатый персями грудей,
Кровь ставших жёнами невест, мошна с мошонкою мудей
В заветном схроне у скопца – подвластны пассам чёрных пакш,
Сквозь маску злобного лица - как липкий пот - струится блажь,
Слюна из раковины рта сочится, скручиваясь в жгут,
Спиралью свитая верста ведёт туда, где нас не ждут;
Капкан морозов защемил хвост полинявший октябрю,
Плешивым шорохом шиншилл зашил, и я благодарю
Тебя за светлую печаль на струнах утренней зари,
Пей по утрам древесный чай, толчёный ведьмин гриб кури.


реконструкция:

семья мучительная самка
скрещенье быта и любви
земного счастия обманка
мне слепо прелести яви
я посмотрю чего здесь боле
любовных прелестей иль всё ж
надежд утраченных в неволе
тоски нанизанной на ложь

***

Съешь меня, Федра, выпей меня, развей
По ветру губ твоих горьких, волос, бровей.
Стыд опаляет жарче огня и льда.
Сука ты, Федра, и нет у тебя стыда!

Что ты глядишь, мачеха, не гляди.
Я не лежал дитем на твоей груди.
В лоне твоем не трепетал птенцом.
Сука ты, Федра, и спишь ты с моим отцом.

Холодно, Федра, холодно, лед, лед.
Зевс покарает, серу с небес прольет.
Эти ладони станут землей, травой.
Съешь меня, выпей, Федра, я твой, твой.

Сдуй меня с неба, с тверди меня сбрось.
Вместе страшней сдохнуть, чем жить врозь.
Сплюнь меня с губ, стряхни меня, как репей.
Сука ты, Федра. Съешь меня, вы - пей...


гамлет - офелии

так получилось, нимфа, прости, не плачь
в наших пенатах музы не носят брюк
поистрепался мой пилигримский плащ
рыцарский облик тоже слегка обрюзг

в дании принцев учат сажать редис
это полезно - лучше, чем жрать вино
в общем, не парься, бэйби, не простудись
я простудился - мне уже все равно

сплю да гуляю, думаю, снова сплю
вынес вот на помойку словес мешок
только не начинай про люблю-люблю
я ведь уже ответил: все хорошо


офелия - гамлету

нет, ваша милость, я тебя не зову.
(хотела сказать: не люблю, - не вышло, ну, значит, так).
я сочиняю песенку, донник рву,
выше шумит река, подпевая в такт.

мокрый рукав елозит, бумагу мнет,
песенка осыпается мимо нот.
даже тебе ее теперь не собрать,
мальчик, когда-то любивший меня, как брат.

(хотела сказать: как сорок тысяч, да всё вранье, -
вон они, сорок тысяч, - галки да воронье).

знаешь, что я узнала, став, наконец, рекой?
жить под водой нельзя. Поэтому никакой
тут отродясь живности, кроме жаб,
не было бы, когда б не моя душа б.

ладно, молчу-молчу, и пока-пока.
лучше б я замуж вышла. За рыбака.


набросок письма

Август боится осени, приметами устрашенный,
Океан украдкой приглядывается к материку.
А я, как угличский колокол, языка лишенный,
Смотрю на крошку-царевича с перышком в правом боку.

О матери и не помнят - была она, не была ли
У мальчиков, убиенных во имя материй странных -
Бархатов, горностаев... за меньшее убивали,
И не только в России, во всех поднебесных странах.

Ковчеги под небесами горят, говорят, красиво.
Лети, говорят, плыви, говорят, на страх свой, на риск, на свет.
Царевичей там повырезали, как буратин, и нет
Ни мальчика там, ни деревца, но ты прилетай в Россию.

Колокола молчат и никого не будят,
Спят и ветшают храмы, мальчики дышат ртом.
Это неправда, что после нас ничего не будет -
Будет потоп, все выживут, а потом, а потом...

Опять снега, фотокарточки, утомленные гости,
Часовенки на погосте, красить, строгать, пилить...
А я все читаю книжку про воздухоплаванье, Костя,
И снова не понимаю, где у меня болит.


***

В пятницу птицы сказали, что август... нет:
В пятницу в сумерках птицы сказали, что...
Где твоя, август, медь? У твоих монет
Звон - да не тот, сияние - да не то.

Может, и я не та, что была вчера.
Август пришел с утра, да и был таков.
Птицы сказали: август пришел с утра
В шорохе облетающих цветников.

Горе моё лукавое, мёд в крови,
Где твои жили-были, куда ушли?
Август, - сказали птицы, - лови, лови:
Стая на нить нанизана от земли -

В небо. Один сверчок в глубине двора
Всё повторяет мантры в несчётный раз.
В пятницу птицы сказали, что им пора.
В ночь на субботу нитка оборвалась.

[Герману Власову]

а так? - уехать в город истра,
где будут дестра и синистра,
где будет девочка-синица
поддразнивать, антисемиться.
там желтый дым рядов торговых,
и белый свет палат столовых,
и синий туполева купол
с оврагом небо перепутал.

а так? - дни будничны, а празднич -
есть опрокинутые навзничь,
из голенища - самогонку
для лёгкой жизни салажонку.
и - не мешай, молчи, катарсис -
ты приглашаешь всех на танец,
когда мотив щекочет нервы,
противный, конченый, манерный.

а так? - став маленьким и плоским,
упасть за дальним перекрёстком -
и мир встаёт, цветной, подробный,
огромной картою объёмной,
пока, распятым и нетленным,
под чёрным полиэтиленом
тебя увозят в санитарном
путём пленительным и тайным.


***

Вариант 1

я зашёл по малому делу. вот.
притулился здесь. до сих пор живу.
что ты хочешь, небо, от никого,
кто привык отпихивать синеву,
холотропно выдохнуть в левый ряд,
покоситься робко на пост гаи -
отойди. постой - заберёшь откат.
я зашёл по малому. на, лови.
я зашёл по нервному невдомёк,
по почти забытому напрямик.
лепестки на запад и на восток.
по строке на ветер и в черновик.
как подробно катится медный грош,
и стоишь с утра, некрасив и ряб,
и ругаешь наглую молодёжь,
растворимый кофе, корыстных баб,
тридцать пять и пять, нитевидный пульс,
(со вчерашней ночи нехорошо),
а ещё экзамены, новый курс.
а ещё побриться. ну, я пошёл.
по tv вручается первый приз -
золотая дрянь до скончанья дней.
на растяжке - лозунг: "don't buy chinese.
покупайте наше - и то вкусней".


Вариант 2

покупайте наше - и то вкусней.
на растяжке - лозунг: "don't buy chinese".
золотая дрянь до скончанья дней -
по tv вручается первый приз.
а ещё побриться. ну, я пошёл.
а ещё экзамены, новый курс.
(со вчерашней ночи нехорошо),
тридцать пять и пять, нитевидный пульс.
растворимый кофе, корыстных баб,
всё ругаешь, наглую молодёжь,
и стоишь с утра, некрасив и ряб,
как подробно катится медный грош,
по строке на ветер и в черновик.
лепестки на запад и на восток.
по почти забытому напрямик.
я зашёл по нервному невдомёк,
я зашёл по малому. на, лови.
отойди. постой - заберёшь откат.
покоситься робко на пост гаи -
холотропно выдохнуть в левый ряд.
кто привык отпихивать синеву,
что ты хочешь, небо, от никого.
притулился здесь. до сих пор живу.
я зашёл по малому делу. вот.


***

Поломала жизнь, поломала, вот уже слегка надломила: она любит лётчика, мама, я опять пролетаю мимо - он крылами качает нежно, он заходит в пике над домом, столкновение неизбежно, всё, прощайте, привет знакомым.
Она любит лётчика, мэра, коммерсанта, майора МУРа, убедить её не сумела мировая литература, что у нас в инвалидной роте дух высокий, полёт нормальный - видно, зря мы бились на фронте революции сексуальной.
То есть в жизни иной, небесной, наглотавшись небесной дури, мы, конечно, взлетим над бездной, обнимая небесных гурий, из одной тарелки с богами потребляя нектар и манну, но сначала - вперёд ногами, а она всё с лётчиком, мама.
Остаётся заняться делом: штурмом взять, изумить подкопом, и на бреющем, как Отелло, показать афедрон европам, и, срезая углы и крыши, лишний раз убедиться - боже - всё равно он летает выше, всё равно получает больше.


стихи из Феодосии
I.

черноморы-мои-азовы, голубой налёт винограда.
мне - билет до четвёртой зоны, дальше - пёхом до эльдорадо.
дальше трещины и мозоли - что расхвастался? - всем даются,
черноморы-мои-азовы, шелуха цветных революций.

золотая пыль на ладони. две крупицы на три прихлопа.
поклонюсь вину молодому - и вiтаю тебе, европа,
ибо греческому обломку не к лицу ни плач, ни чернила.
князь потёмкин - тебе котомка от потомков: верёвка, мыло.

я устал, выполняя норму - наступленья да отступленья.
пересадочная платформа - пересадка органов зренья.
погляжу глазами катрана - я ведь тоже хазар по крови.
из херсона шепчет кабанов на кипчакско-татарской мове.

я из умани, но водою окрестили меня насильно.
я в солёную тьму зарою голос с привкусом керосина,
и пойду ходить плавниками, вторя возгласам "тю, скаженний",
с полупьяными рыбаками соревнуясь в стихосложеньи.


II.

То море не давало спать, то лунный луч бродил по саду,
то тень ложилась на кровать, напоминая мне Кассандру,
то звонко капала под дых, вилась, судачила, шумела
вся свора бабочек ночных, живая клинопись Шумера.

И, засыпая, я проник меж трав сухих, вдоль ночи длинной,
и мой хитиновый двойник взлетел над бухтой Карантинной,
где, опустив сравнений ряд, расталкивая мух гумозных,
детальным зреньем небогат, я видел только воздух, воздух.

Так, наступающей зиме не придававшие значенья,
мы оставались на земле - членистоногие кочевья,
личинки новых холодов, кропатели стихов и прозы
и пролагатели ходов в пластах старинной целлюлозы.

А там - лови, сажай в эфир, перечисляй латынью праздной,
ботаник, мальчик, новый мир, светловолосый сын неясный -
ты тоже ночью не заснёшь, взлетев над тем же волноломом,
пройдя, как чёрный узкий нож, горячим воздухом знакомым.


***

теки водой не поминай обид
круги исчезнут ветер налетит
и стихнет и тебя не потревожит
и взламывая время сургуча
прочтёшь письмо и говоришь ничья
вода не хочет а земля не может

теки водой приснись кому-нибудь
в день пасмурный как медленная ртуть
в день солнечный как разрешенье зноя
то что уже не может тут не быть
не капать не журчать не растворить
знобящее ни доброе ни злое

снимай усталость другу и врагу
пускай стоят мычат на берегу
на языке неведомого стада
не забирай оставь им это всё
глянь мельница заденешь колесо
и вот скрипит вращается как надо

пусть на мосту пролёгшем над тобой
стена на стену каждый рядовой
зачинщиков мелькание и крики
пускай в тебя сливают нефть и яд
и в зеркало с высот своих глядят
два новгорода нижний и великий


московский дуэт

I.

Саше Переверзину

"Если забыла - напомню тебе
встречи с культуркой на Бронной..."
(А.Переверзин)

Раза три собирались на Бронной.
Пели русский напев оборонный
с наступательной рифмой на "юг".
Запах тины и шашней вчерашних
изо рта у прудов Патриарших
не смущал длинноногих подруг.

Но бывали напевы иные,
легкокрылые и жестяные,
будто флюгер сорвался с цепей
и летит над Москвою, вращаясь,
между делом с землёю прощаясь,
направление выбрав себе.

Добрый путь из старинной мансарды,
где с казахами двигают нарды
два еврея, и пьяный синклит
обнимается в тесной прихожей,
и читает стихи молодёжи
за столом седовласый Бахыт.

Добрый путь. Вам - нале-, мне - направо.
Холодеет ненужная слава,
тяготит самодельный виссон,
ход ноги затянулся до третьей,
и счастливый трамвайный билетик -
бог ты мой - неплохой закусон.

II.

Жене Никитину

"Рябина кашляет в кулак
Багряным и зелёным"
(Евг. Никитин)

Лето прозрачной водой закипает,
медный пятак прижимает ко лбу.
Вдоль по Никитской гроза отступает:
Где-то за Пресней ещё громыхает -
в тесный футляр убирает трубу.

Нам - лепетать и, прохожим на зависть,
мелкую прозу за пазухой греть -
зябкую жизнь, бестолковую завязь.
Что это было? - себя ль показали,
нас ли решили разок поглядеть,

но испугались на бреющей ноте
и притушили сверканье огней...
День распрямился - гроза на излёте.
Старая песня о гамбургском счёте,
город покинув, уходит за ней.


***

записать шифр временных лет.
навострить писчую ветку.
разменять жизнь. десять монет.
десять раз плыть через реку.

заскрипит дверь. зашумит куст.
налетит ветер, касаясь,
шелестя трав, холодя уст.
упадёт с полки кавафис.

плох ли сей знак. пуст ли сей мрак.
каковы знаки благие -
ни к чему знать. за кормой - флаг.
а за ним - александрия.

а за ней в такт - вёсел шум. треск
полотна. шлюхи и целки.
птичий твой зрак. вес твоих век.
коготь твой, звонкий и цепкий.

под землёй - ход ледяных вод.
сон ли был - птицы и войны?
перевоз ждёт. перевоз ждёт.
договор пуще неволи.

перевоз пуст. погасить свет.
стыть и плыть. петь, будто падать.
без одной жизнь. без пяти смерть.
без семи вечная память.

***

Выхватывает свет движенье запятых,
как будто мертвых птиц – зеленых, золотых,
подхваченных водой, отпущенных домой,
плывущих вслед за мной в последний путь ночной.

Друзья, мои слова сгорают на ветру,
как на войне жилье и горло на пиру.
Я глух и нем, как лист, оставленный волной,
поэтому, гроза, не говори со мной.

Ничьи ладонь и лоб я не умел обжечь,
от холода укрыть, от смерти уберечь.
Мой дом навеки скрыт за дождевой волной.
Благослови меня в последний путь ночной.


***

живущий в чаще пел, листву листая:
«сестра, не узнаешь? – листва я.»
но канула в огне труха лесная.

а я – один из вас, вмурованных в бетон.
макаю сушку в золотой бульон.

не брезгую домашней лепотой,
обшивкою доволен и побелкой,
суконной молью, книжной слепотой,
сиюминутною поделкой.

по вечерам стрекочет синема
про черные шторма,
про сердце ветра в ледяной волне.
и словно слышно мне:

«послушай, глупый юнга, бульонный водяной,
забудь осенний хворост и ливень рассыпной,
пойдем, пойдем со мной
на тонкий лед сквозной»

*
48 оборотов вкруг светила пронеслася
Матушка земля сырая с дня рожденья моего,
Но, видать, пока не очень булка жизни пропеклася,
стало быть еще вертеться может статься – о-го-го!
Солнце тихую работу выполняет как по нотам,
Плоть уже не розовеет и глазенки не блестят,
Если только уподобясь лупоглазым идиотам,
Не вольешь в себя с испугу омолаживающ яд.
Жизни грустная волынка ноту тянет еле-еле,
На пеньке, да на полянке, пригорюнившись, сижу.
Стало быть судьба такая, стало быть мели Емеля
Воздух крыльями поэта – делай вид для куражу.
А потом – еще немного этих самых оборотов
Совершит земля сырая вкруг сияющего лба,
И отчалит лодка жизни от печали и заботы,
Выйдет павою на сцену эта самая судьба.
Только смеха разольется оглушительное эхо,
Мальчик сложит из бумаги самолётик и опять
Спросит кто-нибудь у Бога – подскажите как проехать
В зоопарк существованья, что бы прыгать и скакать.


***

Сентябрь в зелёной поре.
Солнечный луч на дворе
Играет с ребятами в мяч,
Тёплый уже – не горяч.

Солнечный луч на дворе,
Мир заблудился в игре.
Время сходить с ума…
Скоро зима.

Играет с ребятами в мяч,
А он убегает вскачь.
Мальчик за ним бежит,
Лучом золотым прошит.

Тёплый уже, не горяч, -
Тает в закате дач;
Тает осенний день,
Все превращая в тень.

Тенью руки тянусь,
Ночи лица коснусь,
И растворюсь в ночи...
Сердце молчи.


S

Ранняя осень, кажется можно продлить
Летние сны, золотое тепло бесконечно
Хочется жить, все еще хочется жить
Ласково нежно доверчиво грустно беспечно.

Это как смерть, как беда, отвести в синеву
Очи и длить сумасшедшую пляску сознанья,
Всуе себя убеждая: живу ведь, живу ведь, живу,
Удостоверившись сказочным мигом касанья.

И до всего, до чего дотянуться еще
Может рука, или глаз, или мысль, или вера…
В детстве глаза мы когда открывали на счет,
Что бы друзей отыскать в голове Гулливера.

Что же ничтожу себя я упорно за так?
Что ли на голос сирены бреду как лунатик?
Осень бросает в ладони холодный пятак:
Прибереги, говорит, – перевозчику хватит.

03.09.05


S-2

Уже почуял – ничто моё,
И сам я уже не сам.
Сердце знает - летит копьё
«Отмщение Аз Воздам».
Вонзится в сердце – куда ж ещё?
Башка отродясь пуста.
Ручьём горючим в щетине щёк
Прольюсь и лизну уста.
Уста раздвинутся и язык
Проснётся в последний раз.
И шёпот снова сорвётся в крик:
«Боже!!! Помилуй нас!»
*


S-III

Опять за старое – холодный ветер здесь,
Листва осенняя клубится.
За две недели облетает весь
Парад листвы, и под ноги ложится,
Как те знамена брошенные в прах…
У населенья вытянулись лица…
Не ведаю – в каких еще мирах
Дано печали перевоплотиться.
Мне всё - равно уже почти, почти…
Я этот прах оплакивать не стану,
Не потому что вечность впереди,
А потому, что этим прахом стану.


***

Не вериться, что это говорю
Но вот ведь – говорю, иль – говорится?
Чей это заговор? Кого я тороплю
Перевернуть последнюю страницу?
Что знаю я о жизни? О себе?
Как пусто всё на этом белом свете…
Упасть бы в ноги матушке судьбе,
Спросить её – зачем ей шутки эти?
Дождь не устал еще, а я уже
Навеки, навсегда, непоправимо…
Ножом сознанья чиркнуть по душе,
И тишиной разлиться по равнинам.

12 сен. 05 г.


КОГДА НЕ УСНУТЬ

пусть будут нужными слова
единственными из возможных

не надо думать голова
давно уж груз твой растаможен

пустая роща на ветру
впусти ее в себя навеки

а если все-таки умру
ладонь любви закроет веки

все начиналось так светло
потом земля остановилась

но по инерции несло
и странно все перекосилось

так называемая жизнь
очередного человека

была исчерпана кажись
ковшом бессмысленного века

вдаль не гляди уже умерь
порыв гордыни и геройства

ты не нашел входную дверь
не понял здешнего устройства

покуда тело на ходу
пускай себе поколобродит

ты не достал с небес звезду
но ухватил чего-то вроде

опять же – двое сыновей
и сотни две стихов прекрасных

задержат в памяти людей
твой лик как облако неясный

как облако… над рощей той
березовой пустынной рощей

не правда ли – сюжет простой?
ещё бы капельку попроще…

август 2005




ЯЛТИНСКИЕ НАБРОСКИ

№1
СЕНТИМЕНТАЛЬНОЕ

Грядущая Ялта, простое купе,
Семья устремилась на юг,
Чтоб там раствориться в толпе,
Вступающих в огненный круг.

Мерещится море моим сыновьям,
Жена предвкушает волну…
Я был здесь когда-то… Таврида, салям!
Твой траурный воздух вдохну.

И ноги мои по кремнистому дну
Шагнут, поднимая муть…
И первую в жизни припомню весну,
Весь, так называемый, Путь.

Брызги летят на моих сыновей,
К прибою жена бежит…
Молитвенный коврик жизни моей
Сердечной струной прошит.

Успею ли крикнуть – Прощай! – кому?
Гроза над Ай-Петри – в глаза.
И это уже не понять самому,
И никому не сказать.

Родная, не нами начертан Путь.
Всему, что сбылось – аминь.
Родная, пожалуйста, просто будь.
Какая глубокая синь…

№2
ПАТЕТИЧЕСКОЕ

Любовь сказала мне во сне –
Она грядет, и чтоб дождался.
Индийской песней день в окне
Уже звучал и улыбался.

Дождёшься траурной листвы,
Когда она, изнемогая,
Скользит по улицам Москвы,
Как слякоть жолтая, живая.

И в эту траурную грязь
Ты опусти лицо смиренно,
Сладимой речи вещий князь,
Поэт-изгой проникновенный.

Так ожидай и так живи –
Не выше слякоти дорожной.
Таким ты дорог для любви,
Как сам сказал ты, - невозможной.

№5
ВПЕЧАТЛЕНИЯ

Принимаю спасительный душ и сызнова – на балкон
Вторая сигарета особенно хороша
А если запить её свежим айраном
Желудок и лёгкие облегчённо вздохнут
В домике Чехова я вдруг заплакал
Словно сам здесь медленно умирал
Зато на Ай-Петри было красиво
Такой потёмкинский караван-сарай
Фото со львёнком и с медвежонком
Чорное терпкое сок-вино
И на прощанье – жолтая тюбетейка
Пожилой татарки родное лицо
Где-то рядом ракетная база
Белые купола обсерватории
Редкое стадо овец бегает взад-вперёд
Ожидая очереди на шашлык
Так и залег бы здесь на диване
С кальяном гашиша на плавный взлёт
Но автор пьесы решил иначе
Экскурсовод зовёт

№6
ОТЪЕЗД

Последняя сигарета на случайном балконе в Ялте.
Сквозь крону инжира – море;
Оно дышит полуденным солнцем.
Удушающе душно.
Глоток зелёного чая.
Капли пота текут по телу…
Слова мудреца из раскрытой книги непостижимо уместны:
«Только в абсолютном отсутствии концептуализации обретается совершенный покой Абсолютного Присутствия».
Его имя Рамеш Балсекар.
Он всё ещё жив в Бомбее.
Я не поеду в Бомбей,
Я не поеду в Иерусалим.
Моя последняя первая сигарета здесь и сейчас –
На случайном балконе в Ялте в день отъезда в Москву.
И ещё он сказал:
«Ни одно индивидуальное «я» не переживёт смерть».
Странно, но эти слова не пугают;
Они питают как чай,
Как дым сигареты,
Как близкое море.
Капли пота по телу текут,
Созревает инжир,
В занавесках шевелится ветер,
На столе – три пустых рапана,
И сухой букет горных трав.


Пустое

Господи, ни капли вдохновенья,
Не осталось в сердце у меня.
Каждый день – как эхо сновиденья…
Где же утро истинного Дня?

Я хожу как робот на работу,
Улыбаюсь искренне вполне
Каждому знакомому илоту
В этом сером безысходном дне.

Кто я? Тень? Узор в Твоем сознанье?
Дальше – что? А впрочем – все равно.
Наше дело – радость и страданье,
Смотрим чорно-белое кино.

Глухо. Тихо… Словно ниоткуда
Выплывает медленная мысль.
Исчезает… Это ли не чудо:
Быть никем и устремляться ввысь?

Как? Зачем? Вопросы без ответов, -
Старость, что ли, наступает так?
В беспросветной старости поэтов
Наконец-то явится Твой Мрак.


***

Войти в тишину незаметно как в сон
Пройти водолазом по самому дну
Увидеть людей открывающих рты
Как снулые рыбы немого кино

Движением листьев они говорят
Деревья – смиренные пленники сна
Вот ветер ладонью ощупал лицо
И плавно отпрянул в траву

Молчание сила несущая мир
Над солнечной бездной любви
Вот первенец-лист оборвался в провал
Исчез в запредельную синь

Туда оборвусь оборвался уже
Мерцают и пляшут живые огни
То вечные эйдосы – ангелы сна
Меня провожают в ничто

26.07.05


***

…и порвётся бумажная нить.
О мой кораблик из ярко-тёплого детства!
Многие скажут – куда нам плыть,
Но мы ведь слушаем только сердце.

Только сердце не подведёт,
Только оно не предаст.
Если надо – тебя распнёт,
Но грехов отпущение даст.

Итак, о чем это я? О любви?
Проболтался опять за так!
Взошёл, созрел на Твоей Крови
Тяжёлый небесный злак.

…уклониться от жатвы нельзя.
Ничего нельзя кроме просто быть.
В золотых полях пролегла стезя…
Серпа серебрится нить.

***

- «Еще не вечер»!
…В промельк сорок лет.
Вдруг задохнешься здравицей дежурной,
Но держишь, держишь спину – удержу ли?
Уже не Ганзель, да и Гретель след
Твоей простыл – иссякшей сказки мед…
Лишь фабула не терпит промедленья.
А ты не в силах выдохнуть мгновенье,
Продолжить фразу,
Кончить эпизод.
А ты, устав от летней мошкары,
От жалящих и жадно ждущих взглядов,
Пригубишь тихой осени, как яда.
На гибель?
Во спасенье?
До поры
И в тишине не сыщется ответ.
Ты просто вдруг захочешь вспомнить имя
Травинки,
Птицы,
Женщины,
А с ними
Все сорок сороков утрат и бед
Своих припомнишь,
И по именам
Их назовешь,
И будешь долго слушать,
Как темные молитвы шепчет в уши
Бессонный инок-ветер по ночам...

***

...смолк прибой только запах йода
над застывшей слюдой воды
робкий ветер из Кариота
целовал тебя в лоб, а ты
взглядом ищешь турецкий берег
упиваясь последним днем
и себе самому не веря
жизнь чирикаешь воробьем...

* * *

Как странно!
Сломанная ветка дуба
не сбросила ни одного листа,
а ведь уже апрель...
И в черно-синей паутине
ветер всё так же шебуршит
осенней погремушкой.

* * *

Вот май! Мозаика ростков
на прошлогоднем войлоке -
блистающий ковер.
А утром выпал снег.
И под моим окном -
лишь мать-и-мачеха...
Желток - в разрезанном яйце.

* * *

"Если бы не березы,
увитые золотистыми прядями, -
лето длилось бы вечно!" -
так восклицает ясень.
"Если распад неизбежен -
что нам с тобою мешает
им насладиться?"

* * *

Первый мороз,
не тебя ли бранят воробьи,
чирикая сквозь прутья сирени?
Или как я - под куртенкой -
нахохлились и славят жизнь,
любуясь кустом,
опушенным утренним инеем?

***

Прилетали зелёные птицы
К изумрудному морю проситься.
Я - "ну что же" - усталостью взгляда,
И - пожатьем плечами - "раз надо"...

Прибегали лиловые звери,
Вечер звал их в сиреневость прерий.
Им рукой помахав (даже дрожь в ней),
"Осторожней" - я им - "осторожней".

Приходили бесцветные люди,
Потерявшись в потоке прелюдий.
Тоже, видно, просились куда-то.
Не пускаю: "Останьтесь, ребята."


***

"Когда бы вверх могла поднять ты рыло..."
Крылов не знает анатомии свиней:
"Подъёмных механизмов" нету в ней
(По крайней мере ранее так было).
И, роясь пятачком среди корней,
Они не ведают: дождь вкусных желудей
Иссякнет, если подточить основы.
Деяние идёт за мыслью вслед,
Помимо слов ей оформленья нет.
И всё-таки "Вначале было Слово".

***

освободиться? разве что от нас,
как вещь в себе, по солнцу грея руки,
облокотившись в полдень о разлуки.
а бог не выдаст, в смысле не продаст;
собака – съест, но и она – цепная,
и глОтка запрокинута сквозная
протяжной песней на луну,
вбирая музыку одну.


***

проломлен лед. ленив как лен, как плен,
не поднимался с девичьих колен,
не отводил мальчишеских ресниц,
к бруснике тянущихся со страниц
прилежных, безмятежных, кружевных, -
идет на вы с распутий окружных,
сторожевые прорези сверстав,
одергивает встречных за рукав:
свой суд – объемней, и твоя вина
вполоборота тем себе страшна,
что – лед проломлен, хлынул через край, -
а кровь из лунки свищет: всю вбирай, -
не выбирая смятых ягод, в рай.


Из цикла "С. Бахминой"

***

не было повода
обнять тебя, дорогая,
защитить от воздуха,
мальчишек сберечь бирюзовых, льняных, золотистых,
но пусто место ждет и остается чисто, -
дом сам к тебе прибегает.

ты ли не знаешь -
страх стирают улыбкой и тряпкой,
для него это крепкие вина,
и окажется лучшим временем
то, что из будущего сверху
нам уже точно видно.

музыка лопнувшей батареи, перестукивающейся с вами, -
камерная оратория неизвестному политзэка
дождя, бьющего наверняка
в душу, как тишина кровавая, но рябиновая.

а горизонт подымается - с человеком,
из потемкинских деревень и задраенных люков,
поглотивших бездомных детей
и калек,
из водою подернутых глаз
курска
и дымом - беслана, -

так, алексей и светлана,
михаил, платон – и несть вам числа,
свободным, родным, окаянным!

захлебнувшимся горлом норд-оста
я спою с высоты подземного роста
эту родину, что всегда была
с большой буквы, -

чтоб не покладали не головЫ, -
но рук вы.

Соловьиная песня

Под луною печально скворчит соловей.
Он не в моде: слащав, не жесток.
Знаменитая шлюха вельможных кровей
украшает бульварный листок.

О наивный пришелец откуда-нибудь,
где гитара, балкон, епанча,
не смотри, что она демонстрирует грудь:
это просто реклама врача.

Под луною, в капкане искусственных бурь
потерявшие волю юнцы,
словно слезы, глотают цветочную дурь,
концентрат соловьиной пыльцы.

Позабыта война, и футбольный фанат
постигает таинственный стих:
Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат –
написал, испугался, затих…


***

Пятый день откладывается дождь.
Серые, усердные, как фашисты,
строятся, густеют – все это ложь:
свыше им дозволено петушиться,

но не биться. Вместо войны парад,
вместо мести шествие, вместо смуты
суматоха… Сумрачные минуты
составляют сутки, мой камерат.

В неком помрачении неких чувств
кружишься по камере, полной хлама.
Меж вещами мечешься… Я мечусь.
Натыкаюсь. Падает. Мелодрама

из шпионской жизни, по Ле Карре:
горький недотепа, ошибка Ставки,
позабывший коды, пароли, явки,
обреченно прячется в конуре.

В чем мое задание? Дать сигнал
к бою? К отступленью? Не то. Ни сном ни
духом. Даже если когда-то знал,
для чего послали – уже не вспомню.

Наугад не выйдет. Одно из двух
не годится. Знание было точным.
Если что способно еще помочь нам -
то, по крайней мере, ни сон, ни дух.

Остается, ждать, что придет само:
голос в телефоне, записка в боксе,
реплика в беседе, лицо в трюмо…
Остается верить, что уберегся

планомерно, выжил для дела, что
дело не замедлит определиться,
и тогда, пронзительнее, чем птица,
вылетишь на улицу без пальто,

без сапог, без башни и без зонта,
ошалев от счастья, что вот пришло вот.
Чем душа вчерашняя занята –
для души сегодняшней только повод

к действию: здесь выстрелим, там зажжем,
здесь допустим синь, там сокроем мраком…
Встань под небеса, стань искомым знаком –
и тебя омоет твоим дождем.


Датская элегия

Под всхлипы голубей, под нервный смех листвы,
в сквозящем лесопарке, в северном июле
я снова начинаю жить – не потому ли,
что старые мои метафоры мертвы.
Парк вырядился в европейца-старика:
Покой приблизился, уже не нужно воли.
Олени щиплют травку на футбольном поле.
Лихой велосипед летит через века.
Века пугаются. Прислушиваясь к ним,
ловлю я жалобы давно ушедших рифм,
зеленокудрых нимф поток ручья колышет,
окурок по ручью Офелией плывет,
и ветерок залетный так неровно дышит,
что кажется, дыханье речью оживет.
И я почти уже, почти одушевлен.
Ах, было бы с собой хотя бы десять крон –
сходил бы на море, купил в цветном киоске
мороженое – волоокие подростки
посасывают пусть народный туборг грён.
Как сладость молока, у моря мне родны
цветастый пляжный зонт, и сеть от волейбола,
и ясность паруса, и устремленность мола, -
и элегическая греческая школа
твердит о вечности мне голосом волны.


Романс

Из штрихов, подмалевок, мазков,
из чужого, что стало нежданно своим,
состоит этот строй облаков,
строй повторов, в котором мы не состоим.

Все запуталось, все целиком.
Ариаднина нить посредине мотка
завязалась таким узелком,
что не знали, насколько развязка близка.

Все рассыпалось. Клея не трать
на осколки, остатки, летучую взвесь -
все равно ничего не собрать:
или выбросить, или оставить как есть.

Все бы выбросил – выбросить жаль:
драгоценные крохи родного стола…
Впрочем, целостности и не ждал –
и не ждал бы – когда бы она не ждала.

Сам хотел. Все хотела сама.
Да того ли? Постой, воспаленный двойник,
рассуди: то и сводит с ума,
что распалось навек, что совпало на миг.

***

Наш Гай Катулл, в цветастой тюбетейке.
Шаг - легкий почерк весь по тротуару,
Где утро пахнет жареной индейкой
И ароматным кофе от бульвара.

Метро холодной терпкостью резины
Его влечет в толпу, и в этой каше -
Тритон внутри танцующей трясины,
Он златокудрую свою столицу пашет.

Он думает о женщине, о птицах,
О журавлях, о нежности, и скупо
Фарфоровая гордая царица
Его целует в замкнутые губы.


***

С небес летит безумная вода,
Так страшно, - город Минск, глядишь, утонет,
И нет числа на лужах рыбьим ртам,
Вдыхающим с асфальтовой ладони.

Прохода нет на улицах тугих.
Машины все торопятся, как рикши,
Несут в коробках сидаков своих,
К таким водоворотам не привыкших.

Ты говоришь: Вот божья благодать -
С небес вода, небесная простынка,
И удаляешься, мне остается ждать,
Здесь, под дождем, стоять, как невидимка.

Я жду, я жду, я жду, и - нет числа.
Изюмное драже минут глотаю.
И где-то там звучат колокола,
На языке безвкусьем замирая.

А в небесах достаточно воды,
И между каплями достаточно мгновений.
Уходишь. Дождь. А я, как мокрый тын, -
Излом в плечах и руки на колени.

10.08.2005


***

Судьбы не пишут крестом на ладони.
Судьбы рисуют на белой бумаге.
Константинополь и Александрия, -
Полные чаши любви и отваги.

Как отступало закатное солнце
В сердце пустыни, сплывая по крышам;
Как замирали зеркальные донца
Круглых колодцев, и звуки всё тише…

Всё растворялось в извечной прохладе.
Руки ложились поверх покрывала,
Снилось царице багровое платье.
Город пылал. Её сердце пылало.

В Константинополе - раннее утро.
Мальчик ведет на поля своих коз.
Пыль на дороге пушиста, как пудра,
А над фонтаном - пара стрекоз.

Город живет, а цари умирают,
Снова и снова рожая царей
Да имена, коих не замечают,
Как у дороги растущий пырей.

В спицы ограды вплелся олеандр,
Страстно шептала она: «Константин».
Их напугал женский крик: «Александр!
Воры в саду! Вот они, господин!»

Мчались они, спотыкаясь о камни,
Прочь за ограду и, громко дыша,
Женщина всё лепетала: «Нельзя мне…»,
Он повторял: «Как же ты хороша!»

Так пробирались дворами чужими,
Стылый песок зажимая в горсти,
Можно ли жить и не высказать имя,
Только лишь шепотом произнести.

Билось бельё на веревках о ветер,
Плакала женщина, тихо молясь,
И уплывал под дождем на рассвете
Константинополь затоптанный в грязь.


***

Я никогда не ударю тебя, мой друг,
Я не подброшу камень под острый плуг.
Если споткнёшься, подставлю тебе плечо.
Суха твоя почва, суха перед дождем.

Ты говоришь: я ворон, черню поля,
Племя-моё-воронье стрижет посевы.
Шаром из-под крыла уплывет земля, -
Выклюю всех червей и очищу землю.

Сеешь христовы кости, а всходят змеи,
Плоти и крови такой, что разит тлетворно.
Пахарь земле хозяин, но я посмею,
Если бросают в землю такие зерна…


***

Нет ничего на свете дольше,
Чем временное пребыванье.
Нет ничего нежней и горше,
Чем расставание.

Над сонным городом вуалью -
Ночное чудо.
И все стремится к убыванью, -
Бокал и блюдо.

Всё жаждет, жаждет, жаждет, жаждет
Восстановленья,
Больной в своей постели жаждет
Выздоровленья,

И я безудержно желаю
Не дней, но суток,
И всё толкнуть себя пытаюсь
На промежуток.

16.08.2005


***

Меня приняли в партию Лукамольцев,
И, наверное, скоро попросят петь Аве Лука.
По заявлению приняли, добровольцем, -
Я чертила его, чертила, ломала руку.

В светлейшем городе нашем Эмэн-ЭскА
Расцветают пышно цветы на клумбах;
Вянут одни, тут же другие растут, - тоска.
Откуда взялась голытьба на помойных тумбах?

Выучили время завтрака и обеда,
Дерутся, как крысы, за пайку - с кошками и котами.
И когда я отсюда навсегда, навсегда уеду,
Я украшу сортир авелуковскими значками.

Я уеду, уеду, уеду на север, где зимы дольше,
В голубом экспрессе уеду с одним тобою,
Чтобы мне никогда не видеть, не видеть больше
Обступающие меня
Зверолица Франческа Гои.


О.Р.

Принцесса уснула. Ей было чуть больше шестнадцати лет.
Как это случилось? Наверное, это бывает.
В любовном кружении, в прелести светских бесед,
Где жизнь, будто сон, паутинкой златой пеленает.
На той стороне у принцесс больше нет ничего:
Ни острого взгляда, ни чуткой шершавости слуха.
Повсюду слышны только крики «Виват!» и «БравО!»,
И всё что не с ней – лишь жужжащая черная муха.
А в зале по-прежнему весело пьют юнкера,
Шампанское, банты, мазурки весёлые звуки,
И красные туфельки возле кушетки, и мрак,
Прельщающий больше, чем самые нежные руки.
А в городе люди смеются и слышится вой,
Мелькают то красные, то разноцветные флаги,
А в городе двух революций, на площади, пьяный ковбой
Рисует портрет юной леди на серой рифленой бумаге.

Ей снился любовник, ей снился летящий вагон,
Ей снились друзья, раболепные старые слуги.
Казну растащили ревнители ярких погон.
Ах, их целовали бесстыже её же подруги.
Так год пролетел или восемь, иль тысячу лет,
Так время прошло мимо пыльной её диадемы,
Так черная муха её разбудила, и свет
Плеснул её в лицо, и принцесса воскликнула: «Где мы?!».

Принцесса шагнула, сжимая цветок в кулачке,
Она оглянулась, но лиц уже не было видно.
Весь город вокруг говорил на другом языке,
И жизнь, будто смерть, в этот миг стала сердцу обидна.


В.Г.

Вы - Скорпионы, а я - Ядолов,
Целюсь на вас я из темных углов,
Я подставляю язык под струю
И пью.

Тихо крадусь своим телом шершавым,
Жадный гурман, подставляюсь под жала.
Крылья взрастить бы, не лечь под клешню
Бабочкой «ню».

Весь этот мир мне без вас невозможен,
К вам я стремлюсь своей кольчатой кожей,
Всем существом, всем безумием слуха, -
Духом.

Вздохи пустыни и песни нубийцев,
Крики гиен, гром испуганной птицы,
Спящие зебры в зеленой траве, -
В голове.

Я из слюны своей выкручу кокон,
Из ядовитых ваших волокон,
Крыльями выбьюсь, и ринусь в альков
Бабочек-мотыльков.

Я - Ядолов, а вы - Скорпионы,
Я оживляю ваши колонны.
Тут, с языком занемевшем во рту,
Жду!..


***

Вот ты проснулся и пошел,
Всем телом ощущая холод пола.
Ты оживил движение глагола.
Ты сделал вдох -
И время покатилось
Внутри тебя,
И утро возродилось
В твоих устах
И выдохнуло: «Ох».

Солнечный луч
Верёвкой медно-ржавой
На горле щелкнул,
И качнулся шаром
Огромный город,
И поплыл, могуч.

Твоя ступня
Застыла отпечатком
На чешуе
Асфальтового тела
В огромном шаре, в шуме оголтелом,
И в новый день
Легла твоя закладка.

***

1.
Лето кончилось, да никогда не казалось длинным.
Возле дома в опасной близости ходит птица.
Это солнце потухло, и сумрак залил долину
По звонку из больницы.

2.
Когда тебя судьба утюжит,
Грызет беда,
Когда ты думаешь, что хуже
Уж некуда,
Когда тебя, как рот белужий,
Манит блесна,
Прыжок – и ты уже снаружи,
За гранью сна.

3.
Мать и дочь, подруга, сестра, жена –
Я должна по кругу, я всем должна.

За тепло, за нежность, за жизнь, за кровь,
За любовь, родимые, за любовь.

Дочь, сестра, подруга, жена и мать –
Мне любви и ласки не занимать,

Я копить не буду к седым годам,
Я отдам сторицей, я всем отдам.

Обещай, да только себе не лги:
Не хватает жизни - отдать долги.

Потому по кругу опять бегу,
Как в шелку, родимые, вся в долгу.

4.
А вспомни, нас предупреждали,
Нам говорили вон когда,
Что эти веси, эти дали
Даны отнюдь не навсегда,
Что время точит лес и камень,
И что написано пером,
Что райский сад и адский пламень
Заменит общий водоем.
И вот стоим, отдав швартовы,
В смятенье, судя по всему,
И не готовы, не готовы
Опять к уходу ничьему.


Еврейский новый год

Еврейский новый год на пятки наступает,
И, кажется, пора, пора уже, мой друг,
Готовить сани нам. Здесь снега не бывает.
Но сани приготовь, и - в путь, на новый круг.

Пора уже к зиме свою готовить упряжь,
И заново родных, соседей обходить,
Обзванивать друзей; и то, чего не купишь
За деньги - у судьбы за просто так просить.

Просить у дорогих поруки и опоры,
В рутинные слова вдувая дух добра,
За здорово живешь, за просто разговоры
Прощенье раздавать, как слитки серебра.

Пора бы перестать играть под небом в прятки,
Написанному встарь поверить наперед.
Он близко подошел, он лезет на запятки,
В затылки дышит нам – Еврейский новый год.


QED

Каучуковый размер
Без конца и без начала.
Чук у Гекa подсмотрел
И причикался к нему:
На дворе, известно, кол,
А на нем, гляди, мочало.
Что качаешь головой?
Опечалился чему?

Уходили Чук и Гек,
На дворе стояло детство.
Караваев напекли –
Какой хочешь выбирай.
Отлетeлo время грез,
Наступило самоедство,
Ему слова не скажи,
С полуслова понимай.

Одолели перевал,
Стали умными некстати;
Смена имени и мест
Тут, пожалуй, ни при чем.
Кто когда-то побывал
На веселом Арарате,
На холодный Эверест
Не заманишь калачом.

Вот, короче говоря,
Чук и Гек идут обратно.
Чтобы время не терять
Про другое заводи.
Можно слов не тратить зря,
Да без них не все понятно.
Kак хвостом ты ни виляй,
А выходит QED*.


* -ч.т.д.


Летальное

"Теплый воздух корабли поднимает над водой"
Ц

Из прекраснейших утят вырастают лебедя, блин,
Что горшочек наварил - послезавтра не еда.
Над равнинами летят надувные дирижабли
Без руля и без ветрил, абсолютно в никуда.

Вон, Луна на небесах осветила лес да поле,
Плат узорный до бровей и все прочие дела.
На воздушных парусах нам уже не плавать боле,
Стрекоза да муравей - ножки, усики, крыла...

Сказка – ложь, хоть в ней намек, что для умного – немало.
Диких уток голоса описал еще Басе.
Дирижабли ветерок унесет куда попало,
Улетят на небеса, лопнут, хлопнут, вот и все.


***

Июльской ночью тишина на двор выходит осторожно.
До августа – лишь ночь одна осталась, и рехнуться можно
На звезды глядючи. А те, хоть далеки, но так сияют,
Что глаз, привыкший к темноте, оттенки цвета различает.
Одна, зеленая, висит пониже прочих, а вот эта –
Чуть красноватая на вид. А, может быть, она планета?
А там, за этой, в темноте, чего на свете не бывает?
И кто-то шарит в пустоте и именами называет
Тела небесные. Одним сегодня больше оказалось,
И мы вращаемся под ним – казалось бы, какая малость,
Но мне не все равно. И я – небесное сегодня тело,
Хотя и малое. Своя орбита и свои пределы
И мне положены, как им. И им, как мне, покоя нету.
И живы именем одним, как вновь открытая планета.

***

Мне мерещится страх, леденящие утро рассветы,
Уходящие в небо пустые кварталы весны.
Как в обрывистых снах – ни одной не запомнишь приметы,
Так во всех городах одинаковы возле дороги кусты.

Глубина поглощает. Захочется чаю – проснешься.
И напишешь, что здесь не найдешь никогда
Согревающий робкое сердце, когда обернешься,
Взгляд прохожей девчонки – от тебя ускользнувшее «да».

Как ни бейся, а лето наступит внезапно.
Если ждешь одиночества, значит оно давно у тебя.
И скрипящий фонарь тоску увеличит стократно,
Словно старый умерший товарищ что-то тебе говоря.


***

Мне одиноко и странно – вот я опять пишу.
Ночью не слышно как улица засыпает, словно идёт дождь.
Я представляю розы, которые никому не ношу.
Темнота представляет – способ отдыха от надоевших рож.

Закрыв глаза, становится ясно, что вокруг только мрак.
Иллюзии рушатся, в зрачке остается потухший давно свет.
И как ни мучай лампу, все будет, как было, и получается так -
Чем значительней путь, тем незаметней след.

И потому на площади в полночь нету совсем людей.
И кто-то сверху смотрит на город и начинает счёт
Одиноким ударам сердца всех оставшихся дней.
Никогда не отчается тот, кто ничего не ждёт.

* * *

что раздражает, святой отец:
когда ты идешь, идешь – наконец,
тебе кажется что почти, а тут вы.
снова, тут главное слово снова,
почти в той же точке, на том же месте
такой терпеливый, если
сидите с той же улыбкой.
неужели мы так предсказуемы, наказуемы?

говорит: просто вас всех
интересуют только две вещи:
смерть и про секс.
первая, потому что, наверное,
вы полагаете, что это единственное
о чем вы не знаете, то есть боитесь.
то есть мне даже бывает скучно.
вторую вы собственноручно
в камень, на пьедестал.
преглупый памятник бульонному кубику, извините,
универсальному сверхзаменителю счастья.
частный случай движенья по кругу,
когда ты мешаешь ложечкой чай.
разве трудно теперь предсказать, где окажется невзначай среднестатистический лишний,
если ты знаешь зачем он из дома вышел.

либо: ждать его в точке изменения, перегиба…

Messier 31

Приоткроется космос медный,
Шелестнет кинопленки листвой.
Вот и воздух тебе, Андромеда -
Что же холоден берег твой?..

Детям бронзового телескопа
Темный пластик кресел - гранит.
Сквозь пустой проектор Европа
В черно-белые сны глядит.

Руку вытянет Кассиопея,
Детский синий порвет билет.
Я наверное не успею
В створки, зрительный зал, тот свет,

Что мерцает птичьим, случайным
На твоем плече холодком. -
Ничего не увидеть отчаянью
В слепоте запотевших окон...

Там - светает. Наполнен бледным
Птичьим стрекотом воздух там.
Раздвигается занавес медленный.
Поднимается Океан.

15.08.2005


Сентябрь. Крылья

Что теперь всхлипы и всплески
Крыльев! - Остановись:
Осень-Набоков детски
Ловит летящий лист

Заморозков иголкой:
Высохни, злая душа,
Слушай крадущийся тонкий
Шорох карандаша.

Липнущих крылышек лепет,
Воздуха грешный мед -
Грифель шершавый разметит
На острие соберет.

Скроют в прозрачных дверцах
Неба стылый настой
Бьешься - с иглою в сердце?
Остановись... Постой...

16.09.2005

Поедемте в Тель-Авив из Иерусалима

1. Намерение.

Спустимся в город, плывущий от зноя
из города, полного сном и ознобом,
озоном и праздником веры в утрату
того, что конечно, но с кем-то, когда-то.
Спустимся праздновать в город у моря,
пОтом текущий, присыпанный солью,
город, бренчащий в ладонях, как бисер
(видишь, бренча, ты улыбчив и весел).
Что нам заботы - здесь запах бензина,
запах животного моря здесь сильный,
тут и вода хлещет волнами в стойле,
но город и море друг другом довольны -
смотрят в глаза, улыбаются, дружат,
око за око, ужин за ужин,
а нас, опустившихся к жажде удачи
можно и нужно чужими назначить.

2. Пляж.

Запах. Можно наощупь. Можно понять и взглянув.
Запах чужого. Десны уже обнажились.
Это улыбка, улыбка. И шейные жилы
тянет старуха, нацелив в жемчужину клюв,
но ближе боится - волне все равно, все равно -
белок, деревяшка - слизнет, потому что попалось.
Во взгляде ее фиолетовом, зыбком, больном
болтается чувство песка и усталость.
Бесстыдство старухи особенно жалко вблизи
возможного шторма. Что стало с тобой, афродита?
Влагу утратила, высохло море, в связи
с этим так много говорено было и пито.
Вступая в общение с морем, будь тих и умён,
место твоё обозначено, мелко и сухо.
А море - предчувствие вечности, все же оно - водоём,
вода в лабиринте внутри у вселенского уха.
Но можно играть, презирая оценку людей.
Впрыгнуть-отпрыгнуть, дразнить-приласкать. Объективность
здесь не нужна. Надо помнить - кончается день,
кончается свет, начинаются сухость и стильность.

3. Ночью.

Как осколки света - на лица,
так осколки лиц - да на тьму.
В саблезубой ночи напиться
не зазорно ни одному.
Променадом, пиная поребрик,
или даже пиная бордюр,
говоря о библейском небе,
или просто - фильтруя сюр,
чтобы не испугать кого-то,
кто сегодня рядом идет.
У тебя только две заботы -
не закрыть упившийся рот,
чтобы моря старушечий шепот
сладким ядом не вполз в нутро,
чтоб его осторожный шорох
не поймало твоё "всё равно",
и вторая забота, дружочек,
не забудь про святую цель -
из зеленых набухших почек
наварить приворотный кисель,
заварить органический клейстер
и считать, что веселье поймал,
чтоб небесный чумазый клейзмер
на кривом кларнете...


* * *
Приручим растения, друг мой?
Пусть узнаЮт нас по коже,
по капелькам влаги.
Почувствуй прохладу их жизни - рукой
и тоже
возьми отпечаток листа на ладони,
запомни.
Теперь вы друзья,
вы - служители в храме. Коллеги.
Растения - запах и топливо.
Ты - убиватель и жертва.
Прикроешь проросшие венами тонкие веки,
получишь растительный мрак и лесное блаженство.
А кто-то закроет ладонями веки и тоже
получит твой образ, проросший плодами ошибок.
Наверное, плохо. Уместней - спокойствие кожи,
разглаженность смысла. Живая зеленая ширма.

Приручим бессмысленность, братец?
И будем скитаться
средь сосен нечастых, мечтающих бегать ежами.
Мы будем расти и считать это всё компенсацией.
И будем вопить в небеса:
- Ты меня уважаешь?!


* * *

Зигзагами перебегали из бара в кафе,
метались и путали след, чтоб уйти от судьбы.
Ночь. Скорые. Взрыв? Месяц вспорол галифе
ангела смерти в военном. Напиться. Забыть.

Вспомнить. Погладить ночного кота,
вспоровшего кожу руки золотистым клыком.
Зажмурить глаза, чтобы в сердце вошла слепота,
и ритмом его не совпасть с дребезжащим виском.

Мы, дети рефлексов и внуки борцов и богинь,
в мучениях видевших норму, а в стойкости - веру,
мы слабыми выросли. Честь. Самолюбие. Нервы.
Азартными выросли - адреналин и торги.

***

Уйдет в забвенье год, и час, и день их...
Отбросив все: семью, работу, деньги,
чтоб удержаться только на плаву.
Из немоты, библиотечной пыли,
из паутины на хромой кобыле
другие, знать бы мне: "не доживу".

И в этом счастье, а не сожаленье.
И "де жа вю" - чужое поколенье
всех вызывает, но по одному.
И взвешивает для военкомата:
находит легким, годным для штрафбата,
и словом назначает быть ему.

Ю
Светает. Начнем одинокое плаванье вниз по реке под названием Ю –
На запах кувшинок и лилий, на свист зимородка, на шум водопада, на юг.
Я буду все время грести: с двух до трех, с четырех до пяти и с пяти до шести,
Я буду тебе повторять: не грусти. Водопад отключается в восемь, прости.
Вдоль правого берега, видишь, и левого берега, словно сквозь утренний сон –
Крадущийся в зарослях тряпочный тигр, затаившийся в чаще бумажный дракон.
Бамбуковый мальчик блеснет наготой, и пройдет по воде, снова станет водой.
Наверное, в полдень начнет припекать, как всегда. Ты разденешься медленно до…
Неважно. Я буду грести за двоих, за троих – по реке под названием Ю:
Люблю, - вспоминать, говорить, бормотать, повторять, бредить и забывать, - не люблю.
Глаза закрываю: две цапли на цыпочках мимо проходят и две стрекозы
На ощупь за нами летят и летят… На щеке жгучий след от случайной слезы.
Сквозняк воробьиный скользит вдоль спины, вдоль бедра, вдоль… Неважно. Фейерверки в душе.
Бумажные змеи – зеленые, красные – дружно взлетают из-за камышей!
Китайский фонарик мелькнул за деревьями пьяной луною. И я говорю:
Какая большая, глубокая эта чужая река под названием Ю.
Темнеет. Поет золотистый тростник. И бумажные змеи спускаются вниз.
С востока на запад плывут облака по двенадцать юаней за штуку. За жизнь.

лучнице

ты – лучница, ты – лучшая,
ты – худшая, увы,
стрела твоя колючая
коснулась тетивы

пометь меня, упрямого,
иголкой костяною –
под яблочко адамово
мальчишке антиною

ты – лучница, ты - летчица,
ты – истребитель «миг»,
когда охота кончится,
я заведу дневник

и напишу: «все лечится»


он-ты

таким я тебя увижу –
сутулым и дальнозорким,
ненужным, маленьким, выжженным
как правая* грудь амазонки,
черты твои станут резче,
слова твои будут куцы,
две наши прямые речи
вряд ли пересекутся

* - по другим сведениям грудь была левой, что не меняет сути стихотворения, но рождает новый жанр - стихи-изомеры ( изомерики )


литераторы на сборах

пылекнижие питерских библиотек,
где сопит приглашенный австралопитек
и читает восторженно «Бородино»
близорукое женское веретено,
где птенец-рифмоплет обернется совой,
выпадая из клетки своей стволовой,
будет нервно царапать когтями скамью,
рассуждая о смерти поэта М.Ю.


Соломон - милиционеру

все проходит, любезные,
хоть странствуй, хоть богатей,
как эти расчесы небесные
от самолетных ногтей,
модные ритмы на дисках,
поданные гроши,
остаются лежать на пляжах нудистских
гранитные голыши,

лемминги лезут в бездну,
дно уже на виду,
все проходит, любезные,
можно и я пройду

***

Алей хлыстовских батогов,
И горячей смертельной схватки,
Мне различимы с трех шагов
Черты любовной лихорадки.
Словесный вздор, бесстыдный взор,
Голодный взор, покорный, нищий.
Искать украдкою, как вор,
Голубоглазой стройной пищи.
Впотьмах протягивать ладонь,
Ловить тепло и стыть от страха.
Для одного она огонь,
Другим – невысохшая плаха.
Зеленый бархат графства Мид,
Хрустальный голос Лоэнгрина…
Когда любовь тебя томит –
Ступай и выпей аспирина.

***

...А березовый сок- он ведь тоже немножечко кровь.
Оттого что березы умеют шептать и молчать.
И под пальцами ветра- не знаешь, листвы ли, волос
донесет в полудрему счастливый неслышимый стон

И поэтому если рассечь заостренным клинком
Эту тонкую кожу ( и дернется остов, шершав) ...
Чуешь, капли стекают... Ты к ним потянись языком
Или вену открой. И глотни, над корнями смешав.


***

Отчего ж не выбирают времена?
Отчего ж стена не тает, что меж нас?
Прочен камень . И железное ребро.
Тиной в волосы пролезло серебро.

Потянуть бы перепутанную нить,
Побелевшую судьбу перечернить...
Только дразнится обрывок, будто цел,
Да пульсирует затылок, чернобел.

письмо из Т.

влажно. токсово. любовь. душ дощатый. день ледащий.
мертвых бражников клубок, будто спящих. дальше, дальше!
в башмаках стоит вода, насмерть сношенных, железных,
добираешься сюда - выбираться бесполезно.
амальгаму отслоив, в довоенных черных мушках,
белый яблочный наив, раздвоённые макушки.
в окнах жмурится восток, в стенах ходит жук древесный,
засорился водосток крупной манною небесной


brasier

золотые зеленые злые
мы не те кем мы прежние слыли
нас безжалостно прежние те
в можжевеловой жгут темноте
трать тетрадь
раз именье пропало
с кем попало дели с кем попало
божий сад раздавая вразнос
индевелых черничных стрекоз
и сливовую слабую завязь
и крыжовенный хруст - и в стручок
сладко свистни округе на зависть
дурачок дурачок дурачок

***

Я видел фильм в елецком шапито:
Я был Мефодий, брел в чужом пальто;
Случайно привязавшись у сарая,
Его нагнала песенка простая.
Есть тайный ножик у простых мелодий -
И вот убит, и вот бежит Мефодий,
Уже недалеко ночной насест,
Вот дом – давай беги в подъезд:
Там женщина по имени Аглая,
Она живет тремя годами рая,
Что выпали пятнадцать лет назад;
Названья комнат помнит невпопад.
Он рад - она его не видит:
Они порхают в сладостной обиде,
И, оттолкнувшись от картонных плит,
Мефодий воет, падает и спит.

СНЕГ

А снег все падал, падал, падал... куда-то ввысь,
и я - за ним, и кто-то плакал: остановись...
и было странно, и опрокинут был небосвод,
и в небо снег летел, подкинут, наоборот,
и дно божественной ловушки не знало дна,
и кто-то спал на раскладушке в капкане сна,
и я, притянутая небом, не рвала жил...
и кто-то в городе без снега меня забыл.

***

Накройте покрывалом горизонт
Пусть солнце не увидит нашей бойни
Открыт сезон, виват, открыт сезон,
И обнаружен будущий покойник.

Не ради хлеба тощие бока
Покроются кровавой паутиной
И цифровой зрачок наверняка
Запечатлеет смачную картину

Вот главный, он уверен – не уйти –
Продуманы и выходы и входы
Фаршировать свинцовым конфетти –
Прекрасное лекарство от зевоты.

Ты крут, браток, но ты в Моём лесу,
Где право шанса дарено природой.
Знаком ли ты с железной хваткой сук? –
Живучей и безбашенной породы.

Трубит-горланит плейер мп3:
Вперёд орлы, забьём да будем водку.
О Боже, подари мне, подари
Хотя б одну прокуренную глотку.

***

фантазия ее шаги легки
ее движения полны блаженства
неслышно с губ слетают мотыльки
я не ждала изысканного жеста
прозрачная отпущена рука
амурная неопытность несмелость
лазурный ангел как же мне хотелос-
ь хлебнуть с тобой мягчайшего пивка
мои пираньи вечно голодны
открытый взгляд излюбленная пища
находит тот кто ничего не ищет
твои объятья август холодны

* * *

беременный жук проплывая над фанзой
зацепился за дальний востока восток
за железо лица умытого бронзой
за гудок на амуре за на квжд свисток.

за эдельвейс значка тибетских стрелков на сопке
за иосифа с климом или просто за название танка
за указатели жизни вроде сгоревших в топке
мышец сердечных зорге лазо и данко.

даже за то зацепился где пусто и голо
где никогда не было направления для "скачи"
за халхин-голов край поднебесной моголов
за тюки с парчой, за рукоять камчи.


* * *

я помню губы грустные твои
твои очки, твое пальто и шляпу
как лапсердак носил, шаляпина лабал
колумбами откидывал на мапу.

латинами, еврей, лабали мумбы
и отдыхали негры и лумумбы
и шри ланки ушастые слоны
валились с ног увидеть наши сны.

нам улыбались тонкие принцессы
не только молдованки, всей одессы
сынок, мне улыбалась наша мама,
ты весь бычка не меньше килограмма.

я помню лапсердак, я помню вкусное
я помню пастернак, я помню устное
еще растение я помню сельдерей
и кабачок, и синенький еврей