Александр Богдоль
Ключ громыхает в теснине. Осторожно чтобы не спугнуть стрекоз на тальнинах, весь от нежного кончика спиннинга до болотных бахил просачиваюсь сквозь решето веток к воде. Левый прижим ободранный край сопки тяжелая еловая тень поверх серебряных костей ильмов, белый бурун рвущий кромку воды в изумрудной завораживающей глубины ямине и там где ярчайшее солнце пробиваясь сквозь нависающий полумрак в водяную пыль едва различимой на краешке цветов радугой на замшелом валуне выдра грызет крупного хариуса.
будь осторожней
на перекатах,
зимняя шапка.
Начинался 1945 год. Давно пали Рабаул и Трук, Объединенный флот лежал на океанском дне от Гуадалканала до залива Лейте. Кое где Империя еще держалась за океан когтями гарнизонов умирающих от голода на коралловых атоллах среди тропической роскоши, за которую десятилетия спустя люди будут платить золотом. Все уже было решено. Япония вышила на левом предплечье знак «плывущая хризантема» и готовилась погибнуть за императора.
Преимущество противника было абсолютным и подавляющим. В середине февраля американский флот вторжения вышел курсом на острова метрополии. Сайпан, Ивадзима, Окинава – всего лишь ступеньки на эшафот, но в море американские корабли встретил чудовищный тайфун. Те, кто прошел сквозь него, рассказывали удивительные вещи, о том, что ветер преследовал эскадру на любом курсе о том что он рвал на куски самолеты, выстроенные на палубах авианосцев и сминал как бумагу борта легких кораблей, о том что волны в чудовищной пляске теряли направление и логику, небо меняло цвета и обрушивалось на палубы снова и снова. В сражении с ветром американцы потерпели поражение и понесли тяжелые потери, погибли десятки самолетов и сотни людей, корабли вернулись в гавани для ремонта.
Американцам потребовалось две недели на восстановление ударной мощи, но когда корабли вспенили внутренние моря империи храм Ясукуни Дзиндзя уже был пуст, ярость ками вдребезги разбилась о легированную сталь и в бой пошли вчерашние студенты университетов. Вишня осыпала свои лепестки.
Пройдет еще пара десятков лет и новая большая война изменит наш мир к лучшему. Пусть я увижу ярость ее волн с высоких утесов.
В наветренный борт
Второй кокутай
Бабочек однодневок
Сегодня плохой день. Ветер выворачивает наизанку ветки березы за окном, воздух пуст, и мое тело лишено покоя. Словно что то ускользает из пальцев, прячется на склоне полей зрения. Я почти чувствую это в ветре, это запахи которым я не успел придумать имена и названия. Они скользят тончайшими парами стрекозинных крыльев я забываю их за мгновение до узнавания. Это превращает дыхание в муку, сквозь проререхи в окружающем громыхает железнодорожный вокзал, покинутый в пасмурный летний день и девочка манга с рекламного плаката провожает поезда безупречно прозрачным взглядом упыря.
все не порвется
струна
комариного писка
Вчера я был в нищем рыбацком поселке. Это странное место. Оно похоже на вывороченную наружу грибницу или корневище дерева, подсохшее и жалкое, но питающее своими соками несколько глянцевых столичных картинок. Поселок построили на вечной мерзлоте и там никогда не бывает лета, даже такого к которому я привык с жарой и тайфунами, Там всегда осень только лиственницы меняют свой цвет с желтого на черный являясь цветной подложкой календаря.
Я видел там устье реки и пристань, от которой уходят в пиратские рейсы ржавые траулеры с экипажами состоящими из орков, ведомые пьяными капитанами с волосатыми кулаками и косыми гоблинскими рожами. В море из преследуют шторма и АМБИР, расстреливают с вертолетов пограничники. Для орков это всего лишь работа, за которую им платят гроши.
В этом месте тоже есть кафкианский замок - фортификационного вида контора у самого пирса, с ворохом тайн на желтой дешевой бумаге, призраком Господина Председателя в огромном пустом кабинете и подрагивающим кубом главного бухгалтера.
Я говорил с этой титанической женщиной о сроках и порядке расчетов, она улыбалась мне всей фронтальной плоскостью и испытывала страх всем прочими, потому что видела сквозь меня и глухую стену кабинета хозяйских волкодавов у большой блестящей машины. И волкодавы, ощущая взгляды сквозь стену, скалились еще шире. И все было как обычно. Но страстная неделя играет против правил.
В бухгалтерии оборачиваясь на взгляды нескромно навешенные со всех сторон стояли иностранцы. Бородатый и длинный как жердь мужик в безразмерной дубленке и шарфе, навязанном на горле замысловатыми узлами и женщина - маленькая худая блондинка за сорок. Они просили комнату или дом на три недели. Им объясняли сложности найма жилья и особенности местного быта. Иностранцы с вежливой улыбкой по очереди объясняли, что их устроит любой вариант, потому что в кемпинге на условия не жалуются. На русском лучше объяснялся мужчина, я заговорил с ним. Выяснилось, что он с женой приехал из Швейцарии и пол года занимался в Сибири этнографическими исследованиями, записывал песни и обряды шаманов. Я пытался объяснить ему, что местный поселок только считается национальным и все жившие здесь аборигены давно вымерли от плохой водки, но этот человек странно улыбнулся и сказал, что то вроде: «вы есть культура тоже». Вдруг его окликнули из коридора и он, как то неожиданно на середине фразы, с незавершенной улыбкой повернувшись всем корпусом и вышел из помещения.
Когда я выбрался на улицу хозяйские волкодавы по очереди ковыряли ножами мороженное из пластмассовой баклаги изредка бросали куски тощей собаке с отвисшими сосцами и она заглатывала целиком холодные комья потому что ей нужно было принести молоко голодным щенкам. Парни задирали куртки, мерялись синяками от пейнтбола и ржали как кони. Небо было синим, облака отражались в оттаявшей грязи и бородатый швейцарец, прошагавший мимо, сняв улыбку, как то исподтишка смотрел на нас с подчеркнуто профессиональным интересом, он смотрел на нас, так что желание сломать ему ноги не покидает меня до сих пор.
баллада о гвоздях
которые больше
не будут людьми
Сегодня мне рассказали что вместе с проходной уткой в наши края прилетели три лебедя и собрались гнездиться на окрестнных болотах. Всего три не четыре не шесть. Трудно педположить что это семья будет шведской. Я совершенно лишился покоя, ведь кто то один наверняка останется без пары, ужастная участь для прекрасной благородной птицы. Завтраже отравлюсь на болота и пристрелю несчастного.
Воздух становится пустым, последние запахи облепихи, яблок, жженых листья золотые нити медледно стягивают в клубок, мир вокруг распускают как теплый вязанный свитер и вода становится густой. Из каждой случайной лужицы сквозь поволоку смотрит оставающе море словно загустевшая на ветру памятью плещет в стальные борта. Я смотрю в нее и вижу как из детства исполненного томительным ожиданием чего то великого и страшного на рейд ведут чудовищные громадины "Минск" и "Новороссийск" . Их силуэты грубо вырубленные из холодных валунов сказак братьев фантастов огромные как целый город. Их по грудь вморозили в лед и я помню как они тридцатитысячитонными телами опирались о мою ладонь и летная палуба терялась где то высоко высоко так что валилась шапка и голова кружиться от снега и солнца, а потом пьяный мичман пускал на борт любого за бытылку бормотухи и я на пару с приятелем - мололетним бандитом тащили с четвертой палубы двадцатимиллиметровую пушку в зеленом дощатом ящике, а еще на два яруса нижегде где было по настоящему опасно мы нашли человека в матроском бушлате наверное у него разбился фанарик он заблудился, замерз его лицо и руки его съели крысы. А потом корабли увели на веревках как водят на скотобойню старых лошадей вместе с нашей двадцатимиллиметровой пушкой мертвым матросом и сожравшими его крысами, увели кудато в Юго Восточную Азию, из одного сделали плавучее козино, а другой распустили на гвозди. Иногда осенью сидя у кромки воды так что окурки выброшенные вахтенными с зачуханных МРСов и желтые листья попеременно осторожно, но в странной завораживающей последовательности касаются носков ботинок я думаю о судьбе...
Господи, дай нам
жизни кроткой,
а смерти веселой
(Г. Мелвил Моби Дик)