Владимир Гордеев

СТРАННОЕ ПРОИСШЕСТВИЕ В ПОСЕЛКЕ

Бедный, бедный Павлик

 

Вчера вечером разразился страшный скандал между двумя близкими людьми, и мягкая шерсть их шестилетнего кота Павлика всю ночь простояла дыбом. Суть скандала была коту не совсем ясна, и от того ему было еще страшнее. Однако, глубочайший ужас, который и стал истинной причиной бессонной ночи, кот испытал, когда его хозяева, мужчина и женщина, в сердцах хлопнув дверью, сердито пошли к машине… и хоть и старались они, пока шли, держаться друг от друга подальше, но в конце концов очутились снова вместе – в тесном замкнутом пространстве железной коробки... и от такой вынужденной близости они обезумели напрочь: забыли о маленьком тихом Павлике и уехали без него в город, бросив его здесь среди прочих брошенных вещей. Это обескуражило Павлика настолько, что даже внезапно нагрянувшая мирная тишина не смогла обрадовать его.

Впечатлительный кот пришел в себе лишь поутру – от голода. Его наблюдательный, пытливый взгляд сразу выхватил початую пачку кошачьего корма, стоящую на белом холодильнике. И хоть никто не мог угрожать Павлику по той причине, что в доме никого не было кроме него, Павликовы уши прижались к голове от страха перед неминуемой трепкой… Это случилось тогда, когда впервые в жизни он самостоятельно взял пакет и насыпал себе в миску еды. Наморщив крупный лоб, мясистые щеки и низкие угрюмые брови, Павлик опустил лицо в миску и медленно поел. Он уже перестал бояться наказания, но взамен этому страху пришел другой: Павлик отчетливо осознал, что еды хватит ненадолго.

Исследовав прихожую, кот обнаружил, что входная дверь приоткрыта. Обычно замок срабатывал автоматически, но вчера не успел. Сошедший с ума Хозяин так сильно хлопнул дверью, что замок на несколько мгновений словно бы потерял сознание, и дверь, спружинив, тут же приоткрыла щелку в пугающий внешний мир. В эту щель и протиснулся Павлик после своего одинокого завтрака.

Павлик выбрался на середину двора и, переминаясь с ноги на ногу, исподлобья оглядел это пустое, холодное пространство. Под его мягкими ручками желтые осенние листья хрустели как снег.

Было прохладно. Голубое небо спокойно светлело ввыси, и янтарный глаз солнца с высокомерным равнодушием поглядывал вниз. Павлик хотел уже вернуться в свой дом, который со стороны выглядел тепло и уютно. Двухэтажный, с бревенчатыми стенами, обшитыми вагонкой, белыми резными наличниками… Но Павлик вдруг заметил движение вдалеке и, насторожившись, замер. Вдоль забора, по жухлой желтой траве пробиралась куда-то серая кошка. Даже отсюда было видно, какая она тощая и несчастная.

Не раздумывая, Павлик громко окликнул ее:

- Здрасти!

Воровато съежившись и мотнув головой, кошка побежала дальше.

– Здрасти! – крикнул Павлик еще громче.

Кошка нехотя остановилась.

– Чё нада? – грубо отозвалась она.

– А я здесь живу, – добродушно сказал Павлик. Развеселившись при виде родственного ему живого существа, он весело подбежал к нему почти вплотную. – А вы?

Кошка посмотрела на него долгим взглядом, потом сердито мякнула:

– Я нет, – и оттолкнув его плечом, побежала дальше.

Но Павлику так хотелось, чтобы она повеселела, перестала быть несчастной и тем самым продлила  и его веселье, что он крикнул ей вслед:

– Хотите еды?

Кошка замерла. Помедлив, изогнула бровь; иронически, не веруя, спросила:

– Откуда у тебя?

Это слишком долго было бы объяснять.

– Ну так.

– Почему мне? – крикнула кошка.

Павлик подумал.

– Вот.

Поколебавшись какое-то время, кошка осторожно подошла и поглядела своими серыми глазами в голубые глаза Павлика.

– Пдём.

Они зашли в дом, и кошка вдруг остановилась. С теплой, но какой-то вульгарной улыбкой она послушала тиканье часов на камине, посмотрела на свет, застрявший в складках орехового цвета штор, и распласталась вдруг на паркете.

Павлик позвал ее из кухни:

– Ешь!

Кошка вдруг смешно кувыркнулась на паркете.

– Ах… Я тут знаю всё.

– Откуда?!

Она потянулась, царапая когтями теплый пол, и зевнула.

– Ну же! – снова заволновался Павлик и подвинул ручкой миску к порогу.

В животе у кошки вдруг курлыкнуло. Она встрепенулась, вскочила на все четыре руки… Грациозно выбежав на кухню, вежливо и жадно съела предложенную Павликом пищу.

Облизав лицо, кошка спросила:

– И что?

Растерявшись, Павлик развел руками.

– А вкусно?…

– Не помню, чтоб так.

Облизав вслед за лицом и руки, она задрала голову вверх, повела взглядом по керамике, густыми небитыми рядами стоящей на полках, смутилась и мотнула головой.

– Ну… – бормотнул было Павлик.

– Фсё не так! – вдруг закричала кошка, закрывая лицо руками. Она выбежала из дома и в пять прыжков преодолев двор,  юркнула в дыру забора.

 

    ..^..

НА НЕСКОЛЬКО КОТОВ БОЛЬШЕ

Павлик переделал все дела, какие cмог выдумать: поспал там, сям, обошел углы дома и закоулки, обтер брюхом каждый подоконник, а теперь сидел на пороге дома, смотрел на сырые пятнистые листья, вяло кружащие над двором, и грустил. Солнце почти скрылось за лесом, сильно холодало. Из дыры в заборе вылезла уже знакомая кошка и сделала несколько робких шагов в сторону Павлика. Тот вскочил, но тут же сел, настороженно зашевелив хвостом, – из дыры в заборе на него глядели три пары внимательных глаз.

Перехватив взгляд Павлика, кошка резко сказала:

– Вот забыла! Жмыха я! – и протянула грязную ручку.

Павлик с готовностью, весь тревожное внимание, спустился с крыльца и пожал ее.

– Я Павлик.

Животные умолкли.

Почувствовав, что пауза слишком затянулась, Жмыха отчаянно показала грязной ручкой в сторону забора:

– Там еще!

– Кто? – испуганно спросил Павлик.

Кошка махнула ручкой: идите сюда. Первым вылез поджарый одноглазый кот с длинной свалявшейся шерстью дымчатого цвета. Его единственный глаз смотрел пристально и строго, на плечах болтались комья репея.

– Это Фрик, – сказала Жмыха. Павлик смотрел остолбенело. Не надо ему было никаких котов.

Одноглазый кот степенно подошел и мрачно сел в лужу. Следом из дыры выбрался кот рыжий, гладкошерстный, с подвижными зелеными глазами, которые зыркали по сторонам и что-то там отмечали себе. Стелясь по земле, кот подбежал и устроился справа от Фрика, подобрав все четыре руки под худое брюхо.

– Кот Лажа, – представила его Жмыха.

Из дыры высунулась маленькая розовая морда и тут же спряталась обратно.

Жмыха крикнула:

– А ну-ка!

В ответ слабо пискнуло из-за забора:

– Я потом!

Жмыха досадливо почесалась за ухом и потрусила к дыре.

Фрик и Лажа сидели перед Павликом, угрюмо сопели, тупили взоры о холодную землю. Стараясь не глядеть в их сторону, Павлик смотрел, что делает Жмыха. Она сунула руки в дыру и сильно потащила кого-то за шкирку. Во двор вывалился маленький грязный кот розового окраса. Извернувшись, кот упал на бок, поднялся и побежал за Жмыхой к остальным котам, виновато понурив голову.

– Это Брося, – сказала Жмыха на ходу. – Он сцыт.

«Местные» сидели и смотрели на Павлика. Чувствуя себя предельно неуютно, Павлик понимал, что сейчас он обязан что-то сказать, что-то сделать… Выручила Жмыха:

– Я им сказала у тебя есть.

Таким поворотом дел Павлик, конечно, был недоволен, потому как не знал, когда вернутся хозяева. Еды оставалось на пару дней. Он поморщился, но тут же пожалел об этом. Какие тут могут быть гримасы! Коты, пришедшие в его двор, были до невозможности тощими, грязными… и грустными! Павлик подумал, что скоро сам может оказаться на их месте… и что он скажет, если какой-то жирный холеный кот будет сидеть перед ним и хладнокровно взвешивать «за» и «против». Павлик закричал:

– Есть! Скорее!

И побежал к двери, озираясь. Животные переглянулись. Жмыха первая тронулась с места, остальные потащились за ней. Последним шел Брося, волоча тщедушный хвостик по земле и прижимая к маленькой голове уши.

Пока Павлик ссыпал на пол корм, рассудив, что за миску может разгореться драка, коты стояли в прихожей, переминались, недоверчиво посматривали по сторонам, – но все же пол кухни, на котором чернели кусочки сухого корма, притягивал их взгляды более всего. Наконец, Брося не выдержал. Растолкав друзей, он пискнул: «М-мао!» - и бросился к еде.

Гости жадно ели, чавкая, толкая друг друга широко расставленными локтями, а Павлик стремительно размышлял в углу возле холодильника, с пустым пакетом в руках. Эта еда закончилась. Другой не появится, если не предпринять чего-то. Вдруг его осенила идея. Дождавшись исчезновения последнего кусочка в желудке последнего кота, Павлик швырнул пакет на пол и громко, властно сказал:

– Больше нету!

– А и ладно, – ответил Фрик, вытирая рот ладонью.

– А завтра? – воскликнул Павлик.

Фрик пожал плечами и направился к выходу хвост-пистолетом. Брося и Лажа прекратили обнюхивать пол и двинулись следом. Павлик с отчаянием посмотрел на Жмыху, та виновато отвернулась.

– Стойте! Я знаю кое что! – крикнул Павлик.

– А… – бросил Фрик на ходу.

Коты торопились уйти, пока их не попросили об ответной услуге.

– Кот не шаромыжник, – тихо, но веско сказал Павлик вслед. – Кот добывает. Надо вместе.

Фрик, ступив на порог, замер. Натолкнувшись на него, остановился Лажа. Брося задрожал.

– Чёй-то! – скептически мигнул глазом Фрик. – Лажа, Брося, ну-ка! Жмыха?

Прижимая ручку к груди, Павлик продолжил:

– Если вместе – лучше! Не воробьи и мыши, брать в магазине!

– Магазине? Больной, – под хихиканье Броси Фрик покрутил пальцем у виска. Даже Жмыха сконфузилась. Но Павлик не смутился, прекрасно понимая, что сейчас решается его будущее и, возможно, будущее этих диких котов. Если ему не хватит убедительности сейчас, то в дальнейшем ему нечего и думать рассчитывать на себя.

– Там бывает, что никого! Если знать – можно взять много, – сказал Павлик, вдруг вспомнив жалобы и ругань своих хозяев, возвращавшихся из похода в местный магазин с пустыми сумками. – А если вместе, то еще.

Коты недоверчиво смотрели на него, только Брося раскрыл рот и пустил тонкую нитку слюны.

– Нас мало. Надо и других, – продолжал Павлик, глядя в лица котов и чувствуя, что его деланная уверенность начинает приносить плоды. – Завтра, когда светло – ведите. Буду учить.

Озадаченные, скептически настроенные коты покинули дом Павлика. Он долго смотрел им вслед, а потом улегся в кресле возле холодной печки и… не смог уснуть. Тревожно вздыхал, ворочался, слышал какие-то скрипы, шепоты, шорохи. И все это время думал, мыслил, чего-то там себе соображал. Лишь часа в три ночи его усталым, изморенным разумом овладел сон.

 

    ..^..

ВСТРЕЧА НА ДВОРЕ

Остаток ночи пролетел быстро, но поутру Павлик чувствовал себя свежим и отдохнувшим. Он уселся на крыльце и, устремив взгляд в холодное голубое небо, заметил стаю птиц, летящую на юг. Глубоко вздохнул, и утренний зябкий воздух наполнил его нутро ледяным покоем.

Благодаря какому-то непостижимому чуду, мыслительные процессы в голове Павлика стали строго упорядочены, а мысли выстроились в ровные шеренги. Павлик теперь четко знал, что и как следует ему говорить котам.

Прошло время. Мутноватое пятно солнце зависло посреди небосклона. Из дыры в заборе вылезла умытая Жмыха и, осторожно прошуршав по опавшей кленовой листве в остро-белом опереньи заморозков, села рядом, на ступеньку ниже. Павлик благодарно ей кивнул и протянул руку... Увидев уже знакомых ему мрачных, недовольных и невыспавшихся котов, он кивнул и им, но не тронулся с места. Коты расселись полукругом: Фрику досталось последняя ступенька, остальные разместились на щебенке возле крыльца. С удивлением вдруг Павлик заметил, что из дыры неуклюже вываливается очень толстый, но неухоженный кот неопределенного цвета.

Презрительно поглядев на него, Жмыха махнула рукой:

– Будут ещё. Не последний!

Она оказалась права. Коты и кошки всевозможных расцветок, все как один лохматые, грязные и угрюмые, пролезали через дыру и усаживались вокруг крыльца. Кто-то из них робел и молчал, но большинство тихо переговаривалось, подбадривало друг друга, мяукало и толкалось под локти. Перед бесстрастным лицом Павлика их шуточки выглядели простовато и неуместно. Когда коты пообвыкли и успокоились, воцарилась относительная тишина.

Павлик открыл рот:

– Все здесь?

Коты постарше заулыбались, а молодежь захихикала. Самый бойкий выкрикнул откуда-то с камчатки:

– Лольки не будет! У ней катёнок!

Тут уже все рассмеялись. На мгновение Павлик смутился, но тут же взял себя в руки и громко сказал:

– Это хорошо! Нас больше – нам лучше. Так.

– Да вот так, – с задором сказал рыжий кот с длинным полосатым хвостом, вальяжно раскинувшийся на щебенке у самого крыльца и посматривающий смело, скептически.

– В магазине – еда, – быстро сказал Павлик, чувствуя, что начинает сердиться, а может, даже паниковать. Он решил не обращать внимания на бесмысленные выкрики из толпы. – Мы – вот. Магазин – не дом. Там мало следят.

– Едят! – ухмыльнувшись, повторил какой-то басистый черный кот. На него шикнули.

– Пойдем хитро – много унесем. Потом сложней.

– Хозяева! – сказал черный кот с белыми ушами, апеллируя толпе. – Не дураки.

Хотя все считали, что хозяева дураки (раз уж вышвырнули их, замечательных животных, из дома), в большинстве своем согласно покивали головой и принялись равнодушно вылизывать руки.

– Все знают! – вскочила Жмыха. – Ну тихо!

– Те дураки в магазине тоже едят иногда! – красноречиво выкрикнул Павлик, также вскакивая на ноги. – Что не могут съесть то не видят! А мы возьмем! И не поймают.

Фрик припомнил, что обычно посреди дня жизнь словно замирает внутри местного магазина, зато пышно цветет вокруг: толстая кошка по имени Жирондель выходит из полумрака подсобки, волоча набитое жратвой брюхо по земле, нервно поглядывая на окружающий мир через узкие щелки глаз, опасаясь завистливых братьев и сестер, которым нет доступа в магазин… А у забора начинается скопление людей – эти странные, глупые создания принимаются визгливо беседовать друг с другом и при каждом удачном случае непременно отвешивают пришедшемуся рядом коту пинок… Но никто, никто из них даже не пытается пролезть в магазин. А если не могут люди, то почему смогут коты? Фрик задумался и… вдруг напрягся. А что, если вопрос следовало сформулировать иначе? Сформулировать так: почему, если не могут люди, не смогут коты?!

Вдруг через дыру в заборе во двор влетел  комок шерсти. Развернушись в кота, пьяно завопил:

– Еда!

Увидев толпу котов, сидящих неподвижно вокруг крыльца, кот обиделся и от огорчения подскочил на месте.

«О! Только не это…» – подумала Жмыха и спрыгнула с крыльца.

– Нажрались уже! И я пойду!!! Наемся!!! – врезавшись в толпу, не обращая внимания на тычки и укусы, кот продрался насквозь и, притормозив возле Павлика, дыхнул на него валерьянкой. Вперив руки в боки, он дерзко посмотрел Павлику в глаза. Павлику показалось, что кот заметил его чрезмерную откормленность. Павлик стыдливо потупил глаза. Кот заметил это и с задорной, презрительной ухмылкой крикнул:

– Ишь каков!

– Фуфел! – рявкнул Фрик, но наглеца было не остановить.

С воплем «еда!!!» Фуфел исчез в доме. Через секунду раздался жуткий грохот. Прислушиваясь к звукам внутри дома, коты зароптали. Потом черный скептик, что так боялся хозяев, плюнул наземь и потрусил к приоткрытой двери, то и дело озираясь. А еще через секунду его смела волна обезумевших котов и кошек, которых уж было бесполезно взывать к благоразумию… Павлик испуганно и разочарованно смотрел на животных, которые падали, тут же подымались и страшно, остервенело, ничего не соображая стремились вперед изо всех сил. Лажа и Жмыха сидели на крыльце с виноватыми лицами, Фрик поплевывал на землю с таким видом, будто б заранее все это знал и предвидел. Брося закрыл глаза руками, а непомерно толстый кот, «за которым были еще», тяжело пыхтел и поводил из стороны в сторону огромной, но ничего не соображающей головой. Внутри же дома творился сущий бедлам.

Через пять минут из двери робко вышел стройный полосатый котенок и, отводя взгляд, пробежал через двор, чтобы исчезнуть в дыре. За ним потихоньку выходили остальные коты, все как один с разочарованными минами, и исчезали в дыре бесшумно, плавно, легко, – только мелькали кончики хвостов. Черный скептик деловито проковылял мимо Павлика и Жмыхи с компанией, в его ручке была зажата сухая корочка хлеба, обгрызанная мышами, а сам он прихрамывал… Он посмотрел на них с укоризной, с трудом преодолел двор и провалился в дыру… Последним выбежал рыжий бодрячок, встретился взглядом с мрачным одноглазым Фриком, начал было насвистывать какой-то мотив, замедлил было шаг, но так же, как и остальные явившиеся сегодня коты – только помедленней – продолжил двигаться в направлении забора… и вскоре исчез за ним.

«Наивный идиот, – с горечью подумал Павлик. – Я наивный идиот. Я».

Он сидел, понурившись, и совестно ему было перед собой настолько, что не находилось слов. Как можно быть таким дураком!

Вдруг Павлик заметил на своем плече чью-то ручку. Это Жмыха положила ручку ему на плечо.

– Ничего. Мы тут… – с сочувствием проговорила она.

– А чё ждал? – Фрик брезгливо сплюнул. – Звери…

Кот Лажа вздохнул.

Павлик посмотрел на огромного кота, воняющего жиром посреди двора, и словно впервые его увидел.

– Кто это? – спросил он устало.

Брося сильно заволновался. Весь затрепетав, он вытянул шею и объяснил:

– Это Алеша. Он довн. У него обман веществ. Еще хромосомы там.

Павлик покачал головой, устремил взгляд к небу… беззаботные птицы продолжали свой ровный свободный полет… В это время из дома донесся страшный звук. Коты посмотрели на Павлика, а Жмыха сказала:

– Кто-то.

Животные вошли в дом и увидели Фуфела, лежащего на боку в кухне. Изо рта его, прямо по волосатой щеке, струилась белая жижа и скапливалась в расщелине битой кафельной плитки. Коты обступили его. Фрик хотел было пнуть Фуфела в живот, но Павлик поймал его за лапу.

– Ты что! – крикнул Лажа Фуфелу, негодуя. – Позорище!

– Извините, – промяукал Фуфел, приподнявшись… и обессиленно положил голову на пол.

– Вали! – вскричал Брося и укусил Фуфела за хвост. Тот неловко дернулся, кое-как встал и, спотыкаясь, побрел к дверям. В дверях он столкнулся с большим и тяжелым котом Алешей, упал, отполз в сторону и все-таки выбрался наружу.

Павлик открыл дверцу мойки и вынул тряпку, чтобы убрать с пола крошки и кошачью слюну, развешанную повсюду.

 

    ..^..

Суета котов.

Это было неплохо – сидеть неподвижно на холодном дворе, среди луж, – и чувствовать внутри теплую сытость. Но ум Павлика оставался живым, непоследливым, беспокойным. Ум сознавал, что где-то извне бродят неумные, злые, жадные коты, чья порочность была легко объяснима – ее причиной служил голод. Новообретенные товарищи Павлика, еще не друзья, – Жмыха, Фрик, Брося и Лажа разлеглись полукругом, сытые и довольные. Они ни о чем не думали.  По крыльцу растекся Алеша с пакетом кошачьего корма на морде: пакет был пуст, Алеша давно опустошил его, но оттуда пахло по-прежнему вкусно, и Алеша не мог с ним расстаться.

Сухо шумели деревья, роняя листву, и среди звуков осени слышались звуки вневременные – жалобный плач котов, которые никогда не смогут наесться. Скорбный тоскливый мяв, взывающий к милосердию. Павлик, прекрасно понимая, что стоны эти были всегда и всегда будут, переживал и ерзал, страдая за себя и за них, глупых несчастных котов, скитающихся совсем не по делу.

А где-то в полдень в дыре забора показалась рыжая морда. Показалась и тут же исчезла. Через час в дыру смотрели уже две пары глаз. Одна принадлежала рыжему, другая черному коту. Сухой корки, которой побрезговали даже мыши, хватило черному коту ненадолго, и его желудок мучили спазмы. Фрик погрозил дыре кулаком, – коты исчезли.

Для команды Павлика стащить еду оказалось делом простейшим. Они пришли в сельский магазин во время перерыва и обнесли его, пока продавцы обедали. Но Павлик торопливо предупредил, что это лишь поначалу, – в дальнейшем люди будут настороже.

Когда промелькнула рыжая физиономия, Фрик выразил опасение, что, дескать, «мало добыть, надо суметь сберечь». Тогда изрядно напуганная Жмыха подошла к Алеше и сдернула с его головы пакет. Но было поздно. Из дыры в заборе вылезло несколько котов, в том числе рыжий. Фрик и Лажа напряглись, Брося был уже готов задать стрекача. Алеша лежал на боку на крыльце, свесив все четыре толстые руки, и водил из стороны в сторону головой, не понимая куда делся пакет.

Павлик молча смотрел на пришельцев.

Стащивший корку черный кот вышел вперед и представился:

– Я – Мыш…

– Чего? – переспросил Павлик, расширив глаза.

– Тахтамыш, – виновато пояснил кот. – Мы тут ходили… нам поесть.

– Ыгы… – подтвердил рыжий.

– А это видели? – спросил Фрик и скрутил свои маленькие пальчики в огромную дулю.

Павлик отвернулся, задумчиво покусывая коготь. Его товарищи напряженно, но терпеливо пялили взгляды в его пухлую, покрытую короткой шерстью спину.

Через несколько минут Павлик повернул морду:

– Что, все есть хотят?

– Паша! – дернул его за руку Фрик.

– Павлик! – взмолилась Жмыха.

Почуяв, откуда ветер дует, голодные коты загомонили вразнобой слабыми голосами:

– Да… Да… Хотим…

Павлик показал рукой на свою команду:

– Все – уже здесь. И уже поели.

Фрик одобрительно кивнул, а пришельцы не поняли.

– Это… – сказал Тахтамыш. – Я ни понял.

Оттолкнув его, рыжий шагнул вперед:

– Мы тоже хотим быть «все».

– Сколько вас? Ведите сюда.

Рыжий оскорбленно воскликнул:

– Их зачем?! Мы!

Теряя терпение, Павлик отрезал:

– Вы – со всеми! Или вон!

Он отвернулся. Разговор был окончен. Павлик перешагнул через Алешу и ушел в дом. За ним потянулись Лажа, Брося, Жмыха. Фрик подошел к Тахтамышу и посмотрел на него сверху вниз:

– Врубился?

Проходя мимо Алеши, Фрик деловито пнул его ногой:

– Вставай, вечереет.

Несолоно хлебавши, пришельцы побрели к забору…

 

    ..^..

* * *

 

Однако, дело сдвинулось с мертвой точки. Глядя на свою немногочисленную команду, Павлик не мог нарадоваться. Теперь он знал, что находится на верном пути. Разъяснив вечно недовольному Фрику свою мотивацию, он заслужил осторожное одобрение: да, имеется возможность остаться и без тех крох, которые они добыли, рискнув своей шкурой, но если Павлику удалось перехитрить даже Хозяев, то с дикой кошачьей кодлой, что топчется по ту сторону забора, он разберется всенепременно. И пищи будет гораздо больше – ее хватит всем, даже останется на черный день, который (в это верили все, включая и Павлика) непременно настанет. Осознав быстрее прочих дальновидность своего нового друга, Лажа одобрительно поднял большой палец:

– Мозг!

В тот вечер команда Павлика разместилась на тех спальных местах, которые хозяин дома определил прошлой ночью. Фрик лег на подоконнике, чтобы видеть, слышать и чувствовать всё, что делается за окном. Жмыха устроилась возле холодного камина с золой. Павлик занял свое привычное место в кресле-качалке. Брося залег на пороге, предварительно приоткрыв лапой тяжелую дверь. Лажа залез на антресоли, а куда делся Алеша – никто не знает.

Среди ночи заявилась орава диких котов и, громко мяукая, разбудила весь дом. После долгих (Павлику хотелось, чтобы дошло до каждого) переговоров, было растолковано Главное правило поведения в этом доме (Павлик был уверен, что хозяева вернутся и заберут его с собой): не гадить. Все пришедшие коты, в количестве около двадцати семи голов, выразили полное согласие.

И все-таки, осознав, что он не сможет контролировать всех новоприбывших животных, Павлик распределил обязанности между своими верными товарищами. Жмыхе вменялось раздавать пищу животным – поровну! Павлик отрядил ей в помощь всех кошек, что находились сейчас во дворе, – те с приветливыми улыбками охотно подбежали к Жмыхе. Фрику же была поручена должность главнокомандующего, и под его руководство поступило большинство пришедших котов, задиристых, наглых, но в последнее время по стечению обстоятельств довольно беспомощных. Павлик придумал занятие даже Бросе и Лаже: собрать котов, что остались незадействованными, и с их помощью нести в громадные кошачьи массы, бытующие за забором, благую весть о приближении новой, пусть и не слишком сытой, но все же не голодной жизни.

Когда организационный процесс был завершен, Павлик попросил:

– Жмыха! Накорми всех.

Жмыха с кошками торжественно вынесли весь сухой корм, что оставался в доме. Фрику не понравился этот широкий жест, и он скрипнул зубами. А потом подошел к своей горстке и все скушал. Не хотелось ему есть, а он съел, и правильно, наверное, сделал. Потому что каждое животное утолило свой личный голод, не подумав о будущем, и Фрику совсем не улыбалось, чтобы его порцию делили потом на всех.

Тахтамыш поблагодарил Павлика от имени всех котов, которых привел с собой.

– На здоровье, ТахтАмыш, – ответил Павлик и задумался.

Животные умывались. Павлик отозвал в сторону Жмыху и поинтересовался, как звучит ее полное имя. Жмыха долго вспоминала. Павлик объяснил ей, что прозвища и сокращения принижают кошек и котов, по сути, оскорбляют их, – что совершенно недопустимо, если они хотят наладить хорошие отношения в группе. От уважения зависит благополучие, заметил Павлик, и Жмыха сразу вспомнила и воскликнула:

– Я – Жерминаль!

Так, постепенно выяснилось, что Фрика когда-то давно нарекли Фридрихом, Лажу – Элджерноном, Алешу – Алешей, а полное имя Броси – Амбросио.

Выйдя на крыльцо, Павлик потребовал от животных полного и точного произношения имен тех, кто их кормит.

– Кто кормит – тем имя!

После этого он отвел Фридриха в сторону и попросил его объяснить подопечным значимость дисциплинированного поведения:

– Ты! У тебя коты! Смотри, чтоб в порядке!

«Что такое «дисциплинированное поведение?» - насторожился Фридрих. «Беспрекословное исполнение приказов», – ответил Павлик, – «От этого будет напрямую зависеть всеобщая безопасность». Фридрих серьезно кивнул и построил боевых котов перед собой.

Он пообещал лично содрать шкуру с каждого, кто решит отмочить какую-нибудь штуку, выходящую за рамки запланированной им системы действий. Коты рассмеялись было. Но через несколько минут Фридрих живописно обрисовал пытки на живодерне, куда из-за своей небрежности может угодить любой кот, и страдания умирающих от голода котят, которых можно спасти лишь благодаря личной отваге, четкому исполнению своих обязанностей и слаженной работы в команде. Коты призадумались и приняли присягу. Фридрих остался доволен. Теперь его ребята сидели по стойке «смирно», полные «вискаса» и решимости, обвив хвостами передние руки.

– Ну, фсё! – громко объявил Фридрих отряду. И тихо перевел в сторону дух. – Всем малака!

На следующий день свершилось грандиозное нашествие котов на продуктовый ларек: маленький косой вагончик, крашенный голубою краской, что давно потрескалась на свежем пригородном воздухе и нынче опадала под каждым дуновением ветерка, был обчищен основательно, но по-кошачьи тонко: ни одна чешуйка краски не пострадала. Продавцы разводили руками. Странная избирательность воров (с прилавков снесли лишь пакеты с кошачьим кормом) возмутила и продавщицу, и хозяина ларька. Потерпевшие убыток персонажи списали всё на старых дев-кошатниц, которых в этом поселке водилось совсем немало. Но каково же было возмущение продавщицы, когда на следующий день старушки подошли к ларьку и скрипучими голосами настырно стали требовать то, что они же, по мнению продавщицы, стащили вчера! Это попахивало чрезмерной, окончательно выжившей из ума наглостью. И традиционно-примитивное хамство продавца в адрес клиента расцвело в здешних местах такими оригинальными эпитетами, которым мог бы позавидовать и опытный филолог! Вот так на местном пункте сбыта продтоваров случился интеллектуальный прорыв.

А на кошачьем дворе стоял пир горой. Пьяный Фуфел шатался и кричал здравицы Павлику. Все животные были против Фуфела, но благодаря заступничеству Павлика, Фуфела приютили. «Каждый имеет право на ошибку, – объяснил Фуфел себе, – но не каждый умеет прощать». Павлик смог. Поэтому Фуфел привел с собой брата, Вафела, и теперь они вдвоем таскались по двору в обнимку, с бутылочками валериановой настойки в руках, и несли новообретенное знание – понятие милосердия – в массы. Они подсаживались к разным компаниям и страстно мяукали. В ответ их хлопали по плечам. Обычно это делали самые компанейские коты, главные заводилы. Им, заводилам, было стыдно и совестно – за всех сразу, поэтому они брали всю вину на себя и пытались сделать так, чтобы Фуфел и Вафел наконец-то почувствовали себя как дома.

Да и вообще, каждый кот, без исключения, сознавал, что является соучастником какого-то нового и странно-общего дела. Это не могло не вызывать дикого, воодушевляющего восторга внутри как маленькой компании, так и маленького кошачьего мозга.

Быстро решилась проблема и с крышей над головой. Внутренне содрогаясь, Павлик попросил Жмыху бережно отнестись к порядку в доме и проконтролировать ситуацию, после чего запустил через дверь тех, кто пришел на двор первыми. Остальных он направил в сарай, заваленный какими-то досками, ржавыми предметами сельхозтруда, грязными и рваными рукавицами и прочей садоводческой утварью. Громко мяукая, спотыкаясь о грабли и матерясь, коты, кошки и котята поломились толпой в сарай. Оттолкнув какого-то особо наглого кота, серая кошка с вытертыми от старости коленями и локтями, крикнула:

– Да что же это такое! Наглецы так и прут. А ведь тут дети!

– Может, детей в дом? – крикнула другая кошка.

Бдительно следящий за перемещениями масс, Павлик встрепенулся и после некоторого молчания сказал:

– Пожалуй. Пусть идут в дом!

Он повернулся к Лаже, сидящему рядом и попросил:

– Элджернон, прими котят и устрой их в гостиной на ковре. Проследи, чтобы не гадили и не шумели.

Не успел Лажа швырнуть первого котенка через порог, как молодая поросль, столпившаяся на крыльце, плаксиво загомонила.

– Чего им надо? – спросил Павлик.

– Детей оторвали от матерей, они боятся… – объяснила кошка, забирая с крыльца сына и баюкая его на руках.

Не в силах вынести писк, несущийся хоралом, Павлик воскликнул:

– Ну, так идите с ними, черт вас побери!

Пушистая толпа хлынула в гостиную через вестибюль, мимо уже пригревшихся и крайне недовольных кошек со Жмыхой во главе.

– Так надо, – объяснил ей Павлик. – Пусть. Место есть.

Жмыха мрачно кивнула и пропала в темноте.

– Элджернон, – сказал Павлик, отзывая соратника в сторону. – Завтра поговори с котятами. Объясни им, что они должны слушаться не только матерей, но и, например, тебя. Не говоря уже обо мне. Иначе тут такой бардак начнется!

Павлик свято верил, что хозяева за ним вернутся и был ужасе, понимая, какую встречу им готовит. Он знал, что они его любят и простят многое, а кроме того будут испытывать чувство вины за то, что оставили его, ухоженного домашнего кота, одного в холодном и голодном месте, где надо бороться за свою жизнь теми способами, какими получится. Но у каждого терпения имеется предел, – это Павлик тоже помнил прекрасно, неоднократно получая по ушам за то, что голодный лез на сервированный стол и совал морду в тарелки с человеческой едой. И в то же время он понимал, что его решительный шаг – принять котов, вызван в конечном итоге не столько борьбой за собственную жизнь, сколько элементарной жалостью, любовью к своим собратьям, которые хоть и имеют право жить сыто и в тепле, но не умеют, – а он может и должен их научить. Вероятно, ему только кажется, что он может их научить, но в любом случае он обязан попытаться. Павлик вспомнил тоскливый взгляд Жмыхи, впервые оказавшейся в его доме… а прямо сейчас смотрел на несчастного Алешу, которому приходится тяжко даже тогда, когда его брат заботливо подносит ему еду. Павлик не мог поступить иначе, но неожиданный успех чуть не сбил его с ног: слишком много котов уверовало в его идеи. Хватит ли сил справиться с добровольно взятыми на себя обязанностями? Павлик в сомнении покачал головой. Однако же чувство собственной значимости, осознание праведности дела, пусть и самонадеянного, непродуманного, но затеянного именно им, наполняли душу Павлика каким-то странным, не испытываемым прежде вдохновением. Он вскарабкался на кресло, тяжело вздохнул и провалился в сон.

    ..^..

    ..^..

Прикаянные.

Ночью дом наполнился храпами и вздохами. В доме воцарилась вялая ночная жизнь, которую животные проводили в снах о чем-то главном. Испуганный Павлик проснулся посреди ночи и, слушая все эти звуки, встревоженно размышлял над задачей, поставленной перед ним: как обуздать процесс, который он сам же и затеял. Под полом скреблись мыши, собирая свой скудный скарб. Они покидали корабль. В ужасе Павлик соскочил с кресла и замер посреди кухни, обхватив голову руками.

Утром же он был хладнокровен, как холодильник. Распорядился выдать пищу. Некоторые животные огорчились при виде небольших размеров порций (в основном это были те, кто раньше жил впроголодь), но Павлик вышел на крыльцо и заявил:

– Не сразу! Нужно дождаться, пока ОНИ устанут ждать. Еще. Нужно искать другие места. Тогда не придется ждать нам. Сейчас берем там – время проходит здесь. Потом берем здесь – время проходит там.

Никто ничего не понял. Самые бойкие и нетерпеливые загомонили:

– А жрать когда?

Павлик на мгновение потерялся, так как все его усилия ушли на формулирование предыдущий фразы, и на помощь пришел Лажа. Выскочив на крыльцо перед Павликом, он завопил:

– Идиоты! Жрать сейчас. Дали – жрите! Остальное потом. Будет больше. Только слушайтесь.

– Когда потом? – спросил Мурзик, рыжий кот, пришедший вчера вместе со своим приятелем Тахтамышем.  Он отвлекся от разговора, поскольку игрался с какой-то кошкой, но общее волнение передалось и ему. Никогда этот рыжий кот не был прожорлив или жаден, но сейчас остаться в стороне не смог.

Лажа покосился на Павлика, ожидая, что тот даст точный и правильный ответ, но Павлик понятия не имел, что отвечать. Он ведь не знал, когда коты найдут другой магазин (через стекло машины, в которой он ехал на дачу, он приметил только один магазин), или когда люди, продавцы замеченного им магазина, потеряют бдительность.

– Скоро! – заорал Лажа. – Ты жди!

– Сколько? – цыкнув зубом, вальяжно спросил Мурзик. – А надо ль?

С крыльца спустился Фридрих, отнял у Мурзика миску и легонько стукнул его рукой по голове:

– Не надо – вали.

Коты, находящиеся под командованием Фридриха, рассмеялись: бравая находчивость командира их очень порадовала. По инерции рассмеялись другие, особенно старались Фуфел  с Вафелом; даже Тахтамыш усмехнулся в усы, но поймав взгляд друга, виновато спрятал улыбку и посмотрел на небо. Рыжий хотел было испуганно возразить, что пошутил, но шум в доме привлек всеобщее внимание. На крыльцо выкатился большой шерстяной клубок, издающий злобный мяв.

– В чем дело?! – сурово возопил Павлик, и клубок распался. Раскрасневшаяся Жмыха стояла перед ним и трясущейся от негодования рукой указывала на какого-то неприметного прежде кота, валявшегося посреди круга разъяренных кошек.

– Он крал у нас! – возмущенно сказала Жмыха Павлику и повторила толпе. – У нас! Крал!

– Вот тварь! – хором выразились животные. Фридрих сунул в руки Мурзику его миску и медленно поднялся по ступенькам.

Попавшийся кот засучил руками и попытался отползти. Фридрих замахнулся.

– Не надо, – брезгливо сказал Павлик. Фридрих немного отступил. Единственный глаз его метал молнии.

Коты и кошки притихли. В дверном проеме сверкали глазенками котята, ставшие невольными свидетелями поимки вора. Происходящее наполняло их маленькие души тревогой и зябким трепетом.

– Пусть убирается, – сказал Павлик. – Навсегда.

Фридрих схватил кота за шкирятник и швырнул с крыльца. Под улюлюканье толпы вор быстро побежал через двор. Каждый норовил отвесить ему пинка, и если кому-то удавалось, то этого счастливчика одаривали аплодисментами.

– Не бить! – потребовал Павлик, но тут же добавил: – Но и не пускать назад.

– На зад! – расхохотался какой-то «камчаточник» и отвесил смачный поджопник вороватому коту, который только-только поднялся на ноги для последнего рывка. Кот после такого удара снова упал, но все же вскочил, весь в грязи, и с прижатыми ушами устремился к дыре в заборе.

Пока бегство кота продолжалось сквозь толпу, Жмыха с одобрением кивала головой, но стоило только ему оказаться одному, посреди пустого участка двора, где блестели лишь лужи с редкими кленовыми листами, Жмыха жалостиво зашевелила усами и шепнула Павлику:

– Зачем так?

Весь гнев ее куда-то пропал.

Только сейчас Павлик заметил Бросю, который сидел среди котят и по своей привычке дрожал, облизывая усы, руки, брюхо, словно пытался отмыться от какой-то грязи. Будто он был во всем виноват. Павлик понял, что Брося страдает за этого несчастного жалкого вора.

Павлик объявил всем:

– Свои у своих не крадут! Позор.

Потом он брезгливо развернулся и, поймав Бросю за руку, отвел его в сторону и сказал ему:

– Я думал – займется Лажа. Я понял: ты лучше. Занимайся котятами. Похож на них.

Брося попытался было замотать головой и замяукать что-то в оправдание, но Павлик решительно положил руку ему на плечо и сжал когти:

– Я знаю. Ты лучший.

Брося пытался вырваться, как-то возражать. Павлик мягко, доверительно промурчал:

– Поверь в себя так, как мы верим в тебя. Мы в тебя верим. Это правда.

– Правда?

– Конечно. Правда – когда на самом деле так. А на самом деле – так.

Сраженный этим доказательством, Брося не мог более сопротивляться и как следует растопырил уши. Павлик объяснил Бросе, что ему в задачу внемляется немногое: объяснить котятам, что играть следует только во дворе. Писать и какать – там же, но поодаль, чтобы самим же не вляпаться. А дома только спать. Маленький пугливый кот кивнул и тут же, вспомнив о брате, спросил:

– А что должен делать Алеша?

Павлик посмотрел на толстого Алешу, лежащего на холодильнике с пустым и страдальческим выражением морде. Он долго смотрел на Алешу, кота, не приносящего ни малейшей пользы, а только вызывающего кривотолки у дееспособных животных. Потом сказал Бросе:

– Да что Алеша? Ничего. Смотри за ним, убирай. Пусть его.

Брося благодарно кивнул, и с его щек слетели маленькие прозрачные слезинки.

Когда Брося убежал к своим котятам, Павлик снова посмотрел на Алешу и с тоскою понял, почему не вышвырнул Алешу вон: таким образом он одобрил бы поступок хозяев – забыть его, Павлика, на даче, в этом жутком холодном месте, неприспособленном для безмятежного жития кота. Поступок хозяев был несправедливым, нечестным, неправильным, и поступить подобным образом значило для Павлика поступиться принципами, которые прочно окопались в душе.  Признать неправедное праведным, свое мнение ошибочным было для него немыслимо.

Он отыскал на дворе Фридриха, который развлекался тем, что строил глаз нескольким блудливым кошкам, и, как теперь завелось, отозвал его в сторону, чтобы посторонние уши не уловили ни капли сомнений.

– Следи! Нужен порядок! – велел Павлик Фридриху. – Драки пресекать ценой жизни.

– Драться хорошо, – ответил Фридрих. – Иначе те сделают нас. Мы умрем.

– Но не по своей воле.

– По своей.

Павлик понял, что сейчас они с Фридрихом разговаривают на разных языках и решил отложить спор до лучших времен. Предстояло сделать еще слишком многое.

Целый день Павлик и его команда приучали котов к цивилизованной жизни.

Фридрих добился беспрекословного повиновения своих бойцов. Победоносные действия в магазине принесли им славу. Пищи оказалось так много, что ее хватило всем и даже кое-что (причем, немало) осталось прозапас. Пожирая съестные припасы, коты и кошки посматривали на своих добытчиков не только с любовью, почтением, но и страхом, который был вызван теоретической вероятностью конечного рассчета. Бойцы прохаживались по двору вальяжною походкой, снисходительно кивая «живоглотам», и тщательно скрывали бурное волнение перед томными взглядами молодых кошечек. Тут же появились и огромные толпы желающих вступить в боевой отряд: и взрослые животные, и котята выстраивались перед Фридрихом в очередь и просили зачислить их в штат. Но Павлик объяснил, что нет никакого резону раздувать штат: иначе во время очередной вылазки они могут привлечь к себе ненужное внимание со стороны людей. Котята и коты были отправлены восвояси и подвергнуты осмеянью со стороны женщин и тех, кто благоразумно остался сидеть на месте.

В общении с кошками Жмыха использовала такую хитрую систему соблазнов, нереальных обещаний, гарантий и прочих исключительно абстрактных, но привлекательных штук, что Павлик поостерегся совать нос в их взаимоотношения, но, тем не менее, все придомные кошки остались довольны – даже более того, их моральный дух взлетел на невероятные высоты. Они таскали еду во двор, небрежно кивали «солдафонам» и кокетничали с теми молодыми котами, которые им приглянулись.

Элджернон слонялся по двору и разговаривал с котами и кошками: от него ничего не требовалось, но он был переполнен странным интересом. Он не хотел есть, не думал о будущем. Было лишь единственное, в чем он хотел разобраться. Почему весь этот кошкосброд в какой-то момент вдруг превратился в нормальное, разумное общество, состоящее из животных, объединенных схожими идеями. Ведь по сути, те же самые идеи были у каждого кота и раньше, но вместо того, чтобы объединять животных вместе, эти идеи их разобщали. «Каждый кот желает знать, где лежит его корм». Элджернон пытался объяснить себе природу странного, практически моментального единения котов. Изучая окружающее его сообщество, он просто сходил с ума:  разрушались вековые основы кошачьего эгоизма. Неопределенность тревожила кота и вдруг сконцентрировалась в поистине ужасающую мысль: «Мы делаемся собаки!» И всё – Павлик. Может быть, Павлик – не кот?!

Тяжелее, но и радостнее всех пришлось в тот день Бросе. Беспрерывно отвечал он на вопросы котят, порой сам себе удивляясь, не понимая, как можно с такой страстной убедительностью городить то, во что он сам, похоже, если и верил, то с трудом. Но глядя в детские глазенки, горящие неподдельным интересом и верой, Брося воодушевлялся и пылко кричал о пользе, которую принесет примерное послушание. Заслушались и кошки. Поэтому Павлику едва хватило самообладания не шарахнуться в сторону, когда он случайно зашел в гостиную, а какая-то рыжая матрона вцепилась ему в ручку и щекотнула ее усами, мурлыкая при том что-то неразборчивое, но в высшей степени умильное.

Но наконец все утихло. Коты, кошки и котята разбрелись по углам и легли спать. Некоторые гулены отправились в дыру в заборе. Павлик, сперва решивший их задержать, передумал быстро. Он лишь посоветовал им не шататься праздно, а нести свет истины в кошачьи массы. Он не приказал, но попросил гуляк ненавязчиво объяснить дикарям, что теперь у них появилась возможность выбора: либо жить в грязи и страхе, либо доверить себя тем, кто может о них позаботиться. Коты пообещали, а самые сознательные из них вернулись в сарай, чтобы как следует поразмыслить и лишь потом идти.

В кухонное окно светила луна. Павлик, Фридрих, Жмыха, Элджернон, Брося сидели в колодце лунного света и смотрели друг на друга черно-белыми взглядами. На холодильнике лежала массивная черная туша Алеши. Фридрих засовывал руку в пакет «китикэт» и вынимал ее оттуда всю перемазанную в желе, с надетыми на когти кусочками мяса.

– Вкусно! Всем жрать! – то и дело произносил Фридрих. – Полезно! Павлик, Жмыха! Вперед.

Но Павлик сидел молча. Глядя на него, сидели молча и остальные коты, положив перед собой пакеты и сложив на пакетах руки. Павлик прочистил горло, поднял голову, тихо заговорил:

– Во-первых, пока мы тут сидим одни, хочу предложить вам новый способ общения, дорогие друзья.

– Что это за способ – «дорогие друзья»? – быстро переспросил Элджернон. Фраза ему понравилась, веяло от нее какой-то добротой, и Элджернону хотелось посмаковать ее лишний раз.

– Так сейчас – «дорогие друзья», – пояснила Жмыха. – Мы друзья. Остальные там. Нужно им помогать. Мы друзья – значит вместе – и только вместе поможем им.

– Зачем? – спросил Фридрих. – Все понятно. Но, простите за некоторый скепсис, зачем?

– Я не о том! – быстро возразил Павлик, и Фридрих довольно кивнул. – И не об этом, – повернулся к нему Павлик.

Фридрих недоуменно шевельнул ушами.

– Хотя и об этом тоже, – смутился Павлик.

– Ну уж, извините… – одноглазый полководец запустил руку в пакет с едой и решил не тратить время и внимание на метания дорогого друга.

– Но об этом потом, – упадшим голосом добавил Павлик. 

– Слушай, ты что сказать-то хотел? – спросила Жмыха. – Ты только не волнуйся. Мы тебя слушаем. 

– Да! – пискнул Брося.

– Нет, – возразил Фридрих. – Но начнешь говорить – послушаем.

– Вот видите как трудно меня понять! – собравшись с мыслями, замяукал Павлик. – И точно также трудно мне понять и вас.

Неожиданно Элджернон почувствовал себя польщенным и закивал головой в такт павликовым словам.

– Это все от скудости нашей речи, – продолжал Павлик, – а скудость нашей речи заключается в том, что… что…

– В том, что мы дураки? – спросил Фридрих, засовывая голову целиком в пакет. – Я так не думаю.

– И я так не думаю! Просто раньше отсутствовала необходимость изъясняться. Сейчас – появилась. Мы отвечаем за множество котов, и проблемы, которые возникают у нас при общении с ними, требуют разрешения. Вопрос заключается в том, чтобы как можно доступнее и толковее изложить товарищу суть своей проблемы, и тот мог дать совет, необходимый в данной конкретной ситуации, а не в какой-либо другой.

Жмыха восхищенно посмотрела на Павлика.

– Мрмм… разумно, – пробормотал Фридрих и швырнул в угол пустой пакет.

– Я ничего не понял, кроме того, что ты умный, – признался Брося.

– Это даже Алеша понял, – язвительно сказал Фридрих. – Также как и то, что ты – дурак.

Пока Павлик сидел в позе мыслителя, пытаясь упростить смысл сказанного им, а коты пытались решить ту же задачу своими методами, Элджернон отважился поделиться сомнениями, терзавшими его весь день. А там – будь что будет.

– Ты кто? Ты откуда? – обратился он к Павлику с небольшой дрожью в голосе. И тут же пожалел, что задал вопрос. Потому что все растерялись, но особенно Павлик.

– Я – Павлик. И… и… что ты имеешь в виду? Меня тут забыли! Но я всегда жил тут. Летом. Иногда на хозяевских выходных осенью и весной.

Вдруг Элджернон подумал, что Павлик утаит правду, потому что они, глупые коты, пока недостойны истинного знания или могут испугаться. Элджернону захотелось показать Павлику, что тот напрасно сомневается в его уме и проницательности, и он сказал:

– Я имею в виду, что ты не такой как все. Мы раньше бродили каждый сам по себе. Все мы искали еду, но искали ее каждый по отдельности. Нам не приходило в голову, что можно объединиться.

До животных дошел смысл сказанного. Они озадачились. Павлик с особенной остротой почувствовал свою избранность, о которой раньше не задумывался никогда. «Элджернон славный, – подумал Павлик. – И даже может статься, он прав. Вообще, о котах правильнее всего судить со стороны».

– Ну почему, – возразил Фридрих. – Я тоже иногда подумывал, что можно объединиться. Но не видел в этом никакого смысла. Почему я должен кормить других? Это противоречит кошачьей породе.

– А Павлик не только подумывал, он сделал это, – сказала Жмыха. – И нашей природе, как оказалось, это только пошло на пользу.

– Я все равно не вижу особого смысла в том, что я и мои бойцы должны кормить кучу животных, тогда как те ничего не делают, а только спят и шатаются по двору, – стукнул Фридрих хвостом по деревянному полу.

– Поверьте, друзья мои, эти «лишние» животные нам еще пригодятся, – глубокомысленно и солидно произнес Павлик. – Все вместе мы делаем одно большое и благое дело.

Жмыха, Элджернон кивнули, Брося промяукал что-то восторженное, а Фридрих понурил голову и пробормотал:

– Ну, посмотрим…

– Однако, у нас есть одна насущная проблема, которую нужно решить как можно скорее, – сказал Павлик, обводя соратников взглядом. – Воровство.

Жмыха вспомнила этот неприятный инцидент с последующим изгнанием вора, и ее передернуло:

– Да… очень неприятно…

– Самое неприятное, что воровство – это как раз и есть основная черта кошачьей природы. Во всяком случае, одна из основных, – сказал Павлик. – Разве мы знаем хотя бы одного кота, который не воровал?

Никто не знал такого кота, но Брося сказал:

– Алеша никогда не воровал. Он слишком глуп для этого.

– Наш Алеша вообще замечательный, – сказала Жмыха, - поэтому мы его любим. Он странный, и его трудно назвать нормальным котом.

– Блаженный… – вспомнил слово Павлик. – Но Алеша – это исключение из правил. Все остальные воровали и будут воровать. Мы до сих пор добываем пищу при помощи воровства и точно так же будем добывать и впредь, пока не научимся производить сами.

– Что же делать? – испугалась Жмыха.

– Необходимо научиться различать добро и зло, – назидательно сказал Павлик. – Раньше существовал лишь один вид воровства, а теперь два – воровство во благо и воровство во зло. Все коты и кошки должны четко усвоить главную заповедь: не кради у ближнего своего. Алеша – божий кот, он не ворует вообще, но мы так не можем. Мы будем продолжать воровать у людей, тем более, что они создали разнообразную пищу для нас – «вискас», например, «китикэт».

– А почему если Алеша никогда не воровал у людей, они его все равно вышвырнули? – спросил Фридрих.

– Это трудный вопрос, – ответил Павлик. – И позже мы с ним разберемся. Сейчас давайте решим с воровством. Завтра я озвучу перед всеми заповедь, но этого мало, случаи воровства будут продолжаться. Я уверен. Пройдет немало времени, прежде чем коты усвоят даже такую простую истину.

– Все это пустяки, – заявил Фридрих. – Я завтра поставлю двух бойцов перед складом. Караул будет меняться каждый час, чтобы ребята могли отдохнуть.

– Это не выход. Твои коты ничем не отличаются от остальных.

– Что ты такое говоришь?! – возмутился Фридрих. – У моих – дисциплина!

– Успокойся, Фрик! – прикрикнула Жмыха. – Павлик знает, что говорит. Твои коты – всего лишь голодраная шпана!

– Сама ты шпана помойная! – вступился за подчиненных Фридрих. – А мои…

– Тихо, товарищи! – крикнул Павлик. – Как не стыдно? Мы же цивилизованные коты!

Жмыха убрала когти, Фридрих, подумав, тоже. Спокойным голосом Павлик заговорил:

– Нам не нужно, чтобы каждый день повторялись случаи воровства и позорные изгнания котов – этак никаких котов не напасешься, да и жалко их, в общем. Они же не виноваты. Наступили новые времена, но наши привычки остались прежними. Их трудно изменить в один момент. И дисциплина, Фридрих, тоже прививается мучительно долго. Но ты прав в том, что пищу пока необходимо охранять – и от чужих, и от своих. Повторяю: все коты – одинаковы. И всем нам нужно время. И мне, и вам. Не говоря уже об остальных.

– Так что же делать? – спросил Элджернон.

– Я предлагаю… – Павлик глубоко вздохнул. – Предлагаю взять на службу собаку.

– Что-о-о? – воскликнула Жмыха. Шерсть на спинах котов непроизвольно встала дыбом и заблестела под лунным светом.

– Да, именно так. Поставим собаку на пищевую дотацию, будем платить ей собачьим кормом.

Элджернон опомнился первым. Хихикнув, сказал:

– Решение, уж извините, поистине революционно…

– Собачий корм – это наши собратья? – съязвил Фридрих.

– Нет, это специальный собачий корм, который я видел в телевизионной рекламе, – невозмутимо ответил Павлик. – Псы без ума от него.

– Не надо! – закричал Брося. – Не надо собак! Они плохие!

– Поверьте мне, я знаю, что делаю, – со всей убедительностью, прижав ручки к сердцу, сказал Павлик, но увещевания были бесполезны. Страх и ненависть к собакам оказались слишком сильными – древним чувствам без труда удалось подавить и рациональные соображения, и веру в Павлика. Элджернон сообщил, что не видит ничего ужасного в том, если постовые Фридриха сожрут немножко больше того, что получает каждый; к тому же «воруют все», а эти вдобавок «несут службу». Побледневшая от страха Жмыха предположила, что можно воззвать бойцов к солдатскому долгу и пригрозить им, в случае воровства, разжалованием в гражданские лица. Фридрих сказал, что вообще не видит причин не доверять его парням и очень удивлен и расстроен, что им «не дают шанса хотя бы попробовать». Брося ничего не говорил, а только подвывал и закрывал руками глаза, перед которыми уже маячили окровавленные собачьи морды с кусками котят на длинных розовых языках.

– Ладно! – наморщив лоб, сказал Павлик. – В данный момент мне и печально и радостно видеть ваше единодушие.  Радостно, потому что когда мы вместе – мы сила, в нашем единодушии – залог общего успеха, который непременно придет. Печально – потому что ваши умы зашорены, вы не понимаете простой вещи: закон един для всех, и у постовых не должно быть никаких привилегий. Поэтому поступим так. В настоящий момент я соглашаюсь с вами, и мы даем бойцам Фридриха шанс. Ты, Фридрих, пожалуйста, растолкуй им, что они облекаются особой ответственностью, а их честность должна служить примером другим. Если же окажется, что они не справились с задачей, не оправдали нашего доверия, тогда вы все соглашаетесь со мной, и мы берем на службу пса.

У котов упали камни с сердец. Проблема была решена полюбовно, страшные призраки псов-легионеров отступили далеко-далеко.

– Ты уж расстарайся! – хлопнул Фридриха по плечу Элджернон.

– Спокойно! Все будет тип-топ, – вальяжно ответствовал Фридрих. – Товарищи, а теперь, когда все решено, не выпить ли нам по этому повода молока?

– Э, а может чего покрепче? – просительно рассмеялся Элджернон.

– Жерминаль, где-то за холодильником у нас была бутылочка валерьянки, – очень кстати вспомнил Павлик.

 

    ..^..

Глава приятная.

Павлик бежал по карнизу среди гортензий и бегоний, задевая керамические горшки хвостом. Добежал до рамы и спрыгнул вниз, покатился по линолеуму на спине, растопырив лапы и зажмурив глаза. Остановился у миски с подогретым молоком, не видя миски, но чувствуя место, где ей полагается быть.

– Павлик! Павлик! – ласково позвала его мама. Человеческая мама.

Перевернувшись на живот, Павлик шевельнул хвостом, промяукал что-то тихое, довольное. Он блаженствовал в лучах утреннего солнца, и его ждал вкусный завтрак. Сейчас его почешут за ушами. Только не надо торопиться. Вот так, вот так, его шерсть затопорщилась в ожидании прикосновений знакомой руки. Потом он разденет розовым шершавым языком фарфор с выцветшей картинкой – вылакает молоко, поблагодарит кошачьим голосом человеческую маму, скажет ей «спасибо» и пойдет посмотрит, не изменилось ли чего в этом спокойном, безмятежном королевстве, а если что-то изменилось… кстати… черт! чьи это когти вонзаются в плечо?!

– Извини, что беспокою…

Павлик широко открыл глаза. В плече зудело. Над подлокотником, в тусклом свете осеннего утра маячила морда Фридриха.

Скомкав красный клетчатый плед, Павлик вскочил:

– Что такое?! Чего тебе?!

– Я… не спал всю ночь. Я думал…

– Отлично… О чем?

– Моих ребят надо убрать.

Павлик протер глаза. Из окон, плохо закрытой двери зябко тянуло холодом. Проклятый кот! Тише, тише, надо успокоиться, сдержать раздражение.

– Фридрих, о чем ты говоришь?

– Остальные коты плохо влияют, – мрачно ответил Фридрих. – Не знаю точно, но чувствую. Мои коты особенные. Пусть держатся вдали. Дай другое жилье. Отдельное. Так надо. Полезнее всем.

– Хорошо, я подумаю об этом.

– Спасибо. Извини.

Фридрих отпустил плечо Павлика и озабоченно направился к подоконнику. Взобрался на него, улегся и замер, не обращая ни малейшего внимания на сквозняк.

Когда совсем рассвело, но еще не чирикали птицы и не спали лишь те животные, что мучились животами после вчерашнего пиршества, Фридрих решительным шагом подошел к сараю и ударом ноги отворил дверь.

– Бойцы! Становись!

Из глубины послышались недовольные возгласы. Фридриху почудилось какое-то движение там, несмотря на то, что его подчиненные лишь недовольно шевелили ушами и усами.

– Живо! Кто первый – моим заместителем будет.

Фридрих  смотрел в темноту сарая, где среди шерстяного сброда слишком уютно чувствовали себя и его ребята, только вчера проверенные на прочность и отвагу во время взятия продуктового ларька. Единственный глаз Фридриха налился кровью.

– Коты вы или котята?! – крикнул Фридрих. – Или, может, бабы?!

Какая-то кошка звонко размяукалась:

– Сони. Откуси хвост – не заметят!

– Дура! – буркнул кто-то.

Через порог перепрыгнул черный кот Тахтамыш и сел возле Фридриха, будто б и не спал.

– Чего? Охотиться?! Я тут!

– Моим заместителем будешь. Охотиться – потом. Других надо. Не всех… Выбирать будем!

Черный кот серьезно кивнул.

Выбираясь потихоньку из сарая, коты усаживались вокруг Фридриха. Тот придирчиво смотрел, чтобы в их ряды не затесался кто лишний, кого не было вчера при взятии магазина. Двух или трех молодых котят он отправил обратно, сопроводив их пинками, затрещинами и руганью. А в один прекрасный момент Фридриха вдруг словно ударило током, он подскочил на месте и заорал:

– Всё! Хватит! Ленивые ублюдки не нужны! Полезай обратно, идиот! Иди, спи! Проспал свое счастье! Давай, давай. Вали.

Собравшиеся вокруг Фридриха коты с легкой брезгливостью посматривали на порог сарая, через который виновато перескакивал задом-наперед опоздавший, упустивший свое счастье кот. Тот ушел обратно и спрятался в темноте, вероятно, в объятиях какой-то сердобольной кошки, и Фридрих с усмешкой обратился к бойцам:

– Сосунок…

– Маменькин сыночек, – сказал кто-то. Все захихикали.

Больше из сарая никто не вылезал, боялись насмешек. А кто-то потом даже закрыл дверь.

Фридрих повернулся к отряду и угрюмо проговорил:

– Я рад, что вы – другие. Вы лучше. Вам будут завидовать, вас не будут любить. Потому что вы – лучше.

В рядах прекратились смешки. Коты посерьезнели, вытянули шеи.

– Их больше, но они – ничто, – сказал Фридрих. – Теперь вы знаете это.

Тахтамыш еле заметно кивнул.

– Хочу верить, вы не подведете меня, – каменно продолжил Фридрих.

– Не подведем! Не подведем! – ломающимся голоском прокричал молодой кот, вышедший из сарая в числе последних.

– Но это не самое страшное, – обратился Фридрих к крикуну. – Самое страшное – подвести себя. Вернуться назад. Стать ничем. Ничтожеством!

Он обвел котов взглядом.

Поймав его взгляд, Тахтамыш испуганно моргнул, а потом легко и непринужденно перехватил эстафетную палочку:

– Нам выпал шанс! Единственный. Других не будет… Подумайте об этом…

Выждав паузу, чтоб до всех дошло, Фридрих перешел к делу:

– Сегодня я устанавливаю дежурство. Будем стеречь добытую еду. Мне нужны лучшие из лучших. Лучшие из вас! Вы должны быть уверены, что лучше других. Лучшие! Выйдите вперед!

Тахтамыш поднялся было, но Фридрих остановил его движением руки – «в тебе уверен». Мыш сел на место. Неуверенно приподнялись несколько котов, озираясь друг на друга.

Фридрих выбрал тех двоих, что поднялись первыми. Остальные тут же зароптали.

– Тихо! – прикрикнул Фридрих. – Служба долгая. И не простая. Успеете сменить.

– Когда?! – воскликнул очень волосатый, зеленоглазый кот.

– Когда избранные падут, – пояснил Фридрих.

Василий и Жюльен важно уселись перед полузакрытой дверью комнатки, где хранились припасы. Эта комната располагалась возле выхода на улицу. Через небольшой вестибюль была видна кухня, залитая утренним светом. Коты Фридриха столпились на крыльце, завистливо глядели на  избранных. Павлик попросил не создавать лишнего ажиотажа и уйти. Внезапная потеря зрителей Василию и Жюльену не понравилась.

- Пойдем и мы, Фридрих, - сказал Павлик, не обращая внимания на гримасы недовольства, которые старательно строили Василий и Жюльен коты. – Масса дел...

- Короче, - Фридрих повернулся к избранным бойцам. – Теперь вы – охраняете сокровища. Никого к ним не пускать. Кроме Жмыхи… то есть Жерминали. Я на вас рассчитываю. Все понятно?

Задрав хвосты, Павлик и Фридрих деловито направились во двор.

- Эй, эй! А чо? – заволновался вслед Василий, переминаясь с лапы на лапу. Привстал с места и Жюльен.

- Что «чо»? – Фридрих остановился.

- А чо мы им?

- Кому? – Фридрих начал раздражаться. – Кому им?

- Остальным. Они скажут: а вы чо тут? А мы им чо в ответ?

- Скажете, что я назначил. Скажете, что охраняете. Или ты не умеешь говорить, можешь только «чокать»?

- Мы им скажем, а они скажут, что мы сами воруем, раз тут отираемся, - возразил Жюльен.

- Надо же, какой умный, - пробормотал Фридрих и покосился на Павлика. Тот размышлял недолго: ушел вглубь дома и вернулся через несколько минут с двумя большими деревянными браслетами.

- Если будут спрашивать, скажете, что вот два браслета, которые полагаются сторожам комнаты сокровищ, - он дал котам браслеты. – Надевайте на шеи. У кого нет браслетов – тот не сторож. Когда придет смена – передадите.

Василий и Жюльен немного поспорили, кому какой браслет, потом надели их на шеи и удобно разлеглись на досках пола. Проводив шефа и Павлика долгими взглядами, они почувствовали, что сон, который был грубо изгнан полчаса назад, возвращается. Они как по команде зевнули, закрыли было глаза… и через мгновение Василий зашипел от боли в загривке. Широко распахнув пушистые веки, он увидел свирепую, оскаленную морду Фридриха прямо перед своим лицом.

- Будете спать – живо лишитесь не только браслетов, но и звания бойцовых котов, - зашипел Фридрих в круглое, сонное, добродушное лицо Василия. - Второй раз повторять не буду.

- Из-звини, - только и смог пролепетать кот. Дождавшись, пока разгневанный, плюющийся по сторонам Фридрих уйдет, он покрутил пальцем у виска:

- Бешеный какой-то…

- Дисциплина-с, - изящно пожал плечами Жюльен.

Все же без зрителей коты не остались. Вскоре приоткрылась дверка вглуби дома, и несколько молодых кошечек, зевая во весь рот, грациозно и лениво потягиваясь на ходу, потрусили к выходу. Они о чем-то перемяукивались, хихикали то тихо, то в голос, и вдруг увидели взъерошенного обиженного Василия, и Жюльена, демонстративно поправляющего на шее браслет.

- Смотри, какие котики!

- Ой, а какие браслетики прелестные у них!

- Ха-ха-ха…

- Хи-хи-хи…

- Девушки, я – Жюльен, а этот бородатый паренек рядом со мной – Василий, - галантно сообщил Жюльен, подмигивая разом всем сразу.

- Мы сторожа, - приосанился Василий. И тут же посерьезнел: - А вы тут чо?

- А мы щас прииидем!

- Нам посикать надо, - простодушно крикнула какая-то толстуха-молодуха с ухоженной шелковистой шерсткой и расхохоталась.

Кошки убежали.

- Ничего такие девки! – сказал Василий.

Жюльен одобрительно прищелкнул языком.

- Особенно та, жопастая. Кровь с молоком! – сказал Василий.

- Дорогой друг, мне кажется, мы не прогадали, - хлопнул его по плечу Жюльену. – Советую навести марафет.

- А это чо?

- Умойся, чудак! – засмеялся Жюльен.

Солнце высоко встало над кошачьим двором. Коты и кошки неторопливо прогуливались вдоль забора и степенно обсуждали, сколько времени осталось до обеда и как бы поточнее его измерить. Фридрих муштровал котов на газоне, заставляя их садиться, вставать и засыпать по команде. Устраивал шуточные бои между ними, один на один. Хотя Павлик строго-настрого запретил котам драться со своими, бойцовых котов Фридриха это правило не касалось, и гражданские гуляки, особенно рыжие, смотрели с завистью. Элджернон нашел для себя идеальное место: он поднялся по ржавой водосточной трубе на крышу, а там свернулся клубком на узенькой площадке из сплющенного листового железа. Оттуда он видел весь двор, слушал разноцветный гомон толпы, и думал, размышлял, фантазировал, восхищаясь грядущими перспективами и теряясь перед непознаваемым будущим.  

Заложив руки за спину, Павлик в последний раз прошелся по двору, вежливо поприветствовал последних сонь общины, только-только вылезающих из сарая, и направился в дом, чтобы отдать Жмыхе и другим кошкам-хозяйкам распоряжения насчет обеда. Вошел в дом и остолбенел.

На пороге комнаты сокровищ сидел Василий и жоймил толстую русую кошку всеми четырьмя лапами, а рядом сидел Жюльен, возвышаясь над двумя распластанными чернобровыми красотками, сыпал одной в рот «вискас», а другой засовывал в рот хвост. Еще несколько молодок сидели вокруг и ласково ворковали, тыркаясь в полупустую пачку корма своими тонкокостными мордами.

Павлик попятился, его дыхание сперло.

- Это… это… неслыханно!

Словно ошпаренный, Жюльен подскочил на месте. Василий сбросил с коленей кошку, и она заскандалила. Повернувшись, Павлик выбежал из дома, спотыкаясь, добежал до газона, растолкал борцов и схватил Фридриха за плечи:

- Фрик! Смотри! Ужас! Ужас! Я же говорил!

- Да что там… Парни, продолжайте! – отдал приказ Фридрих и побежал следом за возмущенным Павликом.

 

На крыльце стояли с понуренными головами Василий и Жюльен. По бокам сидели Павлик и Фридрих с каменными выражениями лиц. Во время конфиденциальной беседы Фридрих просил Павлика пощадить провинившихся, пожизненно лишить их возможности стать сторожами, но не выгонять из боевого отряда. Павлик же настаивал на изгнании Василия и Жюльена из кошачьей общины вообще. Фридрих угрюмо апеллировал к словам Павлика, сказанными накануне:

- Ты сам неправ сейчас. Слишком большая ответственность. Ребята не справились. Нельзя требовать невозможного. От пережитков старого нельзя избавиться мигом. Надо много работать над собой.

- Хорошо, - в конце концов устало махнул рукой Павлик. – Они остаются. В нашей общине. Но в боевом отряде – нет.

Коты-солдаты и простой народ окружили крыльцо полукольцом.

- Эти проворовались, - сурово сказал Павлик. – Крали у нас.

Толпа загудела.

- Не для себя – кормили других, - примирительно прохрипел Фридрих.

- А я чо? – вскинул голову Василий. – Это он! Жюльен! «Давай угостим, давай…»

- Заткнись! – брезгливо бросил Фридрих.

- Господа! – прижал ручку к груди Жюльен. – Что такого ужасного, если мы решили накормить голодных кошечек чуть раньше назначенного времени? А в то время, когда едят все, они бы кушать не стали. Было бы меньше суеты…

- Заткнись! – рявкнул Фридрих и на Жюльена.

Павлику мысль Жюльена показалась достаточно дельной, но он, разумеется, не подал виду. Откашлявшись, он громко, пламенно заговорил:

- Таким образом, их вина усугубляется! Мало того, что они украли у своих, они воспользовались служебным положением. Они забыли о том, что боевые коты должны являться примером для всех остальных. Они забыли о своей привилегированности. Особой, высшей привилегированности. Сейчас вы все видите, что в рядах привилегированных котов оказались те коты, которые этого не заслуживают. Вы видите и то, каким искушениям подвергаются коты ежечасно, ежеминутно! Тем котам, которым удастся избежать искушений – вечная слава! Над ними не властен тлен. Они – лучшие!

Коты и кошки хранили полное молчание, лишь разглядывали Василия и Жюльена, кто гневно, кто с жалостью. Толстая русая кошечка кусала губы, спрятавшись за стеной: «Если его прогонят со двора, я уйду с ним!» Другие кошки-соблазнительницы радовались тому, что не понесли наказания, и сидели ниже травы, тише воды.

- Все остальные! – прокричал Павлик, - те, кто претендовал на привилегированность, но ничем свои претензии не обосновал, те – худшие из худших! Общественное порицание – вот что они заслуживают!

Толпа загудела. Кто-то плюнул в сторону Жюльена с возгласом «смотри, какой хлыщ!» и случайно попал в лапу Павлика. Василий опустил голову низко-низко. Жюльен вдруг отказался признать вину и смотрел нагло, в глаза. Но через минуту устал, запутался в своих чувствах и опустил усы.

- Господи, стыдно-то как… - тихо проговорил молодой боевой кот соседу. – Я бы так не опозорился.

- И я…

- Браслеты! – крикнул Павлик.

Дрожащей рукой Жюльен стащил через голову браслет и протянул Павлику. Василий, сперва замешкавшись, торопливо сделал то же самое. Павлик забрал браслеты и ушел в дом.

Все остальные остались на месте.

- А кому они теперь достанутся? – недоуменно, но с надеждой спросил Тахтамыш, сидящий в первом ряду.

Поколебавшись, Фридрих еле слышно ответил:

- Посмотрим, Мыш. Не спеши.

И тут же громко воскликнул:

- Василий, Жюльен! Вон отсюда! Убирайтесь! Вы не имеете права называться боевыми котами. Вы нарушили дисципилину. Теперь вы – как все.

- Ой, да ну и слава богу… - хотел сказать Василий, уже давно записавший Фридриха в свои заклятые враги. Но не сказал. Спрыгнул с крыльца и смешался с толпой.

Жюльен спустился со ступенек, покачивая хвостом, и, протиснувшись через ряды своих бывших товарищей, пошел прочь, в сторону сарая. «Сперва надо выспаться, а там видно будет», - с наносной легкостью подумал Жюльен, прекрасно в то же время понимая, что пытается обмануть сам себя.

Набрав воздух в легкие, Фридрих мяукнул:

- Всё! Расходитесь! В славном отряде боевых котов появилось два вакантных места! Они достанутся лучшим. Но прежде – хорошенько подумайте, действительно ли вы можете на эти места претендовать!

С тяжелыми, гнетущими мыслями, он пошел в дом и застал на кухне Павлика, Жмыху, Эдлжернона. Брося был занят с котятами и матерями, и его решили не звать. Алеша по-прежнему спал на холодильнике, абсолютно равнодушный к любой суете.

- Теперь вы сами видите, каково оно – доверять своим, - печально сказал Павлик, увидев Фридриха.

Жмыха вздохнула. Фридрих облажался, облажались и все драчливые идиоты, подчиненные Фридриху, которым, конечно, изначально нельзя было доверять, нельзя будет доверять и потом, – мужикам вообще никогда нельзя доверять, – но главная беда заключается в том, что теперь в их жизни появится противно пахнущая, чужеродная тварь – страшная клыкастая собака, и никакой отсрочки не предвидится.

Элджернону же в словах Павлика послышалась несправедливость, и он с горечью воскликнул:

- Павлик! Павлик! Как ты можешь так говорить! Неужели ты не доверяешь даже нам?!

Сильно смутившись, Павлик наморщил лоб, раздосадовался на самого себя и помотал головой.

- Вам, друзья, я доверяю как себе! Я знаю, что вы – и я… Знаете, как говорится? Один за всех… и большинство за одного.

- Отлично сказано, - кивнул Фридрих, садясь между Жмыхой и Павликом.

- Чудесная поговорка! – Элджернон поднял большой палец. Павлику хватило пары слов, чтобы вернуть Элджернона в замечательное расположение духа. Они переглянулись друг с другом и улыбнулись.

Но через секунду Павликом вновь овладели тягостные думы. Впрочем, он не торопился озвучивать то, что от него все ждали с трепетом и страхом. Он подцепил языком несколько ароматных кусочков корма из общей миски, не уронив ни крошки, положил в свой маленький рот, тщательно прожевал и проглотил.

- Теперь вы понимаете, что я был прав… - он изучил пристальным взглядом лица друзей. Они были само внимание. Обреченное внимание.

– Было два мнения. Одно из них мы уже проверили на практике и, к сожалению...  – он покачал головой. – Осталось последнее мнение.

- М-да… - сокрушено покачала головой Жмыха. – А может, все-таки последний шанс? И все такое?

- Да какой шанс, Жмыха?! – воскликнул Павлик. – Выбрать других котов? Ты что, сомневаешься во Фридрихе, думаешь, что он ошибся, не смог выбрать лучших котов из тех, что имелись в его распоряжении?

- Ты, Жмыха, того… поосторожней… - просипел Фридрих, немного надорвавший голос на общем собрании.

- Но СОБАКА! – не успокаивалась Жмыха. - Вы только послушайте, как одно лишь слово это звучит? СОБАКА!

- Конечно, это всего лишь набор звуков, - вдруг нервно затараторил Элджернон. – Но если обратить внимание на то, что находится за данным набором звуков, то мы, конечно, увидим некое абстрактное живое существо, животное, вызывающее у нас инстинктивный ужас, и ужас этот четко обоснован, поскольку идет с тех давних времен, когда мы вряд ли обладали четко сфокусированным сознанием, способным к анализу и синтезу. Понимаешь, Павлик? Отношение к СОБАКЕ в нас заложено генетически, это взращено в нас веками, и мы не можем от этого избавиться, как не можем избавиться, например, от головы или вообще от тела.

- Элджернон, перестань! – досадливо отмахнулся Павлик. – Человек смог приручить собаку, чем мы хуже?

- Дерзко, дерзко… – от отчаяния совсем уж юмористически пробормотал Элджернон и всплеснул руками.

-  Собака склонна к приручению, пойми! Ее и мышь может приручи…

- А меня, собственно, смущает лишь одно, - сказал Фридрих. – При всем моем уважении, мне кажется странным, что Павлик с такой легкостью раздает самые невероятные распоряжения. Такие, например, как выгнать из отряда двух классных ребят, отличившихся при захвате пищи. Как вам, а? – он не дал Павлику возможности возразить – сразу продолжил: - Или, например, такую: иди-поди, приведи непонятно что. Впрочем, всем понятно, что – собаку! Я не хочу умалять достижений Павлика, я в восхищении от его организаторских способностей и признаю, что в риторике Павлик силен как никто, но хочу сказать лишь одно: Павлик не пытается поставить себя на чужое место. И в этом его беда.

- Друзья мои, - улыбнулся Павлик, изо всех сил морща уголки глаз. – Я иду за собакой лично. Я  не собираюсь никого принуждать! Единственная загвоздка: я никогда не выбирался за пределы двора! Но если ты, Фридрих, или ты, Жерминаль, или ты, Элджернон, скажете мне, где тут водятся эти страшнейшие собаки, то я ОДИН пойду туда и договорюсь с собакой, ибо я – цивилизованный кот, а цивилизация – то, что можно привить любым другим существам, наделенным разумом, даже собакам. Конечно, я держу в уме и то, что может случиться любая оказия: удачного исхода никто не гарантирует… но именно поэтому у меня и в мыслях не было принуждать хоть кого-то. Я прекрасно понимаю: путешествие будет весьма и рискованным и опасным.

На кухне воцарилось молчание. Элджернон хотел ответить так же витиевато, так же страстно, но пока размышлял, упустил свое время, и просто сказал:

- Я с тобой.

- Ну, вы-то все понимаете, - сказал Фридрих, - что для меня слово чести – важнее всего. Я не согласен с мнением Павлика. Но я это мнение уважаю. Поэтому, разумеется, я с вами. Теперь, в свою очередь, хочу предложить несколько отличных ребят для сопровождения…

- Спасибо, друзья! – перебил его Павлик. – Пойдем втроем. Если нас будет больше, собаке может привидеться угроза.

 

Собачье множество.

Три кота выбрались из дома через черный ход, нырнули в обширный неухоженный малинник и в скором времени очутились перед большой дырой в заборе.

- Сейчас выйдем на дорогу, - сказал Фридрих. – Она доведет до станции. Там живут псы.

Павлик посмотрел в дыру. Она пугала его. Это были врата в новый мир, откуда он вернется, а возможно, и нет. «Кто ищет приключений на свою задницу, тот обязательно найдет, - подумал Павлик. – Зачем ввязался? Но поздно. Уже поздно…»

Фридрих пролез сквозь рваную железную сетку, огляделся.

- Давай, Павлик! Опасности пока нет.

Холодный октябрьский ветер кружил желтые и красные листья по жухлой траве. Поскальзываясь на размокшей глине, коты пересекли дорогу, и побежали по обочине, стараясь держаться полуголого кустарника, растущего вдоль дороги по краю неглубокой канавы с грязной отцветшей водой.

Вдали мокрым размытым пятном темнел хвойный лес с багровыми вкраплениями осин. Там же находилась железнодорожная станция, и монотонный, глухой стук колес вдали изредка дробил тишину, а потом таял в пространстве. Вдоль  дороги тянулись дома людей, кой-какие из них были новенькие, кирпичные, с красным шифером на крышах, изображающем черепицу, но в большинстве своем это были обычные деревянные домишки, в окружении яблоневых садов и огородов с картофелем, капустой и кабачками.

Коты обогнали маленького седого мужика в мешковатых штанах грязного серо-зеленого цвета и темно-синей куртке с разводами извести на рукавах. Его резиновые сапоги с грустным причмокиваньем месили рыжую глину. Мужик тянул за собой тележку, крепко перевязанную веревками, и она скрипела своими кривыми колесиками, вязко тащась за хозяином. Мужик остановился, чтобы прикурить папиросу, и Павлик тоже остановился, чтобы полюбоваться на его некрасивое, испитое лицо, усеянное глубокими ветвистыми морщинами. Он соскучился по человеческим лицам, но Элджернон махнул оранжевой ручкой, обрызгав Павлика грязью, и пренебрежительно сказал:

- Да ну его! Это алкоголик. Поехал овощи продавать на рынок. А свеклу он не продает, самогон варит. Ему деньги на сахар нужны. Пойдем, Павлик, ну его!

Павлик прижал уши и побежал за Фридрихом и Элджерноном. Мужик, кашляя и попыхивая папиросой, плелся следом.

 Когда коты добрались до станции, солнце снова показалось из-за туч, заставив блестеть рельсы, провода и жестяную табличку на неработающей кассе. По насыпи бродили собаки с высунутыми языками, валились в траву и щелкали зубами, выкусывая блох. Павлик поразился тому, какие они грязные и как их тут много. И хотя коты прятались за покосившимся обгоревшим столбом, на почтительном расстоянии от станции, эти собаки, бесцельно шатающиеся вокруг станции, внушали страх, и шерсть на спинах котов встала дыбом.

- Они тут живут… питаются объедками, - понизив голос, сообщил Павлику Фридрих.

- Бутылки сдают… - пошутил Элджернон, отважно сверкнув зелеными глазами.

- Когда поживиться нечем, садятся в поезд и едут на другую станцию… - продолжал демонстрировать осведомленность Фридрих. – …Не понимаю, как ты собираешься с ними договариваться.

- Торопиться не следует, - ответил Павлик. – Пока понаблюдаем.

Пока они сидели и во все глаза смотрели за собаками, до станции доплелся мужик, шуганул пару псов, вызвав тем самым одобрение у Фридриха, забрался на платформу по бетонной лестнице с торчащей тут и там арматурой, втащил за собой тележку, пристроил на краю и уселся на нее. Он вынул из кармана куртки пластиковую бутылку с мутной желтоватой жидкостью, вынул кусок хлеба с налипшим салом, отвинтил пробку. Три собаки взбежали по лестнице и сели поодаль, высунув языки и жадно наблюдая.

- Брысь, - сказал мужик, прикладываясь к бутылке.

На платформу поднялась толстая баба в цветной косынке, длинной юбке и теплой кофте, с корзинкой, из которой высовывались липкие шляпки грибов с желтыми травинами. Брезгливым взглядом окинув мужика, она широким шагом направилась к дальнему краю платформы. Следом за ней на платформу взобрался молодой русоволосый парень с открытым, приятным, хотя и несколько одутловатым лицом.

- Никифырыч!.. А привет! – промолвил он, присаживаясь на корточки рядом.

Мужик кивнул в ответ, тягая желтыми зубами жилистое сало. Кусок хлеба отвалился и упал под ноги.

- Нате, жрите, - мужик подтолкнул ногою кусок собакам. Самая проворная клацнула зубами и пропахший салом соленый кусок хлеба исчез в ее пасти.

- Выпьешь, Петя? – спросил Никифирыч знакомца.

Увидев, что товарищу кое-что перепало, к лестнице потянулись и другие собаки. Некоторые, впрочем, остались на месте. Павлик обратил внимание друзей на пса, держащегося особняком от обоих групп. Унылыми кругами он кружила возле кассы, не приближаясь к своре. Свалявшаяся шерсть клочьями болталась на его худых боках, а взгляд отличался особенной тоской.

- Никифирыч… А брось им кусочек сала, авось подерутся?! – предположил, широко улыбаясь Петя, вытирая рот рукавом своей старенькой кожаной куртки.

- Да ну их в жопу! – ответил Никифырыч.

- Ну посмотри, как они зырят!

Никифирыч усмехнулся в усы, откусил кусок сала, пожевал, вынул изо рта и поднял руку над головой.

- Эй, песики!

Пес-одиночка вскинул голову и жадно устремился взглядом к жеванному куску сала. Виновато понурившись, словно заранее рассчитывая на неудачу, он побежал по лестнице вверх. Какая-то матерая дворняга, злобно гавкнув, быстро укусила его в шею. Пес скатился вниз, вяло отряхнулся и побрел прочь.

- Кажется, эта собака нам подходит, она без претензий, - одобрительно кивнул Элджернон. – Ее все гонят, и если мы пригласим ее к столу, она будет только рада. Я правильно тебя понял, Павлик?  

- Кажется, да.

- Ну, эту собаку ни один котенок не испугается, - сказал Фридрих.

- Ты такой смелый?.. Тогда и будешь с ней договариваться, - ответил Элджернон.

- Тихо, не ссорьтесь. Давайте подумаем, как подобраться к ней, чтобы не привлечь внимания других собак, – прошептал Павлик.

Тем временем объект их пристальных наблюдений решил наладить контакт с другими псами любой ценой. Пес подошел к тем, кто лежал на насыпи, всем видом стараясь показать, что не испытывает никакого интереса к борьбе за кусок сала. Элджернон сразу понял, что это ошибка, потому что те, кто сейчас лежит на насыпи, по всем законам логики являются фигурами гораздо более значительными и важными, чем те, кто не гнушается жалкими подачками. Ему вдруг стало стыдно за этого глупого пса, стыдно за его заискивающую улыбку, обнажившую щербатые ряды зубов, затупленных о старую и некачественную, плохо годную к еде пищу.

- Катись отсюда, - процедила какая-то пегая собака, удостоив подошедшего пса скользящим взглядом.

- Я… просто… - замялся пес, переминаясь с лапы. – Я ничего плохого…

- Ты не понял? – собака посмотрела на косматого пса, лежащего рядом. – Туз, он не понял.

Туз поднялся, подошел к беспрерывно улыбающему псу и, не говоря ни слова, вцепился ему в загривок. Взвизгнув, пес вырвался и заковылял по дороге к кустам, подальше от станции, но как раз в направлении котов.

Туз с отвращением выплюнул клок шерсти и навострил уши. Приближался поезд.

- Встаем, ребята, - скомандовала пегая собака.

Кодла поднялась и рысцой побежала на платформу.

- Отлично! – сказал Павлик. – Не будем терять времени. Элджернон…

- А что Элджернон? – дернулся Элджернон.

- Просто не отставай. Идем все вместе, не выказываем страха. Говорить буду я, - распорядился Павлик, стараясь перекричать приближающийся к станции поезд.

- Я не трус! – возмутился рыжий кот. – Ты на что намекаешь?

- Успокойся, все в порядке, - сдержанно ответил Павлик.

- Ты что, думаешь, я испугался?! – не успокаивался Элджернон, тем более, что Фридрих смотрел на него с явной успешкой.

- Господи, да нет же!

Коты деловито вышли из-за столба, преодолели кустарник и точно так же деловито, с гордо поднятыми головами направились по дороге навстречу псу, который их не замечал, тащился себе, свесив уши и глядя под ноги. Вдруг Элджернон резко выбежал вперед.

- Пес! Остановись! –Элджернон постарался, чтобы его голос звучал властно и отчетливо.

Пес нервно вздрогнул и замер как вкопанный.

- Ты нам нужен! – сказал Элджернон, делая шаг вперед. – Выслушай нас!

Павлик и Фридрих не отставали. Три кота шли на пса, не отводя взглядов, хотя у каждого подкашивались коленки.

- Надо поговорить!

Пес раскрыл рот и выпростал язык. У Павлика все похолодело внутри. «Доигрались!» - мелькнуло в его голове.

- Не бойся нас! – отчаянно выкрикнул Элджернон.

«Безумец!» - Павлик почувствовал, что еще мгновение - и у него отнимутся ноги, потом голова, тело, а его душа вспорхнет за косяком птиц в облака.

Но пес затрясся мелкой дрожью, несколько раз сглотнул и метнулся в кусты – только зашуршала мелкая листва. Поезд, простоявший у платформы несколько минут, тронулся, и в грохоте колес пропали все остальные звуки. Коты на несколько мгновений оглохли. Когда шум стих, воцарилась полная тишина, только еле слышно гудели провода, и тихо жужжали последние осенние насекомые. Пес исчез без следа.

Коты переглянулись.  

Фридрих вдруг фыркнул и закрыл лицо ручкой. Павлик выдал стеснительный смешок, потом, не удержавшись, еще один. Глядя на него, Элджернон задрал голову, распахнул рот и заливисто расхохотался. Павлик и Фридрих упали на траву и замяукали, всхлипывая от смеха, пиная друг друга в бочка.

- «Пес, остановись!» Ха-ха-ха! «Ты нужен нам!» Ой, не могу!!! – стонал Фридрих. – Лажа! Не могу… Ну ты дал!

Схватившись рукой за живот, Элджернон сидел рядом и мотал головой. Что-то выл.

Сквозь туман слез, Павлик бросил взгляд на платформу и…

- Господа! Хватит смеяться! Там трое… кажется, приезжих.

Фридрих прищурился:

- Превосходно! Нас не меньше… Вперед, ребята!

- Все беру на себя! – расхрабрился Элджернон. – Я договорюсь с ними!

- Друзья, соблюдаем осторожность, - попросил Павлик, хватая распалившегося Элджернона за плечо.

- Конечно соблюдаем, но и трястись особо незачем, мы в состоянии перебороть свой страх, - с задором ответил Элджернон и вдруг напыжился, посерьезнел: –Пора, наконец, уяснить, что страх, который сидит здесь (он постучал себя между ушей по полосатой маковке) – зачастую гораздо более велик, чем того заслуживает.

- Люди говорят: у страха глаза – размером с кулак, - вспомнил Павлик. – И все же: будем осторожны…

- Вот с такой! – Фридрих сжал ручку в кулачок и поднес Элджернону к морде. – Пойдемте скорее! А то вдруг они…

- …убегут! – докончил Элджернон, и коты снова расхохотались.

Прибывшие с поездом собаки вертели головами по сторонам, принюхивались, путались под ногами у редких пассажиров-людей, вышедших на перрон со своими спортивными сумками, баулами и тележками. Собаки были одинаково поджарые, с мускулистыми лапами, их короткая шерсть блестела на солнце. На шее вожака висел когда-то ярко-красный, а теперь темно-бордовый ошейник. Люди потянулись вереницей с платформы, собаки остались на месте.

Переждав исход людей, коты бесшумно взбежали на платформу и с некоторой опаской, но все же весьма нагловато направились прямо к псам. Те уставились на них с изумлением.

Белый мордастый пес шевельнул хвостом и раззявил рот, явив клыки. Коты смутились. Мигом струхнувший Павлик тихо сказал Элджернону:

- Давай, Лажа, сразу к делу.

Рыжий кот откашлялся и, сопровождая речь изысканными жестами обеих передних ручек, заговорил:

- Дорогие собаки, надеюсь, вы сможете стать нашими друзьями, когда услышите наше щедрое предложение.

Прямо перед ним три больших рта роняли слюну, она разбивалась о нагретый бетон, и эти шлепки не предвещали ничего хорошего. Павлик прижал уши к голове, Фридрих напряг задние лапы, готовясь задать стрекача, но Элджернона было не остановить.

- Я понимаю, что вы несколько удивлены, возможно даже, ошарашены, но, поверьте, в нашем поведении нет ничего странного. Итак, перейдем к делу.

Вожак посмотрел на товарищей и, сглотнув, осклабился:

- Много я видал в жизни идиотизма, но чтобы завтрак шел навстречу сам, услаждая слух едока сладкими речами…

Один прыжок – и он навис над Элджерноном. В душе Павлика что-то оборвалось, он метнулся с платформы в ольховые кусты, несколько раз ударился о ветки, упал на гору мусора. Его оглушили истошное «мммммяяяяя!» в исполнении Элджернона и громогласный лай, рев и рык псов, словно небо разверзлось над головой, и стаи демонов, что прикидывались перелетными птицами, в ярости слетели на землю. С выпученными глазами Павлик несся сквозь ельник, раскидывая сырую прошлогоднюю листву, сбивая поганки, собирая в шерсти на спине хвою, а в ушах его стоял жадный собачий рев и предсмертный вопль Элджернона. Он бежал и бежал, не думая ни о чем, кроме смерти, которую увидел мгновение назад и которая неслась теперь с ним, в его уме, в его памяти и в его глазах.

Со временем силы оставили Павлика, слабого домашнего кота, он рухнул на берегу болотца в зеленый мох, на кустики брусники; он тяжело дышал и не понимал, как вообще еще может дышать, но смутно-смутно начал осознавать, что в этой гонке опередил смерть, опередил и безумие, и они теперь уходят прочь, несолоно хлебавши, исчезают в сумраке ельника среди кривых и колючих стволов. Но как только разум вернулся и Павлик прокрутил в памяти последние события, чувство глубокой потери охватило его всего, от ушей до кончика хвоста, и горечь поражения, и жалость к невинно убиенному Элджернону накатили волной и погребли под собой все остальные переживания. «Элджернон пал ради всех нас… Он великий мученик… Мы никогда не забудем его» - суматошно мелькали в голове Павлика мысли, не принося ни малейшего облегчения: жгучий стыд терзал Павлика своими стальными когтями, и трубный, суровый глас совести легко пробивал слабые кордоны оправданий: всему виной был Павлик, только он, и никто больше, потому что именно он потащил всех в логово собак. Обхватив голову руками, Павлик зарылся лицом поглубже в мох и жалобно заныл: «ииии… иииии…. Ииииии». Солеными ручьями из его глаз покатились слезы.

Павлик не сразу услышал, что его кто-то зовет. Словно из туманных далей доносился спокойный, но неравнодушный голос, вселяющий уверенность в смятенную душу Павлика.

Не переставая всхлипывать, Павлик поднял голову и посмотрел по сторонам. Со стороны глубокого черного болотца, покрытого опавшими листьями, слышался легкий плеск – кто-то шел по воде, - оттуда же доносился и участливый голос:

- Эй же, паренек! Что с тобой? Пошто горюешь?

Павлик сел, вытирая слезы рукой.

Заросли багульника в двух шагах от Павлика раздвинулись, и показалась огромная бурая морда с длинной мокрой бородой и мягкими широченными ушами, свисающими вдоль головы. Небольшие черные глаза смотрели пытливо и очень печально. На крупном черном носе играли солнечные блики, с желтых клыков капала слюна.

- Вот и всё… я заслужил это, - проговорил Павлик, закрывая глаза.

- Не бойся, котик. Я не причиню тебе вреда, - гигантский пес выбрался из зарослей и подошел к Павлику так близко, что тот полностью исчез в тени и показался себе Особо жалким лилипутом.

- Вот видишь, котик, а ты боялся, - ласково улыбаясь, сказал пес, глядя на трясущегося от страха Павлика. – Я Муму.

- Я Па-павлик.

- Папавлик? Похоже на пахлаву, - пес протянул тяжелую руку. - Шучу, шучу, не бойся. Ну-ка, пожми мне лапу. Вот так. Теперь мы друзья. Расскажи-ка, котик, что случилось? Отчего ты тут заливался слезами? Али утонул кто?

Непроизвольно всхлипнув, Павлик начал свой печальный рассказ с того, как они поднялись на платформу с целью познакомиться с тремя собаками.

- Ай, маленькие смельчаки! – громыхнул языком по нёбу Муму.

- И вот он погиб! Погиб бедный Элджернон! Он так кричал! У меня до сих пор этот крик в ушах звенит! – с надрывом закончил Павлик рассказ.

Пес ненадолго призадумался, после чего спросил:

- Ты видел труп?

- Не-ет… Я так побежал, что…

- Есть мнение, что он еще жив. Пойдем, котик, на станцию, посмотрим. Если же твой друг мертв, то мы, а особенно ты, обязаны воздать герою последние почести.

Пес шагал по усыпанной хвоей земле, и Павлику приходилось быстро семенить короткими ножками, чтобы поспевать за ним. Он чувствовал доброжелательность пса, его спокойную уверенность в собственных силах, и с каждой минутой проникался к этой огромной туше все большей благодарностью и почтительным уважением. Последние крупинки страха растаяли безвозвратно, и Павлик подумал, что Муму был послан им судьбой, и что Элджернон погиб не зря, и он, Павлик, теперь обязан сделать все, чтобы Муму раз и навсегда стал их верным союзником и слугой.

- Муму, а чего ты делаешь в лесу? Ты тут живешь? – заглядывая псу в глаза, спросил Павлик.

- Да, котик, я тут живу.

- Почему ты тут живешь? Разве собакам не полагается жить среди людей?

- Видишь ли, мой юный друг, обстоятельства сложились так, что я разочаровался в жизни среди людей. Разочаровался в людях, разочаровался в псах, разочаровался в жизни вообще. Эта нелепая суета, бессмысленная борьба за место под солнцем… когда мест под солнцем так много… но все бьются за одно… Глупо, не правда ли?

- Определенная доля истины в твоих словах есть, - с готовностью кивнул Павлик.

- Я ушел на болото и ни разу не пожалел об этом. Впрочем, ты еще слишком юн и неопытен, чтобы насладиться одиночеством. Тебе невдомек, какого просветления можно достичь, глядя в зеркальную гладь воды, и ты знать не знаешь, что преодолев взглядом глубины омута, можно коснуться вечности. А эта волшебная тишина… ты когда-нибудь слышал настоящую тишину?

- Неа, - нетерпеливо ответил Павлик. – Ты мне вот что скажи: чем ты тут питаешься?

- Летом с этим проблем не было. Но сейчас... – пес вздохнул. – Сейчас пришло время озадачиться этим вопросом всерьез.

- Слушай, Муму! Да постой ты, - Павлик прыгнул на пенек и встал перед Муму на задние лапы. – У меня есть к тебе деловое предложение, от которого ты вряд ли сможешь отказаться.

- Что маленький и слабый котик может предложить большому и сильному Муму? – усмехнулся пес.

- Стол и дом, - просто ответил Павлик.

- Вот как!

– Да, вот так.

Павлик рассказал о создании кошачьей общины и остро возникшей необходимости в честном, объективном страже, лишенном в принципе симпатий к котам. Объяснил, что еды много, и ее хватит всем, даже такому огромному псу, как Муму. Будет и хороший ночлег, под крышей, в теплом доме. Пес только цокал языком от удивления. Потом, снова почувствовав угрызения совести, Павлик настойчиво повторил, что их путешествие на платформу не было глупой прихотью трех зажравшихся любителей экстремальных приключений, что Элджернон жертвовал собой не напрасно и что, мол, сама судьба выхватила Павлика из дышащих огнем собачьих пастей и бросила через лес  – для того, чтобы после немыслимых испытаний он, наконец, добрался до цели, то есть нашел Муму.

– Этак получается, что мне уже не отвертеться? Как ни крути? – с большой долей иронии спросил Муму. – Меня уже «посчитали» какие-то высшие силы?

– Выходит, что так, – ответил Павлик с некоторой досадой. – Ну что, ты согласен?

Пес внимательно посмотрел на него.

– Считай мой ответ утвердительным.

И тут до слуха Павлика и Муму донеслись слабые крики из лесных глубин:

- Ау! Ау!

Павлик уловил в этих междометиях что-то хорошо знакомое, и сердце его радостно затрепетало.

- Это Фридрих! Муму, идем же скорее!

- Ах, эта чудесная и редкая роскошь – встретить в огромном лесу маленького и к тому же знакомого котика... – иронично сказал Муму и взял на пятнадцать градусов влево. – Кричат оттуда. Не отставай.

- Не называй меня котиком! Хотя бы при них, - потребовал Павлик.

- Хорошо, котик.

- Называй Павликом. А еще лучше молчи. Когда ты говоришь, твоя пасть раскрывается так широко, что это, извини меня, просто жопа!

- Сам ты жопа, - обиделся Муму.

- Ну пойми же ты наконец: коты – легкоранимые, нервные существа, их так легко напугать!

- Я это уже заметил… Но жизнь, паренек, вообще штука страшная.

- Вот и не надо делать ее еще страшней. Договорились, Муму?

- Посмотрим, - загадочно ухмыльнулся пес.

- Фридрих! Фридрих! Ау! – сложив ручки рупором, закричал Павлик.

- Ау! Ау! Павлик! Ау!

- Фридрих! Ау!

- АУ!!! – вдруг гаркнул пес, и у Павлика заложило в ушах.

Крики вдали стихли.

- Извини, - смутился Муму, заметив что Павлик смотрит на него с немым укором.

Павлик покачал головой и пошел дальше.

- Иди первым, - сказал он, когда среди зарослей ольхи замаячили бетонные края платформы.

На платформе было пусто. Только несколько капель крови краснели на том месте, где когда-то стоял Элджернон.

- Господи, они сожрали его с потрохами… - промолвил Павлик, поднося руку к сердцу.

Муму нагнул голову к площадке, понюхал кровь, лизнул языком.

- Какой ужас! Что ты делаешь? – закричал Павлик.

Не обращая на него внимания, Муму медленно пошел к краю площадки, водя носом.

- Его не съели. Следы ведут сюда. Вероятно, ему удалось сбежать. Он спрыгнул вот отсюда.

Павлик подошел к окровавленному краю и посмотрел вниз.

- И где его теперь искать?

- Надо спуститься и обнюхать землю на предмет наличия следов.

Что-то капнуло Павлику на макушку. Он автоматически потер голову рукой, не отрывая взгляда от замусоренной земли. «Я бы отдал пол-жизни, лишь бы Лажа остался жив. Господи, сделай так, чтобы Элджернон выжил!»

- Посмотри-ка, Павлуша.

Павлик недоуменно завертел головой.

- Наверх, - подсказал Муму.

 Павлик задрал голову и увидел, что на фонарном столбе, крепко вцепившись когтями в просмоленное дерево, висит Элджернон со скукоженным от ужаса лицом, с красивым красным воротником и стеклянными глазами. С его загривка сорвалась капля крови и упала Павлику на нос.

- Лажа! – завопил Павлик. – Дружище! Как же я рад, что ты жив! Спускайся немедленно!

Элджернон с  трудом расцепил челюсти и замычал:

- Н-н-н-нннеет…

- Как нет?! Слезай, всё кончено! Мы победили!

- Н-н-ннннннет… и ннннн-не п-п-проси…

- Но тебе плохо! Тебе нужна помощь!

- Мн-н-нне н-н-нне…

- У него шок, - пояснил Муму. – Лезь на столб и стащи его оттуда.

Встав на задние руки и положив передние на столб, Павлик принялся увещевать Элджернона. Он ведь не мог признаться, что ни разу в жизни не залез ни на одно дерево, что умел лазить только по занавескам, да и то неважнецки.

Элджернон лишь мотал головой.

- Ну что, ты так и будешь там сидеть? – сердито крикнул Павлик.

- П-п-п-п…

- Да, я Павлик. Я много лет Павлик. А вот ты – дурак, раз сидишь на столбе и не хочешь слезать оттуда.

- П-п-п-п…. п-п-п-пёс!

Павлик посмотрел на Муму, который сидел, высунув язык, и с интересом наблюдал за происходящим.

- Это хороший пес. Свой пес, - строго сказал Павлик. – Слезай. Не дури.

Элджернон отрицательно замотал головой:

- А-а-а-ани ф-ф-фсе а-а-адинаааковые…

Всплеснув руками, Павлик начал нарезать круги вокруг Муму, не зная уже, как уговорить Элджернона слезть.

Вдруг его осенило… А когда осенило, к горлу подкатился комок страха, за сегодняшний день невыносимо надоевший.

- Муму, отворяй ворота, - вздохнув, решительно молвил Павлик.

- Чего? – изумился пес.

- Пасть открывай, говорю.

Муму недоуменно открыл рот.

- Смотри, дурак, - крикнул Павлик Элджернону и засунул голову в пасть Муму. На него дохнуло какими-то болотными травками, тиной, он увидел розовый эскалатор языка, обломки задних зубов и совершенно целые, хотя и желтые, как кипяченое молоко, клыки. Когда он вынул голову изо рта Муму, свет показался ему бесконечно милым.

- Ну что, видишь? – Павлик сердито встал на задние руки, уперев передние руки в бока.

Элджернон ослабил хватку и медленно пополз вниз по столбу, оставляя в дереве желтые бороздки.

Павлик схватил обмякшего Элджернона в охапку. Глаза Элджернона были будто стеклянные, шерсть стояла жестким частоколом. Павлик пришел в ужас от взгляда Элджернона, невидящего и пустого. «Штука, о штука! Велика аки лев! Какая страшная штука смерть, не успела прийти, а все плачут, страшатся, цепенеют, не зная, как защищаться, - думал Павлик. – Бедные несчастные коты! Сколько жертв, кошмарная безумная штука, придется принести тебе, чтобы задобрить, сделать жизнь наших потомков сладостной и безмятежной». Павлик тряс Элджернона, бормоча бессвязно:

- Ну же, успокойся… всё позади… всё теперь будет хорошо!

Вдруг Элджернон возопил детским болезненным воплем. Павлик отпрянул и увидел, что его лапы перемазаны кровью.

- Что ты его трясешь? Он же ранен, - невозмутимо сказал Муму.

Элджернон склонил голову, лег на живот – на его шее, у самого затылка, зияла рваная рана. К горлу Павлика подкатил тяжелый ком и тупым ударом в нёбо попросился наружу. Перепрыгнув через Элджернона, Павлик свесился с платформы. Переваренный вискас густым потоком извергнулся вниз.

- Я ему помогу, - сказал Муму и мягким теплым языком начал вылизывать рану Элджернона.

 С земли раздался душераздирающий клич, словно какой-то маленький и писклявый горн попал в громадные руки великана, и тот вознамерился выдавить из инструмента гораздо больше отпущенных ему возможностей. Пушистый комок ярости пролетел по красивой дуге над изумленным Павликом и упал на спину Муму, выпрастывая когти.

Муму пожал плечами, и комок отлетел в сторону. Покатившись по перрону, он развернулся в Фридриха.

- Что творишь?! – крикнул Павлик, сплевывая желчь. – Свои! Фридрих! Муму! Спокойно!

Но Фридрих слишком долго следил за ними, выжидая удобного момента. Он был уверен, что Муму втирается Павлику в доверие, уповая, что Павлик покажет дорогу к остальным котам. Тут-то и настанет кровавая вакханалия! Но когда Муму внезапно заскромничав, решил ограничиться синицей в руке – то есть Элджерноном и Павликом, Фридриху пришлось обнаружить свое присутствие. Ведь не мог же он позволить грязному псу жрать поедом друзей! Фридрих вновь бросился на пса, и снова отлетел прочь. Давясь от рвоты, Павлик завопил:

– Хватит!!!

– Он убьет всех нас! – рявкнул Фридрих.

Муму лишился слов после этого нелепого, идиотского навета. Застыв на месте, он только возмущенно и тяжело дышал.

- Как не стыдно! Что за бред? – воскликнул Павлик.

- Вовсе не бред, - со значением ответил Фридрих, отряхиваясь от пыли. – Вот увидишь! Дружище, ты очень доверчив, и это приведет нас всех к большой беде. Я-то знаю их породу… Вон как смотрит! Уже сейчас готов сожрать нас с потрошками.

- Не желаю больше выслушивать эту чушь! – закричал Павлик. – Собираемся! Пора возвращаться!

- Фффф… Фффф…

Элджернон хотел что-то сказать.

- Что, Лажа? – наклонился к нему Павлик и подложил руку под голову другу.

- Фффрик! – выдавил из себя Элджернон. Он уже почти успокоился, взгляд приобрел осмысленность. Но дар слова возвращаться не спешил. Элджернон оставался почти бессловесной тварью, и очень тяготился этим. – Ффффсё нннооо… ннноооормально! Т-т-тыы б-ббб… ббби гуд!

 

    ..^..

Вечерний бой

А во время этих драматических происшествий жизнь на кошачьем дворе шла своим чередом. Попросту говоря, там ничего не происходило. Жмыха, как обычно, дала животным обед, и, покушав, они разбрелись по двору, кто куда. Бойцовые коты держались друг друга. Валялись на газоне, подставляя шерстку еле теплым солнечным лучам и набираясь сил перед тренировкой. Остальной народ неприкаянно болтался по двору и не знал, куда себя деть. Но даже на самый приблизительный взгляд, их стало гораздо больше, нежели было еще вчера.

Глядя на их сонные, ленивые морды, Жмыха подумала, что они так основательно причастились к спокойной жизни, что появление во дворе собаки, может их, пожалуй, шокировать. Каким-то тайным образом она смогла почувствовать, что Павлик ведет собаку и скоро будет здесь. Тут к ней подбежала домовая кошка Наташа и принесла тревожное известие: кто-то опять украл целый пакетик корма. Воровство приобретало угрожающие размеры и систематичность.

- Что делать? – волновалась Наташа, заламывая руки. – Кто украл? Кто виноват?

- Да не признаются они, - сказала Жмыха.

Перед Жмыхой сидел на крыльце Алеша и растягивал рот вялыми зевками.

«Ладно, развлеку я их, - со злорадством решила Жмыха. – Пусть готовятся к встрече».

Громко захлопав в ладоши, она вышла во двор.

- Внимание! Внимание!

Несколько котов повернули головы, остальные даже не пошевелились.

- Добавку принесла? – спросил рыжий.

- Мать-кормилица, - осклабился Тахтамыш.

Жмыха строгим деловым голосом известила: основатель общины Павлик, а также его помощники Фридрих и Элджернон возвращаются из опасной экспедиции, предпринятой ради всеобщего спокойствия и мира (тут ее голос дрогнул, подавляя смешок, а глаза опасно блеснули). Они ведут с собой новейшее оружие для борьбы с коррупцией и криминалом и вскоре покажут всем неправедным котам кузькину мать.

Бойцовые коты заинтересованно приподнялись. Плебс, чувствующий себя виноватым и задолжавшим, не показывал виду, лишь с разных концов двора неслись пренебрежительные шуточки и маячили недовольные физиономии: что там опять эти неугомонные придумали?

Жмыху неприятно поразило равнодушие котов и с неприкрытым уже злорадством она выкрикнула:

- Они ведут ПСА! Страшного, лютого пса, который растерзает каждого, кто будет неблагодарным и наглым. Каждый подлый нахал, который таскает еду у своих, будет разорван в клочки!

Двор оцепенел.

Какой-то серый котик, не говоря ни слова, протолкался к сараю, погремел там чем-то и вышел на улицу с узелком в руках.

- Ты куда? – спросил его товарищ.

- Отсюда.

Когда котик проходил мимо Жмыхи, он повернул к ней голову, поправил очки и сказал:

- Знаете, дорогая моя… Это уж слишком. Нельзя же так издеваться над народом! Совесть-то тоже нужно иметь. Хотя бы немного. Совсем чуть-чуть. Простите, но я думаю, что мне здесь больше делать нечего.

Жмыха растерялась.

Кто-то начал упрашивать котика остаться, но тот лишь качал головой, ясно давая понять, что оскорблен до самых глубин души.

- Жерминаль! Это правда?! – в ужасе спросила Наташа.

- Да правда, правда, - с досадой ответила Жмыха. – Но ты не бойся, Наташа. Умнейший Павлик все делает правильно. Собака, которую он приведет, не причинит вреда добропорядочным котам и кошкам.

Серый котик уже почти добрался до забора. Он оглянулся, чтобы в последний раз окинуть взглядом двор, где кормился, которому отдал несколько дней жизни, свыкся с местными порядками и традициями, и который так коварно воткнул ему в спину нож. С томной тоской он прислушивался к голосом, которые умоляли его остаться, но еще не знали, что не смогут его умолить, потому что в этой жизни кой у кого еще остались твердые принципы и правила …

- Эй, диссидентишко, постой-ка!

С газона медленно слезал Тахтамыш, прищуриваясь и востря уши совсем как Фридрих.

Котик близоруко похлопал глазами и, сделав досадливый вид, что, дескать, слишком задержался, направился к забору, убыстряя шаг.

- Эй, постой-ка! Ты же слышишь меня! Ну-ка стой! Что там у тебя в узелке?

Котик уже занес ногу в дыру между досками, как крепкая мужественная рука Тахтамыша схватила его за шкирятник и швырнула на землю. Другая рука Тахтамыша вырвала узелок.

- Что вы себе позволяете?! – закричал котик.

- Надо же, научился узелки завязывать… пальчики-то тонкие, небось, - бормотал Тахтамыш, возясь с узелком.

Еще три бойцовых кота стояли вокруг котика, распластанного по земле.

- Мыш! Прекрати!!! – закричала Жмыха.

Но Тахтамыш уже разорвал узелок и оттуда посыпался корм.

- Та-ак, - медленно проговорил Тахтамыш, поводя ушами. – Значит, та-ак…

- Я ничего не делал! Это мое! Вы не имеете права!

- А вот я сейчас покажу тебе, какое я имею право, - Тахтамыш занес над лицом котика руку с выпущенными когтями.

Раздался резкий окрик:

- Отставить!

Тахтамыш отпрянул и встал по стойке смирно. В дыру влезал потрепанный запыленный Фридрих.

Его появление бойцовые коты встретили громогласными ура и наверняка побросали б в воздух шапки, если бы таковые у них имелись.

 Фридрих, улыбаясь, кивнул и сразу посторонился вправо. В дыру пролез Павлик, измученный, уставший, но счастливый. Он увидел котика на земле, и лицо его омрачилось. Заметив это, Фридрих сделал знак Тахтамышу, тот подбежал и бережно подхватил котика подмышки.

- Победа, друзья! – крикнул Павлик. – Теперь мы сильнее, чем прежде!

Тут уже весь двор, охваченный какой-то непонятной эйфорией, загомонил, замяукал, замурлыкал на все лады. На крыльцо высыпали кошки и котята. Те и другие радостно пищали. Быстро оглянувшись по сторонам, Тахтамыш швырнул серого котика в заросли крапивы.

Павлик посторонился влево, и в дыру торжественно въехал Элджернон верхом на Муму. К загривку раненного, но ликующего кота прилепился огромный лопух подорожника.

Муму водил головой и скромно улыбался в бороду. Он был ошеломлен таким количеством котов и кошек, высыпавших его встречать.

Двор громко ахнул и рассыпался в разные стороны. Наташа упала в обморок и скатилась по ступенькам крыльца вниз. Котята устроили давку, их маленькие смешные рожицы исказились гримасками страха. Тренировочный газон выстроился каре, ощетинился зубами и когтями. Тахтамыш как стоял, так и обмер. Из крапивы поблескивал глазками серый котик, боясь пошевелиться.

- Вольно, Тахтамыш! – заорал Фридрих, чтобы пресечь панику.

- Все в порядке, друзья! – кричал Павлик. – Внемлите мне! Я никогда вас не обманывал! Эта собака – наша!!!

Элджернон обхватил голову собаки руками, раскрыл рот и начал мычать:

- Ммммммммм!

Его лицо состроилось в такую страдальческую мину, что половина охваченных ужасом котов замерла и начала всматриваться в его лицо, сочувственно кивая и морщась.

Муму и сам поднял глаза вверх, успокаивающе пошевелил бровями.

Элджернон наконец справился:

- Мммуму! Его зззззовут Мммммммм…

- Муму! Муму! – эхом пронеслось по двору.

Пса провели в дом и недвусмысленно уложили на пороге комнаты с едой. Когда он шел через двор, бойцовые коты, притихнув, пристально наблюдали за его движением. О, этот Муму - огромный как скала, спокойный как лес, величественный как туча. Безмолвный и значительный. Страшный и несмешной. Мягкий и сильный. Сейчас он лежал на пороге, и все смотрели на него с почтительной опаской, в полной готовности задать стрекача.

- Приступайте к тренировкам! – велел Фридрих. – Что рты раззявили? Вечером вылазка в магазин. Тахтамыш! Построить отряд!

Ох уж этот Муму, которого дворовые дамы мигом окрестили Мими. И Наташа поднялась с песка и пыли, отряхнулась, вылизала грязь, побежала в дом. Все хотят потрогать Муму, поднести ему миску корма, а он смотрит благодарными глазами и не говорит ни слова, хотя все понимает.

Детишки столпились в конце коридора, перешептываются, тычут маленькими ручками. Брося им рассказывает:

- Это собака, млекопитающееся о четырях ногах. Великий Павлик привел его сюда, чтобы он помогал всем нам.

А что Павлик? Павлик устал и дремлет, чуть не падая с ног. Улыбается через силу. Элджернона стащили с Муму, отнесли в покои.

Двор ошеломлен. Пересуды и разговоры не стихают. Как такое возможно, чтобы собака – да на службе у кошек?

Павлик спал уже, а во дворе слышались песни, народ праздновал триумф кошачьей троицы, славил своих предводителей – Павлика, Элджернона и Фридриха.

- Павлик, - прошептал Элджернон, лежащий в кресле, в тени, отбрасываемой заботливо сдвинутыми занавесками.

- Что, Элджернон, - глухо ответил Павлик, всплывая из глубин сна.

- А ведь здорово, правда?

- Сам дивлюсь.

- Ну, спи!

- Ты тоже отдыхай, Элджернон, - ласково ответствовал Павлик. 

Усталый Фридрих пошел на газон и лег под кустом. Рядом азартно дрались коты, отрабатывая приемы. Фридрих вдруг понял, что за подвиг совершили они, приведя Муму в дом. И дело не в том, что они пересилили свой страх. Дело в том, что они свой страх победили осознанно и не стремясь что-то доказать себе. Все, что они сделали, они сделали ради общества. Их отвага не была бессмысленной. И сейчас, слушая плохо слаженное, но общее пение, Фридрих понимал, что двор проникся благодарностью и благоговением. Он был очарован этим дисгармоничным мяуканьем. Он проникся своей значимостью и поклялся перед собой никогда не предавать это чувство, а значит, никогда не предавать котов и кошек, которых кормит. Он уплыл на волнах блаженства в сон. Никто из его бойцов не решился потревожить спящего командира, хотя каждого снедало желание разузнать о перипетиях экспедиции как можно подробнее. Бойковые коты с остервенением продолжали валтузить друг друга.

Через два часа Фридрих проснулся, отряхнулся от травы, умылся и побрился. Свеж он был, как роса.

Он построил своих ребят на инструктаж.

Фридрих брать не только пакеты с нарисованными голыми кошками, но и пакеты с нарисованными собаками.

- А как они выглядят? – прикинулся дурачком какой-то бледный юноша.

- Наряд вне очереди.

Фридрих подумал, что бойцов явно не хватает. Появился лишний – и огромный – рот, продолжают прибывать новые коты и кошки. Презрительным взглядом Фридрих окинул двор. Коты перестали петь и предавались своему привычному ничегонеделанью. «Как они меня раздражают! – подумал Фридрих. – И совсем непонятно, кто из этих лентяев может усилить отряд». Этот вопрос он отложил на потом.

- В колонну по одному к дыре шааагом марш! Тахтамыш замыкающий.

- За едой! Они идут за едой! – восторженно крикнул какой-то котенок. Дети столпились на дворе, любуясь слаженным шагом котов.

- Я тоже буду в команде Фридриха! – мяукнул малохольный котенок приятелю.

- Нет я!

- Ты хиляк!

- Нет ты!

- Вот я тебе!

Котята тыкали друг друга кулачками в лица и падали в грязь. С крыльца прыгнула кошка и растащила маленьких драчунов, сердито отчитывая сына.

- Ребята, не надо драться, - сказал Брося. – Это нехорошо.

- Если мы не будем драться, нас никогда не возьмут в команду Фридриха! – воскликнул малохольный котенок. Его приятель, получивший от матери взбучку, размазывал по усикам сопли.

 - Павлик, ты не спишь? – спросила Жмыха, сидя с вышиванием на подоконнике. Она не могла понять, как вышивать, но белая салфетка с недоконченным рисунком притягивала ее внимание.

- А? Что? Жмыха, ты? Что тебе? – сонно, медленно заговорил Павлик, будто под гипнозом. – Что случилось?

- Ты не подскажешь, как надо правильно вышивать?

- Вышивать? Что это?

- Павлик, я пошутила. Не напрягайся, тебе надо отдохнуть. Все хорошо. Фридрих ушел за едой.

- Отлично. Замечательно. Фридрих двужильный. На него можно положиться. Фридрих молодец, - бормотал Павлик, лежа клубком на кресле-качалке. Жмыха смотрела на него сверху.

«Павлик вежливый и очень, очень хороший. Скажем, если бы Фридрих лежал здесь, а я мешала ему спать, он бы избил меня. Павлик такой милый, что даже не подает вида, что я ему мешаю. Отвечает на мои глупости, поддерживает разговор, пусть и через силу. Задам-ка еще один вопросик».

- Павлик, а Павлик! – сказала Жмыха, с некоторой неприязнью отмечая, что голос ее изменился, стал вкрадчивым и мягким.

- Ы?

- Скажи пожалуйста, у тебя было много жен?

Павлик положил голову на ручку и посмотрел на Жмыху круглыми зелеными глазами. Жмыхин силуэт выделялся на фоне окна, пушистая шерсть искрилась в свете заходящего солнца. Глядя на малиново-золотую ауру Жмыхи, Павлик с грустью ответил:

- Я жил в доме.

- И что, Павлик? Что с того, что ты жил в доме?

- Ну, там…

- Там не было кошек? Неужели ни одной?! – Жмыха даже привстала.

- Перестань, Жерминаль. Давай не будем говорить об этом, - Павлик протер глаза и сел. – Ты скажи лучше, они себя хорошо вели, пока нас не было?

- Павлик, они бесятся с жиру. Им скучно.

Кот вздрогнул. Встревоженно сказал:

- Надо немедленно придумать им занятие, пока они не придумали его себе сами!

Жмыха бросила вышивание на подоконник и спрыгнула на пол.

- Не волнуйся, Павлик, мы обязательно что-нибудь придумаем. Ты не один. Мы все любим тебя.

Она положила прохладную ручку Павлику на голову.

- Спи, Павлик. Тебе надо отдыхать. Столько переживаний за один день! Как только ты мог вынести все это!

- Все велят мне спать, - проворчал Павлик, укладываясь поудобней. Ему было приятно и как-то мило на душе.

В следующий раз он проснулся, когда на кухню вошел сияющий Фридрих. Не скрывая гордости, он сообщил, что удалось похитить гораздо больше пищи, чем удавалось прежде. С жутким опозданием – к самому закрытию магазина - прибыла «газель», застрявшая где-то в пути. Люди откинули верх, чтобы выгрузить продукты, а потом махнули рукой и отправились в магазин покурить и выпить с продавцами. Рабочий день был закончен. «Собственно, – скромно молвил Фридрих, - мы полагались на случай, рассчитывали поживиться чем-то брошенным, стащить несколько пакетиков с кормом, но нам крупно повезло». Коты вытащили почти все, что находилось в фуре – из кошачьих и собачьих припасов, разумеется. Дабы не вызывать лишних подозрений, он велел котам стырить парочку консервов и несколько бутылок водки, пять пачек макарон.

- Браво! – молвил Павлик.

- А что Элджернон? Спит? – озаботился Фридрих.

- Пока спит.

- Хорошо. Да, вот что еще: мне требуются больше бойцов.

– Ты уверен? – Павлику не хотелось создавать военное государство, ведь в таком случае обычные коты оставались бы в меньшинстве и не исключено, что терпели бы постоянные унижения.

– Абсолютно. Ты сам посуди: мы и так навьючились, словно какие-то битюги, а эти лентяи даже не могут толком помочь. Им же жрать – а они и когтем шевельнуть не желают. Немного дисциплины им не помешает. Бойцовые котяры будут воровать – остальные таскать пищу во двор. Поставим над каждым подразделением опытного боевого командира, он приучит их к правильному образу жизни.

Со двора раздавались крики: «бери пакет!», «неси в дом!», «не роняй!». Слышались оплеухи.

- Да что там происходит? – встревожился Павлик.

- Я тоже считаю, что коты, которые шляются по двору, должны понять: даром их кормить никто не собирается, - сказала Жмыха. – Пусть делают что-нибудь общественно-полезное.

- Но не такими же методами! – возмутился Павлик. – Не должно быть никакого насилия!

- Обычных слов они не понимают, - ответил Фридрих.

- Значит, мы что-то неправильно им говорим. Это наша вина, а не их.

- Мне понравилось, когда они пели, – сообщил Фридрих. – Потом перестали петь, и сразу мне разонравились.

- Отсюда и будем плясать. Когда Элджернон проснется, вместе подумаем, чем их занять, чтобы это занятие было полезным и увлекательным.

- Самое увлекательное для них: предаваться пьянству, разврату и ничегонеделанью, - с негодованием сказала Жмыха.

- Да, я согласен с тем, что культура наших котов и кошек находится на низком уровне, - кивнул Павлик. – Поэтому первейшей задачей…

Шум во дворе усилился, перерос в гам. Раздались крики боли, дикое мяуканье и боевые кличи.

- Да что там?! Убивают их что ли? Фридрих!! – Павлик подскочил на своем кресле.

Фридрих недоуменно пожал плечами и направился к выходу. У дверей столкнулся с растрепанным задыхающимся Бросей.

- На нас напали!!! – выкрикнул маленький кот. Фридрих схватил его за грудки:

- Кто?!

Но Брося только хлопал огромными от ужаса глазами. Фридрих оттолкнул его в сторону и широким шагом вышел во двор. Жмыха и Павлик вскочили на подоконник.

Им открылась обширная панорама настоящего хаоса. С забора во двор прыгали разъяренные дикие коты и вступали в драку с мечущимися котами и кошками. Воздух, подкрашенный алым светом почти закатившегося солнца, был наполнен криками и остервенелым мявом. Приглядевшись, Павлик различил сидящего на заборе над дырой того самого кота, которого они изгнали первым – за воровство. Он что-то вопил, размахивая руками, вероятно призывал своих идти вперед. Боевой отряд Фридриха практически рассыпался, пытаясь поспеть везде. Сплоченной осталась лишь горстка котов во главе с Тахтамышем, – они отбивали мощные атаки дикарей, защищая сваленные в кучу продукты.

Быстро оценив ситуацию, Фридрих соскочил с крыльца и властно закричал:

- Боевые коты! Построиться в каре! Вокруг продуктов!

Услышав голос командира, многие коты опомнились и, предоставив плебсу спасать свою шкуру самим, бросились в центр двора. Через минуту вокруг продуктов собрался почти весь отряд. Разрозненно нападающие дикие коты натыкались на целый лес когтей и откатывались назад, израненные и кровоточащие. Стоя на груде пакетов, Фридрих понял, что за еду можно не опасаться. Понял это и противник, лишившийся доброй половины войска. Хромая и истекая кровью, грязные дикари отступали к дыре. Фридрих разбил отряд на две половины: одной велел очистить двор, другим – преследовать противника.

- Не отступать! Не сдаваться! – хрипел, сидя на заборе, лидер дикарей. – Окружай дом! Там еда!

Отряд Фридриха центральным мощным кулаком ударил по основным силам противника, сгрудившимся у дыры, - улепетывающим котам не хватало сил взобраться на забор. Двор наполнился стонами. Широкими флангами бойцовые коты накрыли дикарей, бегущих вдоль забора в поисках других путей к отступлению.

И вдруг с крыльца раздались торжествующие, ликующие вопли! Черные зеленоглазые коты, самые хитрые и свирепые, не поддались панике и ворвались на крыльцо, проскочив через малинник. Фридрих оставил тылы открытыми! Брося слетел с крыльца с разодранными руками и поспешил отползти за бочку с дождевой водой. Сам же Фридрих вскочил на забор, увернулся от удара командира дикарей и вцепился ему в морду обеими руками. Они скатились вниз, в заросли крапивы. На крыльце разгорелся жаркий бой, в котором принимали участие домашние кошки и Павлик. Элджернон безмятежно храпел в кресле. Храпел, сотрясая стены, и недавно обожравшийся Муму.

- Мими! Мими! – подбежала к псу Наташа. – Спаси нас, Мими!

Пес шевельнул ушами, пробуждаясь от глубокого сна.

Наташа трясла его за лапу.

Муму вскочил, отряхнулся.

- Что за суета? Котики!

- Выводи Муму! - крикнул Павлик Наташе и тут же получил от злобного черного кота в лоб. Павлик отлетел в дом.

- Павлуша! – воскликнул Муму, увидев своего ошарашенного, распластанного на полу друга.

С грозным ревом, в два прыжка, он выскочил на крыльцо, топча своих и чужих.

Дикари остолбенели. Их кровавые морды вытянулись. Они не понимали, что происходит. Но когда Муму схватил одного зубами, прямо поперек туловища, и подкинул высоко вверх, - коты бросились врассыпную. Они взлетали на забор и исчезали в сгустившейся тьме, чтобы никогда не возвращаться.

Фридрих волочил к крыльцу плененного командира дикарей, мелкие камешки вонзались тому в израненное тело, причиняя невероятную боль. Двор был очищен от дееспособных врагов. Кругом валялись стонущие коты, свои и чужие, - за пять минут мирный двор превратился в одну большую рану.

Тахтамыш с десятком выносливых и непострадавших котов преследовал противника за границей двора, остальные собирались у крыльца, пылая гневом, зализывая раны и требуя справедливой расправы над агрессором.

Командир дикарей, сжавшись под взглядами многих десятков котов и кошек, сидел на крыльце у столба и трясся от боли и ужаса.

Растолкав граждан, Павлик вышел на крыльцо. За ним вышла Жмыха и сразу же плюнула пленнику в морду. На его красных от крови усах повис розовый смачный плевок, но кот побоялся утереться.

Павлик был шокирован настолько, что никак не мог прийти в себя и не находил нужных слов. Фридрих всё взял на себя. Указуя на врага перстом, он вскричал:

- Как мы поступим с этим грязным негодяем?

Со всех углов двора раздались глухие, но слаженные полукрики-полустоны:

- Смерть! Смерть!

- Смерть! – тоненько верещал Брося из-за бочки с водой.

Глядя на котов и кошек самых разнообразных расцветок (но одинаково серых в этих сумерках), слаженно твердящих одно и то же слово (страшное до дрожи), Павлик подумал, что этот день запомнит навсегда. Сегодня смерть явилась к нему во всей своей красе, повернулась разными боками, показала себя со всех сторон. И разве может он, маленький домашний Павлик, перечить ей? Но он все же тихо сказал:

- Коты не убивают котов…

Он сказал еле слышно, так, чтобы слышали его друзья – Фридрих, Жмыха, Брося, чтобы услышали домашние кошки, столпившиеся на крыльце… но не услышали бойцовые коты, сидящие на дворе плотным строем и жадными глазами пожирающие врага.

За спиной Павлика сопел Алеша, полуоткрытым ртом вбирающий холодный воздух, напоенный запахами крови. Он ничего не говорил, но на его морде, под глазом, саднила глубокая рана, оставленная черным когтем.

- Павлик! – сказала Жмыха. Сейчас она проклинала Павлика за его мягкотелость. «Нельзя же быть таким!»

- Коты не убивают котов… - повторил Павлик.

Домашние кошки гудели как пчелы. Слово «смерть» приобрело в их маленьких устах цикличность, превратившись в подобие какой-то жуткой мантры. Бойцовые коты вносили в общую монотонность оживленное разнообразие:

- Пусть сдохнет!

- Тварь! Смерть ему!

- Дайте я вырву ему глаза!

Поверженный враг терся спиной о столб, словно пытаясь раствориться среди плотной древесной ткани, превратиться в маленького жучка и исчезнуть в дырочках-лазейках.

- Можно я его съем? – добродушно спросил Муму.

- Мими, съешь его! – крикнула Наташа.

Некоторые бойцовые коты рассмеялись:

- Хоть какая польза!

Фридрих, глядя на подавленного Павлика, подошел к нему и зашептал на ухо:

– Павлик, твои меры непопулярны. Этого мерзавца нельзя отпускать. Все животные ждут публичной казни.

– Нет! Нет!

Брося подпрыгнул из-за бочки и укусил командира дикарей за свесившийся хвост. Тот дернулся, но вслед за его рывком дернулся весь двор – «Не сбежииишь!»

– Да, Павлик, да... – продолжал тихо втолковывать Фридрих.

– Оставим его под охраной, завтра коты забудут, пожалеют его… может, он сам умрет ночью… Посмотри, на нем живого места нет… - горячо зашептал Павлик в ответ.

– Мы должны все сделать прямо сейчас. Некогда рассусоливать, - Фридрих отошел на середину крыльца и крикнул:

– Наша община единодушно постановила: негодяй, вор и убийца заслуживает смерти! Этот кот, чьего имени мы не знаем, будет казнен прямо сейчас! Мы не знаем его настоящего имени, отныне этот кот будет носить имя ВРАГ! Любого врага, который отважится на нас напасть, постигнет та же участь, что и этого безымянного кота, - то есть немедленная смерть! Враг и смерть – это неразделимые понятия. Запомните все! Тут, на крыльце, сидит враг. Мы не знаем его имени, для нас важно только одно, - он враг. И поэтому заслуживает смерти!

- Фридрих и Павлик – вечная слава и жизнь! Враг – смерть! – крикнул из дыры Тахтамыш, вернувшийся из погони.

- Сейчас я отдам его вам, - сказал Фридрих толпе сверкающих зеленых, голубых и желтых глаз. – Сделайте с ним то, что он заслуживает!

– Не медли! – крикнули снизу.

- Скорее!

– Нам не терпится разорвать его!

Павлик дернулся с места, но Жмыха крепко обхватила его руками и уронила на крыльцо.

– Успокойся, успокойся, Павлик! Так надо! Все хорошо…

Очарованный Муму стоял возле них, не отводя взгляда от величественного  и решительного Фридриха, протянувшего руки к Врагу.

Враг забился в каких-то конвульсиях, стремительно заворочал руками и ногами:

- Простите меня! Я больше не буду! Клянусь! Я умру сам, мне недолго оста…

С трудом приподняв израненную, вопящую кошачью тушку, Фридрих швырнул ее в толпу. На мгновение из-за туч вышла луна, осветив живое море блестящей шерсти и черных кровавых пятен. Море поглотило свернувшегося в спасательный круг врага.

 

    ..^..

Старый новый миф.

– Павлик заболел! – известила поутру Жмыха кошачье общество, которое собралось у крыльца, чтобы воздать хвалу героям.

Фридрих сдержанно кивнул с крыльца и ушел на газон строить подчиненных. Четыре двойки сразу были отправлены в дозор на забор, чтобы следить за четырьмя сторонами света, остальные отрабатывали различные приемы и тактические построения.

Праздные коты разбрелись по двору, некоторые останавливались возле трупа поверженного врага, плевали в него, шли дальше. Труп не убирали, потому что никому не хотелось мараться.

Павлик сидел у окна и смотрел во двор неподвижным, остекленевшим взглядом. На душе было гадко, мерзко, противно. С его молчаливого одобрения сейчас на земле, перед его взором, лежит мертвый кот, его собрат, в которого плюют другие коты, а тот не может ответить. Потому что мертв! Даже если его уберут, ничего не изменится. Этот день, как и вчерашний вечер, нельзя будет вычеркнуть никаким пером. Да и нет у Павлика пера. Вот так, стремясь к благоденствию, Павлик развязал руки добру. Павлик попал впросак. Пал жертвой условий, созданных им самим. И разве можно как-то это изменить? А раз нельзя это изменить, то не лучше ли смириться с этим?

Заморосил мелкий клейкий дождь. Коты и кошки попрятались под навесы, под деревья, в сарай. Только бойцы Фридриха неутомимо колошматили друг друга. Сам же военачальник внимательно следил за ними единственным, но всевидящим оком.

– Павлик, покушаешь? – просительно спросила Жмыха. Павлик не ответил, он смотрел во двор.

Дождь усилился.

– Ладно, все в казарму, – наконец проворчал Фридрих. Его коты, по одному, потянулись кривым извилистым рядом к сараю. Фридрих вспрыгнул на крыльцо, но вдруг заметил двух котов, выбежавших из сада. Они быстро трусили в направлении сарая, и Фридрих сразу понял, что это были те самые молокососы, которых он отправил стеречь юг.

– Стоять! – гневно крикнул Фридрих.

Коты вздрогнули и, предчувствуя нехорошее, медленно подошли к крыльцу. Фридрих спустился по ступенькам вниз и отвесил хорошую затрещину тому, кто был ближе.

– Был приказ оставить пост?!

– Но ведь дождь, Фридрих! – басисто промяукал котенок, получивший оплеуху. Он прижимал уши к голове и незаметно пятился.

– Что с того? – грозно спросил Фридрих. – Вам хочется, чтобы повторилась вчерашняя оказия? Из-за дождя вы готовы подставить под угрозу всех остальных котов, включая кошек и котят?

– Н-нет… - ответили, дрожа, солдаты.

– Никакого чувства долга! – распинался Фридрих. – Позор для бойцового кота! Как вы будете смотреть в глаза своим товарищам, которых не испугал дождь?

– Фридрих, мы все поняли, – залепетал кот, который избежал оплеухи и совсем не желал восполнять этот пробел.

– Я надеюсь, что вы все поняли, – значительно сказал командир. – Быстро на место! И, вот что еще: если появится какой-нибудь безобидный кот и скажет, что хочет присоединиться к нашей общине, ведите его сюда, но только не вдвоем, идиоты. Что бы ни случилось, один кот обязан оставаться на посту. Скоро вас сменят.

Коты, мяукая, бросились в сад, а Фридрих прошел вдоль забора и отдал распоряжение остальным дозорным: если появится мирный кот, то один боец должен отвести его к Фридриху, на допрос, а другой – оставаться на месте.

Пока Фридрих ходил, дождь усилился, затянув все пространство серыми швами. Дождь стучал по гравию, сбивал листву со слабыми черенками, барабанил по жести карнизов и водостока. Посреди двора валялся труп врага, поливаемый дождем. Теперь у него был особенно жалкий вид, в него даже не плевали. Он был одинок, порван и распластан.

«А ведь если бы я не собрал всех вместе, ничего бы этого не случилось, – с болью подумал Павлик. – Жил бы он себе, бегал где-нибудь, ловил мышей, наслаждался жизнью… И не было бы у него никаких поползновений ограбить других котов!»

Павлик закусил губу, сморщил лицо в сморчок и упал ничком на подоконник.

В кухню вошел сияющий Элджернон. Он только что проснулся, отлично выспался, а ко всему прочему, к нему вернулся дар речи. Вспрыгнув на подоконник, он нечутко хлопнул Павлика по плечу, улыбнулся ему, бодро воскликнул: «Привет, славный друже, как же долго я тебя не видел! Проспал, черт возьми, все на свете!», и глянул во двор.

Через секунду он недоумевающе спросил:

– Что там за мертвый котище валяется? Почему никто не убрал? Он что, сам сдох, или ему помогли? Что тут, наконец, происходит?

Павлик нехотя размежевил губы:

– Элджернон, к сожалению вчера состоялась стычка. На нас напали другие коты, которые узнали, что у нас много еды. Пришлось сражаться.

– Это наш кот там лежит?!. – Лажа ненадолго призадумался. – Нет, ну конечно не наш: если бы это был наш кот, его бы, я думаю, похоронили с почестями, а не оставили мокнуть под дождем… Значит, враг?

– Да, Враг… Кажется, его оставили в назидание… чтобы каждый знал, каково это… нападать на нас. И, знаешь, как же мне скверно сейчас на душе…

Элджернону совершенно не хотелось думать о смерти. Более того, он никогда не видел Павлика в таком упадке духа.

– Послушай-ка! Каждый день умирает чертова уйма котов – кто-то раньше, кто-то позже. Не стоит тебе волноваться из-за этого дурака, который своими собственными действиями навлек беду на свою голову. Ты же должен понимать, что это его проблема, а не твоя. Как и его смерть – это не твоя смерть. Ты все сделал правильно.

Вошла Марина, серая, когда-то домашняя кошка, и принесла большое блюдце с едой.

– Спасибо, дорогая, поставь его здесь, под подоконником, – велел Элджернон.

Когда кошка ушла, он спрыгнул вниз и сказал:

– Павлик, не откажи в любезности, раздели со мной трапезу.

Павлику есть не хотелось, но ведь Элджернон попытался развеять его печаль. Поверхностно очень, но попытался! К тому же Элджернон был голоден, как собака, а все же нашел в себе силы. Нервно вильнув хвостом, Павлик прыгнул следом. Два кота склонили головы над блюдцем и принялись старательно жевать.

После еды Элджернон развалился в кресле, а Павлик, облизывая усы, вернулся на подоконник. В животе у него довольно урчало. За окном лил дождь, растекаясь плоскими потоками по стеклу, а здесь, на кухне, все-таки было очень и очень уютно.

– Послушай-ка, Павлик, а Павлик. Когда я спал, у меня в голове зрела мысль. Когда я проснулся, она созрела окончательно. Ты позабудь хоть на время о том дохлом коте… кстати… Марина!

Вошла Марина.

– Забери блюдце, пожалуйста. И найди пару-тройку здоровых котов, чтобы они убрали мертвое тело со двора. Пускай за забор вынесут. А то мы расстраиваемся. Да и негоже это, – Элджернон приподнялся. – превратили двор в помойку! Ведь двор – это, так сказать, наш маленький парк, единственное место в мире для спокойных, умиротворенных прогулок котов и кошек.

– Хорошо, Элджернон, – кивнула Марина, забирая блюдце.

Рыжий кот чувствовал себя превосходно. Казалось, сейчас он растечется по всему креслу, заурчит, а по усам его заструится то ли мед, то ли сметана, и щедрость эта не будет знать границ.

С небрежною улыбкой он поделился своей идеей, которая снилась ему всю ночь, с Павликом:

– Каждая цивилизация, дорогой мой друг, обладает своей собственной религией, традициями, мироощущением. Настало время озадачиться подобным вопросом и нам, котам.

– Зачем это? – напрягся Павлик.

– Да хотя бы затем, чтобы занять чем-то всех этих котов, которые шляются бестолку по двору и совсем одурели от скуки! – артистично развел руками Лажа. – Надо придумать им занятие, пока они не придумали его себе сами, – назидательно добавил он.

– Да, да, верно, – Павлик и сам размышлял на днях, чем бы занять котов, но так ничего и не придумал.

– Письменность нам не нужна, мы не приспособлены писать. Хотя, надо полагать, через какое-то время можно толкнуть подобную мысль – о необходимости грамотности – в массы, и еще через какое-то время взрастет поколение котов, способных выцарапывать каракули на заборах своими крепкими, натренированными когтями, – для пущей убедительности Элджернон выпустил когти и рубанул ими воздух. – Боюсь, правда, что такие когти окажутся в наличии лишь у бравых вояк, а уж каковыми лозунгами они испещрят заборы – это одному богу известно!

– Кстати, о боге…

– Бог необходим! – перебил Элджернон. – Я к этому и вел. Если ты выйдешь во двор, то обязательно услышишь от какого-нибудь кота дурацкий плаксивый вопрос: а что нас ждет, а зачем все это, да почему, да из-за чего. Во-первых, и тут не нужно лгать хотя бы перед самим собой, мы, все мы (Элджернон показал ручкой на Павлика, а потом на себя) – коты, брошенные людьми. А будучи хоть и сами по себе, мы, тем не менее, зависим от людей. Мы изначально растем в их среде, пользуемся благами их цивилизации. Даже сейчас, когда оторвались от них.

Павлик понурил голову, но продолжал слушать. Элжернон говорил дельно, но Павлику было неприятно то, что он говорил. Павлику хотелось думать, что коты по своей природе абсолютно независимы от людей. Уловив это, рыжий кот заговорил еще более страстно:

– Я объясню тебе, почему мы чувствуем себя неловко, когда речь заходит о людях. У нас, котов, в отличие от людей нет своего самоосознания, несмотря на то, что мы ничем не отличаемся от людей: дышим одним с ними воздухом, точно так же рождаемся и умираем. Самоосознание не появляется абы как, спанталыку, оно растет издревле, на каком-то недоступном нашему пониманию уровне. И в этой нашей кошачьей непонятливости, в нашей зависимости от цивилизации людей, имеется как свой минус, так и свой плюс.

Элджернон перевел дух. Во дворе три кота, под присмотром Марины, пытались ухватиться руками за труп. Марина советовала хвататься зубами, но коты брезгливо воротили морды и матерились на чем стоит свет.

– И нам не нужно проходить весь этот путь становления человеческой цивилизации, повторяя каждое их заблуждение. Наши цивилизации развивались параллельно, и мы имеем моральное право воспользоваться их достижениями, это не должно вызвать у нас никакого отторжения.

– Но ведь мы понимаем, что их достижения не чета нашим? – возразил Павлик. – Ты разве забыл все эти поговорки, ну, типа, «человек – венец природы»? А забыл, как тебя механически наказывали, когда ты гадил в коридоре, а не в отведенном месте? Ведь только ты тогда понимал, что не хочешь там гадить – потому что уже нагадил, и что лучше получить по морде, чем поступиться своей чистоплотностью, своей трепетной стыдливостью? Ты доверял людям, надеясь на их понимание, и чем они платили взамен? И теперь ты всерьез полагаешь, что используя специфические, типично человечьи понятия, которые ты именуешь «достижениями», ты сможешь породить какое-то самосознание у котов?

– Павлик, – вздохнул Элджернон. – Откуда в тебе это? Дали тебе разок по морде – и ты ставишь крест на всем. Вот, мол, этот мир – дерьмо. Вонючее собачье дерьмо. Неужели ты считаешь, что люди не осознают свою ущербность? Нет? Ты так не считаешь? И слава богу. Пора уже распрощаться с лживыми идеалами. Мы, коты, понимаем, что не можем строить дома, а люди понимают, что не могут строить очень хорошие дома. И я тебе более скажу: именно это несовершенство объединяет нас. И не только несовершенство действия, но и несовершенство мысли.

– Все это слова. Всего лишь слова.

– Правильно, слова. И я намереваюсь устроить среди котов словопрения, диспуты. Ведь это так любопытно, силой одного лишь разума постичь загадку мироздания. Кто всех нас создал? Зачем? С целью какой или по пустой прихоти?.. Понятно, что ответ, пусть и принятый большинством котов, а то и всеми, будет далек от истины, но разве это так важно? Главное, чтобы все приняли участие, а те, кто не принял, согласились с общим выводом. Сегодня я выдвину теорию, что существует некий пантеон кошачьих богов, под руководством Всевеликого Кота-Вседержрателя… назовем его… ну, скажем, Павлом…

Павлик протестующе замотал головой.

– Не надо скромничать! – всплеснул ручками Элджернон. – При смерти мы тебя однозначно канонизируем! Должен же быть кто-то, кому станут поклоняться потомки и следовать верному маршруту, обозначенному тобой. Маршруту, который ведет к цивилизованности…

– При какой еще смерти? О чем ты?!

– Ну когда-нибудь ведь ты умрешь, – пояснил Элджернон. – Все умирают, и ты тоже умрешь.

– Рановато ты подобные разговоры затеял… – мрачно скривился Павлик.

– Тут не причем «рановато» или «поздновато» – мы беседуем о вечном.

– С ними беседуй! – с брезгливостью Павлик вдруг кивнул в сторону окна. Дрожащие коты все-таки отнесли труп за пределы двора и теперь возвращались с чувства выполненного долга в сарай. Наблюдавшая за ними Марина ушла с крыльца и через секунду послышался ее материнский лепет возле комнаты с едой: «Мими, ты хорошо выспался? Хочешь, я тебя расчешу?»

– Побеседую, когда дождь пройдет, – сказал Элджернон. – Итак, смотри. Предположим, что существует несколько котов-богов идеальных расцветок: исключительно рыжий кот, исключительно белый кот, исключительно серый кот – и так далее. Я поленился придумать им имена, но это можно объяснить тем, что нам, простым обывателям, их имена не могут быть известны, потому что это – бессмертные боги, которые не снисходят до общения со смертными. Потом, конечно, на тебя снизойдет божественное откровение, и ты узнаешь их имена, о чем оповестишь меня, а я оповещу всех остальных.

Павлик прищурился и злорадно сказал:

– Давай так: на меня снизойдет божественное откровение, ты оповестишь меня, я оповещу тебя, а ты оповестишь других котов.

Рассмеявшись, Элджернон тут же ответил:

– Хорошо же! Вижу, что мы настолько ленивы, что даже не можем придумать им имена, хотя, честно говоря, я рассчитывал, что ты пощадишь мою скромность и сообщишь мне, сразу после откровения свыше, что рыжего кота-бога зовут Великий Элджернон, а серого кота-бога, например, кличут Великим Фридрихом…

– А это видел? – Павлик скрутил кукиш и показал Элджернону со своего подоконника. – Совесть тоже надо иметь.

– Я тоже так думаю, – виновато рассмеялся Элджернон и, подумав, сказал: – Поэтому предлагаю следующее: рыжего кота-бога будут звать Рыжим, черного – Черным, серого – Серым. Все гениальное – просто, как говорят люди.

– Просто – не значит убого, – возразил Павлик. Болтовня Элджернона все-таки немного отвлекла его от гнетущих мыслей, тем более, что и труп посреди двора больше не мозолил глаза.

– Никакого убожества! – вдруг развеселившись, живо ответствовал Элджернон. – Всем известно, что у рыжих котов самый гибкий ум и огромное жизнелюбие, а у черных имеется внутри души какая-то мрачность, я бы даже сказал смертоносность… ведь недаром некоторые суеверные люди сворачивают на другую улицу, если черный кот перешел им дорогу. Наличие же в окрасе кота нескольких цветов означает совмещение нескольких изначальных качеств характера. В любом случае, каждый кот следует той стезе, которая определяется доминирующим цветом его шерстки, и должен поклоняться своему богу, а тот, в свою очередь, должен ему помогать. Например, я бы никогда не смог руководить войском, потому что в моем окрасе отсутствуют черные цвета, а, скажем, Фридрих, серый кот с черно-рыжими пропалинами, – он не только может руководить войском, но и строить какие-то планы, то есть является, по сути, хорошим военным стратегом. Ты же, Павлик, большей частью серый, но с вкраплениями белого, рыжего и черного. Это значит, что личность ты хоть и многогранная, но в целом же – малозаметная, ведущая свою серокардинальскую игру и – при твоем-то божественном начале – неизменно в этой игре побеждающая.

Павлик кивнул. Подобный расклад пришелся ему по душе. Элджернон увлеченно продолжал вещать дальше:

– А завтра я подкину им новую тему! Пусть подумают над тем, что кошачий Бог един. Тогда уже цвет кошачьей шерсти не будет иметь никакого значения, главное в коте – его духовное, божественное начало. Какая-то слепящая искра истины. У Бога будет антагонист… кошачий дьявол. Бесцветный, невидимый, который живет внутри нас. Вся наша жизнь – это борьба с дьяволом за свою бессмертную душу, которая после смерти обретется где-то возле бога. Все неудачи, трагедии, простые обывательские неурядицы спишем на происки дьявола. Ты, Павлик, будешь пророком, который указал путь котам, покинутым… потерявшимся в мире зла. Да за тебя когтями станут цепляться, Павлик!

Эта идея понравилась Павлику еще больше. Но все же он обратил внимание друга на нестыковку:

– Как-то дико, Элджернон, сегодня верить в одно, а завтра – в другое.

Элджернон уверенно ответил:

– Тут ничего странного нет. Ты же знаешь: у большинства котов память короткая. Завтра они обо всем забудут… А если не забудут, то тем лучше! Богатейшая пища для размышлений! Просто чудесно! И лишь одно, обрати внимание, останется неизменным в обоих случаях: ни одна теория не оспаривает твоей значимости. А это сейчас самое главное. Коты могут думать о чем попало, но они должны быть уверены в Главном – иначе все как один впадут в ересь. Они должны признавать твою исключительность! Твою – и творца. Да черт с ним, творцом, - твою!  Творец далеко, а ты тут, можно пощупать.

Потеряв нить рассуждений друга, Павлик сделал многозначительное лицо, после чего нехотя проговорил:

– Вот послушай, Элджернон. Ты так ловко обо всем рассуждаешь: коты подумают то, коты подумают се. А с какой радости им тебе верить? Вот выйдешь ты и начнешь нести свою чушь с крыльца… Почему бы им не сказать: а пошел-как ты, Элджернон, к такой-то матери!

– Друг мой! – воскликнул Элджернон, – поначалу меня тоже одолевали сомнения: не рискуем ли мы, Павлик, твоим  авторитетом? Сейчас я абсолютно уверен в том, что риска нет. Во-первых, я выступаю как лицо, обличенное не только властью, но и, заметь, авторитетом, совершенно заслуженным – в конце концов, рискуя жизнью, мы притащили сюда это Муму… То есть к моим словам по-любому прислушаются… сядут и станут слушать, – Элджернон привстал. – А что им еще остается делать? Как никак – развлечение! Во-вторых, – он снова развалился в кресле, – коты делятся на две категории: одним для полного счастья нужны вопросы, а для других – ответы. Тем, кому нужны ответы – я дам ответы. Пускай верят в то, что ты – пророк (кстати, я тоже так считаю), что они живут так, как дОлжно жить, и после смерти обретут рай, покой и нескончаемый пакет «вискаса». Остальные, которых меньшинство, пускай устраивают дискуссии, споры, ищут смысл жизни, терзают свои умы разнообразными теориями – всё, как-никак, занятие. А сыты будут, по-любому, и те и эти. А поскольку сыты, то, по большому счету, спокойны.

– По-твоему, сейчас они не спокойны?

– Ты должен сам понимать, что это не покой, а скука.

Шум дождя стал сильнее. Скрипнула в прихожей дверь. Насквозь промокший Фридрих зашел на кухню и отряхнулся. Его шерсть свисала косицами, по которым на пол стекали капли дождя вперемешку с песчинками.

– Привет, ребята, – сказал кот. 

– Здорово, дружище, – обрадовавшись встрече, ответил Элджернон. Павлик кивнул.

– Ну что, как дела? – Фридрих взобрался прямо в сапогах на подоконник к Павлику и посмотрел во двор. – Видишь, убрали мертвеца, слава богу. Я ведь знаю, как он досаждал тебе, Павлик. Даже после смерти. Я бы мог приказать своим парням убрать его, но солдатское дело убивать, а не убирать мусор.

– Сейчас стало значительно лучше, – сдержанно ответил Павлик, глядя на пустошь.

– Потом станет и вовсе отлично. У нас, котов, память короткая.

– Мы тут с Павликом разрабатываем новую стратегию, – сообщил Элджернон. – Я хочу вовлечь бездействующих котов в словопрения, занять их чем-нибудь.

– Какие еще словопрения? Зачем? – равнодушно ответствовал Фридрих, считая Элджернона своим другом, но в то же время тщеславным пустозвоном.

– Пускай размышляют о мироздании, философствуют.

– Пускай они лучше порядок у себя в конуре наведут и дисциплину подтянут, – отрезал Фридрих. – Толку с них никакого, а если они будут много думать, то еще, пожалуй, решат, будто и от нас, бойцов, и от вас, начальников, никакого толку нет. Решат еще после долгих раздумий, что они – самые лучшие, а все остальные должны им служить. Я этих тварей знаю.

– Да нет, – горячо возразил Элджернон. – Чего ты такой резкий? Я как раз хочу внушить им мысль, что без Павлика – никуда. Ввести в общину систему кошачьих верований, центром которой будет всесильный бог, а Павлик – его пророк. А мы с тобой, ну, например, апостолы.

– Какие еще апостолы? Какой, к чертям, пророк? Что ты несешь? – Фридрих подозрительно посмотрел с подоконника на Элджернона. Тот развел руками:

– Сейчас объясню, если ты не будешь орать.

– Выкладывай, послушаем. А вообще-то не выкладывай. И без тебя понятно, что весь этот сброд надо чем-то занять – и, желательно, созидательным, а не твоей ерундой. Пускай они победные песни, например, сочиняют. Или там стихи какие. Но только не стихи, восхваляющие себя, или, что хуже, порочащие нас, а стихи про всех нас, про всех котов вместе.

– Коты должны быть вместе, – еле вспомнил Павлик свою первую «заповедь».

– Вот именно, – подтвердил Фридрих. – Вот про это пускай и поют, но только красиво. А не так, чтобы все заткнули уши и в ужасе разбежались.

– Так чем тебя не устраивает моя-то идея?? – Элджернон даже вскочил. – Я же тоже «за»! Пускай они думают, что Павлик – пророк, и что только с его помощью можно добраться до рая, где все будет хорошо и не надо будет опасаться за свой бок и свой кусок.

– Да потому что это чушь. Собачья! К черту метафизику, или как там это называется. Надо делать реальные дела, а не философствовать.

Муму за дверью внимательно подслушивал и теперь решил, что пора подать голос:

– Алё, гражданин! Попрошу собак не вмешивать.

– Это людям хорошо… и собакам – их слугам, – Фридрих снизил свой раскатистый мяв до шепота. – А коты всегда ходят сами по себе. Надо им вдолбить, что это не так… Что ставить главной целью жизни собственную независимость – преступно для природы и опасно для жизни. Главная цель – единство! Понял, Лажа?

– Гм… – ответил Элджернон.

– Ты совершенно прав, Фридрих, – помолчав, согласился Павлик. – Мне тоже виделся какой-то изъян в придумках Элджернона, но только теперь я понял, какой… Он пытается насадить веру в загробную жизнь и высший разум искусственно, а ведь вопрос веры – очень личный вопрос… Знаете, друзья, как говорят люди? «Если бы бога не было, его бы следовало придумать». А нам не нужно его придумывать. Само понятие «бог» - совершенно чуждое нам понятие, слишком человеческое. Хватит коситься на людей, вот что я думаю, в конце-то концов! У котов изначально присутствует тенденция к объединению, но она очень слабая, и ее нужно укреплять. Вот что сейчас самое важное!

Элджернон вступил в полемику с Павликом:

– Вернемся к вопросу веры! Я полагаю, что вопрос веры является личным вопросом для людей, а для нас, котов, скорей всего нет. Если мы придадим этому вопросу статус общественного, тогда именно он приведет котов к единству.

– Хватит тут софистику разводить, – проворчал Фридрих. – Я полагаю только то, что ты пытаешься тянуть одеяло на себя.

– Что? – от возмущения Элджернон задохнулся, потом принялся смеяться, катаясь по креслу. – Какое это одеяло я на себя тащу? – он сел и не мигая уставился на Фридриха. – Лоскутное? Которое ты сшил из обрывков чужих мыслей, а теперь тянешь на себя?

– Да такое, – движенья Лажи не произвели на командира бойцовых котов никакого впечатления. – Тебе в голову втемяшилась идея, ты потратил время на ее обдумыванье и теперь не хочешь с ней расставаться, хотя она совсем бестолковая.

– А у тебя, конечно, толковая! Стихи сочинять! Про нашу доблесть! Высосанный из пальца бред! Ты никогда не заставишь котов сочинять стихи про чужую доблесть.

– Не ссорьтесь, – сказал Павлик. – Вы хотите быть цивилизованными котами, а ведете себя как дети. Давай сделаем так, как делали раньше. Пускай Элджернон попробует увлечь котов своей идеей, а если она не приживется, пустим в ход твою идею, Фридрих.

Одноглазый кот угрюмо ответил:

– Незачем тратить время. Понятно и так: нужно, чтобы делом занимались и те, и другие. А то получится следующим образом: мы и богу молимся, и сражаемся, а все остальные только богу молятся и больше ничего не делают. Это нечестно, и мне уже об этом мои парни неоднократно говорили. Они возмущены. От толпы праздных котов тоже должен быть какой-то прок. Пускай они нас развлекают, придумывают стихи, еще что-нибудь делают полезное, раз уж мы их кормим. А Элджернон, безусловно, хочет протолкнуть в массы свою идею и стать этаким глашатаем! Плевать он хотел на…

– Так, спокойно, – сказал Павлик. – Без истерик. Повторяю: не ссорьтесь! Что вы глазами друг на друга зыркаете? Еще давайте подеритесь. Время нас не поджимает, у нас все замечательно. Вот, послушайте, какой за окном дождь… слышите? Он усыпляет, это осень. А когда осень – всегда дождь. Нам всем следует поспать, а непогода споет колыбельную. Только прислушайтесь…

Элджернон демонстративно отвернулся. Фридрих уставился в окно и навострил уши.

– У нас все хорошо, друзья, – повторил Павлик. – Все мы сыты, сидим в тепле, и нас не поливает этот холодный осенний дождь. Нет нужды паниковать и придумывать выходы из кризиса, которого нет.

Фридрих поднял голову. За разводами дождя виднелся бок ржавого водостока. Вдали деревья мотали своими мокрыми желтыми головами и роняли тяжелые листья. Из открытой форточки тянуло зябкой сыростью. Фридрих вдохнул, глядя в безучастное зыбкое небо.

– У нас все хорошо: мы дали отпор Врагу, – голос Павлика немного дрогнул, – каждый день к нам приходят коты, восхищенные нами, с мольбами о помощи, бедные сиротливые коты, наши братья и сестры…

– Кстати! – вспомнил Фридрих. – Я чего зашел-то. Мне показалось, что вам будет интересно поглядеть на новоявленных бездельников.

– А что на них глядеть? – Элджернону не улыбалась перспектива бежать через двор в сарай.

– Вы будете удивлены, но к нам тянутся не только голодные и бездомные. Наша слава гремит по свету. Вот чем тебе не повод для поэмы, кстати, а, Элджернон? Среди двух оборванцев затесалась ухоженная ангорская кошка, вся из себя домашняя, хоть и основательно потрепанная непогодой, – Фридрих иронично усмехнулся. – Наверное, захотелось романтики. Или, может, доказать себе что-то хочет. А получилось все одно: не хозяева ее бросили, а она – их.

– Иди ты к черту, Фрик! – не поверил Элджернон. –  Врет она!

– Может и так, но мне об этом доложили ребята с южного поста. Бездомные пришли с юга, кошка с ними. Вы же знаете, что я по периметру забора посты расставил, чтобы история с внезапным нападением не повторилась.  Парни привели их ко мне, а я отвел их в сарай отогреваться. По пути расспросил. Кошка мне то же самое сообщила. Дескать, решение было осознанным и взвешенным. Ее спутники – местные, с соседних дворов, она с ними дружила, ну, вы понимаете… Один наш кот, оттуда родом, сбегал к приятелям, хотел их сюда привести, многое о нас рассказывал. Эти двое сразу согласились, а она все слова сомнениям подвергала. Ну, похоже, он и расстарался… вот такого рассказчика тебе нужно, Элджернон. Этот красноречивый болтун во что угодно поверить заставит, и в бога, и в его апостолов.

Павлик вздрогнул, будто его ударили по темю. Его мысль свалилась с апостольских высот на грязную, скользкую, холодную землю.

– Ты что, отвел кошку в сарай? – спросил Павлик.

– Ну да! Она боялась и поэтому не хотела оставлять своих друзей. Что здесь такого?

Павлик содрогнулся… как несколько дней назад, когда увидел Жмыху, совершенно чужую ему, слишком подвижную, недоверчивую, готовую сию ж секунду сбежать.

– Быстро в сарай! Спасать кошку! – Павлик спрыгнул  с подоконника и бросился к двери. Фридрих и Элджернон побежали за ним.

Муму вздрогнул, увидев бегущих котов:

– О-о.. котики! Опять паникуем?..

– Не до тебя, Муму, – бросил Павлик.

Три кота спрыгнули с крыльца под мерзкий дождь, мгновенно замуровавший их в своей губчатой холодной стене. Пробежали пол-двора. Павлик первым заскочил в сарай, и был оглушен концентрированным кошачим запахом, мраком, наполненном движениями десятков шерстяных тел.

Его не заметили.

У Павлика отлегло от сердца: белая ангорская кошка сидела посреди сарая, а ее окружали довольно дружелюбно настроенные коты, лежащие на грязных полках среди ящиков с гвоздями и садовым инструментарием. Плотным ковром коты валялись и на деревянном полу, выпрастывая время от времени когти и корябая доски. Весь пол уже был выщерблен – желто-серым ворсом повсюду торчали щепки.

– Ага, ну конечно, девочка, мы тут даем пример всем, – вальяжно проговорил какой-то кот. Раздался дружный ржач. – Тебе-то бояться нечего. Это мы тут все боимся.

– Чего вы боитесь? – спросила кошка, обращаясь к говорящему.

– Ну, например, тебя…

Окружающие коты покатились.

– А ты закрой рот, тебя не спрашивают! – вдруг прикрикнул оратор на какого-то кота, свисающего с синего черенка лопаты.

– Я молчу, – ответил кот, раскачиваясь. – Зато ты уж больно разговорчив нынче, златоуст, которому невдомек, что золотом считается молчание, а вовсе не болтовня! Разумеется, это мое мнение, с которым…

– Ну так если это только твое мнение, то и плевать на него.

– Ага, давай, плюнь! – задорно ответил кот, болтаясь как обезьяна... и немедленно полетел вниз, потому что оратор впился ему зубами в хвост и резко дернул. Кот ответил ударом когтей по глазам. Белая кошка, ужаснувшись, подпрыгнула выше головы, и метнулась к выходу… чтобы оказаться в лапах у Павлика.

Тот на мгновение замер. Отстранив кошку в сторону, вошел в сарай и обвел пространство грозным взглядом. В лапах его еще держалось кошкино тепло, пахнущее сыростью и духами.

– Как тебя зовут? – спросил Фридрих, хватая кошку на изломе душной полутьмы сарая и холодной свежести дня.

– Антонина, – услышал Павлик.

– Что тут происходит? – обратился Павлик к обществу. – Кого сегодня привели, кроме нее? Все сыты? Дождь не мочит? Чего вам не хватает?

Фридрих кивнул с порога своим бойцам, продолжая держать кошку в руках. Поднялся Тахтамыш.

– Павли, всего хватает, все сыты, дождь не мочит, – отмяукал он. – Все довольны.

– Дааа! – отозвались коты со всех углов сарая, не подымаясь с места.

Только верхние полки бормотали что-то невразумительное, непонятное Павлику.

– Хорошо… – кивнул Павлик Тахтамышу и посмотрел наверх. – А вас что не устраивает? Можно поконкретнее? Я же вижу, что вы чем-то недовольны.

Он обвел сарай взглядом.

– Да все вроде нормально… – кто-то очень робко отозвался из-под крыши.

– Это правда? Фридрих!

Одноглазый кот оставил Антонину за порогом и зашел в сарай, зачесывая лапой намокшие волосы головы назад.

– Сам видишь, – сказал Фридрих.

– Ладно… Кто пришел с этой кошкой?

Из полумрака вылезли в дверной просвет два щуплых серых кота, похожих как две капли друг на друга.

– Мы, – робко сказал один из них.

Павлик подошел поближе, рассмотрел неплохо лица этих котов, одинаково черных, с тусклыми октябрьскими глазами. Ему было их так жаль, эти глаза… Эти четыре глаза, смотрящие на него с надеждой и голодом. Павлик отшатнулся, потому что в сарай пробрался Элджернон, которому надоело мокнуть под дождем, и толкнул его. Павлик протянул лапу Антонине, чтобы она подошла поближе и не боялась.

Павлик, Фридрих, Элджернон и Антонина теперь стояли вместе посреди сарая. Павлик посмотрел направо, налево, вверх, вниз, прямо, обвел весь сарай взглядом, обвел сарай взглядом еще раз, останавливая взор то на одном лице, то на другом.

– Вам скучно, – наконец, с грустью проговорил он. – Вы сыты, сидите в тепле, вас не мочит дождь, но вам скучно. Ну что же, мы придумаем вам занятие.

По углам закружился встревоженный недовольный ропот:

– Какое еще занятие?

– Такое, которое вам понравится! – громко ответил Павлик. – Не бойтесь, друзья: мы хотим, чтобы вам было весело, хорошо и легко жить. Наша первая и главная обязанность – заботиться о вас.

– А тебе-то какой с этого прок? – вдруг спросил старый рыжий кот Иван, сидящий на перевернутом ржавом ведре и поленившийся даже приподнять голову.

Вперед выступил Фридрих.

– А такой, что Павлик отличается от всех вас, глупых эгоистичных скотов! – гаркнул он. – И вы никогда не поймете, что в жизни есть вещи поважнее себялюбия и стяжательства.

– Вы этого никогда не поймете, – также выйдя вперед, подтвердил Элджернон. – Но ваши дети поймут и заклеймят позором вашу животную неблагодарность.

– Ага, ты-то, умник, все это понял, не дожидаясь никаких детей, – пробормотал Иван.

– Утрись! – бросил сквозь зубы Тахтамыш и кивнул бойцовым котам. По сараю пронесся дружный, но нестройный клич:

– Слава Павлику! Ура!!!

Антонина смотрела на Павлика большими восторженными глазами с красиво изогнутыми, острыми, как стрелы, зрачками. Павлик увидел ее глаза, зажмурился и еле сдержался, чтобы не замурчать.

Какой-то молодой вдруг опомнился:

– И Фридриху!

– Слава Фридриху! Ура!!! – поддержали десятки глоток.

Когда голоса стихли, Фридрих довольно кивнул и обратился непосредственно к Ивану, которому уже отказала выдержка (он заелозил на ведре). – Те же, кто сомневается, кто не верит Павлику, кто считает, что Павлик такое же несознательное, безмозглое… богопротивное создание, как они сами, то эти гнусные, непотребные коты имеют возможность в любой момент убраться восвояси. Но помните, – он обвел сарай взглядом своим единственного, старательно выпученного, искусно налитого кровью глаза: – обратно вернуться вы не сможете никогда.

– Если вы когда-либо захотите вернуться, то мы, конечно, примем вас, – вдруг проявил неслыханное великодушие Павлик и столкнулся с обожающим взглядом Антонины и крайне недоуменным взглядом Фридриха.

– Но это не нужно ни нам, ни, в первую очередь, вам, – мгновенно поправился Павлик. – Вы не созрели для нормального, здорового общества, в котором каждый кот заботится о других и взамен получает гораздо больше благ, чем если бы получил, трудясь только для себя.

– Вы просто идиоты, если не понимаете этого, если не можете смотреть вперед, – охотно подтвердил Фридрих. – Теперь хорошенько подумайте – и пусть каждый, у кого есть хоть какие-то сомнения, выйдет вперед и честно сознается в этом. Мы ждем.

В сарае повисла напряженная тишина. Коты переглядывались, озирались, всматривались в лица соседей, но оставались на своих насиженных местах.

– А ты, Иван, что скажешь? – спросил тогда Фридрих. – У тебя есть, что сказать?

– Поживем – увидим, – гулко буркнул Иван из-за ведра.

– Да из тебя уже песок сыпется, жизнелюб, а ты все жить собираешься, – тихонько сострил какой-то котик, и гнетущая тишина перелилась в радостный неудержный смех, коты с облегчением хохотали и весело толкали друг друга в бочка.

Павлик, Фридрих и Элджернон с улыбками отправились на выход.

– Пойдем с нами, Антонина, кошки живут в доме, – сказал Павлик и протянул ей руку. Она с почтительной благодарностью вложила в нее свою тонкую лапку.

В доме Павлик разыскал Жмыху и представил ей Антонину.

– Пожалуйста, Жерминаль, позаботься об этой кошке, – попросил Павлик. – Это особый случай: пожертвовав уютом и комфортной жизнью среди людей, она прибежала к нам.

Озвучив подвиг Антонины своими собственными словами, Павлик проникся к ней каким-то особым, личным восхищением. Он даже погладил ее по голове подушечками левой ручки, не замечая, что глаза у Жмыхи суживаются и начинают полыхать злым зеленым огнем.

 

Павлик зашел на кухню. Фридрих неподвижно сидел в кресле, его спина была изогнута ровной и жесткой дугой. Вокруг кресла кружил рыжим листом Элджернон. На мгновение он замирал, открывал рот, чесал затылок, потом снова начинал кружить, быстро виляя хвостом. Павлик понял, что Элджернон и Фридрих озадачены. Думают. Фридрих увидел радостное лицо Павлика.

– Задал ты нам, брат, задачку... Ох, задал… Чего сияешь?

– Чего сияю, говоришь? Ну, это-то как раз не задачка, – рассмеялся Павлик. Его экзотическое лицо, всегда сморщенное, на секунду разгладилось от удовольствия.

– Конечно не задачка, – хмыкнул, остановившись, Элджернон. – Такая цаца… беленькая!

– Да уж! – ухмыльнулся Фридрих. – Но ты, Павел, держи с бабами ухо востро! Особенно вот с такими, городскими. Они ведь какие – вроде бы изнеженные, плевком перешибешь, а оглянуться не успеешь, как в бараний рог скрутят. И пикнуть не успеешь. Но дело не в этом, черт-то с ней. Дело во всем этом стаде, которое теперь сидит в сарае и ждет подвоха. Ждет, какую каверзу мы придумаем.

– А нам не думается, – грустно развел руками Элджернон. – Зря, наверно, ты им обещал придумать занятие. Фридрих предложил отправить всех ловить мышей и делать домашние заготовки на зиму, но, по-моему, это глупо: мясо протухнет через пару дней – запаримся выбрасывать. Я предложил устроить конкурс на лучший кото-гимн, но, честно говоря, мне и самому не кажется, что это заинтересует всех. Общественно-полезный труд – это так непросто…

Павлик задумался. Перед его внутренним взором поплыли аккуратные и ровные ряды серых маленьких тушек, подвешенных за хвостики к невысокому карнизу. Белая пышная кошка вошла в кладовку и собрала гроздь мышек в кулак. Из-за двери кричали дети и доносилась дробь деревянных ложек, стучащих по столу.

– М…м…м… мяу, – сказал Павлик. – Вообще-то идея неплохая. Но чтобы мясо не испортилось, его надо коптить. Пока нам не хватает умения… Дождемся зимы, потом отправим котов на охоту. Будем солить мясо и бросать в снег – получится строганина.

– Толково! – одобрительно погладил усы Фридрих.

– А почему строганина? Мы мясо предварительно строгать будем? – спросил Элджернон.

– Строганина – это значит, что кусок достанется каждому, но строго по умственным способностям. Ты получишь вот что, – Фридрих показал Элджернону коготок.

Внутренний взор Павлика старательно заработал, путешествуя по картинкам с выставки человеческой жизни, виденной им по телевизору. Одна была особенно привлекательной: разноцветный паттерн партера, красный бархат и лакированное дерево, инкрустированные золотом окуляры биноклей. Острые уши, торчащие из-под роскошно замысловатых причесок, платья с розовыми бантами и черные фраки с разрезами для хвостов. Вежливые аплодисменты и приветливые возгласы отовсюду: в ложе появляется Павлик в фуражке и…

– Театр, Элджернон! – воскликнул Павлик. – Это же прекрасно! Придумай сюжет, набери актеров – и разыграйте представление. Всем будет интересно, и участникам, и зрителям.

– О! – Элджернон поднял большой палец. – Действительно, отличная идея.

– Невозможно, – покачал головой Фридрих. – С этим сбродом каши не сваришь.

– Ну зачем так сразу рубить с плеча, – поморщившись, ответил Элджернон. – Я понимаю, что ты дальше своих солдат ничего не видишь, но нельзя же с таким презрением относиться ко всем остальным. Вспомни, – он поморщился еще сильнее, – что всего пару дней назад мы ничем друг от друга не отличались.

– Да мы и сейчас друг от друга ничем не отличаемся, – сказал Павлик. – А если любое начинание подводить под монастырь, то тогда незачем и жить. Надо пробовать. Надо работать, стараться. Давай, Элджернон, за дело. Фридрих, я надеюсь, что если понадобится помощь, ты ее окажешь?

– Конечно окажу, – пожал плечами одноглазый кот. – Но учтите: даже с моей помощью получится чушь и бред. Помяните мое слово.

– Ладно, ладно, – улыбаясь, Павлик похлопал его по плечу, а Элджернон отправился на пыльный чердак за уединением и вдохновением.

 

    ..^..

Камень преткновения.

В комнате, где жили кошки, Антонину обступили со всех сторон. Переминаясь на задних ручках, кошки тянули передние ручки к Антонине и гладили ее ценный мех, который высох и блестел теперь, демонстрируя преимущества импортных шампуней.

– Что тут устроили за флэшмоб? – крикнула Жмыха. – Показ мод откладывается! Дождь прошел, пора котов кормить. Ну-ка, быстро! И не толкаться! А тебе что, особое приглашение нужно?

Антонина хлопала длинными ресницами и испуганно сжималась в тугой белый комок, глядя на приближающуюся Жмыху и ее развевающиеся серые космы. Жмыха так старалась, вылизывая длинную шерсть и зубами выгрызая колтуны, а теперь, когда к ней вернулась природная пушистость, маскирующая ее худую фигуру, какая-то белая домашняя стерва блестит перед ней своей жирной, барской шкурой, – а все остальные дуры ахают.

– Иди, куда все идут! Будешь как все брать мешки с едой и тащить на крыльцо. Давай каждому коту по горсти и не вздумай ошибиться, недодать или передать – иначе они такую бучу начнут! Сразу толпа обделенных появится, драку устроит. Ну, а потом и тебе перепадет – на орехи!

Чтобы белая кошка получше поняла, Жмыха отвесила ей пинка.

– Чего ты? – схватила ее за руку Марина.

Жмыха и сама поняла, что погорячилась, но отступать было поздно.

– Сейчас и ты у меня огребешь, маленькая дрянь!

С аханьем и причитаниями Марина выбежала в коридор жаловаться Муму. Тот уже отошел от двери, открыв кошками доступ к кормушке. Он лизал своим огромным языком маринину спину и вздыхал:

– Ох уж эти бабы… бесовское отродье…

Элджернон лежал на чердаке, в древнем продавленном кресле, смотрел в темное пасмурное небо, а в голове его уже зрел сюжет, хороший и трогательный.

Бойцовые коты, которых обслуживали лучшие из кошек, подходили по очереди к крыльцу, брали свою порцию и отходили на газон; там они дисциплинированно рассаживались вокруг Фридриха и неторопливо ели. Так же неторопливо Фридрих излагал им свои соображения о структуре общества, которому они, бойцы, являются твердой опорой. «На нас возлагаются большие надежды, – говорил Фридрих, – с нас берут пример, нам подражают дети. Мы выделяемся среди остальных котов, не говоря уже о кошках, повышенным интеллектом, ответственностью и уровнем дисциплины».  Бойцовые коты слышали это неоднократно, но разве плохо за сытным обедом услышать лишний раз доброе слово? Толчея возле крыльца иллюстрировала слова Фридриха. Там стоял мат-перемат, причем бранились как коты, так и кошки, раздававшие еду. Каждый кот боялся, что ему не достанется – а преценденты были, потому что некоторые норовили протиснуться за добавкой, а это было запрещено; кошки же не могли отслеживать каждую хитрую проныру, поэтому предпочитали  недодать, чем впоследствии проштрафиться. Вот и толкались коты изо всех сил, отпихивая друг друга от крыльца – часть еды просыпалась наземь, и долго еще после обеда бродили вокруг крыльца голодные животные, выискивая в грязи крошки. Глядя на своих бойцов, сытых и довольных, Фридрих объяснял:

– Нам, военным, порция полагается побольше, потому что мы тратим силы на действительно полезные дела. Теперь мы получаем эти порции, и это справедливо. Ко счастью, все умные коты это понимают.

– К тому же, если другие будут жрать больше нас, то станут сильнее, и точно передавят друг друга, – поддакнул Тахтамыш.

Фридриха немного раздражал его помощник, поскольку казался ему недальновидным и слишком злым, но он был предан и на него можно было положиться в трудную минуту, поэтому Фридрих лишь немного уточнил высказанное Тахтамышем мнение:

– Голодом их никто не морит – и это понятно. Наше общество, пока еще совсем молодое, строится на том, чтобы каждому доставалось по его потребностям. У нас нет и никогда не будет такого, чтобы кто-то недоедал, а кто-то переедал за чужой счет.

– А я бы все-таки прикрутил им краник, – прошипел Тахтамыш. – Ты вот больше времени проводишь в доме, а я в сарае сижу, все вижу и слышу. Беспокойный пошел нынче народ, глядишь – и затеет чего лишнего. А кто будет буйных усмирять? Мы же и будем. Сперва откармливаем их, а потом…

Фридрих недовольно отмахнулся:

– Отставить. Надоела эта паранойя.

Тахтамыш покорно склонил голову, не смея перечить. Вперед выступил молодой,  но уже подающий надежды кот Хлобысь.

– Извини, Фридрих, – сказал он отчетливым баском. – Ты обещал, что нас переведут в отдельное помещение. Ведутся какие-нибудь работы в этом направлении?

– Да, а то действительно, сколько можно жить среди этого сброда? Они шумят всю ночь, дерутся, гомонят – нам выспаться не дают, – пожаловался кто-то еще. – А утром строевые учения. Если же стукнешь кого, так тут же подымется вой, жалобы пойдут косяками к начальству. А Павлик строгий, даже слишком строгий по отношению к нам. И не всегда справедливый. И ты вот тоже говоришь, что их бить нельзя. А что еще с ними делать?!

– Конечно, нельзя, – строго ответил Фридрих. – Нам нужно их защищать, а не бить.

– Мы обсуждали сегодня вопрос о переселении… – помолчав, неохотно добавил он. – Пока трудно сказать что-то определенное. Возможно, кошек переселят на чердак, а нас – на их место.

Фридрих умолчал о том, что Павлик категорически отказался пускать бойцовых котов в дом из боязни, что дом окончательно превратится в хламовник.

Между тем, давка возле крыльца прекратилась. Насытившись, коты отпали от кормушки и приобрели цивилизованный вид: они важно расхаживали по двору, учтиво раскланивались друг перед другом и с опаской поглядывали в хмурое небо, грозящее брызнуть очередным дождем. Кошки отправились в дом обедать, лишь измученная Антонина осталась сидеть на крыльце совершенно без сил. Искусанные котами руки болели. Не этого она ждала от жизни в вольнолюбивой общине, совсем не этого. «Но без страданий немыслимо чего-то достичь, – пыталась она переубедить себя, – это справедливая плата за свободу убеждений». И все же глубоко в душе она чувствовала, что другие кошки обманули ее, а теперь и она сама обманывает себя. Это унизительное чувство прорвалось наружу, когда она усилием воли поднялась с крыльца и заковыляла в дом за своим пайком, а навстречу попалась Жмыха. На законный вопрос о порции корма, полагающегося Антонине, Жмыха ответила:

– Не надо было щелкать клювом, дорогуша. Тупым нахалкам две обедни не служат. Поезд ушел, а обед – закончен. Извини, мне надо идти.

Махнув хвостом, она исчезла в дверях. Глаза Антонины наполнились слезами.

В это время из кухни очень своевременно вышел Павлик, чтобы распорядиться об обеде для начальства. Увидев кошку, он улыбнулся. Когда же Антонина с рыданиями бросилась к нему на шею, сердце Павлика сжалось под воздействием разнообразных сил, чувств и страстей.

– Что случилось? – испуганно пролепетал он.

Глотая слова и слезы, Антонина сбивчиво нажаловалась ему на пораненные руки и несправедливость, с которой ей пришлось столкнуться, хотя она ничем не провинилась. Из пылкой ее тирады Павлик понял только то, что во всем виновата Жмыха. Велев Антонине отправляться на кухню и ждать его там, Павлик отправился разыскивать свою верную соратницу. Обнаружив ее во дворе, под яблоневым деревом, Павлик набросился на кошку с такими упреками и гневными речами, каких она никак не ожидала услышать от этого всегда спокойного и вежливого котика. Жмыха всегда считала Павлика носителем разума, единственным светочем в их темном кошачьем царстве, и тем тоскливей ей было видеть, как этот светоч гаснет под дуновением каких-то низменных страстей. Она решила биться с ним его же оружием – словом о долге:

– Ты сам говорил, что коты и кошки должны исполнять свой долг: Антонина делала то же, что и другие, не более того. С чего ей привилегии?

– Ну как ты не понимаешь! Она же только что пришла, устала с долгого пути, – начал объяснять Павлик. – Мы должны были приютить ее и обогреть, накормить, а не бросать сразу в пекло.

– Она достаточно отдохнула! Это ей не дом людей, чтоб валяться в постели с утра до вечера! – злобно ответила Жмыха.

– Вот именно: не дом людей! Это совершенно особая кошка, которая добровольно покинула дом людей, так как предпочла наше общество человечьему. Это особая…

– Ах, особая?! – вспыхнула от ярости Жмыха, теряя над собой контроль. – Ты, дорогой мой Павлик, сразу так и говори, что для тебя она особая. Я-то вижу, что эта краля запала тебе в душу. И запомни: что это только для тебя она особая, а для всех остальных – кошка как кошка, и спрос с нее такой же, как и со всех остальных.

– Господи! Ну о чем ты говоришь, Жмыха! Ни в какую душу она мне не запала, просто я забочусь о каждом коте и кошке. Жизнь в нашем обществе должна быть привлекательнее жизни в человеческом доме. Если ты этого не понимаешь, то я ничего не могу с этим поделать. Значит, ты попросту глупа, Жмыха. А ты действительно глупа, потому что объясняешь мое поведение тем, что я влюбился в Антонину. Это вовсе не так. Но ты не в состоянии этого понять. Поэтому разговор окончен. Но если я узнаю, что ты еще как-то притесняешь Антонину, то этот разговор возобновится. Только вот говорить я с тобой буду другими словами, более доходчивыми.

Павлик развернулся и пошел в дом. Жмыха проводила его долгим пристальным взглядом, потом вцепилась когтями в тонкий ствол яблони так, что она затряслась. С ветки сорвалось переспелое, налитое престарелыми соками жизни красное яблоко и глухо хлопнулось о землю. Жмыха растерзала его зубами и когтями, размазала правой нижней рукой по земле.

 

    ..^..

Они пришли из дождя

А потом на землю упал сильнейший ливень и поднялась буря, жестоко оголяя ветви деревьев. Бесчисленные листья крутились в порывах ветрах, и долго, долго не могли упасть на землю, а если и падали, все равно им не было покоя: ветер отрывал их от земли, луж, тащил куда-то… Коты и кошки сбились в кучи – в сарае, в доме, дрожали и жались друг к другу. Все боялись, что ураган сорвет крышу и подхватит их маленькие, слабые тельца, растащит по всему свету и убьет. Только Элджернон не боялся, лежа на чердаке, ставшем вместилищем для выстраданных и объемных художественных образов, созданных его вдруг пробудившейся фантазией. На чердаке даже было слишком тесно… А уровнем ниже Павлик кипел от злости, но злость быстро покидала его душу – как только он начинал думать об Антонине. Ему приходилось напрягать волю, чтобы злость вернулась к нему, но возвращалась она неохотно, какими-то пылкими наскоками, и в конце концов Павлик решил, что ему следует пойти извиниться перед Жмыхой за свое хамское поведение. 

Только он поднялся, как в кухню ворвались два постовых кота с обезумевшими глазами. Фридрих тоже вскочил. За последний час – время бури – ему приходилось два раза бегать в сарай и отчитывать котов, покинувших посты. А что делать, если Тахтамыш прибегал и, роняя капли дождя на давно немытый пол, с пеной у рта требовал разобраться с этими слабовольными негодяями. Вот Фридриху и приходилось мчаться в сарай разбираться. Да, эти дезертиры были не совсем привычны к новым условиям и даже пытались объяснить, что в такую погоду на их «жалкий дворик» никто не нападет, но дисциплина прежде всего. А еще важнее – безопасность. Эти же два кота нагло влетели прямо на кухню – даже не в сарай. Фридрих уже отвесил оплеуху первому. Второй, поднимая руки, закричал:

– Чего бьешь! Тревога!

Фридрих схватил его за ухо:

– Какая тревога?! Сразу скажи, что дождя испугался!

– Нет! Люди!

Кот отпрыгнул в сторону, взволнованно глядя на командира и ожидая очередной несправедливости.

– Так, постой… – Фридрих убрал руки за спину и медленно подошел на задних руках к коту. – Какие люди, что ты имеешь в виду?

Теперь, почуствовав опасность, одноглазый Фридрих проклял себя за невоздержанность. Павлик же молча, оторопело смотрел на постового.

– Там! Люди! Приехали! На машине приехали! – запинаясь, завопил кот. – Они сюда ехали! Дерево упало, дорогу перегородило. Не могут проехать, смотрят. Мы тоже увидели, с забора!

– Сразу сюда бросились, а ты бьешь, – плаксиво и быстро вякнул побитый Фридрихом постовой кот.

– Извини, дружище, – сказал Фридрих, прижимая лапу к груди. – Ну, продолжайте!

– Они скоро будут здесь!

Павлик почувствовал, что еще одна минута промедления – и всю их общину, а с точки зрения людей какую-то жалкую кошачью шарашку, накроют люди и погребут в безвестности, а ему лично достанется не то что по первое, а по минус первое число. Вот и пробил час, которого он ждал, когда с радостью, а когда со страхом. Он еле справился с истерикой, не побежал куда-то, не взвился под потолок и не завизжал, хотя этого так хотелось! Он оттолкнул Фридриха в сторону, схватил одного постового, потом второго за руки, поставил перед собой каким-то диким усилием воли, заорал:

– Быстро оба в сарай! Выводи всех в сад! Ни одного кота не должно остаться! Фридрих! Выводи кошек!

– Они в дождь не пойдут! – с отчаянием ответил Фридрих.

– Силой выводи! Иначе конец всему! Есть черный ход, туда гони!

Махнув рукой, Фридрих выскочил из кухни, растолкав своих бойцов, соображавших гораздо медленнее. Потом убежали и они, прижав уши к голове.

Растерянный Павлик вдруг увидал перед собой большую печальную морду Муму.

– Муму, ты тоже, уходи, – сказал Павлик.

– Я так и думал, что этим все закончится, – философски заметил пес. – Успокойся, Павлик, все возвращается на круги своя…

– На какие круги своя?! – рявкнул Павлик. – Быстро во двор! Через черный вход. Бери столько еды, сколько можешь унести!

– Уменьшим диаметр одного из кругов? – загадочно спросил, ухмыляясь Муму. – Ладно, ладно, иду.

Он ушел. Павлик потянул носом воздух. Боже, весь дом пропах кошачьим духом насквозь. Павлик закрыл лицо руками… но через мгновение снова был на ногах. Не время расслабляться. Уже не понимая, для кого он старается, для себя или ради кого-то еще, Павлик заметался по комнатам. С пререканиями и руганью, не понимающие, что происходит, но обвиняющие во всем Фридриха, кошки медленной волною текли к черному ходу – маленькой дверце, выходящей прямо в малинник. В их ногах путались котята, что-то вопили, плакали от страха и неожиданности. Между ними мельтешил Брося, стараясь их как-то успокоить. Увидев Павлика, он выпустил из рук какого-то маленького бесхозного котенка (его мать отказалась от него, как только удостоверилась, что сынишка поставлен на пищевую дотацию), подбежал к Павлику.

– Что происходит?

Собрав волю в кулак, Павлик тихо ответил:

– Все в порядке. Просто приехали хозяева. Они побудут немного и уедут. Но мы не должны показываться им на глаза… пока что. Убери котят, держи их в саду. Да, там дождь и холодно, но лучше так, чем…

Не дожидаясь конца фразы, Брося убежал, подхватывая на бегу отстающих котят и бросая их в общий поток.

Фридрих выталкивал последних кошек из комнаты чуть ли не пинками. Он не объяснял им ничего, просто гнал взашей, и те огрызались, а некоторые даже царапались. Увернувшись от пинка Фридриха, в сторону шарахнулась Антонина, выделяясь своей ухоженной пышной шерстью на фоне остальных. Она влилась в поток котят и, осторожно глядя под ноги, побежала среди них, стараясь не наступить ни на кого.

В омерзеньи остановилась Антонина на пороге, за которым начинался дождь, падающий сплошной стеной, услышала голосящих кошек; вдруг увидела Павлика… Тот увидел ее, и тут же обзор заслонила разъяренная туша Фридриха. С тоскою Павлик бросился на кухню, там, на верхней полке,  за банкой с содой лежал ключ. Он схватил ключ, побежал к входной двери. Скрипнула калитка, во двор вошли люди, водя лучом фонаря по двору.

– Странно, что не потоп, – донесся до Павлика мужской человечий голос.

Павлик повис на дверной ручке, царапал ручкой дверь, пытаясь ее закрыть. Она, отсыревшая от небесной влаги, нисколько не поддавалась. И тут, словно решившись прийти на помощь, ударил порыв ветра; капюшоны на головах двух людей, вошедших во двор, напряглись, фонарик вдруг упал на землю и покатился.

– Твою мать, – пробормотал человек.

Порыв ветра надежно пришпилил дверь к дверной коробке. И тут же дверь черного хода хлопнула от сквозняка, и по сырым бревнышкам снаружи рассыпалась белыми хлопьями отставшая краска, повылетали витражные стекла … а Павлик без труда сунул ключ в замочную скважину парадной двери и провернул его.. Потом, царапая когтями доски пола, влетел в кухню, напряг мускулы – и оказался на холодильнике. Отодвинул правой ручкой банку с содой, а левой – положил туда ключ. Спрыгнул на пол… и с такой жуткой досадой, с такой потерянностью увидел съестные припасы, упакованные в десятки почти одинаковых пакетов… уложенных в соседней комнате, в кладовой…

В замочной скважине провернулся ключ. Павлик метнулся в спальню, где не было никого, которую он тщательно оберегал от кошек.

– Господи, ну и запах!

В прихожей зажегся электрический свет.

– Н-даа… наш малыш тут потрудился на славу…

Шаги.

Удалились на кухню.

– Да он что, линяет, что ли.

Женский неуверенный смех.

– Да сама посмотри, всюду шерсть. Вот, видишь, на подоконнике… в кресле… Ходил и терся. Тяжело, наверно, пришлось. А это все от скуки. Или какого-то внутреннего неудовлетворения... – бормотал мужчина себе под нос. – Все же я думаю, что от скуки. Какое там еще внутренне неудовлетворение… экзистенциальное напряжение, ага.

Снова шаги.

– Посмотрела бы я, как ты бы терся, если бы жрать хотел… Черт… Бедный котик. Павлик! Павлик!

– Ну, здесь-то его точно нету. Иначе бы сразу вышел.

Сидя под большой двуспальной кроватью, Павлик понимал и даже, ему казалось, чувствовал, как за стеной, в саду, растет великое напряжение и бессознательно-коллективный страх.

 

Поливаемые холодной водой коты сидели среди ободранных осенью кустов малины и дрожали от холода. Тахтамыш, наткнувшись в саду на Фридриха и приняв указания, бросился назад в сарай: там еще оставались животные, которые решили, что их возраст позволяет им оставаться на месте.

– Ты слишком молод, дурак, – заявили одни.

Другие пояснили:

– Нам, честно говоря, все равно, найдут нас здесь или не найдут.

– Встать! – заорал Тахтамыш, не обращая внимания на ливень, бивший его по спине, голове и хвосту. – Вам должно быть стыдно! Уроды проклятые!

– Мыш, дуй в сад, – откуда-то из дождя появился очень молодой и слишком фамильярный адъютант Анри и дернул начальника за хвост.. – Там всеобщая тревога: Павлик не вернулся…

– Павлик не вернулся?!

Тахтамыш вздрогнул. Этот странный и, по его мнению, ущербный котик по имени Павлик никогда не внушал ему доверия. Опасения оказались не напрасны. Но теперь точки над «и» расставлены: Павлик в самом деле оказался ненадежен, он предал всех, как Тахматыш и ожидал… Однако общество уцелело. Вот что было важно. Тахтамыш процедил, глядя внутрь сарая:

– Ладно, сидите…

Он метнулся черной тенью к малиннику. Анри не отставал, пришлось даже на него гаркнуть:

– Отвяжись!

Анри отвязался. Растолкав кошек, котов и котят, почти одинаково недоуменных, растерянных и недовольных, Тахтамыш подбежал к Фридриху, который внимательно выглядывал из-за кустов и прислушивался к тому, что происходит в доме.

– Шеф! – крикнул Тахтамыш. – Предательство?!

Котята ныли, переминаясь с ноги на ногу. Кошки их утешали: еще секундочку, подождите… Но кошки кляли себя и судьбу за то, что она выкинула их так внезапно из теплого дома. Теперь они чувствовали себя обманутыми, им оставалось надеяться только на то, что скоро все разрешится, – у них не было путей к отступлению, не было протоптанных дорожек к приготовленным ночлежкам. И в этой непредусмотрительности они винили свою доверчивость и Павлика…

– Закрой рот! – зашипел Фридрих на Тахтамыша. – Еще мгновение, и я растерзаю тебя на клочки! Не создавай панику, успокой бойцов. Отставить истерию…

Фридрих увидел горящие глаза своего помощника и веско добавил:

– Иначе лишишься своей репутации… лишишься всего… Станешь как баба…

– Построиться! – зычно крикнул Тахтамыш, привставая. – Дождь утих! По двое на каждую сторону забора: Федор, Барсик на левую, Хлобысь с кем-нибудь на правую! Больше не надо! Остальным поддерживать порядок!

Ливень, как назло, припустил. Четверо котов, рассыпавшись по двое, исчезли в темноте – справа и слева. Оставив Тахтамыша перед обшарпанной дверью черного входа, Фридрих пошел вглубь малинника, вглядываясь в лица кошек и котов. Его тревожило то, что до сих пор он не видал ни Жмыхи, ни Элджернона.

C запыхавшимся лицом перед ним нарисовался Алеша.

– Да уйди ты, – оттолкнул его Фридрих. Он подбежал к черному ходу, приоткрыл дверь, пробрался внутрь дома. Там уже горел электрический свет. Фридрих тихонько прокрался к дверям спальни.

Женщина раздраженно и грустно говорила, стоя посреди спальни рядом с мужем:

– Ну вот чего ты постоянно говоришь, что нет времени? И твердишь при этом, как автомат, что меня любишь. Как же ты меня любишь, если у тебя нет времени даже на меня? У тебя есть время на все, кроме меня.

– Я люблю тебя. Очень. Я думаю, что и ты меня. Но я хочу быть твердо уверен в этом… казусе.

Человек присел и заглянул под кровать, приподняв покров. Через секунду его рука с выцветшей и маленькой как козявка  татуировкой опустила зеленую ткань на место.

– Да я этого кота люблю больше, чем тебя! Потому что он верный! – крикнула женщина.

– А я – неверный?!.. Вот так сюрприз… оригинально… Я притащился сюда из-за этого сраного кота, который не заслуживает даже.. моего малейшего внимания…

– Да заткнись ты!.. Павлик, Павлик! – позвала женщина. – Кис-кис, кис!… Ну же, кис!

– «Кис, кис»! Сдох твой кис.

А теперь Павлик увидел тонкую пятерню, которая коснулась края одеяла, увидел красный лак, ровно положенный на ногти.

– Ну давай, пособирай пыль, – посоветовал женщине язвительный голос издалека.

Павлик вспомнил эту руку, конечно же вспомнил, как она чесала его уши, иногда задевая ушные раковины, и тогда он болезненно «стриг» ушами, а она, извиняясь, начинала гладить его по голове – нежно и тихо. Эта рука всегда кормила его, когда он садился и умильно, хотя в то же время спокойно смотрел в глаза хозяйки. Другая рука тоже была хорошей, она придерживала его, когда хозяйке хотелось потаскать его по комнате и ласково попричитать, но правая рука, он точно знал, что правая, все-таки была лучше. Павлик понял, чего ему действительно недоставало все эти дни – любви своей человеческой мамы, ее ласк, почесываний за ушами, нежных глупых слов, на которые она всегда была щедра и которых он не понимал, но чувствовал, и к котором привык сам, и к которым привыкла его кожа. Он уже собрался вылезти из-под кровати и броситься маме на шею, как порыв ветра громко хлопнул дверью черного входа. Павлик осекся и сжал кулаки. Как он мог забыть о тех, кто там, к кому он гораздо более близок по крови. И тут же ему стало яснее ясного, что не образ тех котов, что торчат в малиннике под дождем, остановили его сейчас.  Павлик понимал, что они не погибнут от голода, если он уйдет – ведь и раньше его не было среди них. Гораздо более сильное чувство останавливало Павлика. Отрекаясь от одной хозяйки, к ногам другой он бросал свою жизнь, свою душу, свою преданность. Это следовало признать, и Павлик признал это. Он принял решение, за которое ему потом не будет стыдно. Так он надеялся.

– Когда мы уезжали, забыли закрыть дверь, – сказал мужчина. – Когда твой кот проголодался, он убежал. Бесполезно искать его. Зови сколько влезет, он не придет. Его тут нет, понимаешь?

– Нет, он тут! Павлик! Павлик!

Павлик увидел, что носки осенних сапог его хозяйки разворачиваются в сторону двери.

– Да ты просто дура! Твой Павлик сразу бы выскочил нам навстречу. Голод не тетка, сама говорила.

– Да ты сам идиот! Трудно пройтись по дому? Я же знаю, что тебе трудно только потому, что я этого хочу! Ты…

Глухо зазвонил телефон.

– Постой, истеричка…

Через несколько секунд мелодия звонка зазвучала во всю мощь, а еще через две секунды оборвалась.

– Слушаю тебя, Валентин… Понимаю, что важно, но я сейчас на даче. Маша своего дурацкого кота здесь забыла…

Ноги хозяйки нетерпеливо переминались с места на место, втаптывая в доски пола уличную грязь. Каким-то образом Павлик догадался, что хозяйке сейчас не до него. Она, может, и вовсе позабыла о нем, пока рядом этот страшный большой человек, который всегда смотрел на нее с презрением, а его, маленького кота, не замечал вовсе.

– Валентин, я приеду через полтора часа, только заброшу жену домой. До встречи.

С шуршанием телефон отправился в карман. Женщина немедленно выкрикнула:

– Нет, мы никуда не поедем, пока не найдем Павлика!

– Кота здесь нет. Мы приедем сюда в пятницу вечером, после работы, и проведем здесь все выходные. Он сам придет, – это было сказано с такой не терпящей возражений значительностью, что Павлику на мгновение показалось, что его действительно тут под кроватью нет, но он, кажется, планировал заглянуть в дом в выходные.

– Хватит! Я не собираюсь тебя больше слушать! Ты никогда ничего не делаешь для меня, даже когда я тебя об этом прошу! Все, что ты делаешь, ты делаешь для себя, даже когда говоришь, что для меня. Даже подарки, все подарки, которые ты мне даришь, ты их даришь только тогда, когда тебе это удобно, если вдруг пришлось по пути или тебе что-то надо от меня!

Раздался хлопок, звучный и плотный.

– Достала!

В комнате стало так тихо, что Павлику почудилось, будто он слышит сквозь дождь, бьющий по стеклу, мяуканье котов, шелест мокрой листвы на деревьях через дорогу, ворочанье земляных червей, храп комаров, замерзших и уснувших в бревенчатых стенах дома. И тут женщина заплакала так горестно, что у Павлика сердце сжалось от жалости.

Его сердце подсказало ему, что у хозяйки нет никого. Только он, Павлик, по какому-то странному недоразумению судьбы оказался единственной радостью в ее жалкой, несчастной жизни, и как же было низко и глумливо с его стороны сидеть тут, таиться, когда она терпит немыслимые, нечеловеческие страдания – и все из-за него.

Павлик виновато, через силу, пополз наружу.

– Либо мы сейчас же едем в город, либо я оставляю тебя здесь. Возможно, навсегда, – сухо ответил мужчина и вышел из комнаты. Павлику хотелось прильнуть к грязному сапогу покинутой хозяйки, который маячил перед ним, хотелось промяукать что-нибудь утешительное. В сознании его мелькнул белый пушистый силуэт Антонины. А вот уже в поле зрения показался край клетчатой шерстяной юбки, две полоски черных колготок. Потом женщина быстрым шагом пошла прочь из комнаты. Ее плечи дрожали от рыданий.

Мужчина закрыл дверь черного хода на ключ и, побрякивая связкой, вернулся в комнату, выключил свет. В его кармане снова зазвонил телефон. Он вытащил телефон из куртки, начал говорить. Он пошел к выходу, женщина как собака потащилась за ним. Павлик высунул голову в коридор, увидел, как захлопывается входная дверь, услышал щелчок замка.

Обессиленно Павлик сел посреди темного коридора, закрыл глаза руками и обвил ноги хвостом.

 

Когда люди ушли со двора, большой отряд бойцовых котов, наблюдавший за их ретировкой, мигом потерял собранность и рассыпался. Бойцы радостно хлопали друг друга по плечам, громко горланили:

– Они ушли!

– Убрались восвояси!

– Ура!

Кто-то помоложе кричал:

– Мы вспугнули их!

Те, кто постарше, грустно усмехались в усы:

– Они еще вернутся.

Но факт оставался фактом: невзгоды прошли стороной, и теперь будут часы, дни, минуты, в общем, время спокойствия. Самые ответственные коты прибежали с этой благой вестью в малинник, и вскоре живая шерстяная масса, мокрая, спутанная, продрогшая, повисла на закрытой двери черного хода.

– Ну чего он не открывает?! – возмущенно и обиженно пожаловалась какая-то кошка. Толстый, глупый Алеша угрюмо сопел рядом.

Дождевая вода струилась по морде Фридриха, скапливаясь в лунке пустой глазницы и тяжелыми каплями стекая вниз по усам. Тахтамыш терпеливо сидел рядом, наблюдая, как кошки бросаются на закрытую дверь, подстегиваемые воплями котят.

Где-то вдали взревел двигатель внутреннего сгорания и утробно заурчал, пожирая что-то гадкое.

Облезлая, замерзшая Антонина припала к земле. Ее роскошная белая шерсть, потяжелевшая от воды, притянула ее к земле. Кошка почувствовала, что еще несколько минут, и она умрет от холода. Уже не понимая толком, что произошло, она решила, что пора куда-то идти, двигаться, лишь бы не оставаться на этом мертвом месте. Она выдернула когти из дерна и поползла прочь от всей этой нервной, дрожащей толпы.

Но дикий, ликующий гул пригвоздил ее снова к земле.

– Паааавлииик! – заорала толпа.

Четкое зрение котов различило фигуру, которая, шатаясь, вышла из-за угла дома, с парадного входа. Животные мгновенно узнали ее, эту фигуру, ведь она так долго услаждала их взор своей спокойной, непоколебимой осанкой. Теперь осталось пробудить к жизни голос, принадлежащий фигуре. Словно обезумев, коты взвыли:

– Пааавлиик! Уррааа!!!

Фридрих вздрогнул, вскочил. Мигом оказавшись возле Павлика, он подхватил его – уставшего, потерянного, падающего. Он взял его руку в свою и высоко воздел ввысь:

– Победа! – громко и хрипло вскричал Фридрих. – Павлик изгнал их!

– Уррра!!! Слава Павлику!!!

Одноглазый кот осторожно опустил Павлика на землю.

– Тахтамыш, дверь открыта. Заводи кошек и детей, – отдал он приказ заместителю, который, как и полагается, находился рядом. Тахтамыш убежал, прикривая на животных и раздавая пинки.

Фридрих забрал связку ключей из обессилевшей руки Павлика, надел себе на шею и попытался взвалить Павлика на плечи. Но кот оказался слишком тяжелым. Кошки бежали мимо них, бросая влюбленные, счастливые взгляды на лицо Павлика, скомканное дождем, ветром и какими-то непонятными страданиями. Фридрих улыбался и через силу махал рукой, подбрадривая кошек. Он посмотрел в потухшие, вялые глаза Павлика, взволнованно всмотрелся в сумрак дождливого вечера. Жмыха, положив локоть на высовывавшийся из-под бревен фундамент сруба, наблюдала за ними.

– Ну чего ты смотришь! – с досадой крикнул Фридрих. – Помоги!

Кошка молчала, ее зеленые глаза не мерцали как обычно.

Потом она развернулась, сбросила локоть с белой цементной кладки и исчезла за углом.

– Проклятье… Лажа, ну ты-то где… – пробормотал Фридрих и, склонившись к уху Павлика, попросил: – Потерпи немного, сейчас я отнесу тебя домой.

– Давай помогу!

Тело Павлика подхватили еще две руки, точно так же неприспособленные к переносу тел.

– Жюльен, ты? – пропыхтел Фридрих.

– Да … я взял… понесли.

– Я восстановлю тебя в отряде…

Дождь приударил так, что последующие слова Жюльена, провинившегося когда-то за что-то очень давно, рассыпались глухими брызгами по темной шерсти Павлика. Фридрих услышал только «не надо, не до этого сейчас», и ему показалось, что дождь зарядил такой, какого ему еще не приходилось видеть за всю свою жизнь.

– Я обязательно… – начал он и уронил Павлика на землю.

 

– Я тебя искала!

Антонина развернулась. Прямо перед ее лицом оказалось серое, обмокшее лицо Жмыхи с поникшими усами и горящими мутными глазами. Маленькие ноздри Жмыхи раздувались от ярости.

– Улизнуть захотела?! От меня не улизнешь!

Хвост Антонины затрепетал. Она попятилась и уткнулась задом в колючий плотный куст.

Жмыха ударила ее по морде, вырвав клочок кожи с шерстью.

Махнув головой, Антонина завопила:

– Да кто ты такая! Ты просто кошка, такая же, как и я! Ты просто была первой, но ты ничем не лучше, ты такая же, как я! Ты первая пришла сюда! Но ты ничем не лучше! Ты даже хуже! Тебя приютили! Из милости! Ты жалкая тварь! Глупая завистливая тварь!

 

Фридрих и Жюльен втащили Павлика в дом, протащили по мокрым от грязи доскам прихожей, расталкивая кошек и их детей. Они внесли Павлика в кухню и взвалили на кресло. Обессиленные, повалились на пол.

Жюльен тяжело дышал, привалившись боком к ножке кресла и свесив голову.

– Послушай, дружище… – Фридрих откашлялся, постарался отдышаться.

– Не надо благодарить, – выдохнул Жюльен. – Если бы я не помог… просто пробежал мимо, юркнул в тепло… это было бы скотством. Подло было бы с моей стороны... и со стороны любого.

Своим единственным глазом Фридрих внимательно смотрел на профиль Жюльена. Вроде бы это был тот самый кот, которого он запомнил пару дней назад: гладкошерстный, сухощавый, темно-серого окраса. Таких миллион. Но как же он отличается от этого развязного, ленивого, бездумного миллиона. Что-то все-таки стало происходить, каким-то непостижимым образом коты начали меняться, и это были трудные, странные, может быть даже случайные перемены. Но Фридрих смотрел на Жюльена, и чувствовал, что наполняется гордостью и радостью. Теперь он видел перед собой не комок шерсти с костями и крошечным мозгом, откликающийся на имя Жюльен, – перед ним сидело принципиально новое создание, пока еще несовершенное, но сделавшее первый, интуитивный шаг на пути к совершенству.

Фридриху захотелось обнять Жюльена, но поскольку он четко решил восстановить его в отряде, а также непременно назначить на одну из верховодящих должностей, пришлось деловито встать, отряхнуться от грязи и лишь сдержанно поблагодарить за помощь.

На пороге кухни нарисовался Брося. Покачиваясь на тоненьких ножках, он с испугом смотрел на распластанного в кресле Павлика.

– Что с ним? – наконец пролепетал маленький кот, бросаясь к креслу.

– Интересно было бы поглядеть, что стало бы с тобой, попади ты в такую передрягу, – сурово ответил Фридрих. – Психологический шок, но не более того. Сейчас мы быстро приведем его в чувство.

Он полез за холодильник и отыскал бутылочку валерьянки. Разжав когтями Павлику зубы, он влил ему в рот несколько капель. Павлик дернулся и зафырчал.

– Глотни и ты, – протянул Фридрих бутылочку Жюльену.

Кот стеснительно приложился к валерьянке и быстро передал флакончик назад. Глядя на приходящего в сознание Павлика, он торопливо, словно извиняясь, сказал:

– Ну я, что ли, пойду…

Фридриху хотелось, чтобы Павлик увидел своего спасителя, и чтобы они вместе и прямо сейчас восстановили его в отряде, но потом подумал, что может произойти накладка: например, Павлик – сейчас эмоционально взвинченный, с расшатанными нервами, – решит, что Жюльен втирается в доверие и помог только потому, что хотел выслужиться. Тогда на корню будет загублено доброе дело. Жюльен обвинит Павлика в злейшей неблагодарности, а тот удостоверится, что был прав, не поверив в благие намерения Жюльена.

– Да, ступай. Увидимся попозже. И еще раз спасибо, – сказал Фридрих.

Кот ушел. Брося, вспрыгнув на кресло, пытался растолкать Павлика.

– Давай же! Приходи в себя! Ну! – тормошил он неподатливое, тяжелое тело.

Глаза Павлика постепенно начали приобретать осмысленность. 

– А, ну вот, – тепло сказал Фридрих. – Уже лучше. Ну что, старина, еще валерьянки?

Обнаружив себя в окружении знакомых, хотя и расплывающихся в тумане лиц, Павлик медленно протер ручками глаза и перевернулся на живот. В сумраке ночного зрения проступили очертания кухни: круглый бок рукомойника, прямоугольный стол с узорчатой клеенкой, большие кварцевые часы над дверью. Павлик всмотрелся в грязное и мокрое лицо Фридриха, рассмотрел связку ключей на его шее и сообразил, что люди ушли, ушла его хозяйка…

– Фридрих… – с трудом пробормотал Павлик. – Фридрих!

И тут же вскочил.

– Где Антонина?!

– Да кто ее знает, где она, – пожал плечами Фридрих. – Но ты, пожалуйста, не…

Павлик вцепился руками ему в плечи:

– Прошу тебя! Найди ее! Немедленно найди!

Место на кресле стало слишком мало, и Брося свалился на пол.

– Слышишь, найди!

– Да успокойся ты! – рявкнул Фридрих. – У тебя нервный срыв. Вот, держи.

Он протянул ему пузырек, но Павлик оттолкнул руку.

– Найди, умоляю!

– Хорошо, найду, только успокойся, понял? Ложись. Сейчас же! Иначе я с места не двинусь.

Павлик послушно лег, умоляюще глядя на друга. Прежде чем уйти, тот бросил ему связку ключей.

 

Антонина и Жмыха свирепо зыркали друг на друга глазищами и швырялись тяжелыми, как камни, оскорбленьями. И тут Жмыха снова бросилась на Антонину с выпущенными когтями. Кошки столкнулись в воздухе, рухнули в грязь и покатились, намертво сцепившись, вбирая в свою шерстью мокрую землю, дождевую воду и желтый осенний мусор. Это продолжалось недолго. От мощного удара в одну сторону отлетела Жмыха, от второго удара, не менее внушительного, в другую сторону отлетела Антонина. На линии огня выросла огромная фигура арбитра.

– Ну и что тут, черт возьми, происходит? – раздался громовой голос.

– Муму, чего лезешь! Не твое собачье это дело! – злобно крикнула Жмыха.

Но это было его собачье дело: всякий раз, когда Муму сталкивался с безумной и слепой яростью, неудержимым насилием и тупой агрессией, его охватывала паника, взвивая дыбом шерсть, и несмотря на неосознанное, сокрушающее здравый смысл стремление во что бы то ни стало погасить накал чужих воинствующих страстей, у Муму отнимались конечности и он стоял, как парализованный, что-то невнятно мыча. Бывало и по-другому, вот как сейчас: Муму терял контроль над собой – бешенство, подобно вирусу гриппа, мгновенно охватывало и его. Он набрасывался на драчунов, не разбирая кто прав, кто виноват, почитая каждого своим личным врагом. Общим для обоих случаев было одно: глубочайшее отвращение к насилию, срывающее с его души последние покровы разума.

– Ты совсем страх потеряла?! – рявкнул Муму и, приблизив голову к лицу Жмыхи, осклабился. С его клыков капала горячая пена. Сердце кошки ухнуло в кончик хвоста.

– Прости… – мявкнула она.

Ко счастью для Жмыхи, каким-то чудом Муму вдруг вспомнил, где он находится, и кто тут перед ним – всего лишь маленькая кошка. Устыдившись, Муму подавил в себе ненависть:

– То-то же!

Он посмотрел на распластанную и чумазую Антонину, на сжавшуюся от ужаса Жмыху, сокрушенно покачал головой, чувствуя, как гулко стучит его сердце:

– И чего вы, кошки, такие невменяемые? Что опять не поделили? Ладно, согласен, это не мое дело. Но нельзя же так! Побольше спокойствия – вот мой добрый вам совет. Займитесь медитацией, дышите ровно и глубоко. А теперь – марш в дом. Пока кто-то, вы знаете, кто – не застукал вас здесь за этим непристойным занятием.

Из-за угла выбежал Фридрих.

– А, Муму! Здравствуй. Ты Ант… И Жмыха здесь!

Не забыв о странном поведении Жмыхи и с него недоумевая, Фридрих сердито, демонстративно прошел мимо нее.

– Муму, ты Элджернона не видел?

– Нет.

– Куда ж этот мерзавец запропастился? Антонина, быстро в дом, зайди на кухню. Жмыха, можно тебя на минуточку?

Муму и Антонина торопливо ушли в дом, а Фридрих отвел Жмыху в сторону, под защиту короткого навеса, сберегающего от дождя дрова. Кошка отводила в сторону глаза, чувствуя себя в высшей степени неловко; она и досадовала на себя и в то же время не считала себя виноватой. В ней до сих пор клокотала ярость, но Жмыха свыклась с ней и сроднилась, как будто ярость жила в ней всегда, только дремала маленьким клубком… и вот ее разбудили. Фридрих тоже ощущал неуверенность. За последнее время он отдалился от Жмыхи, был занят организационными работами, вылазками за пропитанием, войной. С тех пор, как они вчетвером – Жмыха, Лажа, Брося и он – целыми днями таскались вместе, прошло совсем немного времени, но Фридриху казалось, что позади целые годы, отделившие их друг от друга. Теперь он знал, что не найдет нужных слов, и терялся, не понимая, как подступиться к Жмыхе, боялся допустить ошибку.

В конце концов, Фридрих махнул рукой, уповая на то, что Жмыха образумится. Что виной всему нервы и постоянная суета, такая непривычная для них, идущая вразрез с насущными потребностями необходимость что-то делать, причем не только для себя – для всех.

– Ты, мать, того… – покрутил пальцем у виска Фридрих. – Приди уже в себя, умоляю! Честное слово, на тебя больно и стыдно смотреть…

Не дожидаясь ответа, Фридрих убежал.

Жерминаль посмотрела сыну вослед, а когда он скрылся за углом, мрачно уставилась в холодную, шевелящую щупальцами дождя тьму. Она подумала, что уже поздно что-то менять, нет шансов пойти на попятную. Антонина приложит все усилия, чтобы настроить Павлика против нее. Да и не трудно это будет сделать. Наивному, неопытному, влюбленному Павлику не хватит самообладания, он кинется Антонине навстречу. Но Жмыха виновата и сама, позволив себе раскрыться как перед Павликом, так и перед остальными кошками. Можно, конечно, попробовать сыграть в смирение, прийти как ни в чем не бывало, изобразить, что все идет своим чередом… Кто-то забудет, кто-то запомнит, но не проронит ни слова. Да только ведь она будет знать, что это все ложь. Каждую секунду ей придется играть в сдержанность, разве возможно это? С огромной грустью и сожалением Жмыха вынуждена была констатировать, что чувства побеждают ее волю, и что она неспособна к интригам, требующим выдержки и смекалки, и каждый раз, завидев Антонину и Павлика, а тем более их обоих вместе, она будет стареть от ненависти.

 

    ..^..

Появление гения

Павлик не успел перекинуться с Антониной ни единым словом, потому что сверху, прыгая сразу через несколько ступенек лестницы, спустился Элджернон. Увидев торопливые кошачьи миграции с улицы в комнату, общую взволнованность, граничащую с эйфорией, он догадался, что снова все пропустил.

– О! – ткнул в него пальцем Павлик, на которого появление Антонины произвело самое благоприятное воздействие, мгновенно успокоив его растревоженную душу и почти упорядочив мысли в гармоничный ряд.

– Что тут происходит? – спросил Элджернон.

– Понимаешь, тут у нас хозяева приезжали.

– Хозяева?! Ну, подумаешь, хозяева-козяева... Как приехали, так и уехали… А вот мне зато удалось сочинить пьесу, просто замечательную – скажу это тебе без ложной скромности. Однако ж, умственные труды воздали мне страшный упадок сил, и я, к сожалению, заснул.

– Пьесу? – переспросила Антонина.

– Да, моя славная красотка, дядька Элджернон сочинил пьесу, – самодовольно ответил Элджернон, ущипнув ее за щеку. – И намеревается угостить духовной пищей отменного качества всех низменных существ, которым  дано причаститься к благословенному творческому процессу лишь в образе стороннего наблюдателя. Сегодня я на редкость щедр.

– Ишь, раздухарился! – криво улыбнулся Павлик. Ему не понравилось, что он назвал Антонину своей славной красоткой и ущипнул ее за щеку.

– Не будем терять времени. Мне нужно собрать актеров. Представление разыграем на крыльце. Только вот нужно хотя бы минимальное освещение. Свет должен литься изнутри дома, освещая крыльцо и приковывая к нему внимание.

– Пожалуй, обойдемся без света. Его могут увидеть люди.

– Ерунда. В этом поселке людям нет никакого дела друг до друга.

– Думаю, до котов им пока что есть дело.

– До котов им тем более нет никакого дела… Прошу тебя, Павлик, не порти премьеру ненужными страхами и лишней, я бы даже сказал, слишком трусливой осторожностью. В конце концов, постовые Фридриха на что?

Элджернон увидел Бросю, затаившегося у ножки кресла. Подошел к нему и придирчиво осмотрел со всех сторон, как будто увидал его впервые в жизни.

– Что, Элджернон? – испуганно спросил своим детским писклявым голоском Брося. – Что-то не так?

Наклонив голову, Элджернон продолжал разглядывать своего младшего друга. Наконец, пожевав губами, нехотя изрек:

– Пожалуй, ты сгодишься. Ступай на чердак. Будешь играть главную роль. Осознай это. А я пока подберу других подходящих актеров. В сюжете задействовано много персонажей. Мы подготовим спектакль к полуночи, а вы, уж пожалуйста, известите об этом народ. Явка должна быть обязательной и стопроцентной. Павлик, ты понял?

Элджернон начал диктовать условия, но делал это с такой чрезмерной важностью и комичной обстоятельностью, так мало вяжущейся с его прежде неизменно суетливой и взбалмошной натурой, что Павлик еле заметно усмехнулся, развел руками и почтительно сказал:

– Так точно, маэстро!

Целых три часа на чердаке гремели какие-то предметы, сдвигаемые с мест, слышался смех, неразборчивые – снизу – декламации, повелительные наклонения в исполнении Элджернона. Всем было ясно: наверху заняты каким-то серьезным делом. Готовят представление. «Какое представление? Ты знаешь? А ты?» – спрашивали друг у друга коты. Никто ничего не знал, но Павлик пообещал, что будет весело и интересно. Истязаемые нетерпением кошки ошивались возле лестницы и несколько раз отдавили Муму лапы и хвост. Тот матерился. Дождь закончился, и на черное как бок маслины небо выбралась почти полная луна, окруженная туманной дымкой. Полуголые деревья, земля и гравий заблестели серебряной чешуей капель, создавая немного потусторонний, возбуждающий театральный антураж. Пахло холодной свежестью с горькими вкраплениями запаха прелых палых листьев, и глубокие иссиня-черные тени деревьев исчертили двор.

Рискнув здоровьем, Павлик попытался зажечь высокую свечу. Дрожа от страха, отважная Антонина придерживала баночку со свечой двумя руками, а Павлик, прислонившись к стене, зажал задними руками большой спичечный коробок. Спичку он взял двумя пальцами, крепко зажмурился, потом, передумав, открыл глаза.

– Не подпали шкуру, милок! – растаив дыхание, произнесла какая-то пожилая кошка.

Павлик посмотрел на нее.

– Не говори под руку! – прошипела Антонина.

И тут случилось чудо. Коричневая головка спички жвахнула по шершавой поверхности коробка, фыркнула и, налившись оранжево-красным горячим стыдливым нектаром, вспыхнула. На месте головки плясал веселый огонь. Павлик осторожно поднес его к свече и посадил на фитиль.

– Ух ты! Павлик принес нам огонь! – востороженно заголосили кошки.

– Ну давайте еще пожар устроим, в самый раз будет, – проворчал Муму, с интересом глядя на тонкий, изящный язычок огня.

Антонина улыбалась кривой улыбкой, пытаясь убрать лицо подальше от свечи, но и не выпустить ее из рук. Она была вне себя от комковатого бесформенного счастья, впервые почувствовав себя причастной к одному из величайших свершений их новорожденной кошачьей истории.

– Я думаю, этого ему хватит, – сказал Павлик, кивая на свечу. – Электрический свет мы зажигать, конечно, не будем.

Тем временем Элджернон в окружении десятка котов и кошек спустился с чердака.

Он увидел свечу, оценил, одобрительно пожал Павлику руку и похлопал его плечу, иронично бросив:

– Прометей ты наш.

– Между прочим, это завоевание… этот прорыв поважнее твоих театральных глупостей будет, – сказал Фридрих. – Но и тебе надо отдать должное. Тебе и твоим глупостям. Если бы не вы, черт его знает, когда б мы смогли самостоятельно добыть огонь.

Труппа Элджернона, трудившаяся не покладая языков три часа подряд, почувствовала себя оскорбленной, и режиссер не замедлил огрызнуться на замечание Фридриха:

– Я и мои замечательные артисты пропускаем мимо ушей жалкие ремарки ничего не смыслящих в высоком искусстве провинциалов духовной мысли.

Павлик с Фридрихом переглянулись.

– О как! – фыркнул Фридрих и расхохотался.

Элджернон вышел на крыльцо и посмотрел на луну.

– Самое время начинать. Павлик! Ты, как ответственный за подготовку мероприятия, собери котов. А вы чего встали? – он обвел взглядом кошек, проникнувшихся его величавостью и притихших. – Занимайте места, согласно билетам! Детей – в первые ряды. Сами – во вторые. Остальные, как получится. Муму, дуй на галерку.

– Ага, на цепь и за весла, – неудачно пошутил Фридрих. – Тебе-то, поди, не привыкать на цепи сидеть.

– Очень остроумно, – ответил Муму. – Вот это я понимаю – настоящий армейский юмор.

Кошки тащили за руки детей во двор. Из сарая вылезали коты и, потягиваясь, скапливались возле крыльца, перешучиваясь и, как обычно, переругиваясь. Бойцовые коты дисциплинированно разместились позади всех – тремя ровными квадратами. Двойка постовых котов, размещенная над дырой в заборе, наблюдала издалека за приготовлениями, исходила завистливой слюной. Им казалось, что все собрались на внеплановый, праздничный обед, связанный со счастливым исходом хозяйского приезда.

Последними из дома вышли Павлик под руку с Антониной. Они появились в дверном проеме, озаренные мягким и теплым свечечным огоньком, и кошки вдруг зааплодировали. Павлик довольно раскланялся. Для него и Антонины расчистили место посреди импровизированного партера, и они важно уселись, устремив глаза на крыльцо, на которое тем временем вышел серьезный, сосредоточенный Элджернон.

Встав на задние лапы и с непривычки покачиваясь, Элджернон задумчиво уставился на луну и заложил руки за спину.

Публика понемногу притихла. Не глядя на нее, но глядя на луну, хорошо поставленным голосом Элджернон вдруг взревел:

– Печальная и трагическая история котенка Барбариса, брошенного злодейской судьбой в пучину одиночества!

От неожиданности какой-то малыш в первом ряду начал икать. На него зашикали. Но он не мог угомониться. Наконец, мамаша протиснулась в первый ряд, схватила его в охапку и вынесла за угол дома.

Элджернон снизошел до публики, обвел ее невидящим взглядом, развернулся и медленно исчез в дверном проеме.

На крыльцо вышел Брося, встал перед публикой, дрожа. Следом вышла немолодая кошка с грустными глазами и скорбными бровями домиком, уселась посреди крыльца, за спиной Броси, и устало сложив руки на груди, с тоской понурила голову. Медленно, тихо она стала причитать:

 

– Мой милый маленький сыночек, любезный Барбарис,

Боюсь я за тебя. Терзает страх мое больное сердце

И бьет его с широкого замаха предчувствием дурным.

По воле по своей ушли те дни, наполненные светом,

Струящимся теплом, где мыслям места не было смурным.

В наш мир ворвался холод, голод,

Разрушили его, установив жестокие порядки,

А я стара, ты мой последний сын.

Последний… и любимый.

Ты верен мне, как ни один из тех,

Кого взрастила я, себя всю раздарив,

И горький приз – забвенье – получив.

 

Вздрогнув, Барбарис кинулся к своей матери и обнял ее, заливаясь слезами от жалости. Он закричал:

 

– Но я же ведь с тобой! Тебя я не покину!

И будет так всегда, наиспокон веков.

Пусть буду проклят я, когда свои слова забуду!

Избавившись по глупости от родственных оков!

Что крепче стали. Да. Не плачь, родная.

Мы вместе. Навсегда. Клянусь.

 

По щекам матери катились крупные слезы, она гладила Барбариса по голове, и вместе они рыдали. Широко раскрыв глаза, с сочувствием и ощущением какой-то неловкости, коты и кошки следили за представлением.

Мать Барбариса нежно, но с беспокойством произнесла:

 

– Я счастлива. Жизнь прожита не зря.

Твои слова ее украсили глубоким смыслом,

Но глядя на тебя, мой милый Барбарис,

Тревожусь я теперь еще сильнее.

Ведь самый слабый ты из всех детей моих,

Хотя кормила я тебя не хуже остальных,

Но словно молоко мое

По жесткосердной воле рока стало кислым.

Твоя прекрасная душа находится в не слишком подходящей упаковке –

Не сможешь пищи ты себе добыть,

Взгляд твой так прост…

И руки… горе мне!

Они, бедняжечки, совсем неловки.

 

Павлик почувствовал в своей руке руку Антонины. Он вздохнул и покрепче сжал эту маленькую лапку. Глаза кошки наполнялись слезами, туманный взгляд ее блуждал по сцене, по изломанным тревожными предчувствиями фигурам матери и сына.

Тем временем артистка начала задыхаться на сцене. Ее руки стали куда более неловки, чем критикуемые руки Барбариса: они подкосились… И, устремив отчаянный прощальный взгляд на любимого сына, мать рухнула на дощатый пол, содрогаясь в агонии. После ряда непродолжительных, но очень натуралистичных конвульсий, она резко перевернулась на спину и замерла со скрюченными руками. Широко раскрытыми от ужаса глазами Барбарис лицезрел смерть матери, и не находил сил пошевелиться. Наступила мучительная пауза.

Зрители, затаив дыхание, наблюдали.

Слегка придя в себя, на вялых, как поролон, ножках Барбарис медленно обошел труп, не сводя с него глаз. Потом, осознав, что произошло, схватился за голову и взвыл:

 

- О, мама! Мамочка моя! К тебе явилась смерть

И забрала тебя, не удостоив ни приветом, ни прощаньем -

Как механизм, ведомый чуждою рукой.

Кто виноват? С кого спросить? Кто будет отвечать за то,

Что мать моя обречена на поглощение червями!

Взываю к небесам, что смотрят безучастно на меня,

Пытаюсь достучаться я до них - что толку?

И ты молчишь, молчит земля, с которой ты отныне солидарна.

Смотри, какая тишь… а только что кругом, звеня,

Кипела жизнь, природа говорила с нами без умолку.

 

Барбарис вышел вперед, заслонив своим худосочным телом артистку, которая устала лежать неподвижно и теперь нервно подрагивала хвостом. Но внимание публики было приковано именно к маленькому коту, который, казалось, взывал к каждому и требовал ответа на поставленный вопрос.

- Жизнь виновата! - тихо пробормотал сидящий рядом с Павликом Фридрих.

- А смерть разве не виновата? - спросил Тахтамыш, сидящий рядом  с Фридрихом.

- Обе виноваты, - ответил Павлик, повернув голову. - Тише! Мешаете же.

Военачальники замолчали и вытянули шеи, вглядываясь в происходящее на сцене. Добравшись до края крыльца, Барбарис принялся медленно и печально маршировать на месте. Он стремился покинуть это мрачное место, отмеченное печатью смерти. Тем временем, маленькими перебежками, подолгу замирая на месте, чтобы не акцентировать на себе внимание, мрачное место покинула и мертвая мать Барбариса. Она очистила сцену для появления новых действующих лиц, и за углом прихожей послышался яростный наставительный шепот Элджернона.

Над Барбарисом же в буквальном смысле сгущались тучи. Он испуганно задирал голову, прижимал уши, ежился, припадал к земле. Речь его стала отчаянной, на высоких тонах:

- Сгустились тучи, упал на землю мрак,

Я здесь один, дрожу как мышь от страха,

О, Небо грозное, зачем со мной ты так?

Не стою я внимания столь выдающейся персоны,

Что с давних лет руководит движением светил,

Внушая ужас и почтение зверям и даже людям.

…Какой кошмар вдруг тьму всю озарил -

Слепящая глаза, огромная ветвь цвета кости.

В это время из-за импровизированных кулис кто-то окатил Барбариса ведром воды, и вид у котенка стал по-настоящему жалким.

- Ну, вот и дождь пошел (растерянно пробормотал Барбарис).

Конечно, что за дело небу до меня?

Но все же где укрыться? Где найти приют?

А, вижу вдалеке какой-то дом… Сарай…

Надеюсь, он пустует.

Барбарис развернулся и направился к сияющему приветливым светом дверному проему. Оттуда незамедлительно вышли два здоровых кота наглого вида. Увидев неказистого мокрого котенка, они с ухмылками переглянулись, и один из них обратился к товарищу:

- Смотри-ка на явление ничтожества народу!

Откуда только взялся он? Убожество какое!

- Подумать только, что земля таких уродов носит!

И ничего, она не плачется, не стонет,

А этот паразит - ты будь готов к отпору, друг, -

Сейчас чего-нибудь у нас попросит.

- Какие неприятные коты, - с отвращением сказала Антонина, прижимаясь к Павлику и вспоминая свое появление в кошачьей общине - тогда тоже лил дождь, и ей было боязно находиться в сарае в окружении грубых котов. Но подобные чувства были знакомы всем, кто собрался здесь, чтобы  насладиться представлением. Несмотря на короткую память, коты и кошки отлично помнили тяготы своего нищего, голодного детства.

- Эй, вы, гады! Пустите парня погреться! - крикнул кто-то из толпы. Коты-артисты не обратили на кричащего ни малейшего внимания, тем самым еще сильнее его раззадорив. Зритель завопил погромче: - Оглохли что ли? Вам говорю!

- Да угомоните его кто-нибудь! - недовольно сказала Марина. - Мужики! Он же спектакль портит!

Тахтамыш вгляделся в зрителя, попавшего под гипнотическое влияние искусства, и определил в нем одного из бойцов. Чертыхнувшись, он полез через головы усмирять своего чрезмерно впечатлительного солдата.

Представление возобновилось, и два наглых кота снова принялись насмехаться и глумиться над Барбарисом, не пуская его через порог. Вдосталь наиздевавшись, они отправили котенка восвояси, и тот, понурив голову, подошел к краю крыльца, чтобы снова вознести бесполезные мольбы к богам, небесам и прочим явлениям природы.

Когда ноги у Барбариса уже подкашивались от упадка сил, и он смирился с поражением, своей несостоятельностью в этой жизни, вдруг впереди ему почуялся аромат надежды. Слабым голоском Барбарис вскричал:

- Я вижу землю! В россыпи отбросов!

Там кости с мясом рыб, гнилая брюква, бурая морковь.

Что ж, я и сам отброс. Пускай же шлак и мусор мне согреют кровь.

Стать обитателем помойки - моя печальная судьба,

Брезгливостью гневить ее мне не пристало.

Я жалок, слаб, и честно признаю: я - голытьба.

Таким образом, разобравшись с эстетическим вопросом и задвинув чистоплотность в сторону, Барбарис радостно поскакал к сияющей двери. В умах зрителей уже сложилось, что за дверьми его ничего хорошего не ждет, как впрочем, и на крыльце. С одной стороны порога безучастные боги, с другой - жестокие коты. Зрители ожидали появления какого-нибудь разжиревшего, злого и неопрятного помойного кота, но сюжетный поворот оказался куда эффектнее ожиданий. С оглушительным лаем из светлых дверей дома выскочил Муму с широко распахнутой пастью и огромными клыками в обрамлении белой пены. Он перемахнул через Барбариса, который немедленно присел и описался от ужаса. Пес загарцевал на скользком крыльце, мотая головой и свирепо рыча. Из его пасти в зрителей полетели куски пищи, какие-то косточки (Муму предварительно набил рот объедками). Сидящие в первом ряду остолбенели, а дети, сидящие где попало, разревелись, им показалось, что собака сейчас спрыгнет со сцены и начнет их кусать. Эмоциональное воздействие оказалось настолько сильно, что даже Фридрих восторженно отреагировал:

- Мощно!!! Браво, Элджернон! Задал жару! А Брося-то каков - описался! Вот это мастерство!

Но, по-видимому, появление Муму стало сюрпризом и для главной звезды спектакля: Брося сидел на корточках, водил перепуганными, сконфуженными глазами из стороны в сторону и мелко дрожал. Описавшись, он покраснел до кончика хвоста, и не находил в себе сил подняться с обмоченного места. Жестокосердному режиссеру Элджернону удалось добиться максимальной правдоподобности. Теперь он сидел за углом, в окружении взволнованных, восторженных артистов и от удовольствия потирал ручки.

- Ты! Убирайся прочь с моей помойки! - прогавкал Муму, нависая над Барбарисом. Тот, вспомнив, что находится на сцене, и что Муму - актер, и он - актер, и что ему ничего не угрожает, униженно пополз в сторону зрителей. Пес удовлетворенно вильнул хвостом и скрылся за кулисами. Не менее удовлетворенным остался Павлик, который не преминул воспользоваться случаем и ободряюще обнять пушистую Антонину, которая перепугалась прибытия Муму не меньше, чем остальные кошки (шерсть стояла дыбом над всем импровизированным партером).

Следующая сцена вызвала не меньший, а у молодежи даже больший интерес, нежели предыдущая: бедняга Барбарис угодил в цепкие лапы трех порочных пожилых кошек-колдуний.

Драные черные твари женского пола показались в дверях и, вглядевшись в «мрак», различили там согбенную фигуру котенка. Он бормотал что-то неразличимое.

Одна из кошек зловещим внятным шепотом изрекла:

- Сегодня ночь была сыра, но дьявольски удачна;

Столь многое число душ человечьих

Отправилось на верное свиданье с бездной,

Что вряд ли хватит дров, чтобы сегодня ж сжечь их,

Пустив в сей мир вулкан смердящей скверны.

Хоть сильно мы рискуем жертвенною шкурой,

Нам следует признать: Хозяин знатно платит.

Теперь настало время отдохнуть,

Вон, видите, малыш слезами гадит -

Объект вполне с годящейся для нас фактурой.

Выкидывая наизнанку коленца, кривя рыла и вихляя бедрами, кошки подошли к Барбарису и возвысились над ним. Барбарис испуганно смотрел в их каверзные желтые глаза и законотрадиционно ждал подвоха. Рассыпавшись в сочувствиях, кошки сердобольно поинтересовались, отчего горюет маленький котенок. Узнав, что его гложет голод, задумались, устроили публичный диспут. Барбарис привычно начал дрожать от страха и позыркивать глазами во все стороны – в поисках путей к отступлению. Но кошки не позволили диспуту чрезмерно затянуться. С очень серьезным видом одна из кошек склонилась над Барбарисом, протянула руку и погладила его по голове, с истеричными восклицаниями пришептывая:

Послушай, славный малый! не реви.

Твой рев не стоит даже крошки хлеба,

Хоть милый парень ты, и был рожден,

По видимости всей, особой видной,

Которая подохла, как подохнешь ты!

Но если хочешь ты увидеть нынче край зари,

Утри сопливые усы свои!

Тебя мясца кусочек предложить

Хоть мы с товарками, по счастью, и не можем,

Поскольку служим верно сатане,

И чёрные душонки рьяно гложем,

Но угостить тебя бесовьим молоком,

И утолить твой внутренний пожар – такое одолженье сделаем, по-жа-луй!

Ведь видя, как страдает брат кошачий, с тобою мы поделимся удачей,

И напоим чертовским молоком. Но дай зарок: насытившись от пуза

Не станешь вновь для мира ты обузой, влача удел свой жалкий сироты,

Клянущей мир, где злы все твари!

И коты.

Проговорив текст, эта старая серая кошка оттолкнула голову Барбариса, выгнулась и, похрустывая костями, развернулась брюхом к публике. Настойчиво, навязчиво она принялась совать свой верхний левый сосок котенку в рот. Тот жадно присосался к этому соску серо-сизого цвета – цвета осеннего вечернего неба.

Над деревенским полем и домами уже снова бродил вялый дождь, осыпая утомленную после лета, истерзанную землю немногочисленными каплями грязной воды. Ко двору кошачьему дождь пока не приближался, но сидящие на заборе пограничные коты, уныло глядя вдаль, заранее пытались приютиться под нависшими ветвями дерев. А еще они порядка десяти минут наблюдали хорошо знакомую им кошку – Жмыху: та нарезала круги вокруг дачного участка, что-то бормоча, метаясь среди куцых призаборных кустов репья.

Бегая вокруг двора, Жмыха сумрачно, серьезно, тихо, исступленно проклинала его.

– ПРОКЛЯТИЕ! ПРОКЛЯТИЕ НА ТЕБЯ! ПРОКЛЯТИЕ НА ТЕБЯ! БУДЬ ПРОКЛЯТ! ПРОКЛЯТИЕ НА ТЕБЯ! ПРОКЛЯТ БУДЬ! ПРОКЛЯТИЕ! МОЕ ПРОКЛЯТИЕ! ПРОКЛЯТ БУДЬ! ТЫ БУДЬ ПРОКЛЯТ! ПРОКЛЯТ ТЫ БУДЬ! ПРОКЛЯТ! ПРОКЛЯТ! ПРОКЛЯТ! – однообразно бормотала Жмыха, и ее мяуканье сливалось с шумом дождя.

Она примитивно проклинала двор, а Павлик, обнимая Антонину и складывая голову ей на плечо, смотрел, разомлев, на сцену. Кисло сморщившись, юный герой пьесы шарахнулся в сторону от кошек-колдуний, отделался от них парой четверостиший и снова замаршировал по сцене, брезгливо отплевываясь.

Фридрих уже давно чувствовал себя неуютно. Он был очень рад тому, что его старый друг Элджернон смог придумать такую замечательную пьесу, которая увлекла всех. Но ему лично было не по себе. Что-то мешало воспринимать ему представление нормально.

Ему показалось, что в то время как он развлекается, наблюдая за придуманным миром, в реальностом мире происходит неладное. Извинившись, он полез через соседей, попутно окинув пристальным взглядом аккуратный квадрат партера, причем особое внимание обратил на Павлика, сидящего в обнимку с Антониной. Фридрих подумал, что Павлику была необходима кошка вроде Антонины – уютная, домашняя, но и строгая в то же время, со своими правилами, порядками, которые будут Павлику близки и хорошо знакомы.

«Павлику пригодится ее поддержка!» – подумал Фридрих, и тут же под бок ему вонзилось перо сомнений. Он понимал то, что Антонина поможет Павлику, и в то же время вдруг грустно понимал, что она может стать ему обузой. Даже чем-то хуже. «Как им всем кам нем как глух и нем». Фридрих вспомнил цитату – она была сорвана со стебля его детства. Его хозяин, человек, был сумасшедшим. Он брал котов, своих домашних котов, тех что помладше, не велел их сразу топить, расставлял по столу – они, конечно, расползались на своих неловких слабых лапках, он строил их и командовал: «как глух и нем». И бил крупным камнем соли по лицам. Тех, кто проявлял слабость, пищал, тех он выносил из комнаты в своей бежевой сумке и отправлял в овальное очко унитаза. Котята не знали, что с них требуют молчание, поэтому большая часть отправлялась в мертвое плавание по канализационным водам. Фридриху выбили глаз, но он промолчал. Зато выучил человечий язык – начиная с поговорки хозяина: «Как им всем кам нем как глух и нем». Приговаривая эту фразу, старый, лысый человек в пижаме, с очками в поломанной хлипкой оправе, которая болталась на его лице и приносила пользу глазам лишь благодаря крупному, красносочному, салом заплывшему носу, на котором оправа держалась, взял большим и указательным пальцами правой руки полупрозрачную зеленоватую хлябь со стола и довольно быстро съел ее. Это был глаз Фридриха. Потом прискакала жена Человека, потому что Человек громко заплакал и начал тереть глаза. А Фридрих сидел и смотрел на них, с каким-то даже сочувствием, совершенно непереносимым для них, людей, – этой семейной пары. Из-за своей неподвижности, терпеливости Фридрих оказался на свободе, во дворе, и был ослеплен полуденным светом, который вонзился в его единственный глаз, – ведь прежде он жил в мирке за бордовыми шторами, в кабинете Человека. Дворовая кошка, Жмыха, тогда сказала ему, что она его мать, и что позаботится о нем. Через пару дней Фридрих испытал оргазм. На следующий день он укусил какого-то кота за лицо и лишил его половины носа. Коты начали шарахаться от него, а потом из-под Жмыхи вылезла какая-то смехотворная тонкокожая тварь, – «Вот видишь», – будто что-то доказав, сказала Жмыха, и они со Жмыхой, чтобы решить вопрос авторства, подсунули малыша в дом сумасшедшего Человека. Малыш вылетел оттуда очень быстро и совсем не изменившись – так Фридрих понял, что Брося, «Подброся», как они называли его со Жмыхой, – их сын. А люди назвали его Амбросио. Они не отличали его от других котов в коробке. Почему Бросю не утопили, – это также осталось загадкой для Фридриха и Жмыхи. Но им ничего не оставалось, кроме как приютить котенка и начать заботиться о нем.

Теперь же, взлетев на забор и устроившись рядом с постовыми Правого отряда, Фридрих подумал:

«Брося – хорошо. Но Жмыха?»

И решил:

«Плохо».

– Фридрих, чего ты пришел? Спектакль неинтересный? – спросил продрогший и уставший от долгого сидения на заборе рыжий Вертер.

– Напротив, очень интересный, – ответил Фридрих, сбрасывая с себя наваждение. «Зачем я сюда пришел?» – подумал он. – «И что за бессвязный поток мыслей и воспоминаний накатил на меня? Неужели представление Элджернона тому виной? И я сам начал сочинять? Ведь Брося – не сын мне, хотя я бы гордился таким сыном…»

– Все в порядке? – сердито спросил он Вертера. – А то знаю я вас. За вами глаз нужен.

– Все нормально, но Жмыха ведет себя странно.

– В каком смысле – странно?

– Кругами бегает вокруг двора. Уже много времени как. И что-то шепчет.

«Ага, вот оно, – понял Фридрих. – Никогда не мог поверить в то, что Жмыха умеет колдовать. У черных котов и кошек, говорят, есть какие-то магические способности, но ведь Жмыха-то серая! И все же, я что-то почувствовал. Ох, накличет она беду… А что с ней поделаешь? Вон, Барбарис как заботился о своей матери. Наверное, родственные узы действительно что-то значат – для них, нормальных котов и кошек. А Жмыха сама утверждала, что она моя мать, хоть и плевать мне, да и большинству котов, кто мать, кто сын, кто отец. Говорят, для людей это важно. Семейные традиции, преемственность. И, наверное, все же она мне мать, потому что я почувствовал, что происходит что-то неладное! Жмыху надо выловить! И во всем разобраться!» – окончательно решил Фридрих.

Но сколько он ни вглядывался в темноту, ни разу мимо него не промелькнула серая фигура Жмыхи. Видимо, она уже набегалась и теперь притаилась в каком-нибудь укромном месте, излив свою злобу.

– Пусть себе бегает, – разочарованно подумал Фридрих.

Он вернулся в зрительный зал – как раз к окончанию помпезного финала. Тахтамыш вкратце пересказал ему содержание пропущенного куска. Славный, но неудачливый котенок Барбарис, преследуемый разъяренными его отказом колдуньями, продолжил свое бегство по юдоли печалей, пока не столкнулся с главным, самым страшным, самым жестоким и самым опасным врагом – двуногим существом юного возраста, человеческим детенышем, вооруженном смертоносным оружием – рогаткой. Его роль играл кот с оригинальным раскрасом – сам белый, но с рыжей головой. Он не очень уверенно стоял на двух лапах, приходилось придерживаться за деревянный столбик крыльца, но играл все равно сносно, как сказал Тахтамыш.

И вот тут, когда спасения уж точно было не миновать, на сцене появился кот, внешне очень похожий на Павлика, только мощнее, здоровее по комплекции. Неизвестно, откуда взялся персонаж, и неизвестно, откуда взялся актер. Кот явно не из отряда Фридриха и, судя по всему, прежде никогда и ничем не выделявшийся из тени сарая, где жили коты.

– Ну, ты сам погляди, похож же, да?

Фридрих посмотрел на сцену, потом перевел взгляд на сидящего рядом Павлика.

– Да... Ловкач Элджернон, умеет находить артистов.

Услышав, о чем они разговаривают, настоящий Павлик улыбнулся и в недоумении развел руками:

– Сам диву даюсь! Похоже, мы имеем дело с магией настоящего искусства…

В общем, этот кот появился, произнес пылкую речь и стукнул человека по шее. Человек испуганно попытался защититься, поднял было руки, но был сбит с двух ног на четыре и отправлен пинком с крыльца прочь.

– Потом кот мяукнул что-то вроде того, будто для тех, кто достиг вершин безнаказанности и лишился страха, настал момент обрести страх снова, а потому сверзиться с небес на землю, а те, кто пребывал в вечном страхе, наоборот окажутся на небесах, – продолжал объяснять Тахтамыш, – потому что они прошли испытание безверием и страданиями, и, как бы, весы, на которых лежали, скажем, страх и бесстрашие, поменяли положение, кот стал человеком и наоборот. Не в брутальном, конечно, смысле! Живы остались все.

Фридрих и сам обратил внимание, что Барбарис, который снова оказался на краю крыльца, распрямил плечи и смотрел гордо, с достоинством. Он больше не маршировал. Он нашел то, что искал – место, где можно быть спокойным за свою жизнь и честь. Посреди крыльца стоял спаситель Барбариса, и яркий, мудрый блеск его изумрудных глаз заставил колдуний понуриться и раскаяться. Спаситель простил их. Они расселись вокруг него, и злобные их лица превратились в блаженные, на глазах выступили слезы счастья, которые появляются только от негорького прозрения.

Тяжелой кулисой повисла тишина. Со стеклянной улыбкой замер кот-богоизбраннец, вперив взгляд вдаль. Другие артисты с радостью, пополам со страхом перед зрителями, смотрели на него. Они уже почти перестали играть и ждали от зрителей порции аплодисментов или освистываний – или чего они заслужили… но публика молчала, поэтому артисты не могли понять, что лучше: окончательно выйти из образа и спуститься в зал, стать обычными котами и стыдливо затереться среди толпы, или попытаться спасти спектакль, что-то наимпровизировать.

Их сомнения разрешил седой благообразный кот, сидящий во втором ряду. Он поднялся, несколько раз  беззвучно хлопнул в мягкие протертые ладоши и скрипуче мяукнул:

–        Браво!

Тогда все догадались, что спектакль окончен. Повскакали с мест и захлопали, не скупясь кричали «браво», «брависсимо», кто-то крикнул даже «бис». Поднялся невообразимый шум. Артисты почувствовали себя окончательно и бесповоротно счастливыми. Их головы закачались в поклонах. Богоизбранный кот гордо спустился с крыльца вниз, в народ, и прошел по рядам, раздавая благословения, снисходительно кивая и пожимая протянутые руки. Только очутившись возле Павлика с Антониной, он опустил наглый взгляд и аккуратно, бочком протиснулся дальше, а потом снова повеселел и по-барски принялся кивать во все стороны и подкручивать усы.

Когда некоторые зрители потянулись к дыре в заборе – общественному туалету, и создали большую очередь, на крыльцо вышел Элджернон, и вид имел еще более величавый, чем артист,  который к тому времени закончил боронить зал и готовился теперь к посеву, снисходительно подмигивая двум молодым кошкам-очаровашкам. Элджернон потрепал Бросю по плечу, сказал, что Брося – молодец и у него большое будущее. Фридрих, Павлик и многие другие животные столпились на крыльце, чтобы воздать драматургу должное. Каждый норовил подарить свои пять восторженных копеек копилке Элджернона, но автор, распухая от гордости, скромно уходил в тень: «Ну, что я? Я всего лишь скромный пиит… Без этих ребят я бы ничего не смог. У меня замечательная труппа!». «Да ты что, Элджернон! – возражали ему. – Ведь это ты придумал пьесу!» – «Это озарение свыше, моя заслуга крайне невелика», – отвечал Элджернон. – «Ты первый, и ты – лучший!» – убеждали его друзья.

Тахтамыш, стоя под крыльцом и ковыряя в носу ногтем, говорил двум своим внимательным молодым бойцам:

– Откровенно говоря, ребята, спектакль так себе. Бедноват на детали. К тому же, налицо слабый, непродуманный сценарий, с прямолинейным, как ваши мозговые извилины, сюжетом. Актеры явно переигрывают. Особенно этот, мелкий. Честно говоря, видал я представления и получше.

– Где это ты их видал, Мыш?

– Видал, – отрезал Тахтамыш. – Мир, к твоему сведению, не ограничивается этим двором.

– Это ты у людей, может, видал, а у нас, котов, это впервые.

– И у нас все равно лучше, чем у них, – обиженно поддакнул товарищу другой боец.

– Что нюни распустил? – презрительно осведомился Тахтамыш. – Лучше! Чем это лучше? Только тем, что «наше»? Наше действительно должно быть лучше, но только потому, что лучше, а не потому, что «наше».

Казалось, он разозлился не на шутку, стоя здесь под крыльцом и слушая доносящиеся сверху хвалы. Казалось также, что после спектакля ему стало куда хуже, чем было до.

– Тахтамыш, ты слишком критичен, – осторожно сказал один из котов.

– Подите к черту, – ответил Тахтамыш.

– Уфф! Здорово! Какой замечательный спектакль! И все же хорошо, что теперь мы можем отдохнуть, – выдохнула Антонина, когда они с Павликом очутились одни, в теплом влажном сумраке кухни. Была открыта дверь, свет падал узкой полоской на линолеум кухни, за дверью остался оживленно стучать когтями Муму, сдружившийся и сблизившийся с актерами-котами. Они выпивали. А Павлик с Антониной вдруг оказались одни. Павлик тогда подумал, что Жмыха тоже могла быть на месте Антонины. И любая другая кошка. Но внимательно склонив голову, он посмотрел на Антонину и передумал: «Нет, никто не может быть на месте Антонины, я чувствую это».

Белая пушистая кошка так трогательно-робко и театрально топталась на месте. И вытесняла окружающее пространство (холодильник, подоконник, кресло) своим телом так уверенно, что Павлик сдался. И рацио-мышление его сдалось. Только пристальный, непоседливый взгляд его притянулся к Антонине, которая подрагивала, мелко тряслась… и вдруг оживила своим движением вялое, выжидающее тело Павлика.

Павлик не смог больше терпеть. Он прислонил свое мохнатое рыльце к лицу Антонины, поцеловал его.

Кошка тогда немного отстранилась и взволнованно произнесла:

– Послушай-ка, Павлик! Я долго искала. Я слушала разные рассказы о котах, которые чем-то лучше остальных, и все побасенки были в лучшем случае нелепы. Когда пришли эти двое, мои соседи, и начали говорить о тебе, я безошибочно почувствовала и поняла: ты – лучший!.. Я тогда не знала, кто ты… Как ты выглядишь… – она внимательно посмотрела на его сморщенное лицо. И хоть ее внимательность, на посторонний взгляд, и плавала у графитовой доски романтической, ласковой дымки ее больших, выразительных и глуповатых глаз, Павлик сразу понял, что впервые в жизни Антонина так внимательно и не смущаясь рассматривает его лицо. Тогда лицо Павлика сморщилось еще сильнее.

– Ну как тебе пояснить слово «лучший», – продолжала Антонина: – ты самый необычный. Ты единственный, кто внушает доверие своим действием… и не только… Даже одним своим присутствием. Да ты сам этого не понимаешь, Павлик! И я в таком восторге от тебя, в таком безумии, что прокляни меня черт, прокляни меня бог, и прокляни меня ты, если я не искренна в своих словах, Павлик!

Антонина выпустила когти и тут же спрятала их в подушечках лап, мгновенно почувствовав вопиющую неуместность этих своих вооружений. Истекая болезненным, бесстыдным соком преклонения и страсти, она воскликнула:

– Я тебя когда-нибудь съем!

Павлик еще сильнее заморщился от сладкого, безудержного веселья. Так неожиданно было ему и чудесно. Он хотел бы вскричать, что рад, рад, рад! Но вместо этого почувствовал все свое убожество, когда вдруг пробормотал глухим и тревожным шепотом:

– Антонина! Я люблю тебя!

И залил ее шерстяные ланиты своим счастьем, истекающем из слезоточивых желез, размещенных в уголках его глаз: острых красноватых уголках не очень крупных, голубых глаз, страдающих от конъюктивита.

– И, кажется, я тоже слегка безумен…

Элджернон, будучи не в силах остыть от приятно-назойливых угольков похвал, продолжавших тлеть в его податливой на лесть душе, с трудом оторвался от общественности, закрыл за собой кухонную дверь и окунул физиономию в кухонный пластиковый рукомойник, потом залез туда весь и, задрожав от холода, немедленно вылез. После чего забрался на кресло и свернулся клубком, обвив вокруг себя хвост, после купания похожий на крысиный. Лязгая зубами, он оборвал Фридриха, который объяснял какую-то важную, с его точки зрения, вещь.

– Дорогой мой бойцовый кот, – легкомысленно молвил Элджернон. – Если ты считаешь, что эта чушь – а именно так я могу назвать наше сегодняшнее представление – имеет хоть какой-то вес в системе мер высокого искусства, то ты ошибаешься. Причем ошибаешься небезобидно, ибо сподвигаешь бездарного автора на сочинение очередных гадостей, опуская чуткого зрителя, слушателя… до уровня кретинской твари вроде дождевого червя, ползающего себе среди комьев земли и пожирающего тлен. Ты дурак?

Фридрих обомлел от подобного хамства. Но, пересилив себя, пестуя внутри сочувствие к этой мокрой облезлой твари, потерявшей голову от успеха, серьезно произнес:

– Дружище! Ты написал великолепную пьесу! Да, я согласен, что художественной ценности она не имеет, но вспомни, как внимательно следили за действием наши сородичи, коты, а особенно кошки… Быть может, на этой хорошо унавоженной тобой почве вырастет что-то более талантливое, чем ты?

– Пусть себе растет, – лениво отмахнулся Элджернон. – Пусть. Я не тщеславен… А теперь оставь меня. Дай поспать.

Фридрих помолчал немного. Он посидел какое-то время, глядя на «спящего» Элджернона, а потом схватил его зубами за шкирку и стащил на пол. От громкого мяуканья Элджернона проснулись Павлик и Антонина, спящие здесь же, на кухне, но в дальнем углу за отодвинутой от стены старой швейной машинкой «Зингер».

– А пойдем отсюда! На чердак! Там пусто! – озорно прошептал Павлик, которому возня Фридриха с Элджерноном показалась пьяной шалостью ненадолго поссорившихся друзей.

– Бежим! – шепнула Тоня.

И они убежали.

– Что ты меня дергаешь! Отпусти, скотина, больно! – шипел Элджернон.

– Да я тебя убью сейчас! – отвечал Фридрих, таская Элджернона за шкирятник по полу.

С трудом вырвавшись из гидравлических объятий Фридриха, поэт взлетел на спинку кресла и засел там, поводя во все стороны широкого распахнутыми лапами с поблескивающими когтями.

– Оставь меня в покое! Чего прицепился? – заорал Элджернон. – Завидуешь?

– Нет, глупец, мне не завидно, – сурово ответил Фридрих. Не предпринимая видимых попыток напасть, он лишь прохаживался неспеша вокруг. – Я лишь хотел сказать тебе, чтобы ты не упивался своей славой, сиюминутной, проходной. Чтобы ты не останавливался на достигнутом. Потому что я хорошо знаю тебя… Знаю и себя… Мы с тобой очень похожи. И я знаю, как трудно мне каждое утро выходить во двор, чтобы построить моих котов, чтобы вбить в эти ленивые, вялые, не приспособленные к обучению лбы, новое для них знание… Тебе тоже, Элджернон, не повредила бы дисциплинированность и исполнительность. Ты слишком импульси…

– Под ружье меня подвести хочешь? Чтобы я со всеми в ногу маршировал? А ты знаешь, что такое вдохновение? Это тебе не зуботычина, которую может получить каждый! И не пинок! И не кусок мяса, который ты, при большом желании, всегда сможешь раздобыть. Вдохновение – это такая штука, которая приходит независимо от твоих желаний и от твоих дисциплин. Оно либо есть, либо его нету! И тебе не приходило в голову, что я, может, самый заурядный кот, которого вдруг посетило капризное и своенравное вдохновение! Может, я ничего не значу без него!

– Ладно, Элджернон, не горячись, – Фридрих все-таки спустил с цепи призрак добродушия, хоть и был до глубины души возмущен поведением Элджернона. – Мне очень понравилась твоя пьеса – не без оговорок, разумеется. Ты продемонстрировал свой талант, но я, как твой друг, обязан тебе сказать, что ты можешь – и должен – придумывать лучше. На сегодняшний день ты наш лучший драматург, пиит, творец, художественный деятель. Лучший – поскольку единственный, – Фридрих ухмыльнулся, но быстро спрятал ухмылку. – И поэтому на тебе лежит огромная ответственность.

– Ага, друг! – огрызнулся Элджернон. – Вместо того, чтобы порадоваться за меня, лезешь со своими когтями и нравоучениями. Сразу видно, настоящий друг! Только настоящие друзья так кривят хари, когда ты добиваешься успеха!

– Ты будто не понимаешь, что сегодня ты празднуешь успех, а завтра другой. И вдруг этот другой кот напишет какую-нибудь гадость про всех нас?

– Кто напишет? Какой другой кот? Ты? Я – единственный! Кроме меня никто ничего написать не может! Все эти твои глупые, ни на чем не обоснованные опасения – лишь от того, что тебя задвинули в тень! К сожалению, это сделал я… И все твои служаки, которые прежде смотрели в рот лишь тебе, сегодня раззявили рты сами и пялили глаза на сцену, позабыв обо всем. А ты не смог с этим смириться!.. Не думал я, Фрик, что в тебе столько властолюбия!

– Да ты не видишь дальше собственного носа, – Фридрих вдруг подумал, что начал оправдываться – и немедленно привнес в тембр голоса побольше металла: – Ты так упиваешься своей славой, что позабыл о существовании завтрашнего дня. Сегодня мы все поняли, что коты без ума от представлений, обожают даже самые глупые и бездарные пьесы – а что еще ты мог сочинить? – но на безрыбье и самая скверная оперетта выглядит великой оперой – ты, к слову, даже до уровня провинциальной опереттки не дотягиваешь – любой дурак, любая бесталанность сможет написать то же самое – и тем самым внести раскол, разлад в наше общество… сегодня мы восхваляем Павлика, а завтра какой-нибудь мерзавец напишет это про другого кота…

– Заметь, я не писал про Павлика, ни разу не упомянул его имени! – вознес к небу указательный палец Элджернон. – Зрители самостоятельно сделали этот вывод! Если даже это не является для тебя доказательством высокого уровня моей пьесы, то, пожалуй, наш разговор об искусстве можно считать завершенным. И мнения моего, что тобою движет лишь зависть, ты так и не изменил.

В сердцах плюнув, Фридрих вышел из кухни и направился на чердак. Он понимал, что совершил ошибку, когда лишился выдержки и задал поэту трепку. Но так хотелось выкорчевать сорняки гонора, принесенные в восприимчивую, рыхлую душу Элджернона ветрами легкой славы! «Наша публика пока глупа, наивна, безыскусна… но какой поэт – такая и публика», – думал Фридрих. – «Их надо пестовать, воспитывать, заботливо растить – и публику, и поэта… Чтобы действительно заслуженная, честная слава крепким шагом маршировала впереди нас по всей земле… и глядя на своих собратьев, мы бы испытывали гордость и восхищение». Но как этого достичь, какими методами? Понимая где-то в глубине души, что этого не достичь никогда, Фридрих сердито отгонял прочь кощунственную и неприятную мысль, что причиной его нервного срыва являлась в какой-то мере и зависть к легкому, как детская игра, успеху Элджернона.

С утроенной прытью взлетев на чердак, Фридрих обшарил там все закоулки, но никого не обнаружил.

 

    ..^..

Неземное притяжение любви

На кошачьим двором, над всей деревней и полем, которое окружало деревню, и даже над лесом, который возвышался над полем, стояла глубокая темная ночь. Лишь далеко-далеко за полем, и даже за лесом, мерцал подол неба во влажном и зыбком осеннем воздухе, отражая электрические огни города.

Восемь кошачьих ручек бесшумно лапали мокрый блестящий рубероид, сорок подушечек мягко топтали шероховатую поверхность крыши. Павлик бежал за Антониной, которая, беззвучно смеясь, скакала то вправо, то влево, – и каждый раз перед ней, внизу, открывался то сад, то двор, но неизменно – забор, на котором мерзли мокрые, почти неподвижные комки – ее собратья, сторожившие всеобщий покой.

Неуклюже, но весело прыгая за ней, Павлик впервые в жизни чувствовал себя таким легким. Ему казалось, что с каждым прыжком он подлетает все выше и выше, что еще мгновение, и он воспарит над домом, зависнет в черной пустоте, как птица, широко раскинув лапы и вытянув толстой плоской струною хвост… а потом низринется коршуном вниз и схватит свою желанную жертву когтями… и снова взмоет ввысь.

Глядя на белое волосатое лицо Антонины, которое после ловкого прыжка и пируэта на краю крыши неизменно поворачивалось к нему, Павлик замирал от восторга. По всему его телу прокатывалось напитанное мандражом блаженство.

Твой лик подобен звезде, лучистой, яркой, игривой – сквозь толщу земной атмосферы невидимой всем, кроме меня. Окалины, горячие брызги души твоей, вдруг открывшейся для меня,  сверкают бенгальскими огнями новогодней открытки, но так больно жгут, плавят и ранят мое глупое сердце, блуждавшее прежде в потемках!  Наше с тобой пространство измеряется временем, которого нет, и я хочу стереть его из своей жизни, как время, потерянное зря, а оттого не достойное сожаления. Неслышный звук твоих шагов я хочу припечатать к своему сердцу и сберечь его там, положив в нарисованный собственной кровью кармашек. Каждый твой прыжок, чуждый здравому смыслу оттого, что слишком божественнен он, слишком воздушен в своей грациозности; каждое движение твое; каждую тень твою я хочу пришпилить острыми и жесткими, как мой коготь, тонкими, как твой волос, иглами к сетчаткам глаз моих, чтобы видеть тебя вечно – даже после смерти своей, теперь уже нестрашной.

Эти слова хотел выдохнуть из себя Павлик и улечься кожистым мешком у ног Антонины, когда подозвал ее к себе слабым голосом и мановением руки. Эти слова, и никакие другие, хотел он произнести, но не смог. Вместо этого Павлик сказал:

– Тоня, любимая!.. Посмотри мне в глаза! Ты же понимаешь меня и без слов…

– Ну, – ответила Тоня. И ласково, тепло посмотрела ему в глаза.

Выяснение их отношений закончилось внезапно и грубо. Павлик даже оскорбился, застыл, потому что на крышу влез Фридрих, который после продолжительных поисков догадался о том, что Павлику было некуда, кроме крыши, деться. И странное дело: долго ползая по чердаку, Фридрих почему-то не растерял свой гневный запал. Напротив, тот факт, что ему не удалось найти Павлика, как раньше не удалось переубедить «зазнавшегося» Элджернона,  каким-то болезненным щелчком отозвалось в его душе. Нисколько не замечая сморщенной в недовольстве физиономии Павлика, Фридрих подошел к нему и чеканно доложил:

– Павлик, друг мой, мы в глубокой жопе!

– Фридрих, здесь дамы… – пролепетал Павлик, неприятно, обескураживающе пораженный бесцеремонностью друга.

Быстро сориентировавшись и проглотив свое насмешливое замечание насчет неумения Павлика считать дальше единицы, Фридрих серьезно произнес:

– Ты должен это понимать. Но в сторону сантименты! На кону наше дальнейшее существование. Через пару дней или (если тебе так будет понятнее) восходов солнца сюда заявятся люди, твои бывшие хозяева, и погонят нас прочь поганой метлой. Даже более того. Не успеем оглянуться, как они, перепуганные нашим немалым количеством, вызовут тех, кто находит болезненное удовольствие ловить нас сетями, удавками, силками, капканами, руками, ногами, зубами, при помощи своих подростков, а также иных средств. Нас не так много, чтобы мы могли им противостоять. Множество наших собратьев, которые доверились нам, поверили в наше благоразумие, талант, любовь, погибнут только из-за нашей преступной небрежности и неосмотрительности. Павлик! Твои бывшие хозяева, может быть забыли о тебе – но не забыли о своей земле. Они придут сюда. И это случится скоро. Когда они придут, не останется ничего из того, что было. Не будет ничего этого, – широким жестом Фридрих показал Павлику на крышу, двор, луг и лес. Печально прогудел вдали электровоз. Глаза Антонины наполнились слезами, и она поникла, печально свесив свои усы, белые, тонкие и прозрачные, как китайская стеклянная лапша. Павлик вздрогнул. Павлик слушал Фридриха лишь потому, что не мог его прогнать, но взгляд Павлика оставался прикован к пассии – и перемена на ее лице не осталась незамеченной.

– Что ты несешь! – взметнул тогда шерсть дыбом Павлик. – Всё будет! И всё будет хорошо! Я тебе это обещаю! Я! А теперь, когда ты… когда ты это понял... Прошу тебя, Фридрих… Оставь нас, хорошо? Ну войди ты в мое положение! Ты ведь никогда…

– Но они вернутся, твои хозяева! – упирался Фридрих. – Нам надо искать пути к отступлению, искать новую стоянку. А ты в это тревожное время волочишься за безмозглой блондин…

– Да ищи ты чего хочешь! Чего хочешь, то и ищи! Только оставь меня в покое! – заорал Павлик, нервно поглаживая лапку Антонины. Тоня подошла к нему вплотную, оставив свои детские игры, столь милые сердцу Павлика, и ему это было так тяжело. От свирепого, невнятного, безумного взгляда Павлика, Фридрих окончательно потерял почву под ногами. Шевельнув своим маленьким розовым язычком и бросив на черный рубероид презрительный плевок, он направился к краю крыши, чувствуя себя если не униженным, то оскорбленным точно.

Он скатился вниз по ступенькам, ночной тенью пробежал мимо спящего, утомленного славой Муму, мимо спящих кошек, которые разлеглись вокруг пса. Он вышел на улицу и задрал голову. Ничего не было видно в этой глубокой осенней мгле, но сверху слышался задорный шорох любвеобильных коготков. «Безумец! – еле слышно, разочарованно прошептал Фридрих. – И какой же дурак…»

Возле входа в сарай, не успев даже войти в эту теплую, насквозь пропахшую кошачьим запахом и наполненную мяуканьем атмосферу, Фридрих вдруг со всей отчетливостью понял, что не любит этих котов, не хочет и не может находиться с ними в одном помещении. Отчего так – он не понимал. Еще какой-то час назад он относился ко всем этим бездельникам с иронией и благородным снисхождением, а сейчас вдруг начал испытывать отвращение, да такое, что предпочел бы провести ночь на улице, холодной и сырой, нежели в теплом, но битком набитом сородичами сарае. Много раз бойцы обращались к командиру с просьбой перевести их в отдельное помещение, и каждый раз Фридрих эти просьбы игнорировал, не утруждая себя проявить должное внимание. Теперь он корил себя за нечуткость, недопустимую для начальника безответственность. Пристыженный совестью, Фридрих вошел в сарай, и с места поднялся Тахтамыш, подошел к нему, попросил уделить немного внимания. Они вышли на улицу. Фридрих с облегчением вздохнул, снова оказавшись на свежем воздухе. А вздохнув, уныло бросил взгляд на своего заместителя.

«Зачем ты мне нужен, заместитель? Для того только, чтобы сообщать дурные вести?» – мрачно подумал он.

– Разреши привести отступников, – вдруг попросил Тахтамыш.

– Разрешаю.

Четверо котов вывели под руки двух. Тахтамыш отпустил четвертых. Фридрих посмотрел в решительные, серьезные физиономии двух молодых, можно даже сказать, юных, котов.

– Ну? – спросил он. – Что?

– Фридрих! Тахтамыш! – склонив вдруг голову, заговорил один из них, черно-бело-полосатый. – Я, Фреди, и мой друг Сера, желаем покинуть ваш отряд… Вы так смотрите… Ладно. Просто я хотел сказать…

– Так говори! Если совесть позволит, – рявкнул Тахтамыш. – Хотя…

Тахтамыш подошел поближе, выпучив для устрашения глазные яблоки узкими, страшными зрачками. Фреди и Сера попятились от потустороннего ужаса – для них такие чудовищные кошачьи глаза были вновинку.

– Хотя ваша совесть ничего не позволит. И в то же время не запретит. Потому что у вас отсутствует совесть, – сказал Тахтамыш, вонзая свой маленький розовый нос в полосатую переносицу Фреди. 

Отскочив назад, Фреди завопил:

– Как вы смеете нас вынуждать! Мы не сделали ничего дурного… мы добывали пищу вместе со всеми, рисковали своей шкурой…

Тахтамыш победоносно выпрямился. Посмотрев на двух молодых котиков, он перевел свой задиристый взгляд на Фридриха. Через какое-то время задумчиво изобразил:

– Ты слышал? Они, говорят, пыжились.

Переглянувшись, котики отбежали куда подальше. И оттуда, издалека, прокричали:

– Фридрих! Мыш – болен! Сделай что-нибудь с ним! Мы… мы…

– Мааааооо! – передразнил Тахтамыш. – Дебилы!

– Что вы хотели? – закричал Фридрих котам.

– Нам не нравится военное дело, мы хотим перейти в художественное искусство! – крикнул в ответ Сера после тычка потерявшего дар речи Фреди. – Нам говорили, что…

– Мааааоооо!

– Так валите отсюда! – крикнул Фридрих сквозь дождь, который вдруг снова осыпал землю толстыми струями, отгородив от одного персонажа других. – Мы не будем вас держать. И не хотим!

– Вон тот паразит вопьется когтями нам в глотки, пока мы спим… – печально заорал Фреди в ответ, указывая ручкой на Тахтамыша. – Он только говорит, что ему все равно. На самом деле, ему нравится власть! Поверь, Фридрих, ты симпатичен нам, но ты очень многого не понимаешь. У тебя ездят по шее. У простых котов совершенно другие настроения. Давай будем искренне между собой! Ведь все мы коты!

Он перекрикивал дождь.

Тахтамыш давно уже махал рукой, призывая забыть о котах и отпустить их восвояси. Но Фридрих не соглашался, ему было болезненно интересно. Сумятица, какое-то недоразумение охватило его, но он давно не чувствовал уверенности в своих силах… И никак не мог избавиться от этого ощущения. Ему казалось сейчас, что он начал терять силы с тех пор, как познакомился с Павликом. Разумеется, Павлика он ни в чем не винил… Просто лил дождь, сыпал с неба без перерыва. И так хорошо было думать, что дождь – это всего лишь слезы. Холодные слезы, лишенные или соли, или живого эквивалента ее – эмоций, переживаний.

Фридрих не умел лить слезы и считал это своим упущением, а иногда чей-то недоработкой.

Он приказал Тахтамышу вызвать во двор толстого и черного Ваську из соседней деревни, двух рыжих поджарых братьев-близнецов – Никитку и Фоню, снять с забора пятнистого Киселя. Эти коты ничем особенно не выделялись – с точки зрения простых бойцов, но Фридрих наблюдал за своим отрядом очень пристально, пристрастно, с огромным вниманием, и давно уже приметил эту четверку. Несмотря на то, что они выполняли приказы наравне со всеми, в них была какая-то инициативность, индивидуальность, впрочем не противоречащая общему воинскому укладу. Никто бы не мог сказать, что Никитка – брат Фони, настолько разнились их характеры. Например, Никитка первым предположил, что постов на заборе – недостаточно, и занялся глубокой внешней разведкой, осторожно и бесшумно исследуя дальние подступы – еле видные с забора деревья, кусты, дорогу, заросли высокой травы. А Фоня справедливо рассудил, что враг может находиться очень близко, и бросил все свои силы на контрразведку, с независимым видом шныряя по дому и вступая в «необязательные» беседы с дамами, здороваясь с начальством, сюсюкая с малышами.

Вот этих способных, умеющих мыслить котов Фридрих и собрал за сараем. Он наслаждался беседой с ними. Они внимательно слушали его, а если и задавали вопросы, то исключительно по существу. Беседа получилась краткой, но содержательной, густо пропитанной смыслом, уважительным отношением собеседников друг к другу. Коты-разведчики поняли всю срочность и важность секретной миссии, возложенной на их плечи командиром, и молча отправились исполнять ее.

Когда с этим вопросом было покончено, Фридрих прогнал прочь Тахтамыша и крепко призадумался. Теперь настало время действовать самому. Размышления заняли довольно продолжительное время, но даже приняв окончательное решение, Фридрих еще раз тщательно взвесил все «за» и «против». После чего, кивнув себе, он отправился в дом твердым шагом, чувствуя за собой безупречную правоту и всецело веруя в нее.

– Лажа! Ты должен помочь, просто обязан! – зычно замяукал Фридрих. – Павлик отказывается идти с нами, тем самым подрывая все устои нашего общества, дискредитируя себя в глазах всех остальных котов... – увидев, что Элджернон по-прежнему сидит с полуприкрытыми глазами, Фридрих вскочил к нему на кресло и начал теребить его рукой за ухо. – Черт, да Павлику просто наплевать, что со всеми нами будет! Он носится со своей кралей по крыше и плевать хотел на всё! Но он обязан быть с нами, как живой символ… пусть он даже молчит, ничего не советует… Ведь он незаменим! Разве можем мы – ты, или я, например – разве можем заменить его?! У тебя своё дело – цирк, у меня своё – боевые действия, но ведь именно Павлик поручил нам эти дела – и угадал! Мы можем соединить усилия, но Павлик обязан находиться над нами, потому что с него всё началось! Все сразу потеряют почву под ногами, если он вдруг исчезнет! Тогда придет смерть – не нам, самим по себе, но нам как коллективу!

Давно уже осознающий свою незаменимость Элджернон недовольно высвободил ухо из лапы Фридриха. Он слишком хорошо помнил взбучку, которую Фридрих задал ему совсем недавно. Надувшись, как индюк, Элджернон важно заговорил:

– Твои слова, мой друг, пронзённы оголенным нервом. В них много страха, много боли, а смысла не хватает… Что ж... Готов открыть тебе я душу. И буду откровенным. Оставь в покое Павлика, не трожь.

– Элджернон! Приди в себя! Хватит паясничать! Ты что, не понимаешь?! Мы погибнем без Павлика, рассыпемся как чертов карточный домик! Все животные поделены пополам между нами: я отвечаю за бойцов, которые добывают всем пищу, ты отвечаешь за лоботрясов, которые ее жрут, а Павлик всех объединяет. Если не будет Павлика, возникнет конфликт, и результаты его непредсказуемы. Я даже теперь вижу, что ты уже давно находишься по другую сторону баррикады, против меня… а Жмыха вообще ушла со сцены, но речь сейчас не о ней… Конечно, Элджернон, ты мой старый друг, и я с удовольствием тебе скажу… готов сказать хоть прямо сейчас: «Садись на место Павлика!» но если я скажу так… если ты хотя бы попробуешь возглавить всех нас, пусть только заикнешься об этом… Мои парни тут же скажут все, что о тебе думают, а потом только клочки твои по закоулочкам полетят, и даже я ничего не смогу поделать. Да ты представляешь, что начнется, если Павлика не станет?!

– Тише, тише… – зашептал Элджернон, прислоняя палец к губам. Он видел, что Фридрих находится на грани нервного срыва, и упивался зрелищем. Он прекрасно понимал, что необходим Фридриху, поскольку тот не может работать вне команды, а Павлик и Жмыха уже, конечно лишь с точки зрения Фридриха, из команды выпали. Элджернон жеманничал и ломался; вдохновенно сочинял и сам же играл; Элджернон злорадно мстил за свое недавнее унижение, заставляя обидчика покорно выслушивать свое словоблудие. – Вот что я хочу тебе сказать, дорогой… друг. Да, я абсолютно с тобой согласен: Павлик – домашний, подпавший под влияние красотки избалованный, капризный кот, не знающий настоящей жизни. Но он смог сделать то, чего никто из нас сделать не смог: он объединил нас, дал нам смысл жизни, поставил перед нами задачу, пусть и не перед всеми… зато тех, перед кем поставил, научил ставить эти задачи перед другими, а ведь это ключевое понятие жизни: задаться целью! Ну что это как не божественное озарение?! Кто, как ни Господь, мог вложить в душу Павлика умение искать и находить цели?.. Осознание того, что Господь есть, досталось мне совершенно бесплатно, без страданий и мучений, гениально легко и непринужденно... Я понял все, когда лежал на чердаке, а в то самое время мне в голову, словно сами по себе, приходили стихи, строчки, рифмы… И разве ж могут исчезнуть в небытии такие восприимчивые ум и душа, как у… – Элджернон подумал, что уже начинает заметно переигрывать, и приложил все силы, чтобы сдержать усмешку, – у Павлика? Куда он от нас денется? Ведь мы – это и есть бытие.

– Какой невероятный бред! – глаза Фридриха метали молнии, но он не трогался с места.

Элджернон решил помучить друга еще немного:

– Я тебе даже больше скажу: Бог – везде. В каждом он. Даже в тебе. Но особенно – в Павлике. Ты не смеешь осуждать Павлика, так же как он не смеет осуждать тебя. Он ничего не должен тебе, а ты ему. Он задолжал только Богу. И если Павлик решил нас оставить – то есть «зажать» свой божественный дар, в этом случае он уже тем более отвечает исключительно перед Богом. Может, Бог взял, да забрал свой божественный дар у Павлика, а? Откуда тебе знать? Так что давай будем взаимно вежливы с Всевышним: мы не лезем в его дела с Павликом, а он не лезет в твои с Павликом дела … Однако, с Павликом ты можешь разобраться сам, лично, если совесть, конечно, позволит. Свести счеты. Но я бы, на твоем месте, оставил его в покое... ведь в таком случае ты покушаешься на Бога. И потом… – Элджернон закатил глаза. – любовь – это так прекрасно…

Только теперь Фридрих понял, что над ним издеваются. И издеваются нагло, изощренно. Он судорожно сглотнул. Кровь ударила ему в голову, опаляя разум. Неимоверным усилием воли он сдержался от того, чтобы не придушить Элджернона на месте. Но решил дать Элджернону последний шанс.

– Хватит пустой болтовни! – сдержанно сказал он. – Сейчас, раз уж мы настроены на долгий, серьезный разговор, давай доберемся до Павлика и сообщим ему наши тревоги. Не будем дожидаться гонцов, которых я только что отправил искать новое жилье…

– Новое?? – вскрикнул Элджернон. – Меня и это жилье устраивает всем! Здесь случился мой триумф, здесь я вырос…

– В скором времени сюда заявятся люди. Это их дом, и они за него жизнь отдадут. Не свою, конечно. Отдадут мою жизнь, твою, нескольких десятков котов… не разбирая при том, кто из нас полководец, кто поэт, а кто простак. Идем, говорю!

– Хорошо, ладно, – вскинул ладони Элджернон. – Обязательно пойдем! Но перед тем, как идти убеждать Павлика, который, насколько я понимаю, сейчас увлечен каким-то любовным приключением… может, мы… ну, ты… давай что ли успокоимся немного? Так будет лучше…

– А незачем успокаиваться, – продолжал гнуть свою линию Фридрих. – Успокоившись, мы никого не убедим… Да и вряд ли сможем взволноваться вновь. Пошли уж.

– Согласен. Сейчас пойдем, – взмахнул рукою Элджернон. Но тут же уронил ее обратно и вялым голосом сказал: – Вперед! Ура!.. Но дай мне, черт тебя подери, немного времени, чтобы я смог поесть. Причем не дергаясь. Ты можешь тоже поесть или посидеть рядом. Заодно обсудим все наши проблемы. Усадим Муму рядом, как представителя другого, но, так сказать, равного нам сословия.

Он зевнул (при этом сощурив правый глаз и бросив в сторону Фридриха злобный взгляд). Он не собирался никуда идти, ведь это значило уступить.

– Муму? Нет… – Фридрих безошибочно истолковал зевок Элджернона, и глубокое сожаление кольнуло его сердце. Он, впрочем, не подал виду. Подавшись вперед, Фридрих зловеще прошептал: – Как раз, я хочу избавиться от Муму.

Элджернон вдруг испугался. Поворочавшись в кресле, он шепнул в ответ:

– Почему? Муму надежен…

Поскольку Фридрих в упор смотрел на него, Элджернон поколебался полсекунды, но затем, взяв свою голову в руки и помотав ею, горячо, пылко, вполголоса заговорил:

– Муму наш товарищ… Мы его кормим. Какой резон ему нас предавать?.. А к тому же, Фридрих, ты совершаешь большую ошибку, когда списываешь пса со счетов. Вспомни, каких трудов нам стоило добыть его. Он охраняет нашу еду; он испугал наших врагов, хоть и не сожрал ни одного… хотя, сволочь, мог бы… он развлекает кошек и заставляет бездельников уважать труд… в том числе и твоих бездельников, Фридрих, которые с особенным, армейским гонором и, наверное, уже с гонореей… Каждый солдат, похоже, обрастает венерическими болезнями быстрее, чем медалями, ха-хаха! – истерично рассмеялся вдруг Элджернон.

– Муму – это была идея Павлика. Понял? – прищурившись, тихо сказал Фридрих.

Элджернон вдруг понял то, что во время его тирады, Фридрих приблизился и теперь сидит уж слишком близко. Элджернон облизал губы и еле заметно кивнул. Его колотила дрожь, он чувствовал, что находится на грани нервного срыва. И, самое ужасное, он не мог смотреть в единственный глаз Фридриха. Этот глаз словно жег его насквозь. А смотреть было нужно, было необходимо, если Элджернон еще хотел что-то изменить... Если еще не поздно…

Речь же Фридриха оставалась ровной, тихой и зловещей:

– Если Павлик нас покинул… А он нас покинул… и мы должны это честно признать и выразить ему наше презрение! Он нас покинул, и это стало, скажем прямо, ошибочным решением… с его стороны… Муму тоже был его решением, и, стало быть, тоже ошибочным.

И тут, трясясь от ужаса, Элджернон сделал то, что Фридрих от него и ожидал. Снова полез в бутылку.

– Но Павлик выбрал так же и нас! – дерзко выкрикнул он, и тут же слетел на пол. Фридрих спихнул его с кресла сильным толчком в плечо.

– И он снова ошибся! – крикнул Фридрих. – Во всяком случае, в тебе! А в Муму, все таки я думаю, не ошибся! Песик! Иди сюда.

Через полминуты в дверном проеме показалась косматая осторожная морда пса. Муму давно проснулся, но когда его позвали, решил выдержать вескую паузу – чтобы никто ничего не заподозрил.

– И зачем ты зовешь меня, маленький котик? – спросил он, зевая.

Фридрих, бросив злобный косой взгляд на Элджернона и не менее злобный на Муму, запальчиво воскликнул:

– Для тебя нашлась новая пища! Так что поторопись, глупая псина!

– Ну и какая пища нашлась у тебя для старого Муму? – с ироничной усмешкой глухо спросил пес.

– Вот она, эта пища! – вскочив и отбежав в сторону, Фридрих показал рукой на Элджернона.

Элджернон и Муму оцепенели. Еле придя в себя, качая головой, которая вдруг стала очень тяжелой, Элджернон еле слышно прошептал:

– Безумец…

Но Фридрих услышал.

– Безумец? Почему я безумец? – заорал он. – Это ты – ленивый, глупый безумец, который не понимает, что мы находимся на грани катастрофы! Павлик отказался от нас, а ты не можешь и даже не хочешь это понять. Ты – лишний груз! Но тебя слушают многие коты. Ты упиваешься этим и никогда не захочешь с этим расстаться, пусть даже все катится в тартарары. Ты глуп и вреден, ты годишься только на пищу для Муму! Так ешь эту тварь, пес! Ешь скорее, иначе тебе не достанется ни куска! Ни сейчас, ни потом! Мы закроем от тебя комнату с едой в дурацких целлофановых пакетах, если ты сейчас же не сожрешь этого кота. Живое мясо! Теплое, вкусное! Жри его!

Взволнованный Муму переводил взгляд с Фридриха на Элджернона, у которого душа спряталась в поджилки. Глядя на дрожащего Элджернона, разом потерявшего весь свой солидный, самодовольный вид, у пса затряслась нижняя губа, и с нее закапала желтая пузырчатая слюна.

– Я не собираюсь есть Элджернона, – сказал Муму.

– Почему Элджернона? – резко ответил Фридрих. – Всего лишь кота! Одного из бесчисленных котов, которых вы, собаки, так любите травить. Это жертва, и мы дарим ее тебе.

– Муму, сожри Фридриха! Это не Фридрих! Это жертва! – завопил в ответ, опомнившись, Элджернон. Со всей стремительностью создания, обреченного на смерть, он понял, что молчать нельзя. Надо нанести контрудар, иначе… И Элджернон заглушил Фридриха своим мяуканьем: – Элджернон ничем не лучше Фридриха! Но Фридрих находится ближе к Муму! И еще! Он такой же вкусный, но вреднее, зловреднее! Он науськивает тебя на котов! Он завидует мне, и это скверное чувство! Муму, черт тебя подери, если ты убьешь меня, то не сможешь больше жить в кошачьей общине! А растерзав Фридриха, ты восстановишь здесь мир и порядок!

Муму переводил тревожный, неожиданно для него самого разгоревшийся взгляд, с одного кота на другого и, наконец, ответил, свесив голову к самому полу:

– Котики… Я не буду есть никого... Но хочу сказать вот что. Аргументы Элджернона выглядят убедительнее твоих, Фридрих, но дело не в этом. Ты, Фридрих, считаешь, что мне достаточно одного лишь твоего позволения, чтобы съесть одного из вас... И это грубо, это унизительно, это невежливо с твоей стороны. Но я прощаю тебя. Потому что с моей стороны, которая, прошу заметить, имеет для меня решающее значение, – твои слова (и ты вместе с ними) всего лишь глупы и нелепы, а значит и ты, и твои слова не заслуживают серьезного осуждения.

Фридрих оскорбленно вскинулся, и шерсть на его спине зашлась дыбом, но Муму не обратил на это ни малейшего внимания.

– Перейдем к Элджернону, – продолжил пес. – Слова Элджернона имеют больший вес, но лично я придаю значение только одной его фразе, пусть и вырванной из контекста. Элджернон был прав, когда сказал, что я больше не могу жить в кошачьей общине. Однако ответ на вопрос, почему именно я не могу жить в вашей общине, я бы, несмотря на все мое уважение к этому перепуганному и ждущему ответа котику по имени Элджернон, хотел бы оставить неразглашенным. И, пожалуй, оставлю. Теперь прощайте.

Муму исчезнул в темноте прихожей. Элджернон с Фридрихом услышали лишь удаляющийся стук его когтей.

Прошла минута. Может, две. Элджернон, продолжая размышлять над смыслом сказанных Муму слов, поднял взгляд на тихого Фридриха, не проявлявшего эти две минуты никакой агрессии. Помолившись, Элджернон уперся взглядом в единственный глаз Фридриха, хоть и отметил боковым зрением тот факт, что повязка на слепом глазу кота-полководца, которую он повесил совсем недавно, сильно сбилась набок. Но не до слепого, белого глаза в обрамлении свалявшихся и спутавшихся волос стало Элджернону. Взгляд Элджернона оказался поглощен темной бездной зрячего, острого и прямого глаза Фридриха, глаза-одиночки, с огромным серым зрачком стального цвета, почти сливающимся по цвету с шерстью морды, так, что не видно и белка.

А в глазу этом Элджернон увидел сонмы суровых, дисциплинированных созданий, преданных Фридриху настолько, насколько тот сумел их выдрессировать. Он увидел в этом глазу мужество, смелость, отвагу и решительность. Единственное, чего он там не увидел – это пощады. Пощады себе, Элджернону, старому товарищу Фридриха, с которым они столько времени делили взглядами окружающий их мир, это огромное и недружелюбное к бродячим котам пространство…

Но у него еще оставались какие-то мгновения.

– Прощай, – зачем-то пробормотал он, с понурым взглядом пробегая мимо Фридриха.

Элджернон догнал Муму, когда тот почти дошел до дыры в заборе. Муму ничего не сказал, увидев кота. Тот тоже промолчал. Посторонившись, Муму пропустил Элджернона вперед. Только тогда, когда Элджернон оказался за пределами двора, послышался голос, – его подал один из сторожевых котов, сидящих на заборе прямо над дырой:

– Классное было представление, шеф!

Элджернон недоуменно посмотрел наверх. Смеяться над ним вздумали, что ли! А с другой стороны, как постовой мог подслушать? Когда успел стать свидетелем его постыдного изгнания?

Но простодушный, добрый и немолодой уже кот, трясясь от холода, развеял его сомнения:

– Особенно мне понравилось про то, как котенок рассуждает о земле, которая терпеливо носит всяких уродов и никому не жалуется! Вот мне тоже: очень пожаловаться хочется на этот дождь, холод, но я не буду. Терпеть буду. Может, потом воздастся по заслугам и мне, как тому котенку.

Элджернон понял, что речь идет о спектакле, поставленном им для всех котов, а не о представлении, которое для трех персон срежиссировал на кухне Фридрих.

– Обязательно воздастся! – мрачно сообщил Элджернон поклоннику театрального искусства.

И вдруг, хоть и не ел ничего, по какому-то душевному наитию он выдавил из себя автограф прямо на траву возле забора.

Потом Элджернон и Муму выбежали на обочину разбитой грунтовой дороги, и потрусили по ней. Их черные тени отражались в блестящей воде многочисленных грязных луж.

Приноравливаясь к собачьему ходу, Элджернон размышлял о том, что коты, оставленные им,  непременно поднимут бунт или хотя бы устроят волнения, требуя вернуть своего вдохновителя-развлекателя назад. Но Фридрих, конечно, сделает все, чтобы они как можно скорее забыли о нем… И срочный переход на другое стойбище придуман только для того, чтобы занять всех каким-то важным делом и заставить забыть об Элджерноне! Какой коварный отвлекающий маневр! Какой гнусный интриган этот Фридрих! Как только Элджернон сконцентрировал внимание на Фридрихе, его захлестнула безумная ярость. Он побежал прихрамывая, потому что то одна, то другая его лапа непроизвольно сжимались в кулачки. Но через двадцать минут такого бега Элджернон устал и запыхался… Его мысли вынужденно успокоились, злоба отдалилась на расстояние, безопасное для физических кондиций. Образ Фридриха затрепыхался где-то на периферии; а на главный план вдруг неброско выступил Павлик. «Первым, конечно, опомнится Павлик… Вернется со своих гулянок и призовет Фридриха к ответу. Пусть тот ответит за свои злодеяния и понесет наказание!.. Хотя Павлик – слишком увлекающаяся натура, – с сомнением подумал Элджернон, – я для него ничего не значу. Вот и эта одноглазая скотина Фридрих уверен в том, что мы для Павлика – никто».  И теперь Элджернон разозлился на Павлика, в полной мере почувствовав свое разочарование в нем…

«Но я все равно вернусь – даже назло тебе!» – пульсировало в его разгоряченном от бега сердце.

А еще через полчаса бега он устал злиться и на Павлика…

Большой лохматый пес и маленький кот бежали сквозь позднюю осеннюю ночь. Шелестящая громада серого, таинственного и, вероятно, очень враждебного леса, словно растущего ввысь с каждым их шагом, поглотила все их внимание и не оставила места другим заботам.

 

 

    ..^..

РАССТАВАНИЕ С ПОЛЮБИВШИМИСЯ ГЕРОЯМИ

Элджернон и Муму покинули дом. Через некоторое время Фридрих вышел во двор и прислушался. Шагов слышно не было, с крыши доносился лишь какой-то вязкий шорох, словно большой ком шерсти сваляли в плотную колбасу и возили им по железу.

Выйдя во двор, Фридрих резко дернулся, заметив боковым зрением напряженную фигуру возле крыльца. Но это был всего лишь Тахтамыш, и Фридрих обругал себя последними словами за свою слишком нервную реакцию – обругал, разумеется, не вслух. Его заместитель подошел с восторженно-глуповатым, но хитрым и коварным выражением лица. Подобное выражение было на лице Тахтамыша всегда, когда он оказывался рядом с командиром.

– Ты прогнал эту чертову псину?! Навсегда? – с замиранием души спросил Тахтамыш, хотя и знал ответ.

– Да, – ответил Фридрих.

– Ты поступил правильно, – одобрил Тахтамыш. – Мне становилось не по себе, как только я видел эту клыкастую тварь, готовую продаться за кусок пищи. А еще ты правильно сделал, что сплавил Элджернона. Этот клоун нес много смуты, провоцировал раскол между котами. Его презрительное отношение к нам, бойцовым котам, честно говоря, достало.

Фридрих предпочел не откровенничать с  Тахтамышем. Он считал, что Элджернон, конечно, был чрезмерно самолюбив и эгоистичен, но и пользу он тоже приносил. Только вот пользы этой оказалось несомненно меньше, чем вреда. И поэтому, пришел к выводу Фридрих, сейчас (по-крайней мере) не стоит распространяться о каких-то там достоинствах и талантах Элджернона перед лицом своего заместителя и своей «правой руки». «Я смогу разобраться в своих чувствах, смогу обуздать эмоции и смогу победить призрак Элджернона, чья пронырливая тень живет и внутри меня, постоянно напоминая о себе, а то и пытаясь вылезти наружу… но я не уверен, что призрака сможет победить Тахтамыш, пусть он и ненавидит его», – думал Фридрих. Он принял решение, изгнал Элджернона и теперь хотел изгнать всякое воспоминание о нем. Но это было невозможно – Фридрих понимал это очень хорошо. Еще более невероятно изгнать воспоминания о Павлике. Но осуществить и то, и это – необходимо. Иначе существованию кошачьей общины придет конец – Фридрих понимал это еще лучше. Более того, он чувствовал это каждой клеточкой своего тела. А когда истиной пропитана каждая клетка твоего тела и твоего разума – ошибки быть не может. Во всяком случае, не в этой жизни.

Он приказал Тахтамышу возвращаться в сарай и предупредить всех котов, чтобы они готовились к исходу, как только будет дан сигнал. Бойцовые коты будут сопровождать обычных котов. Лучший взвод бойцовых котов, гвардия, состоящая из самых опытных парней, поступивших на службу тогда, когда армия была только сформирована, и с тех пор не заработавших ни одного порицания со стороны начальства, будет отвечать за главное национальное сокровище – бесчисленные пакеты наворованного корма. Они не только будут нести добро, но и контролировать гражданских котов, принимающих участие в переноске. Выбрать этих гражданских котов, желательно сильных и, непременное условие, – надежных, поручалось Тахтамышу.

– Бойцы-то будут готовы, но среди остальных начнется разброд и шатания. Они не захотят срываться с насиженных мест и тащиться в ночь, неизвестно куда, – сказал Тахтамыш. – Они начнут требовать объяснений и вопить о своих гражданских правах. Идиоты. Не понимают, что если дан приказ, значит, он вызван строгой необходимостью.

– Ну так объясни им, что на рассвете придут люди, настоящие хозяева этого дома, и убьют их всех.

– Они действительно придут и всех убьют?! – ужаснулся Тахтамыш. – Я думал, что ты выдумал эту причину только для того, чтобы избавиться от рыхлого Павлика и взять правление в свои руки.

Фридрих тоже ужаснулся, но по другому поводу: он в полной мере осознал всю наивность и коварство Тахтамыша, переплавленных его душой в одно страшное целое.

– Придут, – мрачно ответил он.

– Да… Ага… Но… Гражданские будут требовать объяснений не от меня, а от Павлика. Они могут не поверить мне.

Помолчав с полминуты, Фридрих процедил:

– Если начнут упорствовать, скажи им, что Павлик их предал. И что никаких объяснений от него они не дождутся.

Тахтамыш ушел. Фридрих обошел все посты и предупредил постовых, чтобы они были готовы по первому приказу оставить забор и влиться в общий поток покидающих двор котов. С этим никаких проблем у него не возникло. Тогда он отправился в дом, чтобы разбудить Бросю и женщин и довести информацию до их сведения.

Как он и предполагал, Брося начал мелко трястись, бросая по сторонам испуганные и робкие взгляды. Он сидел посреди моря спящих котят, в детском углу комнаты, этакая сопливая нянька, и его дрожащий хвост нервно ходил из стороны в сторону, загребая котят.

– Успокойся, Брося, ничего страшного не произошло, – положил ему руку на плечо Фридрих. – Просто я хочу, чтобы когда все началось, ты разбудил котят и спокойно вышел вместе с ними и их матерями во двор.

– А что к-к-котята? Что им скажешь, то они и будут делать, они же несмышленыши совсем, – хлюпнув носом, ответил Брося.

– Отлично! Я знал, что могу на тебя положиться, – Фридрих удовлетворенно кивнул и, перешагивая через малышей, пошел к углу, где спали кошки. Он не стал рассказывать Бросе о предательстве Павлика – это было бы уж слишком.

Не дойдя до кошек одного метра, Фридрих вдруг остановился. Им овладело чувство неуверенности. Он никогда не знал, как надо правильно вести себя с женщинами. Ему казалось, что они с другой планеты. Во всяком случае, он не знал, спят ли они сейчас или только прикидываются, на самом деле внимательно прислушиваясь к его шагам. Он был уверен, что кошки не смогут отдуплить прямой приказ. Не потому, что воспротивятся, используя в качестве противовеса свою личную точку зрения, четкую и выстраданную временем, а потому, что попросту не поймут или неправильно истолкуют даже такую простую вещь, как приказ. «Именно с женщин начинаются все беды», – подумал Фридрих, глядя на усеивающие пол шерстяные тела. Они – безрассудство во плоти, противоположная сторона той крайности, которую являл собой избыточно рассудительный Элджернон. В любой момент они могут зачать панику.

Вспомнив об Элджерноне, Фридрих повернулся и вышел из комнаты. Он придумал, как извлечь пользу из остатков наследия изгнанного, опального кота. Настало время, когда искусство действительно должно потрудиться на благо народа.

С большим трудом ему удалось отыскать актера, спящего в окружении двух кошечек в одном из закоулков дома, возле черного хода. Актер, сыгравший в спектакле роль Павлика, лежал на спине, по его лицу блуждала блаженная улыбка, видимо, снилось что-то приятное – лавровые венки и большие гонорары. Снова поразившись удивительному внешнему сходству актера с Павликом, Фридрих постучал его по голове и, когда актер проснулся, шепотом приказал идти за собой, а кошек оставить.

Он поставил перед котом задачу – снова сыграть Павлика, выманить женщин из комнаты и вывести их во двор, но предупредил, что на сцену следует выйти только тогда, когда отмашку даст режиссер, функции которого на этот раз будет исполнять Фридрих. До той поры актеру следует находиться на кухне и старательно репетировать самую главную роль в своей жизни.

 

Тем временем настоящий Павлик спал в объятиях Антонины на северной стороне крыши, удобной, хотя и сыроватой, плоской продольной площадке, в которую превращался скат. Он спал, утомленный любовными утехами, а белая кошка, поглаживая лапкой его лицо, уши, шею, хоть и чувствовала себя счастливой, но понимала, что за свое счастье еще предстоит побороться. И борьба будет жестокой и опасной, учитывая сколько завистливых змей Павлик пригрел в своем доме. Антонина добилась успеха и гордилась собой, умной, сильной и красивой кошкой, победившей всех своих соперниц. Она знала, что лучшая. Но знала и то, что выиграла лишь несколько боев в этой бесконечной войне. В этом уравнении оставалось лишь одно неизвестное: насколько хватит ее сил. Антонина понимала, что достигла всего, чего могла, о большем нельзя и мечтать. Лидер всех котов уже принадлежит ей. В будущем не будет побед равных этой, дальше двигаться некуда, и стоит ли тратить кучу нервов и сил на поддержание достигнутого успеха? Сейчас Антонине хотелось, чтобы все закончилось, чтобы их с Павликом навсегда оставили в покое, не мешая наслаждаться друг другом.

И вдруг интуитивно, это было какое-то озарение, она поняла, что там, внизу, происходят процессы, близкие ее мироощущению; некая мощная сила действует в ее пользу; исторически сложившиеся обстоятельства работают на нее, пытаясь перемолоть и вытеснить личность Павлика из среды, Павликом же и порожденной.

Когда Фридрих вошел в сарай, его поразили кипевшие внутри сарая страсти. Хлипкое помещение было переполнено злобой и агрессией. Он сразу понял, в чем тут дело. Бойцовые коты пытались сдержать обезумевшую толпу, жаждавшую расправы над подлым предателем Павликом. Тахтамыш перестарался: все коты слишком хорошо поняли и свыклись с мыслью, что надо спасаться, что над всеми нависла страшная угроза смерти. Но гражданские коты не умели ждать: им хотелось спастись немедленно. Однако, их не выпускали. Запертые в тесном пространстве животные постепенно сходили с ума и, в результате мучительного ожидания, стремились найти выход переполнявшему их страху, этой тлетворной, но могучей энергии: в данный момент для них не было ничего лучше расправы над виновником их несчастий.

Фридрих молил выдуманного Элджерноном кошачьего бога, чтобы тот не допустил возвращения Павлика с крыши именно в этот момент. Возможно, тот услышал его мольбы, потому что буквально через несколько минут в сарай зашел Фоня, один из рыжих близнецов-разведчиков. Выйдя с ним на улицу, Павлик услышал лаконичный отчет: Фоне удалось найти дом, не в этой деревне, конечно, а на отшибе. Дом не был достроен, но строительство прекратилось еще давно: был сделан лишь первый этаж, и сделан добротно. Из кирпичей. Потолок, а, вернее, пол несуществующего второго этажа не протекал. Также во дворе находилась небольшая времянка. Вероятно, хозяину не хватило денег на окончание строительства, а может, он умер или продал участок кому-то другому. «Во всяком случае, – сообщил Фоня, – там долгое время не появлялись люди, и там есть кров».

Фридрих сердечно поблагодарил проворного разведчика и пообещал невиданных наград. С невиданным облегчением (по сравнению с этим, отходняк после вылазки на платформу – такой гнилой пустяк!) он вернулся в сарай и дал приказ выступать немедленно.

Двор заполонили коты. Как и планировалось, гвардейцы и исполнительные ребята из гражданских отправились выгребать из кладовой комнаты припасы. Небо над лесом слегка посветлело, приближалось утро. Услышав шум, Павлик заворочался на крыше, но Антонина прижала его всем телом, пригрела, и Павлик предпочел думать, что ничего уж слишком катастрофичного, требующего немедленных действий, внизу не происходит и не произойдет. Он ласково поцеловал Антонину и с легкостью уснул.

Фридрих вбежал в кухню и пригласил Псевдопавлика на сцену. Глубоко вздохнув, тот кивнул и направился в комнату «матери и ребенка».

– Дамы… Дамы! – тихий зовущий голос донесся сквозь сон до ушей спящих животных. Кошки, медленно пробуждаясь, недоуменно шевелили ушами и поднимали головы, чтобы увидеть мирную, но немного возбужденную фигуру Павлика в дверях.

Павлик манил их ручкой и улыбался странной улыбкой, лукавой, многообещающей. Во всем его облике была какая-то тайна, которую хотелось раскрыть.

– Идемте со мной! – шептал Павлик.

Ничего не понимающие, но зачарованные кошки поднимались со своих мест. Темнота комнаты запестрела светлячками их круглых, зеленых глаз.

Не меняя интонации, Павлик сказал Бросе «Поднимай детей» и снова переключился на кошек, охватывая каждую и ни одну в частности своим взглядом, подернутым поволокой, какую еще называют романтическим флером. Подобное поведение было настолько нетипично для Павлика, что кошки потянулись за ним как крысы за мелодией волшебной дудочки крысолова.

Спотыкаясь и пинаясь, потащились и сонные котята, подталкиваемые заботливым Бросей. Спустя всего лишь пятнадцать минут все коты и кошки были в сборе. Осенний ветер затеребил их шерсть и тонкие усы. Наступил момент истины. Каждый почувствовал свою одинаковость, и каждый был одинаков в своей тоске по дому, который сейчас пришлось покидать. Но то был всего лишь момент. Чувства кошачьего общества расслоились на множество составляющих: кто-то начал злиться на весь мир, кто-то вынашивать мстительные планы, кто-то затаил в душе обиду, кто-то обрадовался грядущим переменам и смело, открыто смотрел в лицо будущему, кто-то тупо ждал, что будет дальше, кто-то горько сетовал ближнему своему на потерю индивидуальности. Стараясь не смотреть в сторону крыши, Фридрих отдал приказ выступать, и вместе с Тахтамышем и Фоней занял место в авангарде.

Община пришла в движение. Если смотреть высоко сверху, она походила на ползущую через двор огромную мохнатую гусеницу, с раздутым в середине брюхом – это был живой квадрат, несущий и оберегающий главную общественную ценность, еду.

Кошачий исход завершился без эксцессов, удивительно буднично и невзрачно.

На долгом пути, проделанным общиной, остался только один след: лежащий посреди грязной грунтовой дороги труп. Растерзанный труп Павлика. Несколько гражданских котов и несколько бойцовых (собственно, они-то и исполняли народную волю), отстали от общего потока и, за разговорами, заставили отстать актера. Конечно, Фридрих видел это. Но он понимал, что Павлик – уже не жилец в новом, сильно изменившемся мире. И, не снимая с себя некоторой косвенной вины за смерть совершенно неповинного кота, все же был рад, что настоящий, истинный виновник этой смерти уцелел и никогда не узнает о случившейся трагедии.

 

    ..^..

ЭПИЛОГ

Одуряюще-жаркое лето перевалило через экватор. За две недели июля небо ни разу не опрокинулось дождем, и в столбиках раскаленного воздуха замирали пчелы и шмели – не могли, а может, не хотели лететь на рутинную свою работу, обирать засохшие, из-за жары лишившиеся запаха растения. Понурые липы роняли на сухую землю выгоревший цвет. Сельские жители и бок о бок с ними городские любители сельского хозяйства одинаково мучились от капризов затемпературившей природы. Они копались в своих огородиках, промакивали платками лбы, опорожняли лейки с теплой влагой на крупные желтые листья огуречных кустов, цеплявшихся в изнеможении за натянутые в парниках веревочки. В ведрах с водой, стоящих у колодцев, наслаждались недолговечной прохладой темные бутылки с пивом.

Все пространство деревни было пронизано какой-то вялотекущей динамикой субботнего полудня. Пышущее нездоровым румянцем солнце пристально смотрело вниз, и на ярко-синем небе не было заметно ни одного пушистого бельма.

Разморенный, истекающий потом кот Павлик лежал своей тяжелой после сытного завтрака утробой на подоконнике чердачного окна. Сюда уже пришла тень, но не принесла с собой ровным счетом ни черта.

Под окном, в саду, две бродячие кошки домогались внимания Павлика, гримасничая и подмяукивая, толкая друг друга и лениво препираясь. Их бенефис закончился, едва успев начаться: с громким свирепым шипением на подоконник вскочила ухоженная белая кошка и мощным толчком опрокинула вниз широкую стеклянную вазу с красной, давно увядшей розой в пахучей зеленой воде. Павлик еле заметно усмехнулся. Неделю назад Антонина окотилась второй раз за последние полгода, и теперь была избыточно агрессивна, обнаруживая угрозу в любом проявлении жизни. Впрочем, Павлик был счастлив, познав вкус семейной жизни, а кошки внизу так забавно прыснули в разные стороны, что он совсем развеселился, обнял жену, и они пошли, держась за руки, в теплый, душистый полумрак чердака, навстречу мелкому мельтешению полдюжины пушистых телец и умилительной додекафонии, издаваемой нежными носоглотками.

Приблизительно в двухстах метрах от места событий, обрисованных выше, за пределами деревенских околиц находился невысокий лысоватый пригорок. На верхушке его, в короткой траве, сидел худой кот неопрятного вида. Несмотря на свалявшуюся шерсть, источавшую какой-то дурной собачий запах, и очевидное, демонстративное нежелание умываться, кот сидел гордо, осанисто, и глаза его горели. Горели, впрочем, бессмысленным лихорадочным огнем разрушительного толка. В голове его крутилась глупая бесконечная фраза: «Кошкапишетмолокошкапишетмолокошка».

К пригорку, с южной стороны, подкрадывались трое юных котов  – двое полосатых и один почти голый, породистый, с жутковатыми перепончатыми лапами.

– Эй! Лажа! – крикнул перепончатый, застав «царя горы» врасплох. – Байку расскажи!

Кот повернул голову, пристально осмотрел ребят, поразмыслил и вдруг злобно рявкнул:

– Кошка пишет «молокошка»!

Ребята разочарованно переглянулись и, усевшись на склоне, задрали морды к солнцу. Они сожалели, что Элджернон спятил. А ведь еще совсем недавно он рассказывал им и другим ребятам такие невероятные истории, что они готовы были слушать его вечно. Он рассказывал про фантастическое государство, которым правили мудрые коты, и в котором жили лишь коты и кошки. Говорил, что государство было настолько сильно, что даже злые псы обходили его за версту. А самым могучим там был главный кот, настоящий герой, которому удалось побить самого ЧЕЛОВЕКА! Все животные, живущие в том государстве, назывались «гражданами» и были счастливы, потому что им не приходилось добывать пропитание тяжким трудом. Государство кормило всех, в том числе самых слабых и немощных. Кошкам не приходилось заботиться о потомстве: воспитанием котят также занималось государство: оно растило из них новое, умное, сильное поколение, с развитым чувством долга и заботы о ближнем. Кошачье государство достигло наивысшего расцвета культуры, гениальные музыканты слагали прекрасные песни, а поэты – величественные поэмы и саги. Слушая Элджернона, дети и молодежь уносились в грезах в этот восхитительный мир и тихо тосковали, понимая, что это всего лишь сказка. 

Потом некоторые высокопоставленные коты слишком возгордились собой, и боги, разгневавшись, прокляли весь кошачий род. А потом Элджернон начал нести какой-то бред, вместо чудесных историй – пошла «кошка-молокошка», и ребята перестали его понимать. Они бормотали: «Тебя-то точно кто-то проклял», и сделали вывод, что он сошел с ума еще давно, – нормальному коту просто не придумать такого государства, – но сейчас, из-за жары видимо, у него случилось тяжкое обострение. Увы и ах.

Со стороны деревни к пригорку шел какой-то кот. Ребята увидели его издалека, а Элджернон, сидя к ним спиной, разумеется, никого увидать не мог.  Кот шел, устало перебирая пыльными руками, похоже, он проделал длинный путь и теперь хотел отдохнуть. «Как будто других мест мало!» – недружелюбно подумали парни, чувствуя, что коготки их начинают чесаться.

Подойдя к пригорку кот уставился своим единственным глазом на молодежь. Лицо его было в шрамах, обветрено, испещрено какими-то нездоровыми точками. В стального цвета глазу призрачно отражались три эфемерные фигурки. Увидев себя в этом глазу, молодые коты, не говоря ни слова, встали и ушли.

– Элджернон! – сказал кот.

Элджернон, услышав знакомый голос, вздрогнул. Крупная капля пота прокатилась по его телу – от макушки до кончика хвоста.

Он медленно повернулся.

Фридрих поднялся на пригорок и сел рядом с Элджерноном. Они не виделись всю зиму, весну и лето. С тех самых пор, как Элджернон покинул общину и ушел с Муму в лес.

После нескольких минут молчания, они разговорились, как будто и не было ничего, как будто встретились старые друзья после продолжительной разлуки.

Элджернон рассказал о голодных и холодных днях, проведенных на болоте, с вылазками в деревню и попытками обогреться возле горящего бачка у продовольственного магазина. О том, как он ловил мышей-полевок и делился ими с Муму. С печалью он вспомнил о смерти Муму. Это случилось во время особо продолжительного бурана. Они забились в старую барсучью нору, и Муму, загораживая Элджернона  от ледяного ветра и острого, колючего снега, принял смерть от переохлаждения. В норе было тепло от их дыхания, Элджернон лежал, привалившись к пышущему жаром боку Муму, – а на другой бок пса навалился снег, и холод проник в его легкие. Через несколько дней Муму умер. Элджернон питался им почти две недели, после чего выбрался из-под снега и вернулся в деревню. Он побирался на помойке, в свинарниках, заднем дворе кафе – вплоть до самой весны. Потом стало проще.

Еще более грустной оказалась история Фридриха. Все то, что было создано с таким трудом, вся многочисленная кошачья община распалась чуть ли не на следующий день после благополучного Исхода со двора Павлика. Фридрих признался Элджернону, что допустил ряд роковых ошибок. Его идеи были неверны, он недооценил сложность общественной системы, и распад стал закономерным явлением. Лишившись Павлика и Элджернона, кошки и обычные коты, не вхожие в ряды бойцовые котов, почувствовали себя обездоленными. Внутри их вызрело понимание того, что они оказались в военном государстве, и теперь являются животными второго сорта. Разумеется, они-то считали себя животными первого сорта, и разве можно было их в этом переубедить? Фридрих оглянуться не успел, как самолюбивые твари разбежались кто куда, и бойцовые коты остались одни. Казалось бы, вот теперь наступило равенство и братство. Но как бы не так. «В чем смысл армии, если ей некого защищать?» – вопросил Фридрих. Элджернон пожал плечами. «Мы могли превратиться в шайку бандитов и почти превратились… Но глубокая внутренняя тоска, отсутствие смысла в нашей жизни погубили остатки былой организованности. Да и грабить было некого. Не с кем было биться. Псы нас все равно растерзали бы, а других группировок котов-разбойников мы не встречали. Коты бродят по одиночке. Дело даже доходило до того, что мы хватали какого-нибудь такого бродячего, голодного, задрипанного кота, тащили его во двор и осыпали жратвой. А он сидел один, в окружении заискивающих, улыбающихся бойцов, испуганно кушал, а потом все равно сбегал. Все это было так глупо. Я сложил с себя полномочия и просто ушел. Когда я уходил, нас оставалось пятеро. Другие ушли раньше».

– А что Павлик? Жмыха? Брося? Ты видел их? – спросил Элджернон.

– Нет, никого не видел.

– Я тоже.

Элджернон не смог признаться, что чурался встреч с Павликом из-за своего трусоватого бегства. Избегал он встреч и со всеми, кого хорошо знал прежде. Он всю весну скитался по дворам, максимально соблюдая меры предосторожности,  и не заметил даже малейшего следа Фридриха. Он решил тогда, что Фридрих увел всех животных в другую деревню, и был этому несказанно рад. И вот его застигли врасплох…

– Элджернон!.. – с озорной интонацией произнес вдруг Фридрих. В его глазу загарцевал яркий огонек азарта. – Ну теперь-то, когда мы набрались опыта, стали мудрее и благоразумнее, может быть, разыщем Павлика и… повторим?

Элджернон замер. Сказанное Фридрихом не укладывалось в его голове. Он не мог понять, шутит Фридрих или говорит серьезно. Решив, наконец, что шутит, Элджернон свысока посмотрел на Фридриха и незамысловато, но очень твердо ответил:

– Изыди, бес!

 

    ..^..