Олег Неустроев
Последний день. Миниатюры
|
|
Я чертей тогда боялся. Не помню, почему. Спросил у деда:
- Дед, ты черта видел?
- Да, видел раз.
- А где?
- Да в кузнице когда работал, смотрю, он за спиной стоит.
- Дед, он страшный?
- Когда боишься – страшный, а коль ты с Богом, он сам тебя боится.
- А ты боялся?
- Тогда уж нет. А раньше бы, конечно, испугался. Такая злая морда. Глаза горят. Из пасти вонь.
И я себе представил, забрался в угол живо, накрылся одеялом. И не вылезал до вечера, пока родители за мною не пришли.
Отец принес с собой три литра пива. Налил в стакан и отошел. Никто и не заметил, как я все пиво выпил из стакана и завалился пьяным спать, и не боялся ничего.
Еще постился с дедом. Он резал редьку мелко-мелко, зеленый лук, ссыпал в глубокую тарелку, домашним квасом заливал. Потом мы это ели. И этот запах горькой редьки и кислый кваса вкус, сводящий скулы, я помню до сих пор. А бабка не постилась. Пекла огромные, как лодки, пироги. С печенкой, с мясом и с яйцом. И булки стряпала еще. Чуть увлажненные душистым чесноком, Из теста с салом варила колобки. А дед ругался на нее: “Грешу через тебя”, когда бранился, говорил, Всегда мне было интересно, как происходит это у него. Казался мне безгрешным он в то время. Таким же, как и я.
Еще молились с дедом. Вставали к образам и дед, прикрыв глаза, губами молча шевелил. А я молитв не знал. И дед мне говорил: “Проси у Бога все, что хочешь”. Я велосипед однажды попросил, а Бог сказал, наверно, деду, иначе как бы он купил?
Постился с дедом я неделю, пока отец про это не узнал. Они ругались целый вечер, и дед потом сказал: “Пойду, однако, на болото помирать, наверно очередь пришла”. Совсем недалеко от нас болото разливалось – через шоссейную дорогу. Но он ошибся. А может, смерть ошиблась. Совсем немного, впрочем : в соседний двор в тот раз, за бабой Полей, заглянула.
У бабы Поли был фруктовый сад. Такая редкость в нашем крае. Стелились яблони в саду, кустилась вишня, малина сладкая и крупная росла. В саду у бабы Поли мы не воровали никогда. Она сама нас угощала и не жалела ничего из сада.
Теперь она лежала без движений. Спокойно абсолютно. А дед читал над ней потрепанную книгу. И две свечи, стоящие у бабы Поли в изголовье, клонили огоньки, когда страницы он листал или входил проститься кто-нибудь. И свет скользил от них по желтому лицу, морщины двигая его, как будто баба Поля улыбалась. А сад в то лето буйствовал огромным урожаем, с ней прощаясь. И нас проститься с бабой Полей приглашал.
Мы ехали за ней сначала по шоссе, что от болота отделяло наш пыльный городок. Потом в тенистый бор свернули и по дороге, рыхлой и песчаной, в узлах от корневищ огромных сосен, проехали немного. Остановились в тупике и дальше гроб несли на поднятых руках, чтоб за оградки он не задевал. А день чудесный, ясный был. Не жаркий абсолютно. К сосне огромной, в три обхвата (моих все пять, наверно), я прислонился головой и снизу наблюдал, как от вершины к облакам душа моя плывет. Наполненная запахом сосновым.
В могилу опустили гроб, скатали полотенца, и отвратительной кутьи мне напихали в рот. Я выплюнул за дерево ее. И риса сладкого с тех пор я есть не мог. И не постился больше. А дед, конечно, умер. Но через тридцать с лишним лет. Уснул и не проснулся. С улыбкой на лице. С бельем посмертным рядом, на древнем, обитом жестью, сундуке. С огромным прошлым, в котором черта не боялся, грешил в котором, на непостившуюся бабку матерясь. В далеком прошлом, в котором я постился вместе с ним.
И вновь поститься начал я в тот год.
2005
Почувствовал себя в вагоне, как в гробу. В пустом, большом, таком же деревянном. Его несли как будто быстрым шагом. А он от края и до края перекатывался в нем.
Был болен он. Хотел остановиться. Прилечь, уткнувшись в стену. Не двигаться никак. Не видеть никого - так надоели дочь и врач. На первой станции попавшейся сошел. И получилось хорошо - никто его не видел.
Вздохнув белесым паром, поезд скрылся. Лев Николаевич на станцию зашел. Нашел скамью пустую у стены. Прилег, пальто накрылся и уснул. Забылся в полусне.
Он мерз. Его трясло. В больном навязчивом бреду Лев Николаевич бежал. Его догнали. Накрыли теплым одеялом. Толстой открыл глаза. На нем действительно лежал большой, бараном пахнущий тулуп.
И он согрелся наконец. На спину повернулся. Устал от этого движенья и вспотел. Но чувствовал себя намного лучше. Легко и бестелесно. А рядом с ним мужик сидел, который и накрыл его тулупом.
Лев Николаич есть хотел. Он вспомнил, что где-то были деньги. Достал купюру и молча сунул мужику. Сперва мужик опешил, потом ушел, понятливо кивнув. С бутылкой водки он вернулся буквально через пять минут.
Скамью свободную придвинул. Накрыл ее куском холстины. И на тряпице разложил: шмат сала, лук, соленый огурец и серый круглый пышный хлеб. Достал стакан граненый из кармана. Протер его:"Давай, дед, поправляйся", - Толстому первому налил совсем чуть-чуть не до краев.
Толстой протяжно выдохнул и выпил. Заел тотчас же огурцом. Мужик не медля хлеб отрезал, дурманящее сало сверху положил. Лев Николаич жадно ел. И ощущал, как спирт толкает кровь к ногам и голове. Насытившись, уснул.
Теперь спустился он в подвал. Там жарко и темно. Горячий пол неровный. Босым ходил Толстой и ноги обжигал. И душный смрадный запах ноздрей его касался. Недомогал еще немного. Еще был болен он.
Еще гордыня не исчезла, - Творцом он чувствовал себя. И жажда слов пустых, бумажных, - не оставляла мозг его. Он сочинял в бреду сюжеты, характер складывал героев, движенья, лица вспоминал. Но нить повествования больного мучительно рвалась.
Лев Николаевич устал. Он столько времени писал, что жизнь его сама в литературу превратилась. Смотрел теперь со стороны, из темного подвала, и понимал, что жизнь уже прошла. И ужасался, тосковал. "Ни слова больше, - он подумал, - не напишу я - буду жить".
Открыл глаза. Мужик с ним рядом сидя спал. Мужик не ведал про Толстого, а хуже жить от этого не стал. "Но и не лучше", - Лев Николаевич подумал. Одернул тут же сам себя:"Ты ничего не сделал для него. А только возомнил".
Светило солнце сквозь окно. Толстой был слаб совсем еще. Поднялся, сел, к стене спиною прислонившись. Мужик проснулся:"Ну как ты, дед, - спросил, - получше?". Лев Николаевич кивнул:"Почти здоров. Пойдем, я угощу".
Надел свое пальто. Мужик забрал тулуп. Пошли в буфет вокзальный. Лев Николаевич к водке заказал горячий жирный острый борщ. Который огненной рекой, парящей, алой, совместно с водкой ледяной, сперва контрастно, а затем - перемешается и растечется по желудку. И вызовет испарину на лбу. Тогда и будет он здоров.
Они распили штоф и закусили. При расставании Толстой хотел дать денег мужику. Но тот не взял. Лев Николаевич купил ему бутылку. От водки он не отказался. Поблагодарил, сказал:"Бывай здоров", на первый поезд сел и скрылся.
Толстой не сразу вышел из вокзала. Чего-то он боялся. Присел на ту же самую скамью, глаза закрыл и отдыхал - от снов, болезни и обеда. Так было хорошо, что он не думал ни о чем. А просто наслаждался. Практически ничем.
Собрался с духом Лев Толстой. Уверенно поднялся. Не торопясь и аккуратно, на пуговицы все свое пальто он застегнул. Оправил воротник и нахлобучил на голову шапку. Открыл большую дверь. Весной запахло. Снегом талым. Апрельским ярким солнцем. Толстой не двигался сначала, а постепенно привыкал - к выздоровленью своему и собственным движеньям. Затем дорогу за вокзалом разглядел и двинулся по ней.
Он шел обратно. В монастырь. Его ждала там радостная весть.
2002
Перед рассветом самым, лишь чуть ослабнет темнота и запахи травы отяжелеют влагой, с конца листа он начинает ткать. Ковер воздушный, мягкий, слабый. И в мягкой слабости смертельный. Поверхность липкая его, похожестью своею на перину, прельщает многих перед сном. Последним, вечным, беспробудным.
И с края одного листа, он, на другой перелетев, снуёт без перерыва по им же созданным мотивам. Так на ковер похожа паутина. Так на петлю походит каждый узелок. И сунуть голову в него стремятся многие к утру.
Они запутались в сети. Они в отчаянье мятутся. А он за нити дергает почти готовой паутины и слабое движенье их на окончанье чувствует ее. И к ним он не спешит. Смертельный яд таким уже не нужен.
Но вот последний связан узелок. И в центре паутины отдыхая, за слабым ветром вслед качаясь, он вскоре без работы заскучает. Когда окончено плетенье, тоска преследует его. И снятся новые мотивы. Пока не дунет ветер сильный. Сорвет крепления с листов и паутина вместе с ним с порывом ветра полетит в свободный сладостный полет.
Вот тут он понимает, что никакой он не ловец всесильный смертных слабых, а сам безвольная добыча. И ждет, держась за нити, куда судьба его прибьет. Летит, охваченный волненьем, свободой опьянен. Пока бездушный ветер его творенье в клочья рвет.
А приземлившись, совсем немного отдыхает. На лист березовый взбираясь, перед рассветом самым, лишь чуть ослабнет темнота, с конца листа он начинает ткать.
А это был последний день. Проснулся, как всегда – проспал немного. Еще лежал, досматривая сон, секунд, наверно, тридцать. Затем, наполнив тело силой, вскочил и скинул одеяло. И сновиденье скинул - в одно мгновенье позабыл.
На завтрак кофе не варил, вообще не завтракал - спешил, и чай заваривать не стал, насыпал кофе растворимый в огромную фарфоровую чашку, залил водой горячей. Такой бурдой с утра обжегся. Помчался на работу.
Ему всегда казалось - он узнает, каким–то третьим зреньем разглядит, когда тот самый день настанет. Каким он сможет быть. По запаху почует, как собака. Не может быть, чтоб он не уловил.
Но ощущений никаких.
Ни сладостных воспоминаний. Ни озарений. Ни намека. А может, он ошибся просто? И этот день такой же точно, обыкновенный, как и все? С чего решил он вдруг, что день особенный какой-то?
Все происходящее банально, обыденно и постно. И надоевшая работа. Обед один и тот же. За одинаковым столом. И мысль, - какая разница, когда, при однообразии таком. Еще надежды были. Лет пять назад. Давно они ушли. С тех пор не возвращались.
Пока машину прогревал, почудилось ему, что он безгрешен, словно в детстве, когда желания его по чьей-то воле исполнялись. Почти без исключений. Чего бы он не захотел. Затем все реже, реже, до той поры, когда они исчезли все. Сегодня вот случилось что-то.
Нормальный день. Обычный. Не отличимый от других. Последний, в общем, день. Его таким и представлял. Когда он это понял, легко и просто стало. И без сомнений мысль “живи лишь днем одним” ему правдивой показалась. И на работу не поехал. Зачем она ему?
Куда глаза глядят пошел, машину бросив на стоянке. Дошел до остановки. Все путешествия его с нее когда-то начинались. В пустой троллейбус сел, на первое сиденье от водительской кабины, как в детстве он любил, и путешествовал по городу бездумно. В окно смотрел, как люди там живут. Как будто тонкое стекло его от мира остального защищало.
Затем по улицам ходил, то попадая в незнакомые места, то вновь к знакомым возвращаясь. Все ждал чего-то словно. Устав ходить, зашел в кафе и заказал обед и пиво. А пообедать в этот день у него уже не получилось.
Он сделал только два глотка из толстой кружки, как за столом у самой стойки компания бритоголовых не поделила что-то и принялась стрелять друг в друга. Над ним летали пули. Он обреченно ждал свою. Она не прилетела. А милицейская сирена за окном заставила компанию исчезнуть. Один из них остался. “Поймал мою”, - подумал.
Он вышел из кафе, не расплатившись. Смешно казалось думать о деньгах, когда убили человека в двух шагах. Да и пообедать толком не успел. Официант ни слова не сказал.
И снова шел, не видя улиц, оглядывая пристально людей и в окна, словно в лица заглядывая их. Как будто что-то важное надеялся увидеть. Какой-то тайный знак. Который опровергнет догадки все его. А может, подтвердит. Ему всегда казалось, что люди в большинстве своем такое что-то знают, чего не знает он, и тщательно скрывают от него.
Но ничего не разглядел. Ни в лицах их, ни в окнах.
Продолжил путь. С ночного неба моросило. Сегодня долго он ходил . Устал. Замерз давно. И повернул домой. Не мог же он искать свою судьбу без перерыва целый день. Последний даже. И знать, где ждет она его, тем более не мог. За тем углом, быть может. А там бездомный крошечный щенок дрожал, насквозь промокший. С ладонь размером. Он взял его и положил под плащ. “Зачем?, - подумал, - Последний день. Куда его потом?”. Щенок согрелся, засопел, зачмокал по привычке.
В подъезде встретилась соседка. Увидела щенка, который словно по команде тотчас же заскулил и выглянул наружу. “Вам молока, наверно, надо, - она ему сказала, - сейчас я принесу”. И принесла, конечно. И для щенка его согрела. И до утра осталась. И только утром вспомнил он, что день вчерашний был последним.
А утром он поехал на работу. С раскаяньем готовым для начальства. Но не ему пришлось рассказывать всё утро, как он провел свой день вчерашний. Вчера взорвался офис. Огромной силы бомба убила всех коллег его. А он в живых остался. И этот факт интересовал прокуратуру, и кучу всякого народу. А что он мог им рассказать? Что это был последний день, и он его почуял? По запаху почуял, как собака. Как тот пушистый маленький щенок, который дома каждый вечер теперь его с Мариной ждет.
2004
(Из цикла "Времена года")
Вы были кочегаром? Зима и ночь. На ясном небе звезды полукругом. Мороз ядрен, упруг, щекочет ноздри. Хорошая работа для бродяги. Весной дают расчет. Иди работать куда хочешь.
А летом незачем работать кочегару.
Зимой - другое дело. Когда вы с тачкой, полной, вот только из печи, дымящего, горячего, воняющего кислым шлака, на свежий воздух вырветесь трусцой, заметите вы звезды вряд ли.
А полукругом звезды оттого, что с двух сторон отвалы шлака.
Потом уже, вернувшись, почистив топку, закурив, достав тетрадь и строчку написав, пока единственную, лучшую еще, увидите вы звезды сквозь проем. Не закрывайте двери только.
А то заблудшей кошке погреться будет не зайти.
Вторая строчка выйдет хуже. О третьей я не говорю. После четвертой необходимо все переписать. Включая первую, которая казалась гениальной. Такая уж работа кочегара.
А тут еще приходится подкидывать угля горящей топке в пасть.
Тут трезвым оставаться не легко. Приходится идти к Любовь Петровне на поклон - просить хотя бы граммов двести. Пусть самогонки, спирта - все равно. Любовь Петровна не откажет кочегару. Сама когда-нибудь потом придет к нему погреться.
А кочегару после спирта намного-много легче.
По кочегарке он летает. Все потому, что лишь в полете сочиняют кочегары свои прекрасные стихи. Немного пьяные, конечно. Но чистые, прозрачные, как капля спирта в светлый день. И оттого, быть может, расчетливым и трезвым непонятные совсем.
А тем, кто выпивает с кочегаром, они понятны абсолютно.
Доступны людям кочегары. Они не прячутся от них, своей профессией гордясь. И от народа ум свой не скрывают. Талант не зарывают в кочегарке. В утоптанном заплеванном полу.
А дарят людям просто, без дополнительной оплаты сверхурочной.
Весной они уходят. Пути прослеживаются их в различных направленьях. Всегда почти витиевато. Простых путей не ищут. Такие люди - кочегары.
От микрорайона в двух шагах раскинулось и высохло болото. А может быть, наоборот. Наоборот, скорей всего. Болото люди осушили и рядом с ним построили дома. Болото не сдалось. Вода весной не уходила. Стояла долго у домов, рождая тучи комаров, во впадины глубокие, хоть с виду небольшие, заманивая местных пацанов. Весны не проходило, чтоб кто-нибудь из них не утонул.
На берегу болота строили плоты. Из средств подручных – гнилые доски, трос железный, гвоздей десяток ржавых и длинный хлипкий шест-весло. Который никому и никогда не помогал. Не спас он никого. Тонули быстро –тяжелая намокшая одежда тянула их ко дну. Оттуда многие из наших не вернулись.
Давно их нет. Зачем я на ночь вспомнил их? Болото видно из окна. Когда мне не работается, смотрю я на него и вижу огоньки, как будто души утонувших пацанов оттуда не ушли. А жгут костры и возлежат, и курят возле них. Пока родители не видят.
Из дома вышел я. Со мной бутылка водки. Стакан, батон и колбаса. Сквозь гаражи и погреба тропинка вьется незаметно. Почти до самого болота. Кто не знаком с ней, тому она, конечно же, едва видна. А в сумерках, в которых вышел я, ее и вовсе не видать. По старой памяти я двигаюсь по ней. Насколько можно осторожно – здесь погребов и ям заброшенных, травой поросших, так много, что мудрено не оступиться.
За противоположный край болота солнце скрылось. Точнее так – у края самого болота растут деревья небольшие, за них и спряталось оно. Совсем еще не село. Сквозь ветки, листья, паутину тревожным ярко-красным цветом светило мне в лицо. В лицо мне светом било. Багровым, словно кровь.
А на одном из тех деревьев, на толстой нижней ветке, висело тело. Детали мне не разглядеть, но тело было в шляпе, а стало быть, мужчина, и руки висли вдоль боков, а стало быть, он мертв. Я сел на крышку погреба, который был поближе, налил в стакан и выпил. Закусывать не стал. Не до того. Но закурил.
И думал я, за что он так. С родными, с близкими и со своей душой. Со мной, в конце концов. Мне тоже видеть неприятно, как он висит. Один, в тиши, среди подсохших, воняющих ужасно все же, кроваво-красных луж закатных. Хотя идти мне никуда не нужно. И некуда идти. А так. Хотелось просто мне пройтись. Немного прогуляться. Быть может, так же, как ему.
Теперь он там. На том краю болота. Я не смогу домой уйти. Уснуть я не смогу. Как мне уснуть при мысли, что он один на высохшем болоте с огромным высунутым и синим языком. Висит совсем один. На всем огромном высохшем болоте.
“Вот так вот вышел погулять”, - подумал я и выпил снова. Закусывать не стал. Теперь скорее по привычке. Бесшумно солнце отправлялось на покой. Темнело постепенно. Ночь увеличилась в объеме. И холодком, вонючей сыростью промозглой со всех сторон болото окружило. Меня, лягушек и его.
Я цепенел. От ужаса, от холода ночного. От невозможности уйти. Я знал, что нужно двигаться к нему. Снимать с него веревку. Его с веревки ли. Ему без разницы. И мне. Одна проблема волновала – бутылку водки здесь оставить или допить, потом идти, или не допивать, но взять с собой. Подумал и оставил.
Пошел. К нему я шел неторопливо. Решая многие вопросы на ходу. Что накопились в жизни к этому моменту. Купить ли мне еще пузырь на вечер. Быть может, сразу два. Второй к утру оставить. А может, кто-нибудь придет, и мы прекрасно посидим. Не то чтоб ждал гостей я очень. Но как то так…. Не зря же на ночь глядя я вышел на болото погулять.
Вот так я шел к нему. Я приближался постепенно. Лягушки пели с двух сторон. Все громче пели, все страшнее. Пока их крик совместный не превратился в страшный вой. Заполнивший болото. Высокой долгой нотой. Не воспринимаемой обычным ухом человечьим.
Вот тут она возникла за спиной. Огромная, как солнце, холодная, как звезды, и равнодушная к нему, ко мне и ко всему. Такая близкая полночная луна. Отбросив тень мою передо мной, заставила меня остановиться. Не мог на собственную тень своей ногой я наступить. Стоял на месте, замерев, и только волосы на теле шевелились. И поднялись на голове. Трепал их ветер от корней и до концов.
Я сильно пожалел сейчас, что водку там, на крышке погреба оставил. Теперь я трезв был абсолютно. Настолько трезв и к висельнику близок, что ясно видел – он не мертв. А жив настолько, насколько может быть живым широкий длинный плащ, на деревянных плечиках висящий, со старой драной шляпой вместо головы.
2003 г.