Яков Пушкарев (gaoler)
ДНЕВНИЧКОВЫЕ ЗАРИСОВКИ
01.05.2005
Вчера, отец подарил мне итальянские ботинки. Ботинки тупоносые жесткие и похожи на колодки, подошва практически не сгибается и противно скрипит по асфальту, при этом кажется, они созданы специально, для того чтобы чеканить шаг, и дисциплинировать носителя. Эти ботинки - вещь силы, они тотальны. По бокам у них стальные пряжки. Когда я их вижу мое лицо становиться суровым. Если бы некто (в шутку) предложил придумать им имена, то правый я бы назвал Оди, левый Джовани
Кажется, эти чуткие сны достались мне по наследству от прадеда, попавшего в газовую атаку в первую мировую. Мне сняться папахи и шинели, мертвецы в окопах и этот стелящийся туман над полем, звуки губной гармони с той стороны и тихая молитва товарища. Мне вдруг начинает сниться ужасная, поглощающая боязнь быть убитым… ведь там дочка купца Макрида, статная, светловолосая как весь их род, недоступная как Берлин, и если меня убьют, она и не вспомнит случайного батрака. Я просыпаюсь со страшным чувством дежавю. Прадеда кажется тоже звали Яков. Да, да. Яков…, Василий Яковлевич, Василий Васильевич, Яков Васильевич.
18.05.2005
Еще одна лирическая думка гуляет в моей скверной голове. Я вот думаю, так ли ты далека от меня (?). Если искренне верить, что мы с тобой живем в раю, то твой рай немного похож на Афины, а мой отчасти напоминает Спарту. Между ними Пропасть и еще пустыни, и Железные горы, и такие ужасные болотистые места с ядовитым туманом, территории вечной мерзлоты. Слава Аэрофлоту, все это можно вполне комфортно преодолеть всего за какие-то семь часов, и даже выпить коньяку, поесть пареной курицы и под равномерный шум двигателей пьяно думать, что, мол, и в твоем раю иногда пьют бычью кровь, а в моем едят землянику со льдом. Но на самом деле это малодушие, останется еще одно, последнее препятствие – это простое русское недоперепонимание. Что я смогу для тебя сделать? Ведь ты живешь в раю. Я смогу сделать какую-нибудь глупость, типа отвести тебя в «Баскин Роббинс» на Старом Арбате, или подарить букетик нарциссов на Пушкинской площади, но я ума не приложу, о чем мы сможем с тобой поговорить, я не знаю, о чем беседуют в вашем раю. Я заранее знаю, что буду ловить твои жесты и мимику, и насыщаться ими, буду оценивать форму твоей груди и стиль одежды, правильность черепа и прическу и еще протаскивать тебя через весь свой страшный строй стереотипов, возможно и ты будешь делать то же самое и думать, вот ведь, а он и правда похож на Тарантино, и как в этом человеке вмещается весь его бред, кажется, он неловок и стеснителен, или, кажется, он груб и мужиковат. Поверь, мы с тобой будем еще более обнажены, чем Адам и Ева. Именно это и останавливает меня, и мимо касс Аэрофлота я прохожу с каменным лицом. Я буду охотиться в собственном раю.
30.06.2005
Серые и словно мокрые, нежно–плавные фотографии. В тебе постоянно чувствуется пара, некто в роли хорошо выбритого фотографа, и я как минимум второй, кто смотрит в эти черные глаза черно-белого фото и понимает толику блика в них, как жизнь. Но я знаю, что тут же отрезал бы язык тому, кто посмел бы сказать, что ты досталась мне по рукам. Впрочем, да и возможно ли это, когда между нами навсегда страстная неделя поездов и эти особенные, кромешные, русские сумерки, практически пропасть. Мне страшно представить, что все это может продлиться несколько лет. За эти годы я стану специалистом по твоей душе и знатоком твоей черно-белой жизни; и ты, и твой фотограф, и я «войдем в возраст», купим роговые очки и дачи, а страстная неделя останется вечным постом.
20.08.2005
В каждой бабе есть мертвая девушка в каждом мужике мертвый паренек, лишь мои клочки по закоулочкам. Фильмы ужасов поражают своей двухмерной психологией, огни, куски плоти и воск, обманы зрения и слуха, полные оптимизма оборотни, затравленные тинэйджеры, медленные зомби и мои клочки по закоулочкам. Твои фотографии как рывок жизни, как остановка сердца, смотреть всеми глазами, как смотрят дети, но мои клочки давно по закоулочкам. Смелые люди едят печень врага срубленного «плащом монаха», девственные плевы рвутся, стучит по ведру дождь, взрываются пятиэтажные статуи будд, летят мне на встречу хлопья таежных пожаров - словесные узоры поражают воображение - самогипноз лучшее средство зализывания ран, нелепым ассоциативным рядом. Мои клочки по закоулочкам, мои клочки по закоулочкам…
29.06.2005
«На портрет этой женщины в предбанники крематория я смотрел уже около двадцати минут, силясь понять, какое же хитросплетение судеб пустых и безвкусных вещей могло привести портрет развратной, хипующей гречанки в это гиблое место. Декаданс сегодняшней непогоды, сутолока в автобусе, пойманный ртом запах чужого сигаретного дыма, и здешний, тщательно скрываемый в хлорных парах запах гари, приводили мои мысли в состояние мистического оцепенения. Наконец половина черной высокой двери открылась и мне вынесли прах моего друга. Емкость напоминала черный куб, имя было выбито тонкими бисерными вензелями. Все было без слов, я расписался в ведомости, в книге жалоб и предложений. Собираясь перед уходом выяснить, как же звали ту развратную гречанку, я подошел почти вплотную к портрету, и увидел, такую же бисерную, с тонкими вензелями, что и на коробке с прахом, надпись: «рускийписатиль Игорь Добрун, годы жизни неизвестны».
06.07.2005
Две сосиски в прогорклом тесте, стакан холодного грушевого сока с мякотью, песня Тани Булановой, и разговор полушепотом за соседнем столом, о непослушной дочери. Я украл у работы пять минут для завтрака. Вялые мои мысли ползут по той колее, что мол я не люблю жареной выпечки, что неясно зачем мне эти сосиски которые расползлись по всей ротовой полости вперемешку с тестом. Лучше бы купить печеных пирожков с яйцами и зеленым луком. Но здесь их нет, только с печенью, только с печенью, сосиски в тесте и то, что эти люди называют "минипиццами". Да и неоплодотворенные яйца, ведь по сути это куриные месячные. Мне становиться не по себе. Надо отказаться от мяса, от яиц и рыбы. Что может быть вкуснее пирогов со свежей ягодой? С малиной, с ежевикой, с жимолостью, со смородиной; особенно если собрал сам. Ягода сейчас на вес свежей телятины. Хочу спать. Этой ночью, во сне возникла мысль, что прибитый дождем тополиный пух похож на плесень. Белая плесень деревьев вампиров. А непослушная дочь оказывается тот еще фрукт, мне кажется, что на второй линии, давно уже вслушиваюсь в чужой разговор. Она не знает как "сливать рожки", пельмени, если она варит, превращаются в сплошной кусок теста, она проколола пупок, напилась на выпускном бале, огрызается с матерью, "ходит с голым животом", совершенно не ясно "за какие заслуги" он подарил ей дорогой сотовый и огромный букет роз. «От чего же», - думаю я, - «очень даже ясно»
13.07.2005
Раскаленный мир давит на мою кровь, еще немного и она хлынет через нос липким фонтаном и корзина для бумаг будет завалена окровавленными салфетками. На небе ни облачка и, кажется, этому не будет конца. Я выпиваю пять таблеток “папазола”, закрываю кабинет, ложусь на ряд из четырех стульев и устраиваю сеанс самовнушения, я говорю себе, что сейчас идет дождь, и что постепенно жара отступает, и вместе с этим я слышу шум за окном, и ощущаю капли на своем лбу, и горячую подошву внутри моей туфли и это значит, что боль уходит в правое полушарие, кровь успокаивается и давление приходит в норму, я чувствую как горячи мои ладони и могу пошевелить пальцами в туфле, раз, два три и дождь усиливается и усиливается шум за окном и боль в правом полушарии скругляется, и превращается в обмылок мысли и только ради интереса я катаю его в голове и вот сейчас он исчезнет вовсе. Я лежу несколько минут концентрируюсь на звуках. Потом поднимаюсь и чувствую, как боль, словно огромный шар ударяет в правое полушарие. Я чувствую апатию, беру журнал и одним левым глазом кое-как читаю статью о бородаче Саше, о том как он отрезал головы своим собутыльникам и положил под памятник Ленину, потом о том, как некто сжег заживо своих детей, потом о разборках в нефтяном бизнесе. Ровно в 17 часов я отрываюсь от кресла и тащусь домой, целую жену, включаю холодную воду и лезу в ванну. Лежу и мерзну. Мои мысли возвращаются к увиденному около подъезда использованному презервативу. “Вот, - думаю я, - странное дело: человек занимался сексом, и какое-то время был одним целым со своей женой, девушкой, парнем, любовницей, любовником или кем-то еще, ощущал близость настолько, что это довело его до оргазма, и вместе с тем он делал то, что называется словом “трахал”, потому что если бы он испытывал только сокровенную близость, он бы завернул презерватив в салфетку, в кусок туалетной бумаги или в одноразовый носовой платок и аккуратно опустил бы в ведро для мусора, а он не просто трахнул, он еще решил отыметь целый мир, по-панковски выкинув презерватив в окно. Фактически этим жестом он кончил еще и в мир. И вот мы вынуждены наблюдать эту сопливую дрянь на жаре. Как это нескромно с его стороны”. Мне становиться смешно и превозмогая боль, я начинаю смеяться, заглядывает жена и спрашивает, все ли со мной в порядке, я сетую на головную боль.
После ванны я выпиваю обезболивающего и засыпаю на четыре часа. Мне сняться сирены и Одиссей. Жена будет меня и зовет к ужину. Прислушиваясь к себе я понимаю, что головная боль отступила.
05.10.2005
Иногда, беспочвенные, беспечные подъемы настроения, сны небывалой красоты с тобой в главной роли, целую тебя в сфотографированное кем-то темя. Иногда, облака разрываются голубизной осеннего вечера, и мне кажется, что – слава аэрофлоту – они бегут подо мной. Чаще всего перед сном я думаю о разных вариантах своей смерти (отраженное старых самурайских книг в трельяже мутного бессилия, и все же), но иногда мне приятней думать о тебе. Иногда, сентиментальность, возведенная в степень, возвращает меня на старую страницу, но мой друг ничего туда не пишет и хочется позвонить и убедиться, что он еще жив, ему еще крестить моих детей. Иногда, погранично-паспортные границы моей Родины, кирпично-проволочная клеть моего дома, костяные застенки моего мозга, рамки моего поведения возвращают меня к апориям Зенона и к сентенции мастера Иккю, - «позволь показать тебе Путь, по которому нельзя прийти или уйти». Иногда, я жду тебя, иногда боюсь тебя, иногда мне кажется, что все это старая песня, спетая еще в Вавилоне, в колыбели одного языка. Иногда, моё многословие становиться в тупик перед твоей красотой
10.09.2005
посвящается ilaya и wired_crazy
Демисезонная обувь: из лета в осень, из осени в зиму, и по весенней хляби и по примятой траве. Передвигаясь уверенной походкой из года в год на какое-нибудь ТЭЦ, по дороге придумывая, маленькие трагические и веселые истории, которые растворяться уже на вахте как сон после похода в лес. Что с тобой стало? Отчего жалит холод перил и вызывает позывы рвоты застоялый запах на рабочем месте? Отчего хочется соленого и улыбаться пустякам? Конечно, от улыбки станет всем светлей, и слону и даже маленькой улитке, но это не то. Это не то. Ободранный чайник, теплая вода, говорливая напарница. Рассеянность. Вопросы, вопросы. Ну что он? Да нормально, вернулся, нет, еще не устроился, да, живет у меня, не бьет, еще чего, да, спим, да, не высыпаемся, на этой неделе должен устроиться, не пьет, курит, уходит на балкон, да, помогает, нет, не спрашивала, кажется, не был женат. У нас нет ничего соленого? Да с чего ты взяла? Не пугай меня.
А ведь зацепила, а ведь зацепила, а ведь зацепила, надо будет купить тест. Сегодня прохладно. Какое-то чахлое состояние, эмоции словно под водой, слабость, но думается очень отчетливо, словно в детстве перед шахматной задачей в газете, мат в четыре хода, размен слонами, слоны уходят в сад, сады моей души всегда узорны.
16.09.2005
Специально для Леси (с нежностью) ;)
Искать счастье на стороне, пробиваться сквозь заросли чужих судеб, собирать свою по принципу «с миру по нитки…», произвольно ворошить отложенное до страшного суда прошлое, донимать глупыми расспросами праведницу поезда дальнего следования, чифирить у окна слушая шелест заскорузлого радио. Сотни восковых лиц смотрят в свои отражения в черных окнах, вялые шеренги с вафельными полотенцами, в туфлях или тапках. Что ты гадаешь свой японский кроссворд, дорогая? В топках горит революционер Лазо, горит древний папоротниковый лес, горят узорные сады моей души (извини за повтор), горят книги гаданий, священных писаний, немецких философов, русских писателей, горят и не гаснут глаза случайной курильщицы в тамбуре. А ты подними свои ресницы и посмотри на попутчика, так, словно этот мир создан дарить тепло.
28.09.2005
Полночь послушного полнолуния. Окаянные глаза еще видят тех самых цикад, впрочем, теряющихся за спиной одним сплошным ковром. Залихватски отталкиваясь от колосьев серебряной, лунной ржи, на встречу той самой пропасти, у которой некто ушел в себя. Но его ловля английских мальчиков суета сует, человечку с окаянными глазами, нужен только край пропасти, чтобы оттолкнуться для полета в полночь послушного полнолуния, пропади все пропадом.
15.10.2005
…руки плавают в невероятном жиру, тяжелые песни, подавляющие однообразием мотивов, коровы на клеверных полях, васильковое небо, ястребы в небе. Пробудиться от подвального кошмара, тяжело дыша, перевернуться на другой бок и уставиться в тонкую известковую трещину, постепенно наполнить пространство мультипликационными вещами. Еще не завтракав взять карандаш и лист нелинованной бумаги: ты единственная, кто смог парализовать мое терпение, я чую, как ты ускользаешь, недотрога. Ты присутствуешь вскользь по вещам, а я мечтаю о тебе целиком в каждом предмете, чтобы он был напоен тобой как йадом, пригубить застыть с привкусом твоим навсегда, пусть даже в стылую, октябрьскую погоду / сухое осиное гнездо, слух теряется в разнообразии звуков замка/ о, я был для тебе героем, близким, твердым, защитником, кинувшим в угол медвежью шкуру, венок из лилий, кусок жареного мяса – все в одну кучу. С собой у тебя был лишь вызывающий умиление узелок белья. Теперь о тебе с твердой уверенностью можно сказать: «змея, пригретая на груди, стала осенью в сердце». Сделать бы мне аборт, вычистить бы тебя из своего сердца, прижечь коленным железом, забыть лирические письма, забросить, отгородиться, перестроить, кастрировать. Спишь? Ну спи, спи.
22.10.2005
окурки и кофейные зерна на полу кухни, сухой ветер и запах улицы, сор в раковине, цветные карандаши в стакане. Ощущаешь себя не столько принцем, сколько чересчур живым призраком: в тебе чувствуется ещё приключенческий запал, но атмосфера квартиры как монолитная система, в которой ты лишний. Хохлома подноса на стене: гибкий, чубастый богатырь с соколом на плече, пегий конь его несет в карьер. Все в цветах; вдалеке воспаленный узор солнца льется на терем; трещинки по лаку подноса. Что мы имеем? четыре жилые комнаты, кухня, раздельный санузел, в морозилке пачка пельменей за 1953-й год, мебель тех же лет. Этот дом заранее был похож на итальянскую гробницу, на 350 квартир… Сталинка, сталинка, сталинка - что ж за русский язык такой. Он достал синий винстон, закурил. Небо за окном кипело своей холодной жизнью, ветер. С сигаретой он прошел в комнату, присел в кресло, достал из кармана золотую коробочку, открыл. Теплая акварельная миниатюрка: голые плечики, беленький пробор, разбивающий непослушные и черные волны волос, яркие черные глаз. Закрыв коробочку он посмотрел на сухое, но дышавшее тело на диване напротив. Подошел, с трудом разомкнул её слипшиеся веки, увидел черные зрачки, Опустился на колени, сделал последнюю затяжку, задавил окурок в пол, и прижался губами к высохшим губам красавицы.
22.10.2005
В такие дни белого и яркого лучше не надевать, лучше не танцевать и не резать кубические метры в бассейне, не скандалить и не выяснять отношения, не придаваться любовным утехам, не слушать «Полета валькирий», не пить кофе, вовсе не пить спиртного, не есть жареного, жирного, острого, пищу с терпким вкусом, лучше не ужинать. В эти дни нужно быть тихим и серым, спокойным, немного рассеянным, верующим, приветливым (но не шутливым), одиноким, неторопливым, не включать телевизор, а провести вечер с книгой (Гофман, Кафка, Камю). Хорошо бы в первый такой день купить свежемороженых слив, а дома зажечь свечи, пусть даже ненадолго. Первого снега нам, наверно, ждать еще целый месяц.
05.11.2005
Манка, начиналась утром. Сначала санки скользили по снегу, скрипели по асфальту. Во время поездки можно было смотреть на спину отца, улавливать теплый запах его сигаретного дыма, или на небо или на темные призраки с санками, на синий утренний снег, желтые окна домов. Потом нужно было переставлять ноги по ступеням, ощущать определенную легкость оттого, что тебя приподымают за воротник. Манка на завтрак, это было то, что не обсуждалось. В том мире было «с каждого по способностям» и как-то априори считалось, что тридцать детей способны съесть никелированное ведро этой тяжелой мякоти. Переговариваясь, мы шли за столики, садились, хором, во всю глотку говорили спасибо и начинали есть. Конечно, способности были разные. Пожалуй, только с высоты лет можно оценить мудрость воспитателей. Поедание этого тяжелого блюда было первой методичной тренировкой в борьбе со стылым, густым миром. Если человеку изо дня в день удается брать приступом это теплое белое болото, которому ты явно и однозначно безразличен, то, как же легко в будущем можно было преодолеть вязкую отчужденность жизни. Оксана, моя любовь, ела так же как я. Она ждала, когда каша покроется коркой, потом размазывала масло по круглой поверхности и начинала потихонечку, с краю, брать ложечку за ложечкой. Она смотрела на меня, я смотрел на неё, наши рты были забиты. У неё были просто огромные серые глаза. Первый раз когда я её увидел, я очень удивился, что у человека могут быть такие большие глаза. За это я решил её полюбить. Вообще, как есть кашу, был вопрос самоопределения, кто-то как мы с Оксаной ели её «с корочкой», кто-то перемешивал её, кто-то снимал корочку ложкой, отодвигал её на край и ел сначала мякоть, а потом как вознаграждение съедал корочку, кто-то ел кашу, макая в неё белый хлеб. Но таких было немного и с ними никто не дружил. Были и такие девочки, кто отдавали своим возлюбленным мякоть из своих тарелок и ели корочки с маслом, отчего-то я их презирал, Оксана так никогда не поступала. Среди нас были и те, кто наотрез отказывался от каши, и устраивали истерику. Их ставили в угол «до сонного часа», я уважал таких детей, но не понимал, по утрам я всегда был голоден. И ещё я воспитывался на книжке древних греческих мифов «для детей». Геркулес, был героем, и как доверительно мне сообщила бабушка, он стал им потому что ел кашу «геркулес». «Геркулесовую» кашу варила мне только бабушка, весь остальной мир подсовывал мне только манку, но как герой я прекрасно понимал, что все это пустяки, надо просто смотреть в серые глаза напротив и тогда можно не только съесть целиком всю тарелку, но и выпить чай с белым хлебом и сыром.
11.11.2005
крупным планом теплое лицо мужчины примерно пятидесяти лет, глаза такие светлые, что почти не имеют цвета. Улыбка, тонких суховатых губ смирена. Но вместе с тем, и губы и глаза иногда как бы лукавят, но для себя. Он рассеяно читает книжку в черном переплете, чай в подстаканнике перед ним дрожит, кругляшек лимона болтается по поверхности. Крупным планом лицо девушки: на её лице отчетливая сосредоточенность, но лицо кажется, не создано для такого выражения, скоро она откладывает книгу и смотрит на свою дрожащую чашку кофе. Камера перемещается с глаз на кофе, с кофе на глаза, и цвет кофе и цвет глаз одинаковый, кажется, глаза также слегка подрагивают, как и кофе. Возникает ощущение, что кофе и глаза взаимно дополняют друг друга. Чашка стоит на салфетке, салфетка лежит на блюдце, блюдце на скатерке. Девушка красива, какой-то кубанской красотой, задумчивое выражение её лица вдруг меняется, она с любопытством смотрит на попутчика, тот мгновенно реагирует на её взгляд и с лукавством, но уже для неё, смотрит ей в глаза. Взглядом своих почти бесцветных, но очень энергичных глаз он ощупывает лицо девушки и делает это совсем не стесняясь, точно зная, что это ему позволено. Это действительно ему позволено, и девушка ловит в его глазах то, как он её ощупывает, и вместе с тем держит его на определенной дистанции. Это продолжается чуть меньше минуты, могло быть и больше, но уже незачем.
- Меня зовут Андрей, Андрей Чикатило, - представляется мужчина.
- Елена. Елена Смирнова, в тон отвечает девушка.
- Разрешите угостить Вас сигаретой? Вы же курите.
15.11.2005
Тут и там валяются мороженые объедки, несколько псов тянут в разные стороны полиэтиленовый пакет, вываливаются скрученные картофельные очистки, голова рыбы. Один из псов подхватывает голову и бежит по льду виляя хвостом, остальные жадно едят очистки. Девушка в розовой стриженой шубе, в розовой норковой шапке, в розовых зимних сапожках подходит, но не ближе чем на два метра, с размаха кидает пакет, она промахивается, пакет ударяется о край и на землю падают: коробка из-под чулок, бутылка из-под мартини, окровавленный носовой платок, рваная бумага, шкурки из под мандаринов, обертки из-под шоколада, несколько флаконов из-под шампуней, апельсиновые шкурки, чайные пакетики, окурки, поломанный CD-диск, кусок заплесневелого хлеба, котлета. Псы в восторге. От девушки пахнет хьюго вумон. Она смотрит как пес ловко подхватывает котлету, ей это нравиться. Она разворачивается и торопясь идет. Она идет в университет. Она думает. Её розовый мозг снабжается кровью. Она идет по льду. Семенит, но походки это не портит. Лед крошится. Она думает. Лед крошится. Она думает. Лед крошится. Она думает. Лед крошится. Она думает. Лед крошится. Она думает. Лед крошится. Она думает. Лед крошится. Она думает. Лед крошится. Она думает. Лед крошится. Она думает. Лед крошится. Она думает.