Валерий Бондаренко
Влюбленный дьявол
( Главы из романа, продолжение,
начало )
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
…Все, что случилось в ту роковую ночь, Настя Бармалеева помнила плохо. Вернее, как раз, наоборот: очень даже ярко и четко всплывали в памяти то одни, то другие подробности, — но они тотчас тонули, ничем друг с другом не связанные, в общем ощущении стылого страха, — или, вернее, такого оцепенения, которое не смеет ни в коем случае себя разбудить…
То перед ней мелькали руки дуры-поклонницы в самовязе, — она все пыталась полотенцем притянуть на место челюсть артистки. То кружилась сутолока из служительниц, актеров, еще не успевших снять грим, белых халатов врачей, сизой униформы мента, костюмов каких-то важных типов из администрации. Все это походило на немой маскарад. Немой, — потому что как раз звуки начисто стерлись из Настиной памяти.
По-настоящему ясно и постоянно остались только два момента. Первый — когда кто-то настойчиво стал пихать ей в лицо стакан с чем-то, она отхлебнула эту мерзкую зеленовато-мутную горечь, поперхнулась, закашлялась и пролила весь стакан себе за пазуху. И второй, самый странный и самый чудовищный, — это когда двое квадратных дядек внесли широкую белую простыню, разложили ее на полу, а потом ловко опрокинули Елену Павловну из ее кресла на это полотнище, взялись за оба конца простыни и вынесли тетку из гримуборной, как большую зачехленную рыбину, просевшую там, внутри этого кокона…
Потом Настю заставили расписаться в какой-то бумаге, а затем властная рука взяла ее за локоть и вывела вон из толпы, из этой комнаты, из этого здания в сверкающую черноту ночного весеннего ливня.
Потом Роман вез ее молча, а вокруг по стеклам неслись, брызгали и струились ручьи разноцветных огней, точно шла какая-то бурная химическая реакция, и город растворялся в едкой кислоте всё уносящего времени.
Езда была довольно долгой: Роман вез ее на другую свою квартиру. Наверное, он решил, что от долгой монотонной дороги Настя немного придет в себя.
Ее укачало. Очнулась Настя в спальне на Рублевке. Видно, дождь только что кончился. В щелях между тяжелых портьер серели предрассветные сумерки, а капли тяжело и часто хлюпались о подоконник и листья огромного дуба, что рос во дворе, обнесенный мемориальной оградкой. Говорили, что под ним отдыхал еще Юрий Долгорукий… Теперь дуб одиноко торчал во дворе элитной многоэтажки, отделенный от лесного массива шлагбаумом и боксами двухэтажного гаража.
Жильцы гордились княжеским дубом. Он стал эмблемой их успеха, их новой жизни.
Как-то Роман, смеясь, рассказал Насте, что в свое время опричники красиво развесили на его ветвях целое боярское семейство «с чады и домочадцы». Но о таких поворотах отечественной истории новоселы или не знали, или старались пока не задумываться…
Настя натянула одеяло до подбородка и стала мрачно разглядывать шелковые цветы на обоях. В сумраке они казались неприветливо густыми зарослями.
— «Сейчас он придет…» — подумала Настя. Она прислушалась, ожидая услышать плеск воды в ванной или шаги. Но в квартире было тихо, только напольные часы в кабинете ровно выстукивали убегающие секунды.
Что-то подсказало Насте: она здесь одна. Настя нашарила пипку выключателя. Розовый свет ночника сразу вдохнул в комнату жизнь и уют. На тумбочке у кровати, прислоненный к лампе, стоял плотный листок из блокнота с рваною бахромой по верху.
«Я на Тверской. Будь здесь, как дома. Телефон отключен, — ВЫСПИСЬ!!! Ни о чем не думай, я все улажу. Буду к вечеру. Целую, Роман».
— «Странно: обычно он пишет «твой Роман»…» — подумала Настя.
Рядом с запиской лежало снотворное.
Настя взяла сладкий шарик под язык, и через минуту ее укутала теплая, ласково подвижная темнота.
Роман разбудил Настю под вечер. От снотворного Настя была совсем одурелая. Она долго торчала под мощной струей душа, лупя ею себя по темени. Потом вылезла в Романовом халате в гостиную. За высокой аркой на кухне Роман колдовал с кофейником.
Настя стала разглядывать свое дивное розовое платьице. Увы, прихотливая ткань была явно испорчена той дрянью, что Настя вчера пролила на себя…
Хвала небесам, Роман привез ей с Тверской желтый комбинезончик! После кофе Настя облачилась в него, чувствуя жадные взгляды Романа, и пошлепала, было, к выходу. В конце концов, у нее была ж совесть, и уж точно не было никакого желания заниматься любовью. Ватная после снотворного голова властно тянула ее на свежий воздух…
— Постой! — окликнул ее Роман. — Ты что, всерьез думаешь, будто я тебя, такую, из дома выпущу?
— Какую это еще «такую»? — буркнула Настя.
— Да совершенно безбашенную! Ты сейчас в первый же угол лобешником врежешься… И потом, есть дела поважнее.
— Отстань! У меня тетя умерла, двоюродная…
— Вот и я о том же! Сейчас нужно съездить в одно место. НЕПРЕМЕННО, Настена!
— Ох, как же ты заколебал меня! Ну, вези, куда хочешь… Только анальгинчику бы… Башка прям раскалывается…
…Потом они мчались по весенним улицам, залитым солнцем и блеском стекол и зелени. Обычно Роман включал сидюшник с классикой, но тут всю дорогу бормотало радио, и, естественно, сообщили о большой потере, постигшей всю российскую культуру… Настя вдруг стала безмолвно плакать, причем внутри себя она оставалась вполне равнодушной и сонной, — слезы сами собой текли по ее щекам. (Так дождь бездумно накрапывает из тучи и бежит по стеклам машины).
— «Боже мой, я какая-то совсем уже сволочь, наверно, стала…» — вяло подумала про себя Бармалеева.
Поэтому он и вяжется, думала дальше она. Ведь права была в театре та голопупая: ни кожи, ни рожи. Хотела вместо очков линзы вставить, так профессор с инфарктом слег, а в другой клинике пожар приключился. Это все ЕГО рук дело, подумала Настя зло. Она вспомнила, как Роман чуть ли не на коленях умолял ее сохранить очки. «Чем ужасней, тем прекрасней!» — пошутил он как-то, — правда, не про нее…
У Мэрии Роман свернул в арку и въехал на относительно спокойную улицу Неждановой. Справа проплыла церковь. Настя вспомнила, как этой зимой, в метель, они с Андреем, бродя по улицам, наткнулись на эту церковь, заглянули в окошки, забранные частой решеткой, — там шла служба, слышалось тихое пение хора, мерцали огоньки свечей. И так сладко, по-детски было подглядывать в эти окна из окружающей черноты и колючей, опостылевшей враз метели…
— Я позвоню, — Настя протянула руку к сотовому Романа, что лежал на сидении между ними. Роман, не отрываясь от дороги, кивнул.
Настя набрала номер Андрея.
— Аллэ? — игриво спросила ее где-то там полупьяная телка. «Да брось ты, Алка! Это ж она…» — послышался тотчас и пьяный голос Андрея.
Настя резко вырубилась. Машинально смотрела она, как приближается к ней невысокий серый домина. Он давным-давно должен был бы упасть от тяжести мемориальных досок на своих стенах. Да вот беда – дом сделан был на века.
Роман ловко вырулил к подъезду, притормозил. Настя заскреблась выйти.
— Постой! — Роман выдернул из портфеля желтый файл и положил его на колени Насте. — Прочти сперва это!
Настя тупо уставилась на бумаги с какими-то радужными печатями.
Роман усмехнулся самодовольно:
— Это, дурочка, ее завещание и все прочее. Теперь хозяйка здесь — ты!
— С ума спрыгнуть… — Настя уныло вздохнула.
Роман взглянул на нее с нескрываемым восхищением:
— Ты неисправимая идиотка…
Все время, пока они поднимались к квартире Елены Павловны, Роман как-то весь прям змеился. Движения его стали такими ловкими и плавными, что Насте на ум пришло сравненье с котом.
— Погоди, но квартира ее сейчас верняк опечатана… — сообразила Настя.
Роман посмотрел на Бармалееву с усмешечкой, как на маленькую.
И правда: на двери сероватого дуба никаких пломб не было. Роман вставил ключ в замочную скважину, повернул, обернулся к Насте:
— Владей же, о королева!
Настя потянула на себя бронзовую литую ручку. Дверь медленно растворилась, и вместе с ней на Настю рванулись запахи ее детства, запахи источенного временем дерева и легкой неизбежной, хоть и незримой плесени, — запахи Тетеленочкиной дачи, на которой Настя с родителями и Мухой проводили когда-то часть лета. Там тоже полно было старинной мебели, отчасти полуразрушенной, и увядших тканей, сосланных по старости в дачное затрапезье.
В городской квартире Елены Павловны она не была ни разу.
Но запах дачи и квартиры был один и тот же, и это для Насти был запах детства, который человек помнит всегда! Но это был, наверно, и подлинный запах жизни Елены Павловны…
На панели открываемой двери из глубин квартиры промелькнули золотистые блики солнца, — точно они убегали отсюда прочь.
Настя вся сжалась, переступая через порог.
В прихожей было совсем темно. Солнце лезло из глубин коридора, из открытой двери на кухню. Роман включил бра.
Вопреки ожиданиям, прихожая Елены Павловны, хоть и была неимоверно просторна, оказалась довольно скромно обставленной. Большое напольное зеркало в пятнах и с поломанной густой резьбой рамы, два кресла середины 20-го века, круглый столик и черный рогатый старенький телефон. Огромный шкаф-вешалка.
— Телефон пока отключен, — предупредил Роман. И провозгласил, шутовски полукланяясь. — Следуйте дальше, моя владычица!
В огромной гостиной солнца не было. Здесь на всем лежал тусклый серый оттенок, так что и ампирная мебель, и многочисленные картины выглядели складом из чистой, но давно увядшей уж рухляди.
Видно, Роман почувствовал это и стал тыкать пальцем в полотна:
— Боровиковский, Рокотов, Сомов, снова Боровиковский, Энгр… А вот рисунок Пикассо, он сделал его в Париже, во время гастролей театра…
На рисунке Пикассо изобразил тумбообразную тетку в хитоне. Тетка была с коровьим глазом, наполовину выползшим за контур лица.
— Гений все видит по-своему, — промурлыкал Роман насмешливо.
Дальше следовал столовая с длиннющим столом и громадными золочеными вазами по углам, а далее кабинет с массой портретов Елены Павловны в разных ролях. Здесь вперемешку были фото, портреты маслом и акварелью, рисунки, бюстики, статуэтки. И хотя вещей во всех трех этих комнатах была, в общем, пропасть, помещения казались нежилыми, давно заброшенными. Словно серые предзакатные сумерки поселились здесь навсегда.
— «Как же здесь неуютно! Как ОДИНОКО здесь…» — подумала Настя.
Солнце перло из-под двери следующей комнаты. Настя открыла ее, Роман остался в кабинете.
Спальня Тетеленочки была небольшой и белой, с простой широкой кроватью, на которой лежал халат, еще вчера приготовленный домработницей. Добротная мебель 50-х — шкаф, трюмо, широкое кресло под торшером. Ах, да, — икона! Старинная икона Богоматери темнела в углу у окна.
— Шкафчик за креслом видишь? — резко спросил Роман из соседней комнаты.
За креслом и впрямь был резной шкафчик, весь в инкрустациях.
— Видишь над дверцей четыре шарика из слоновой кости? — Роман почти лаял от нетерпения. — Нажимай слева направо. Первую один раз, вторую, — не сбейся! — девять, третью — один, четвертую — восемь. И будь предельно внимательной. Это ее год рождения.
Настя исполнила. С мелодичным звоном створки шкафчика разъехались.
— Что видишь? — нетерпеливо рявкнул Роман.
— Футлярчики разные… Это, наверно, ее драгоценности.
— Это теперь ТВОИ драгоценности! Твои, кроме одной… В левом нижнем углу пошарь-ка… Там маленькая коробочка должна быть, из синего бархата с лилиями золотыми.
— Нету… а, нет — вот, нашла! Только она черная вроде, задрипанная… Но лилии кое-где не стерлись…
— Неси сюда! Быстро!!.. Скорей же!!!
Настя выскочила к Роману в диком испуге: такого жесткого, хриплого, сдавленного голоса она у него еще ни разу не слышала…
Да и такого Романа она еще никогда не видела. Он весь дергался и был желтым, как грязная дыня.
Роман выхватил из рук Настены футляр и стал бестолково вертеть. Руки его тряслись.
— На рычажок нажми! — подсказала Настя.
— Да, да, — и коробочка распахнулась.
Внутри она была обтянута посекшимся зеленым атласом. В углублении для кольца зияла ржавая, словно прожженная окружность. След от камня оставил ржавое пятно и на внутренней стороне крышки, в самом ее куполе.
Роман уставился на пустой футляр и пялился на него этак с минуту.
Настене показалось: и коробочка ухмыляется ему всею своей маленькою зеленой пастью.
Наконец, Роман выругался и швырнул футляр так, что он, пролетев над письменным столом, упал куда-то за книжный шкаф, но и там, судя по звуку, раза два коробочка подскочила, прежде чем успокоилась…
Из желтого Роман стал багровым. Он несколько раз щелкнул зубами и вдруг уставился на Настену, словно некое озаренье шарахнуло его по башке.
— Ты-ы? Ты-ы?.. Но теперь — ТЫЫЫ!! — заревел Роман и бросился на Бармалееву.
Настя в ужасе могла только хрипеть в ответ.
Роман повалил ее на кушетку. Комбинезончик затрещал по швам.
Настя одеревенела от страха так, что Роману пришлось долго и неистово унимать ее сведенные судорогой чресла самыми изощренными ласками. Наконец, Настя закрыла глаза и смогла развести ноги.
— «Будь, что будет!» — решила она.
Постепенно страх отступил. Роман пахал так неистово, что Настя подумала: «Прямо как на лифте своим фигом едет. Все выше! Все выше, все выш… Ох… Ох… О-ох…»
Кончив, он снова ласкал ее долго и самым подробнейшим образом. «Просто ест меня…» — подумала Настя сквозь усталость и дрему.
…Сквозь дрему она услыхала и его властный, уже совершенно спокойный голос:
— Оставайся здесь до утра! И ничего не бойся! О, мы их сделаем!..
Настя погрузилась в тревожнейший полусон. Ее словно густым рваным тюлем накрыли, — то все растворялось в его складках, то кабинет тетки выныривал перед глазами со всей отчетливостью…
Бронзовый кузнец на часах в гостиной пробил по наковальне двадцать раз.
Зевая, Настя сползла, наконец, с тахты и поплелась умываться.
Потом вернулась в кабинет. На столе под томиком Лермонтова она заметила тетрадь. Это была общая тетрадь в очень толстом синем картонном переплете сетчатого рисунка. Таких тетрадей в своем детстве Настя уже не застала.
Настя потянула тетрадь на себя. Ну да, это оказался дневник Елены Павловны за последние, может, полвека! Последняя запись в нем была сделана позавчера. Она была кратка, но так понятна: «Ему не удалось! Да свершится…»
Часть листов оказалась из тетради аккуратно вырезанной, причем недавно, — корешки страниц не успели поистрепаться.
Почерк тетки был необычайно четок. Крупные буквы чуть скашивались влево.
Настя включила настольную лампу и вся ушла в чтение.
«12 ноября 1937. Прием в Кремле в честь летчиков. Нас, учениц Щепкинского училища, пригласили делать массовку бравым героям воздуха. Откровенно говоря, я была разочарована. Герои-летчики — обычные офицеры, шумные, самовлюбленные, нагловатые, угловатые. Да и выпить не дураки. Мне было скучно, хотя их внимания я хлебнула, увы, через край. Меня даже представили как самую красивую студентку курса. Спасаясь от них, я улизнула в дальнюю комнату и решила отсидеться на диване. Здесь было полутемно. Я радовалась покою. Но тут влез какой-то удалой покоритель воздуха и решил покорить заодно и меня. Он сильно выпил, упорно наваливался с объятиями. Меня это возмутило, но я не знала, куда бежать.
Слава богу, тотчас вошел офицер охраны в форме НКВД, очень интеллигентный и даже «старорежимно» изящный, и утихомирил летчика.
Потом он попросил позволения проводить меня. Он превосходно разбирается в театре и вообще человек высокой культуры. Я так разоткровенничалась, что призналась: сцена с летчиком меня развлекала тем, что произошла не в парке, а в трех шагах от Георгиевского зала и от Вождя. «Вы отважная шутница!» — рассмеялся он. Мы обменялись, в конце концов, телефонами. Зовут его Гореюмов Роман Петрович…»
Настя ахнула и еще раз посмотрела на дату. Потом она вперилась в дневник, с шумом отбрасывая страницу за страницей. Упоминания о Гореюмове сначала встречались все чаще и чаще. Елена Павловна описывала целые сцены его ухаживаний, «осторожных и даже трепетных», как однажды выразилась она. Тут же тетка добавила, что Гореюмов словно побаивается ее, – «или боится спугнуть?»
От 5 апреля 1938 года в дневнике сохранился лишь кусочек листка, на котором было написано кроме даты «Я все поняла!!!» Дальше Гореюмов фигурировал только как «он». Была и еще запись, от 15 сентября того же года: «Он мне признался…»
— Не в любви он тебе признался… — вдруг прошептала Настена, и холодок догадки пробежал у нее по спине.
Дальше Гореюмов исчез со страниц дневника. Все только о ролях, о спектаклях. Потом война, работа в эвакуации…
— «Отвязался все ж таки!» — подумала Настя с облегчением.
И тут в прихожей раздался звонок.
Настя едва волочила ноги, идя открывать.
Но это был вовсе не Гореюмов! На пороге стоял Иван Леонидович в старомодном широком пальто и сером берете. Он очень похож был чем-то на Тургенева, только без бороды.
Церемонно раскланявшись с Настей и выразив ей глубочайшее свое соболезнование, Иван Леонидович попросил разрешения войти.
— Позвольте визитировать вас, Анастасия Валерьевна. Мне есть, что сообщить вам.
— Ага, проходите! Я чайник сейчас поставлю…
— О нет! — Иван Леонидович воздел руки. — В девять вечера вот уже тридцать пять лет я пью только кефир. Но его в этом доме никогда не водилось, не трудитесь, деточка, и искать…
— «Вот она, наследственность!..» — подумала Настя. Подумала не без некоторой за себя даже гордости.
Старый актер снял пальто, берет, аккуратно повесил их в шкаф. Настя указала на дверь гостиной, но Иван Леонидович попросил позволенья пройти в кабинет:
— Там все дышит ею, нашей великой, нашей прекрасной Еленой Павловной… — хорошо поставленный голос артиста дрогнул. Иван Леонидович отвернулся.
Настя не смела возражать, но ей стало жутко стыдно, ведь он увидит раскрытый теткин дневник, — чужой дневник, читаемый ею, Настей…
Но при виде его Иван Леонидович даже обрадовался:
— Как хорошо, что вы уже в курсе многого… Мертвые сраму не имут, Анастасия Валерьевна… А вот тайны уносят с собой. Но — не все, не все тайны…
— Садитесь, Иван Леонидович, — Настя не смела при нем усесться первой.
Старый актер оглядел стены кабинета широким, прощающимся и все запоминающим взглядом. Помолчал, потом опустился в кресло возле стола.
— Первым делом, Анастасия Валерьевна, я должен передать вам одну очень ценную вещь, которую мне Елена Павловна доверила неделю еще назад.
Он порылся во внутреннем кармане уже слишком просторного пиджака.
— Это так называемый «Перстень Сен-Жермена», или его еще называют «Кольцом сатаны»…
«Кольцо сатаны» оказалось незатейливым, даже грубым колечком «белого металла» с кружком из мелких бриллиантиков вокруг простецкого прозрачного камешка. Внутри этого камня чернело нечто вроде зерна.
Скромное это колечко, однако, приковало к себе Настю так, что она аж дыханье попридержала.
— Существует легенда — или же люди склонны считать это легендой, — что это зернышко — с того самого древа добра и зла, с которого Ева и скушала плод познания…
— А почему оно называется «Кольцом сатаны»?
Иван Леонидович усмехнулся:
— Скажите честно, милая вы моя душа, вы Библию-то читали? Только честно?
— Н-нет… не всю, — виновато прошептала Настена.
— Тогда вам трудненько будет понять кое-какие моменты в той давней истории… — Иван Леонидович внимательно посмотрел на перстень, вздохнул. — Ну что же, может быть, вот так вам будет яснее… У бога есть душа. И эта душа частицею есть в любом человеке. Но согласно воззреньям церкви, у ангелов души нет. А сатана был самым любимым и прекрасным творением господа именно в числе прочих ангелов. И следственно…
— У сатаны тоже души нету?
— Вот именно! Поэтому он и охотится за душами людей, — ведь это частицы души божества, это то, чего у него нет и что фатально отделяет его от бога, — что делает бессильным в борьбе с господом… Обладание душами людей помогает приблизиться ему к богу, помогает бороться с ним, как бы это сказать… вроде бы и на равных…
— Ой, да что вы, Иван Леонидович! Ро… он на самом деле так боится всего этого! Такой, между прочим, трус! — воскликнула Настя. — Даже в комнату, где иона висит, не вошел…
— Он не боится никого и ничего, милая! Но он чтит заклятие божества не являться пред лице его. Завет бога сатана соблюдает честнее всех. Он честный борец на ринге. О, он рыцарь!
На лице Ивана Леонидовича, на этом лице актера, умасленном многолетними слоями грима и кремов, и от этого слишком моложавом и неживом, возникла маска восхищения.
— Вам… вам нравится… сатана? — прошептала Настя.
— А кто ж без греха в юдоли земной, милая?! Это ЕГО ведь мир… Он царь мира сего. И вот он опять кружит над вашим родом, — над родом Бармалеевых.
— Да… А зачем?
— А затем, что душу человека он может получить только как знак его, человека, любви к себе… И ему нужна любовь именно женщины, ибо женщина сотворена богом после всего и является самым совершенным творением господа. Считается, что удельный вес души в вас, женщинах, больше, — сварливо вдруг пробормотал актер, и в нем отчетливо проступил закоренелый, отчаянный ёрник и греховодник.
— Да не люблю я его вовсе! С чего вы взяли! Что за чушь! — возмутилась Настена. — И почему он к нам, к нашему роду, все липнет?
— А нечего было пращуру вашему с Ванькой Грозным путаться! Ведь это же мистер Бромли был главным отравителем при его дворе! Говорят, в этом англичанину помогал сам сатана. А дьявол никогда бесплатно никому ничего не делает… Запомните это, Настенька! Вот дамы из вашего рода и обречены с тех пор быть объектами поползновений нечистого…
— «Ужас какой!.. Ведь же и я только три часа назад с ним на этой тахте… ой, — я же с ним снова трахалась!..» — чуть было не завопила Бармалеева. Но Иван Леонидович итак, кажется, слишком о многом догадаться успел. Он как-то вдруг очень заинтересовался окном напротив, вспыхнувшим в темноте натужно зеленым светом, — старик весь ушел взглядом туда.
— Заметьте, мадмуазель: ему нужен не секс, а любовь! Не тело нужно ему, а душа ваша, — наивная, чистая и простая…
Наступила мгновенная тишина.
— Господи, я чайник сейчас поставлю!!! – заверещала вдруг Настя в отчаянии.
— Ах, валяйте, Настасья Валерьевна! Однова живем! — махнул рукой на свой режим и Иван Леонидович.
Потом они пили чай с какими-то полузасохшими коржиками. Иван Леонидович травил театральные байки, которые, правда, вертелись все больше вокруг Елены Павловны и ее слишком строгого образа жизни.
Стало уютно, нестрашно, — в подступившей весенней ночи стало совсем им и хорошо в эти минуты.
— Елена была одна в нашем театре как схимница. Никаких пустопорожних романов, только искусство… После войны она уже стала полной царицей сцены. Но и правительство не смело коснуться Элен… Вы понимаете, — даже Берия!..
— А… он?
— И Сталин тоже.
— Нет, не Сталин…
— А! Понял вас! Это очень сложная и странная история, вот она-то как раз и связана с этим кольцом…
Иван Леонидович повертел перстень в пальцах, потом осторожно передал его Бармалеевой:
— Увы, сатана влюбляется только в женщин. Все, что говорят о других вариантах, — все это вздор, мне-то уж вы поверьте!.. А история такова. В сезон 1952-53 годов Елене Павловне поручили роль леди Макбет. Что за характер, — о, что за текст!
Иван Леонидович с сомнением глянул на девочку Бармалееву:
— Вы не актриса, вряд ли сможете это понять… Так вот, эта роль у Елены Павловны… неожиданно НЕ ПОШЛА! Такое бывает. И актер при таланте — а у Елены был таки просто гений! — и роль великая. А вот не идет, хоть ты тресни! Или актер еще не накопил в себе того опыта, — душевного опыта, понимаете ли?.. Или роль слишком сложно, тяжко, опасно для него связана с его внутреннею структурой. О, милая деточка, мы ведь часто отнюдь не текстовки озвучиваем, — нет, роль становится вдруг судьбой, «до полной гибели всерьез»…
Иван Леонидович помешал сахар в чашке, вынул ложечку, взялся, было, за чашку, но отставил ее:
— Короче, я только однажды видел Елену нашу плачущей, — после очередной репетиции. У нас первая драматическая площадка страны, тут на одном имени не выедешь, да и времена были не те, времена были совсем не халтурные… Встал вопрос о замене актрисы… Была назначена еще одна репетиция, — нам всем казалось, последняя для нее…
Иван Леонидович уставился в потолок. Его сморщенные белые пальцы в стариковской «гречке» отстукивали по подбородку странный, вроде — медленный, но нервически чуткий — ритм.
— Был глубокий ноябрь. «Мело, мело во все концы…», морозы уже трещали. На ту репетицию Еленочка явилась вся простуженная и… Что-то в ней было необычайное. Невиданное нами еще, — растерянность, потерянность; даже сперва прибитость какая-то… Да и не мудрено: кажется, на всей Театральной площади пахло грядущим ее провалом. А тут еще начальство, как на грех, явилось из Министерства, этакий моложавый хлыщик в галстучке, весь прилизанный…
Иван Леонидович покачал головой, нижняя губа его странно перекосилась:
— Я не знаю, что это было… Сперва мы подумали: температура, жар… Нет, это была не игра!.. Это было что-то другое и очень страшное, жуткое, роковое… Мы по сцене боялись возле нее ходить. Казалось, сцена сейчас взорвется, такой силы была игра ее в этот день… А мы, — мы просто вякали что-то там себе, — подтявкивали…
Иван Леонидович снова перекосил губу и покачал головой.
— Нет, то не Елена была, — то какой-то адский костер на сцене трещал, пылал и дымился… Репетиция была со зрителями, избранными, конечно. Набежала половина театра, предвкушали падение Елены Великой, ее позор, ведь актеры — такой народ… А вышло…
Иван Леонидович отпил чаю и опять покачал головой в изумлении и восторге:
— Хлопали так, что крыша, казалось, треснет, — а ведь половина зала всего народу-то! Но Элен не вышла на общий поклон. Бросились искать, — а она в гримуборной, без сознания… И на руке — вот это кольцо…
Иван Леонидович окинул стены взглядом:
— Это была ее лучшая роль… Но заметьте: фотографии ее в этой роли здесь нет! А ведь он шел тринадцать сезонов кряду!.. Но — ни одной даже фоточки.
— Как? ВООБЩЕ?
— О, вообще — в любом учебнике по истории театра да еще по несколько штук. А я говорю вот здесь, у нее, — совершенно апсан…
— Что? — вздрогнула Настя.
— Отсутствует, по-французски.
— Ах, да! Апсан, апсан…
Иван Леонидович вдруг поднялся:
— Всё! Заговорился я. Пора мне уже, режим… — и добавил капризно и горестно. — Я ведь старый, старый, старый… «пергюнт»…
Одевшись, и уже в дверях Иван Леонидович оглянулся:
— Но вам мой совет, деточка. Держите это кольцо всегда при себе!.. Всегда! Оно ДОЛЖНО вам помочь… Не скажу уж, как, но должно! И на сем — адьё! Адьё, Настенька…
Настя посмотрела на сутулую спину Ивана Леонидовича и почему-то подумала, что и его дни уже сочтены.
Вернувшись в комнаты, она надела кольцо на палец, заперла шкафчик с драгоценностями, убрала со стола и, стараясь не встречаться взглядом с портретами хозяйки, вышла из квартиры, заперев ее на оба замка…
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
(Настя чувствует, что семья в лице папы, мамы и брата ее не сможет поддержать в борьбе с влюбленным дьяволом, — этот довольно колоритный кусок текста приходится опустить из-за обязательств перед издателями Они, возможно, расцветут в следующем романе серии «Влюбленный дьявол. Пока же Настя мечется в ожидании новых поползновений Романа).
На «Белорусской-кольцевой» она вышла и двинула в тот конец, что был освещен оранжевыми лампионами. Раньше этот выход из метро ей очень катил: он был веселый, как апельсин, даже в самые расслякотные денечки. Но теперь Настя почему-то подумала о факелах, о кострах и вообще о живом, бОльном пламени…
— «Я точняк сумасшедшая становлюсь! — подумала Настя. — И я как та бомжиха, — я бездомная…»
Она выползла наружу, обогнула церковь, прошла вдоль гранитного моста с рядами палаток. Место это всегда казалось ей каким-то запутанным и нечистым, хотя первобытная грязь стихийного рынка здесь давно ушла в прошлое.
Настя прошла мимо громадной красно-желтой рекламы «Голден-пэлэс» и потащилась по улице, спотыкаясь о зеленые ершистые дорожки, расстеленные у входов в бутики, — или магазины, которые пытались выдать себя за бутики. Насте все больше казалось, что идет она в липком прозрачном коконе лжи, которая наворачивается вокруг нее все новыми и новыми, прозрачными, хоть и удушающими слоями.
А люди вокруг!.. Вон охранник, курящий у входа в магазин испанской мебели, как-то тускло и по-самцовому подло он пялится на нее; вон летят мимо подростки, матерясь бестолково — бестолково ж и дергаясь, — явно унюханные; вон старушка пригорюнилась у киоска и с таким безнадежным, окаменелым видом, что даже не протягивает ладошку для подаяния, а просто прижимает локоть к себе…
При виде таких вот кротких, похожих на памятники старушек у Насти порой случались истерики.
…Вечно-то она пролетала здесь мимо чаемой подворотни и поэтому всегда смотрела себе под ноги. Потому что только от этой подворотни вглубь двора шли желтые следы босых длиннопалых ног.
Вот и они…
Настя свернула под арку и пошла, стараясь точно впечатываться в желтые растопыренные овалы.
Это был самый знаменитый на всю Москву магазин «Путь к себе». В минуты скуки и тоски Настя Бармалеева любила бродить по нему, толкаясь между чокнутых, эстетствующих и просто любопытствующих людей. Тибетские и китайские колокольчики и звонкие трубочки распускали от соприкосновения с ее маковкой дивные звоны. А какие терпкие, странные курились там ароматы! А какие маски и статуи из Дагомеи или с Цейлона то страшно скалились ей в лицо, то загадочно улыбались, обещая бог знает что…
Настя пробилась к прилавку с ароматами и свечами. Прямо перед ней блистала голыми бедрами какая-то смуглотелая кикимора. И хотя тело кикиморы было и юно, и безупречных, женски певучих форм, черная, до лопаток, проволока волос заставила Настю вспомнить привокзальную облапошившую ее однажды цыганку… Впрочем, она знала, что этот «грязевой», «негритянски-цыганский» эффект довольно дорого стоит в хороших салонах…
Кикимора была в поясе из леопардовых хвостов и с сумкой из крокодильей кожи, которая тоже стОила… —
Настя почему-то подумала, что почти такую же сумку ей подарил Роман…
— Э-э, мне это, вон это, и это… Э-сколько это все э-стОит?
Гортанный, знакомый голос и испанский акцент… И эти змеящиеся и вдруг резкие, стремительные движения. Боже, Атенаис!..
Настя потянула подругу за хвост леопарда.
Та гневно обернулась и заорала так, что продавщица присела:
— Э-это ты, Бармалеева! Э-гадина! Э-почему ты мне не звонишь!
Подружки так обрадовались, что бросились обниматься и целоваться прямо тут, у прилавка, к вящему восторгу молодой мужской части публики.
— Лесбиянки!.. Лесбочки… Лесбухи распоясавшиеся!.. — услышала Бармалеева за спиной повторенное на разные лады и с разными, богатыми смысловыми акцентами.
— Пошли отсюда, — шепнула Настена.
И Атенаис сама решительно поволокла ее к выходу. Потрясенные колокольчики и бубенчики звенели над ними, как кроны майского леса, встревоженные порывом предгрозового ветра…
Атенаис плюхнулась на скамейку в китайском садике у дверей магазина. Здесь, среди камней и широких ярко-зеленых листьев то ли агавы, то ли папайи был почти рай.
— Э-рассказывай! — приказала Атенаис, пытливо освежевав Настю взглядом.
Бармалеева уныло пересказала историю ее отношений с Андреем, а также что вот и тетушка умерла, и теперь…
Тут Бармалеева замолчала.
Атенаис схватила Настину руку и буквально впилась в нее. Дыханье Атенаис было остро-щекотным, как язычок какой-нибудь игуаны.
— Откуда оно э-у тьебя?
Тогда Настя поведала о визите актера.
— Это кольцо мы э-ищем э-фигову кучью вррэмэни! — возгласила Атенаис. Она чуть не вывернула Настину руку, чтобы разглядеть кольцо во всех подробностях.
— Кто это «мы»? — возмутилась Настена.
— Я и мой бокор! Э-разве ты не помнишь, я тебе э-говоррила, у нас тепьеррр э-студио вуду.
— А при чем здесь это кольцо? Это ж типа христианство там какое-то с ним связано, типа, Ева, — то да се…
— Э-Бармалеева, ты всегда была дуррой, дуррою и помрьёшь!
Не вдаваясь в излишние, невозможные для ума Настены подробности, Атенаис поведала ей краткую историю вуду, а именно, что культ этот есть христианство, переведенное на язык африканской магии и что, конечно, там много дополнительного, но в целом учение доброе и служит добру. Во всяком случае, даже зло там всегда через добро, но впрочем, также бывает и наоборот. При любом раскладе, она, Атенаис, и ее бокор служат добру «пррринспьялно»!
— А бокор — это кто? Это твой новый муж?..
— Это э-нэ пррринспьялно! Но ты его знаешь…
— Уж не Атос ли Атас?
— Ты э-всьё еще мечтаешь о ньём?
Зрачки Атенаис вперились Насте в самую душу. Они вспарывали правду своими ножами, и если что…
— Ой, да господь с тобой! — запричитала Настя голосом своей бабки со стороны Степанчиковых.
— Ну карашо… Я тьебе верью! У тьебя должны быть чичаз э-другие проблемы. Это кольцо э-ест знак того, что ты в связи с сатаной, с ним ты обрручьёна!
— Я знаю… — одними губами пролепетала Настя и вдруг заплакала тихо и монотонно. Так плачут дети лет четырех, не надеясь, что на них хоть когда-нибудь обратят внимание.
Атенаис все продолжала разглядывать кольцо, иногда довольно больно вертя его на пальце Настены.
— Э-прьекрати, Бармалеева! Ты э-мине мэшаешь…
— Так что, я теперь его невеста? — спросила Настя, утирая косметику под глазами и со щечек.
— Э-нэ совсем. Но он этого хочет.
— Да мы и так трахаемся два года… — от такой замечательной подруги секретов у Насти быть не могло, конечно.
— Он хочет любов, амор… Ты должна э-польюбить его всем сердцем. Он самый совершенный ангел. Но без э-душа, а ты женщина, то есть самое совершенное творрэние бога. Но с душой.
— Что вы заладили: совершенная да совершенная! Что вы все, — издеваетесь, что ли?!
— Ты э-дурра, Аназтазья!.. Потом поймешь! Он хочет совместить э-два совершенства, — небесной природы, э-ангельское, и зэмное, человеческое. И этим пррэвзойти бога! Поэтому его и э-зброзили в преисподнюю…
— Уж прям! Если б ты видела его флэтики, особенно на Тверской… Ничего себе преисподняя…
— Ми э-туда проникнем! Там много, э-что нам нужно…
— Кому это «вам»?
— Адьептам культа вуду.
— Значит, вы такие же сатанисты, — грустно покачала головой Настя.
— Э-ньепрравда! Но мы знаем, э-что с чертом нужно бороться его мьетодами. Ведь эта косточка — с Дрьева познания добра как зла… Одно познается через дрругое, а дрругое — через одно…
— Боже мой, кругом, и в раю, выходит, кидалово! — ужаснулась Настена. Она подумала, что Атенаис, как подруга там ни крути, тоже из Романова ведомства…
Атенаис поцеловала кольцо:
— Тьеперь он от тьебя на два часа отстанет!
Насте это понравилось:
— Атенаис, а не может он в тебя вообще на фиг перевлюбиться, ведь ты же у нас такая красивая…
— Я э-пыталась… Но у ньего странный вкус… эстэтика безобразного, — пробормотала Атенаис.
Настя хотела обидеться. И тут обе девушки разом подпрыгнули на скамейке. Рядом хлопнулся парняга с зеленой фуражкой погранца на затылке.
— Ну чё, девчонки, одни тусуемся?
Парняга был толстый, добродушный и совершенно красный от веснушек, пива и разомлевшей в его огромном теле игривости.
— Убьери живот, животное!.. — сверкая глазами, процедила Атенаис.
— Ты че, черножопая да еще и голая, лядь? — экс-погранец стал сизо-малиновым. — Дозалупаешься у меня, мотри!..
Атенаис вся выгнулась голым станом и прошипела нечто вроде «каррамба!».
— Ах ты, ля, еще и шипишь, как кошка, на русского человека, посредине нашей Москвы, на бывшего советского погранца! Ё-ё-ё-ё-ё-ёооо!…А ну, робя, тут телки черножопые залупаются! — заорал он куда-то в глубИны двора.
Оттуда медленно подваливало еще два человека в густо-зеленых фуражках: хлипенький и громила.
Настя рванулась укрыться в магазине. Но Атенаис властно схватила ее за руку.
— Барракуда! — зычно прокричала она. И было непонятно, то ли экс-кубинка зовет кого-то, то ли просто ругается…
Погранцы поняли ее крик как второе.
— Ёптать, понаехалэ-э! — гневно закричал самый хлипкий из них.
— А ничё, — ответил ему равнодушный жеватель резинки этак под метр девяносто пять.
— Не, ну девки погранцам в праздник аж не дают, обнаглелэ-э! – снова завопил хилый.
— А ничё, — ласково повторил громила.
Настя прикрылась бы сумочкой, но сумочка, хоть и крокодиловой кожи, была у них с подругою на двоих — одна…
Люди шмыгали мимо, делая вид, что они еще совсем-совсем слепые кутята.
Настя беспомощно огляделась. И вдруг заметила возле Атенаис подростка в серой просторной футболке и пегих широченных трусах. Иссиня-смуглая черепушка у паренька была гладко выбрита, а там, где панки носят свой ирокез, чернело в виде острой длинной рыбки тату: «Barrakuda». Парень столбиком замер возле Атенаис.
— Ты пацана-т убери, мамашка, а то служить не сможет! Мы с вами, девки, не драться хотим… — сосед по скамейке шутейно подергивал Атенаис сзади за ее леопардовые хвосты.
— Мы тока для порядка поучим вас малька да потрахаем, — хихикнул щуплый. Фуражка на нем держалась благодаря лишь обильным, как лопухи, ушным раковинам.
— А ничё, — двухметровый жеватель резинки харкнул благородно в сторонку. Барракуда приподнял плечи, как для прыжка в воду, издал странный, похожий на всхлип, звук, и погранец-громила красиво, как свергаемый монумент, рухнул на землю вослед своему плевку.
Сосед по скамейке издал нечто вроде:
— Ты-ыблллэээ!
Но тотчас съехал на землю и «сделался, как без чувств».
— Вы чё, девчонки, офанарели?! Уймите свово чучмека-а-а-а!.. — завопил лопоухий.
Но с этим криком он так и унесся вслед за своей фуражкой в дальний угол двора, к аккуратной, как икэбана, помойке, громко и безвозвратно нарушив ее гармонию с миром.
— Э-пошли, — Атенаис взяла очумелую Настю за руку и повлекла ее, как маленькую, к выходу со двора.
Отважный Барракуда рассекал воздух впереди них почти незаметной страшно сосредоточенной тенью.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Возле арки их ждал золотистый «порше». Барракуда распахнул перед дамами заднюю дверцу, а сам сел к рулю. Действовал он решительно и почтительно. «Шпана, но какой послушный! — подумала Настя. – Вот что деньги делают с молодыми…»
Себя Бармалеева отнесла в данном конкретном случае к старшему поколению.
— Они там не околеют? — спросила Настя про погранцов. — А то в свой профессиональный праздник отбросить коньки, на помойке… Обидно как-то…
Настя благодарно и кокетливо покосилась в зеркальце над рулем, — на ИСТИННОГО героя дня. Потом она покосилась еще раз и затем стала медленно сползать по велюровому сиденью на дно машины. Лицо Барракуды было обычное, остренькое, сонное и очень какое-то бледное. Но вместо глаз… Настя сперва приняла его за слепого. На белом треугольнике лица подростка темнели глубокие глазные впадины.
Тем не менее, машина неслась с щегольской даже дерзостью.
— Нэ обрачай на ньего внимания! Барракуда есть зомби… А ты, Барррмалеева, дуррра и еще сто раз дурра! Но я тьебя люблю, амор, как душу русского э-человека. Боже, как я ненавижу Фиделя, э-пальмы, и этот рыс, и эти бобы! Э-как я льюблю Москву, и картошка, и сньег, — многа, многа, многа вашего сньега!..
Атенаис резко воздела руки на уровень плеч и потрясла ими, хищно втянув в себя воздух. Она не врала. Атенаис прожила в Москве восемь лет, потом с воем убралась на родную Кубу, затем вернулась и год назад на заснеженном балконе, беспрестанно куря, говорила Насте все то же самое.
— А он… он не убьет нас? — спросила Бармалеева, косясь на четкую черепушку с решительным тату «Барракуда».
— Зачьем, если я ему не велью? — пожала плечами Атенаис. — Он был э-бродьяга, он ньюхал клей. Потом он умер, и мы с бокором решили, он будет хороший зомби. Во всьяком случае, клей он э-больше не ньюхает.
— Ужас какой! А где вы его откопали?
— Именно его мы как раз и нье откопали! Мы ходили по моргам. О, как там э-интэррэсно-о-о! — Атенаис аж затряслась от восторга и вцепилась Насте в коленки.
Настя молчала, ожидая, пока приступ восторга у подруги закончится.
— А куда… а куда мы сейчас едем? — спросила она, наконец, совершенно упавшим голосом.
— К нам!
— А домой… а домой мне… мне никак… как бы это… нельзя типа сейчас? — поныла Настена.
— Ты опьять э-хочешь попасть в ляпи к э-дьяболо?
— Да что же вас, окаянных, так развелось!.. — простонала в Насте ее бабушка со стороны, конечно, Степанчиковых.
— Мы э-разные! Мы за добро, но — как это говоррьят у вас? — з кулаками!
И Атенаис потрясла кулачком прямо перед Настиным носом. Зазвенела масса витых-перевитых браслетиков. Эти серебряные змейки так и цепляли друг дружку головками.
Настя не нашлась ничего возразить. Она лишь подумала, что похоже должны были бы рассуждать и те несчастные, исколбасенные Барракудою погранцы…
Настя ухватилась за последнюю надежду:
— Атенаис, а мы надолго зависнем у вас? Я, видишь ли, маме позвонить должна, а сотовый вчера йокнула…
— О, ты неспроста его йокнула! О, я его опьять, снова здез чуйю! — и Атенаис бросилась лобызать кольцо Бармалеевой.
Потом Настя украдкой потрогала палец: он весь горел.
Машина остановилась у высокой брежневской «новостройки» с лоджиями посреди мрачноватых доходных домов еще времен Чехова.
Бармалеева знала, что некогда это был кооперативный дом актеров и тоже, вообще-то, должны бы усеять мемориальные доски. Но времена поменялись резко, — былых его обитателей хоронили теперь безо всяких «мемориалок». И жильцы в массе своей явились новые. Аборигены из окрестных коммуналок называли теперь этот дом «Адлером».
Навстречу Настене выкатилось целое чернокудрое семейство, человек семь детишек во главе с колоссально толстой косолапою мамой. В маме пряталось, наверно, еще ребенка четыре… С горечью Настя подумала, что если и родит кого, то будет с ним, с одним, всю жизнь носится. А он еще станет наркоша какой-нибудь…
— Тьи вьерно думаешь про ррьебенка! — повернулась к ней тотчас Атенаис. Она шествовала впереди, игриво рассекая мощными бедрами времена, пространства и предрассудки.
— Как?! Правда, наркоша вырастет?! — ужаснулась Настена.
— Ньет! Но ему будьет тррудно. Зато только родив, ты от ньего избавишься… — и топнула на черного драного кота, истошно оравшего у самой двери. — Вон отсюда!
Тотчас заклятья на дикой смеси французского и испанского четкой чечеткой пронеслись, рокоча, из губ Атенаис. Казалось, костяные палочки рассыпались по асфальту. Кот принялся часто-часто и басом фыркать, будто на него перец сыпанули из широченной банки.
Барракуда стремительно распахнул дверь подъезда. Потом он так же стремительно вызвал лифт. Сделав дело, парень словно сливался с серою краской стен, как бы превращаясь в неподвижную пыльную тряпочку.
Глазами с Настей он не встречался словно нарочно.
— «Клей нюхал…» — вспомнила Настя. И накинулась на подругу. — Атенаис, ну тогда… что ж, аборт выходит?
— О-о-о!!! Тьи дурра, Баррмалеева, дуррра клиническая!!! — страшно вращая глазами, завопила Атенаис и повертела пальцами и обоих висков Насти одновременно. — Он — это эль дьяболо! Ты дольжна зачьять от смьертного человека! Больше всего он боится эмрьёнов новой жизни, ибо бог — в них! Поэтому мы з бокор так часссто рработаем с зексуальными эманацьями!
Ну, уж в этом-то, зная и Атоса-Али, и Атенаис, Настя не сомневалась нисколечко…
— А от кого ж мне родить-то? — пригорюнилась Настя голосом бабки со стороны Степанчиковых.
— Лучче всего от зомби! Ррьебенок будет послушни. Отец его — тоже.
— А от простого, от живого если… нельзя?
— Ну, Бармалеева, езли э-тьебе нужны, как взегда, проблеми… — пожала плечами Атенаис.
У черной железной двери Барракуда пал тотчас на пол.
— Вытрри ноги! — приказала Насте Атенаис. — Мой бокор льюбит ходить босой…
Настя так очумела, что потопталась на Барракуде даже дольше, чем следовало…
Увы, бокор Али-Атос (он же Атас) любил ходить по квартире не только босым, но и голым. Громадный «ебеновый» (выражение целого поколения студенток журфака) негр в пестром поясе из каких-то шнурков (может, и от кроссовок) буквально рухнул на Настю:
— Аназтазыя! Я знал, ти бьюдешь у наз! — заорал Атас, и эхо от его смачного баса нетерпеливо запрыгало в глубинах квартиры. Настя с ужасом ощутила, что предмет, который она так хорошо освоила в ночь перед госами, опять рвется к ней в пупок, — настойчиво, влажно… и липко уже…
Атас вертел Настену, как водоворот щепку, и сочно чмокал ее то в губы, то в глаза, то в лоб, то в плечики…
— Ну хватит! — мрачно выкрикнула Атенаис (так птицы кричат в ночи). — Ты, конечно, бокор, но Назтя явилась э-зьюда по дьелу.
— Э, какие зразу дьела! — заорал Атас.
Настя честно, упорно старалась смотреть в потолок. Атенаис свирепо сопела:
— Она не зомби! — гортанно прокричала кубинка. — Ты обешал, э-никакой живой баба! И потом, к ней э-клеится затана. Он там, за дверью…
— Ну, он за дверью — а ми же здез! – не унимался Атас. Он почти плясал от счастья.
— «Все такой же жизнерадостный…» — подумала Настя с завистью.
Потом между бокором и беженкой с Острова Свободы состоялся краткий, но откровеннейший разговор на острой испано-французской смеси, в ходе которого Настя успела уловить лишь несколько давно усвоенных ею (от них же обоих) ругательств.
Атас помрачнел, вздохнул тяжело, подневольно и, еще раз чмокнув Настю в плечо, пошлепал в глубины квартиры «э-готовиться э-к зеанз».
— А вот и наши э-зомби, — с великосветской непринужденностью представила Атенаис Насте несколько теней вдоль стены коридора.
Настя опасливо покосилась в их сторону.
Кроме знакомого ей уже Барракуды там стояли толстый мужик (явный бывший «синяк» в драных трениках) и коренастый «качок» с красиво рассеченным пополам черепом. Расселина доходила до густых бровей, сросшихся на шишковатой переносице. Расщелина, хоть и была широка для продолжения жизни, но зияла приятною пустотой. На мужике были белые кальсоны с казенным клеймом и свежая майка в сине-белую полоску. «Десантура…» — подумала Настя уважительно. Но смотреть на него было весьма напряжно: на голову — из-за этой расщелины, а ниже… Ах, Настя итак была сыта по горло энтузиазмом Атаса…
— Барракуда у нас э-на посылках, Мистер Блю («синяк» в трениках) э-смотрит за куррами, а Капитан Копилка смотрит вообче за всьеми… О, он герой, только мертвый. Но у тьебя может быть с ним амор, у ньего хорошие гены.
Готовая от этих слов тихо сползти по стеночке, Настена промямлила:
— А женщины у вас вообще… зомби… тоже есть?.
— Э! Я их э-всех после выбрасываю! — отмахнулась Атенаис.
— Но куры-то вам зачем? — Настя, наконец, поняла, что ее так странно тревожило в этой квартире. Это был стойкий, даже свербящий запах вольера.
— Э-увидишь! — опять отмахнулась Атенаис и заколотила в дверь. — Уходи, уходи; каррамба!!!
Дальше снова вылетела чечетка слов, отчасти знакомых Настене по перепалке кубинки с Али-Атасом.
— Он… здесь? — еле слышно пролепетала Настя.
Атенаис обняла ее, словно мать:
— Он — э-там! (энергичный кивок на дверь) И он тьебя льюбит! Аморрр!..
Настя захлюпала носом. Бабка со стороны Степанчиковых в таких случаях голосила.
— У-взье готово! — завопил из глубин квартиры Атас. — Незытэ куррка…
Зомби как ветром сдуло: зато в глубинах квартиры суматошно закудахтали куры и три раза сипло и гневно проскрежетал петух.
— Э-зейчас будет свяшшенодейство, духи Лоа и зомби помогут опрьеделить, где он…
— Кто?
— Твой Андррэй! Зейчас он э-между жизнью и змертью, я видела в кольце, как он качается э-между черной и белой половинами мирра.
Настя стала биться в истерике. Выражалось это в том, что она просто молча хлопалась головой обо все стены прихожей, а после оказалась ничком лежащей на полу между разбросанной обуви…
Очнулась Настя на кухне, между двух больших холодильников. Атенаис прикладывала ледяной компресс к ее лбу, струйки холодной воды стекали Бармалеевой на грудь и за шиворот.
— Дэвки, идыте зьюда! Я уже нье могууу! — заорал из комнаты Али-Атас.
Заполошное кудахтанье курицы оперило его призыв дополнительным (позже Настя убедилась, что все же магическим) смыслом…
— Вообче, Бармалеева, ты не просто э-дурра, но ты опасный дурра! Я, как женшин, должна бы тьебя в порошок э-зтереть. Но как ученик бокор я объязана делать иногда добро. Иначе магическая зила уйдет. А работать толко со злыми духами, — бызтро э-стареешь…
— Выходит, я тебе, типа косметика, а вовсе не как подруга… — прошептала Настя одними губами, — и застонала, вспомнив вновь об Андрее.
— Нье думай о ньем! Нье змей! — Атенаис легонько шлепнула Настю по щеке. — Живой или мерртвый он взе равно э-будет твой! Мертвый даже удобнее…
Али-Атас больше не орал, кудахтанье из комнаты стало походить на истошный рев.
Атенаис велела Насте раздеться донага, обмакнула палец в склянку с чем-то очень похожим на кетчуп, и ловко вывела на Настенином лбу, щеках, животе и коленках какие-то знаки.
— У тьебя даже ньет бьЁдра! — Атенаис с презреньем завинтила пробку на баночке. — Мой бокор — вьеликий бокор, но ужассни дуррак!
Насте подумалось, что это, может, и к лучшему. И подруги отправились в комнату.
…Действо происходило в длинной пустой комнате, обтянутой белыми простынями. На простынях запеклись коричневые пятна крови. Впрочем, эти пятна при желании можно было бы принять и за магические символы. По паркету, когда-то покрытому лаком, пластался длинный и неширокий кусок ярко-красной материи. Двумя рядами по его сторонам стояли необычайно толстые на вид, но приземистые и полупрозрачные свечи явно кустарного производства. Они были все зажжены, однако испускали не столько свет, сколько нестерпимый, удушливый чад.
Али-Атас сидел на возвышении, сложив по-турецки ноги. Все первобытно-великолепное тело его блестело от еще невысохших ярчайших узоров, нанесенных красной, белой, черной, желтой и ядовито-салатовой краской.
Из шнурков на поясе у Атаса торчал длинный и толстый, как палка, предмет, столь хорошо знакомой всем девушкам с их курса, — хотя и этот предмет был сейчас разрисован обильно, почти до неузнаваемости, и больше походил на шоколадный тортик, заляпанный розочками из крема.
Перед Али-Атосом стоял горшочек все с тем же на вид кетчупом, лежали какие-то камешки, перышки (Настя с тревогой вспомнила «волнистых попугайчиков» и мысленно даже перекрестилась). Отдельно, как ваза, возвышался череп с золотыми коронками. При виде черепа Настя почему-то подумала про бандитские сериалы, которыми одно время забили каналы ТВ. В подлинности черепа она, однако, не сомневалась.
Все трое зомби серым рядком, точно пыль на проводах, помещались за бокором.
Как только женщины появились, в комнате раздались ритмичные громыханья барабанчиков. Целая гроздь их, разномастных, висела на шее у Барракуды. Белые костлявые локти парнишки так и летали…
Удивительно: Насте вовсе не было стыдно, что вот она сейчас голая перед четырьмя мужчинами, пускай трое из них мертвецы, а четвертый — бывший ее любовник, а женщина рядом — все же, как ни крути, в каком-то смысле соперница…
Под ритмичное рокотанье Настя невольно стала приплясывать. Ей вдруг стало легко, весело, беззаботно и даже почти щекотно. «Ну и что, пускай уж и трахнут… Не все ли теперь равно…» — решила она.
Словно душное и липучее покрывало похоти окутало вдруг ее. Взявшись за руки, они с Атенаис изгибались, повизгивали, хрипели, выбивая босыми ступнями чечетку, похожую на крутящийся бесконечный водоворот, — или, вернее, этот неостановимый омут захватил их щиколотки.
Атас лупил своим «тортиком» по паркету, как колотушкой, совершенно сливаясь теперь с грохотанием барабанчиков.
Дикий визг забил Настене уши. Потом она поняла, что верещит-то она сама.
Впрочем, и Атенаис вторила ей уханьем мудрой совы…
Широкий нож с наборной ручкой сверкнул в руках Капитана Копилки. Бессильная курица в руках Мистера Блю уже не кудахтала. Свесив шею, она открыла лишь клювик и осоловело ждала своей горькой участи.
— Нон! — завопил бокор, — и это все, что Настя смогла ухватить из скорострельной его французской тирады.
Но Мистер Блю отлично понял хозяина. Он ловко подложил белый ком птицы под «тортик» Али-Атаса.
Под градом ударов бедняжка вякнула раза два, дернулась и затихла. Шейка ее страшно вытянулась, клювик послушно постукивал по паркету в такт «тортику», а глаз заволокло сизою отрешенной пленкой.
Дикая, разгульная дробь Барракуды вдруг резко оборвалась, и бокор поднялся с пола во весь свой «ебеново» мощный рост.
«Тортик» его продолжал торчать под намного более чем прямым углом к остальному телу, но теперь он походил на пышный белый плюмаж королевской шляпы.
Барракуда выдал частую однообразную дробь — должно быть, под этот ритм вершили когда-то казни — а Капитан Копилка и Мистер Блю встали по обе стороны от бокора.
Атенаис и Настя замерли.
Бокор взял Капитана Копилку и Мистера Блю за руки и поднял их. Он начал медленно, четко и торжественно произносить исковерканные испано-французские заклинанья, и в такт его словам ритмично двигались свободные руки обоих зомби, будто нащупывая в пустоте перед собой нечто, как показалось Насте, скользкое и длинно-продолговатое. Тела зомби сочились каким-то странным, мигающим блекло-зеленоватым светом, и только на месте глаз зияли черные бездонные дыры.
Неожиданно глаза бокора вспыхнули яростной радостью. Он с силой раскачал руки зомби и швырнул их вперед. Оба зомби проехали по гладкому полу, как конькобежцы по льду. Капитан Копилка остановился перед Настеной.
— Тьи пойдешь з ним, Аназтазья! — приказал бокор. — И вы прринезьете то, штё мине нужно… Езли по дорогье между вами злучится амор, ньельзья этому помешать. Значит, духи Лоа так хочьют… Покорьяйся им!
Потом Али-Атас что-то пророкотал своей кубинской подруге.
Та в ответ выкрикнула самое изощренное из испанских ругательств, — которое мы вам, конечно, не повторим.
После этого Атенаис целых, наверное, пять минут, дышала на кольцо Насти, прерываясь лишь, чтоб напомнить ей: «От э-дьяболо тьебя может зпасти только бэрременность!»
Наконец, она распахнула перед Настей и Капитаном Копилкой дверь на лестницу.
Лифт не работал. Капитан Копилка несколько раз упорно, словно бы на врага, нажимал на кнопку вызова, а Бармалеева стояла рядом и тупо смотрела, как дергается казенное клеймо на его обтянутых кальсонами ягодицах. Она подумала, что и как зомби он еще ничего себе, спортивный, и ягодицы у него бравые, можно сказать, геройские…
Капитан Копилка и сам, как непослушная кнопка, светился красноватым отсветом гнева.
Наконец, он четко указал Насте на лестницу. Движения этого зомби были резкие, вовсе не как у Барракуды. Руки и ноги словно выпадали из туловища Капитана Копилки и напоминали ружейные приемчики, которыми так любят щеголять эти военные на парадах, с дикой, загадочной радостью превращаясь из людей в агрессивные и бездушные автоматы… Умный Андрей называл это «триумфом ницшеанства»… Почему «называл»? Разве все в прошлом?
(Рядом с Капитаном Копилкой Настя со страху сперва выдавала фразы, достойные ее бабушки со стороны Бармалеевых, и начинала размышлять в духе симфонии или романса, – что пугало ее еще больше своей совсем уже откровенно помпезною беззащитностью… В то же время она стала свыкаться с ним. Настене даже сделалось приятно от мысли, что рядом с ней сильный, решительный, услужливый и надежный, — и может быть, даже мужчина…)
На лестнице было темно и склизко. Под ногами трещали шприцы и осколки бутылок.
Сперва Настя ничего не видела в этом затхлом, с запахом гнили, кромешном мраке. «Если он возьмет меня за руку…» — подумала Бармалеева. Но это оказалось не нужно. Почти тотчас Настя вдруг поняла, что все отличнейшим образом видит. Наверно, так зрят и кошки во тьме, — впрочем, может, как раз и не кошки, а дУхи. Осколки стекла, камешки, лоскутья бумаг и тряпок испускали то легкое радужное свечение, то пучки игривых цветастых искорок. Прошмыгнувшая под ногами крыса сверкала волшебными зелено-красными огоньками, как детский электрический кораблик.
Капитан Копилка и Настя мчались по лестницам так, что их повороты, амбразуры окон, двери лифта, заваленные хламом углы и ступени пролетали, точно во сне, — мгновенно испаряясь из памяти.
Настя свыклась уже и с запахом. Он казался густым, маслянистым, из него можно было по ходу лепить всякие ужасы, словно из пластилина. Бармалеевой то делалось даже смешно, то вдруг начинало мерещиться, будто она летит в леденящую бездну, — и Настя в ужасе закусывала губу.
На площадке третьего, наверное, этажа по стене разливался зеленоватый свет фонаря с улицы. Свет маячил со странным черным уступом в левом нижнем углу, — видно, тень пристройки срезала часть зеленовато-радужного прямоугольника. Огромное пятно света напоминало профиль человеческого лица с очень резкими очертаниями. Бармалеева вздрогнула. Она рванулась, было, промчаться через площадку, но только, как лошадь в замедленной съемке, медленно поднимала и опускала ноги, оставаясь пригвожденной к ступеньке.
Капитан Копилка хрипел у стены, вцепившись в нее руками. Казалось, темный угол изгвозданной штукатурки всасывает его. В какой-то миг Настя увидала на его месте черную тень с просветами стенной штукатурки там, где должны были бы быть глаза…
— Э-ты-и дурра! — проскрежетала лестница голосом Атенаис. Но голос при этом был какой-то странный, механический, словно за стенкою лифт, наконец, заработал из последних сил.
Настя тотчас поняла подделку:
— Роман, я тебя очень прошу, оставь, наконец, меня! Отвяжись, отвяжись, отвяжи-и-и-ись!!!
Не могло уже быть сомненья, — зеленоватый профиль на стене — его, Романа! Капитан Копилка бессильно похрипывал в уголке.
— Ха-ха-ха, Бармалеева! Я пока ведь только играю с тобой, чтоб ты не думала, что отвязалась от меня, наконец… — услышала Настя над своей головой раскатистый голос Романа.
— Я все равно не люблю тебя! Слышишь?! И никогда-никогда не полюблю! Иди — иди — иди ты к черррту-у-у-у! — закричала Настена.
Роман хихикнул:
— Ах, так вместе — мы не хотим?…
В следующий миг Настя ощутила сильный жар вокруг всего своего тощего, но юного тела. Еще того хуже было, что жар оказался шершавым, как язык громадной собаки. Бармалеевой почудилось, что всю ее с головы до ног облепили гигантским сочащимся языком, да еще в каких-то пошленьких прыщиках, и что ее тискают, лижут, душат и втягивают все вниз куда-то, — тянут в горячечный от голодной судороги пищевод…
Это был первый случай в жизни Настеньки Бармалеевой, когда она воззвала, наконец-то, к богу, — и очевидно, была услышана! Во всяком случае, дом смачно выплюнул ее в подвижную темнотищу двора. Бармалеева промокла насквозь и хватала воздух с жадностью не решившейся утонуть полуутопленницы…
Рядом, тоже весь мокрый и придушенный, тяжко хрипел Капитан Копилка.
— Э-биззтро у морррг! — заорал откуда-то сверху, с лоджии, голос бокора.
И хотя Настя вовсе не была уверена, что это реальный Атас, а не очередная примочка дьявола, зомби и Бармалеева понеслись по ночи, едва касаясь асфальта. Только сигнализация задетых машин верещала и гудела им вслед да разлетались цветные брызги от разбегавшихся крыс и мышей. Их в ночной Москве оказалось невыносимо много…
И плотно, в лица дыша поминутно, точно играя, рядом следовал кто-то еще, — сам огромный и темный, как ночь, мрачно рвущийся себя самого. Или так Настене казалось?
Но главное, Настя понимала, — кто это…
О цели их пути она не смела подумать…
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Вдруг Настя заметила, что нет вокруг нее ночной Москвы с ее огнями, огоньками, огнищами, с разноцветными гирляндами вселенского пламени, прирученного хитростью человека. Тьма вокруг наступила кромешная, из-под ног вспархивали жирные хлопья пепла, да и гарью наносило неслабо, настойчиво, откровенно.
Настя подумала, было, что Москвы больше нет, или что это сон, или что это глюк из будущего обрушился на нее. Но Капитан Копилка бодро шествовал впереди, и по временам вокруг него и Насти вставали из тьмы то арка сталинской подворотни, то чугунный ампирный забор, то рифленая жесть гаража-«ракушки».
И каждый раз тогда, на фоне мгновенно мелькнувших стен, возникала фигура бойца, — суровая, исковерканная, в военном рванье и совсем непохожая на творения великого Церетели, потому что каждая из этих фигур внешне была живой. И все эти изломанные войной бойцы отдавали честь Капитану Копилке и Насте. И Бармалеева не могла не заметить, что у всех них мощные скулы, бицепсы и впадины вместо глаз. И еще… они были… Ну это, как его… Короче, все они ничем не скрывали своего мужского достоинства, — никакою свернутою газетой, никаким обмозоленным войной кулаком…
Настя понимала, что это все неспроста, — все это так волнительно, символично и, может быть, это даже ее искушение. Кольцо дьявола горело на пальце Насти красноватым натужным светом и почти обжигало кожу.
— Ты можешь с любым, с любым… И даже со всеми сразу, ты только мигни им! — шептала кромешная темнота.
Бармалеевой было и жалко этих чудовищных калек, и страшно, и, — ну да, отчего бы и нет, между прочим?.. Атенаис ведь сказала ей про беременность как единственный путь к спасению, избавлению от него…
Но тут Настя просекла, что весь этот парад калек, быть может, был как раз ЕГО, Романовой, провокацией! И что безопасней всего завести уж ребенка от Капитана Копилки, ведь он точно слуга Атаса, — а Атас верняк зла Бармалеевой не желает…
— Но мы же идем к Андрею!.. — искусительно прошептала ночь.
И Насте тотчас сделалось стыдно за свое девчоночье малодушие. «Лишь Сергей будет отцом моего ребенка!» — подумала она с каким-то оперным пафосом бабки со стороны Бармалеевых, злостной поклонницы Сергея Лемешева, — ту не раз выводили из Большого за нарушение общественного порядка и даже приличия, а однажды в фойе, по наущенью НКВД, ее всю избуцкали программками поклонницы Ивана Козловского…
— Нет, не Сергея — Андрея; мы же к нему идем! — поправилась тотчас Настя.
И ей стало сразу легко и просто. Бармалеева пришла, наконец, в себя.
…Она пришла, наконец, в себя, но тотчас промочила ноги. «Блин!» — ругнулась Настя. И сразу слева мелькнули стройно высокие пролеты Крымского моста, похожие на кардиограмму чемпиона по бегу в момент его победного финиша. «А может, это и не лужа была, а Москва-река?..» — подумала Бармалеева с ужасом.
В этом чертовом зазеркалье все имело непривычные формы, и все обманывало, и всё норовило поддеть, задеть, а может, и истребить Настю как человека, личность и женщину. И уж точно бросить ее в объятия сатаны…
Бармалеева судорожно стала припоминать, как нужно перекреститься. Она даже хотела спросить об этом Капитана Копилку, но тут же вспомнила, что он не по этому, верно, ведомству, — в крестном знамении явно не шарит, не рубит и не сечет… «И вообще, он военный. А им, военным, голова всегда только мешает, потому что она у них — самое уязвимое место… Бедный Копилка! И эти кальсончики на нем такие трогательные, прямо как ползунки…»
Бармалеева хотела прочитать, что там написано на их клейме, — там, на сильной Капитано-Копилкиной ягодице, — но тотчас строго одернула себя мыслью об Андрее.
У Андрея тоже по приколу сохранились его армейские кальсоны, и однажды Настя надела их, и у них была любовь в этих кальсонах, и несколько сразу раз. И они (кальсоны, естественно) по шву вдруг разъехались… Андрей весь блестел от пота, и когда ткань треснула, он грудью аж покраснел. В ту ночь Андрюшка был просто незабываем!..
Жалко, что все хорошее в жизни так внезапно кончается…
Справа замелькали ветки в саду Первой градской больницы, а за ними — кое-где свет в окошках приземистых старинных корпусов.
Теперь уже ночь не была такою кромешной, Настя как бы шла по реальной улице, вдоль забора, а Капитан Копилка превратился в быструю тень, что скользила по забору впереди Настены.
Вот он свернул в проулок.
Настя последовала за ним. Сердце ее сжалось: в низком двухэтажном здании она угадала морг.
Над входом под скошенным козырьком горел бессонный ярко-белый фонарь, а в глубине здания, сквозь маленькие окошки, светился другой огонек, — синий и призрачный. Таясь, он как бы заманивал…
Капитан Копилка сделал знак Насте остаться снаружи, а сам нырнул за черную железную дверь где-то сбоку, — дверь совершенно видом квартирную…
Правда, главные двери были двустворчатые и по виду старинные. «Отсюда вывозят их…» — догадалась Настя.
Впервые за все это время ей стало вдруг холодно.
Тьма вокруг стояла почти кромешная. Редкие звуки ночной магистрали долетали сюда словно бы из другого мира.
— «И везде ведь — ОН! — подумала Настя. — Лучше б я сразу дала Копилке…»
И она дала себе слово, что даст Копилке, как только он даст ей такую возможность… «На всякий пожарный…» — добавила Бармалеева про себя, как бы оправдываясь.
Настя стала с завистью размышлять о судьбе Атенаис, у которой и на чужбине есть всё, а она, у себя на родине, ничего почти не имеет, спала с чертом, как дурочка, а любимый ее, наверно, теперь вот в морге лежит, и один Роман, поди, знает, какие части от Андрюши остались.
А бокор сказал, что части как раз должны быть самые важные для жизни и для любви… Иначе колдовство не удастся, — и что же, жить всю жизнь потом с пяткой любимого человека? И зачем тогда вообще затевать все это? Ох, какая же дура она, что ввязалась в это гнилое дело… «Понаехалэ-э!» — вспомнила Настя слова того погранца. Интересно, как бы он ее там, на скамейке у магазина, трахал?..
Уж наверно б не пощадил…
К задним воротам морга подкатил пикап, захлопали дверцы машины, заскрежетали воротца морга, и Настя услышала недовольный голос молодого мужчины:
— Ой, блин, опять тухляка привез! Давай на лед его, Леха…
Настя почувствовала запах тления, пока там, за ее спиной, волокли мешок, и он шуршал, — и услышала мат-перемат санитаров.
Ночь словно бы улыбнулась Насте с леденящим сарказмом.
— И это всё! — словно ветер прошептал у нее над ухом.
— Нет, не всё! Ты врешь, дьявол!!! Ты гонишь, гад!!.. — почти закричала Настя во тьму и нажала на черную дверь, за которой исчез Копилка…
Она увидала перед собой коридор, стены были покрашены в бежевый очень спокойный цвет. Лампы дневного света потрескивали над головой. Из открытой двери текло совершенно домашнее бормотание телека. Там смотрели футбол.
Это успокоило Настю. Она прокралась на цыпочках мимо распахнутой двери. За нею сидели на кушетках три санитара и мигал квадратный глаз телевизора.
Где-то раздался скрип каталки и лязг дверей лифта.
Настя вздрогнула. «Привезли кого-то… Нет, наверное, увезли…»
Бармалеева заглянула в соседнюю комнату. Там на полу валялось несколько толстых шлангов, из трех кранов сочилась вода, а в углу висел длинный темно-зеленый прорезиненный фартук. Пахло хлоркой.
Насте ужасно вдруг захотелось пить. Но пить здесь? Нет, ни за что на свете!
Бармалеева все же шагнула в комнату.
— Ах ты, гнида! С-снова у-вылеззла?! — услышала она за своей спиной.
Следом в комнату влезло существо в драном черном халате и в зеленом прорезиненном фартуке. На голове у существа блестела шапка из целлофана, а сивые гляделки на широком красном лице были мутны и осатанелы. От существа несло смесью дешевых одеколонов, особенно изо рта, совершенно беззубого, отчего существо и шепелявило, как дитя.
— Че ты там, Марго? Опять глюкуешь? — закричал молодой мужской голос из комнаты, где бормотал телевизор.
— Это вы, блин, глюкуете! А я з-здесь десять лет уж шуршу, я-то знаю: они все — живехоньки-ие!
— Вот глюколовка-пеструшка! — сказал все тот же мужской бодрый голос, и в комнате с футболом лениво поржали.
— А ну брысь на место! — зашипела «глюколовка-пеструшка», топнув на Бармалееву ногой в резиновом бахиле. — На лед! Кому я сказала?!..
Марго стала наступать на Настену. Та вывернулась, проскользнула в дверь и побежала по коридору.
Настя помчалась по коридору, — как ей казалось, к выходу. Марго топотала за ней, сипя и изрыгая ругательства, — тяжелые, как фантазии пожилой монашки.
Вот, наконец, и черная железная дверь. Настя юркнула за нее…
Увы, это был вовсе не выход!..
Бармалеева оказалась в помещении, залитом густым, фиолетово-синим светом. Это был вроде бы коридор какой-то, с рядами стеллажей по обе стороны, с малым черным окошечком в самом конце.
Но коридор оказался довольно просторным, в проходе помещалось несколько столов и ванн. То, что было на столах, покрывали черные клеенки, а в ванне плавало что-то, смысла чего Настя угадать не посмела.
С порога Настю охватил дикий, стоялый холод, будто Северный полюс сомкнул на ней свои ледяные челюсти. Настя, правда, тотчас заметила, что кольцо на ее пальце аж побелело и жаром пышет, но палец не прожигает.
Настя стала водить окольцованною рукой вокруг себя, посылая тепло то ко лбу, то к груди, то на ноги…
И хотя жар кольца согревал только частицу Насти, но перстень имел здесь, как видно, свое влияние. Потому что дверь огромного холодильника прямо перед нею вдруг растворилась, и Бармалеева чуть не упала от накатившего оттуда запаха.
Настя что было силы зажмурилась и жарко зашептала про себя молитву Роману, чтобы он вынул ее отсюда и что она, она…
Настена готова была произнести и это роковое, бесповоротное для всего дальнейшего для нее слово «люблю, люблю!», как вдруг явственный, демонстративный даже какой-то шелест заставил ее прерваться и приоткрыть глаза.
Она еще успела заметить, как с ближнего от нее стола упадает черная клеенка, мягко планируя на осклизлый от хлада пол.
В синем натужном свете Настя увидела ее, свою великую тетку. Она была совершенно обнажена, страшный рубец паталогоанатомической экспертизы чернел на ее синевато-бледном теле, сразу под подбородком.
С диким усилием, исказившем ее лицо, мертвая Елена Павловна приподнялась на столе и молча простирала к Настене тощую белую руку.
Настя тотчас заметила судорожно вытянутый безымянный палец.
— «Кольцо! Кольцо!» — поняла Настена.
Бармалеева поняла, что хочет получить кольцо сатаны.
Настя вся обмерла. Страшный, роковой подвох чудился ей в желании тетки обвенчать себя с дьяволом после смерти.
А стол медленно, поскрипывая, катился к Бармалеевой, и Настя успела заметить грубоватый грим на лице старухи. Глаза ее были полуоткрыты, но из-под век светлели одни белки, а на подбородок, туго прихваченный белым платком, сочилась слюна…
— «Может, это он так хочет…» — засомневалась Настя.
Она дотронулась до кольца и вскрикнула от ожога. Камешек сатанинского перстня пылал настоящим жаром!..
И тотчас ледяная, как струйка воды, рука, схватила Настю за обоженную руку.
Настена вскрикнула.
Это был Капитан Копилка.
Другой рукой он сжимал прозрачный мешочек с чем-то темным и серовато-бледным.
Капитан Копилка бесстрастно кивнул на дверь.
РукИ Насти он так и не выпустил, и Бармалеева потащилась за ним, словно завороженная.
В спину ей угодил горестный теткин всхрип.
…Так, неслышно и незаметно, прошли они через ярко освещенный коридор. В санитарской все так же бормотал телек, а поперек коридора храпела в своей же луже глюколовка-пеструшка. Сизые куриные ноги ее торчали из-под задравшегося халата и уходили в короткие резиновые бахильчики.
Санитары тоже не обратили никакого внимания на прошмыгнувших зомби и голую девушку. Они смотрели теперь старые записи хохм замечательно проницательного Хазанова.
Дверь морга неслышно закрылась за спиною у Насти.
Ф-у-у, — все ужасы и впрямь остались, наверное, позади. Сероватый свет предутренних сумерек уже брезжил меж облаков, и холодок снова обтянул кожу на Настиных груди и ключицах.
Вокруг разрастался, расцветал светом мир, в котором могущество Романа уже не было таким безнадежным, бездонным. Он снова сделался лишь одним из возможных вариантов на этой Земле.
И чуя это, Роман дал последний знак своей власти. Кольцо аж шипело, испуская искры, и палец Насти прямо горел. А ведь как бы хотелось Бармалеевой стянуть его и закинуть далеко-далеко от себя!
— «Только бэрременность…» — вспомнила Настя наставленье Атенаис.
Настя глянула на мешочек с тем, что осталось у нее от Андрея. Темный комочек сердца, потом черная лепешечка печенки и это, беловатое, похожее на грибок, — что она ни за что не смогла бы узнать… «Только бэрременость!..»
Настя испытующе глянула на Копилку. Тот был по-военному бесстрастен и четок, и держал ее за руку прохладной своею рукой.
— «Сейчас или… никогда?..» — подумала Бармалеева.
Она сильно-сильно зажмурилась, вдохнула побольше воздуху и вжалась всем телом в приятно освежающий, словно душ, поток потусторонней телесности отважного зомби. Ей сразу представилось купанье в июньской, еще непрогретой реке, беззаботный хохот и брызги до самых задумчивых, светом пронизанных облаков. «Сын будет герой!» — подумалось ей мечтательно. И как эхо, ее слова подхватили и бабка со стороны Бармалеевых, и бабка со стороны Степанчиковых.
Капитан Копилка проник в нее с мастерской, ухарской даже мгновенностью. Он не тратил время на слюнявые поцелуи и пустые объятья. Он — ДЕЙСТВОВАЛ. Рывки разнеживающей прохлады пронзали Настю мощными и ласковыми ударами. Еще… еще… и еще… И вот уже настойчивая картина летнего шального купанья окатила ее мощными взрывами и белых, и серебристых брызг.
Тотчас Капитан Копилка заскрежетал зубами. Настя нехотя разомкнула веки. Безглазое мужественное лицо над ней жутко корчилось, — словно кожа пыталась содрать себя с широких отважных скул.
О, это не были корчи страсти… На груди Капитана Копилки, зияя, дымилась круглая рана.
— «Дура, дура, дура! Что ж я наделала!!!» — завопило все в Насте.
В порыве страсти она вжала кулачок с кольцом Капитану Копилке в спину, — и вот, перстень Романа… Он продолжал мстить ей…
Впрочем, как только Настя отняла кулачок, лицо Капитана Копилки тотчас встало на место и опять обрело свое бесстрастно отважное выражение.
Он пошел на второй заход.
— Смали-и, Дениска! Бомзики опять тлахаюцца… — услыхала она над своей головой девчоночий восхищенный голосок.
Настя с ужасом уставилась вверх.
Белобрысая девочка лет пяти смотрела на них с лоджии и хихикала. На щечках ее играли ямочки. На призыв сестренки из комнаты выставился ее восьмилетний чернявый брат. Он молча пытливо уставился Насте в глаза.
— «За-ши-бись!..» — подумала Настя почти жеманно.
Она широко отвела кулачки от бугристой и прыгающей спины героического Копилки…
А он, в свою очередь, заботливо отводил руку с мешочком, в котором мерно и покорно вздрагивало сейчас все, что осталось ей от Андрея…
ГЛАВА СЕДЬМАЯ, — И, ВОЗМОЖНО, ПОСЛЕДНЯЯ…
…То, что случилось потом, Насте вспоминалось словно бы сквозь мутную, зеленоватую пелену. Виной ли тому была головная боль, сжавшая тисками виски так, что Настя чуть не опросталась в гроб тетки, — и это в тот самый миг, когда к нему явился сам скорбный министр культуры Российской Федерации! А может, это просто бессонная ночь прихотливо смешала явь и сон в свободной от мыслей Настениной голове…
В любом случае, и предыдущих переживаний Бармалеевой было более чем достаточно, чтобы тронуться реально, конкретно и окончательно.
Во-первых, Копилка трахнул ее еще трижды под лоджией, и Настя все больше уходила душой в некий дивный край, полный прохладных ручьев и гейзеров, и струистых прозрачных рек, где все так дышало, журчало, всплескивало, посапывало… «Еще разик, для верности…» — шептала она, жарко прихватывая Копилку свободной от перстня рукой. И отважный Копилка, деловито кивнув, становился в какой уже раз, как натянутый лук, — и затем аккуратно влезал в атаку…
(Девчушке на лоджии надоело хихикать, и она ускакала. А смуглый Дениска все смотрел, неотрывно, требовательно, тревожно… Так в будущее страны смотрят с плакатов ее редеющие защитники.)
Во-вторых, силой уж не ведомо, каких чар, сразу после этой испепеляющей стыд долгой сцены Настя и Капитан Копилка оказались прямо под дверью подъезда Атенаис. Собственно, они и трахались уже возле ее дома, — впопыхах любви Настя просто не успела узнать его. И уж явно медово-черный знойный Атенаисов глаз ревниво наблюдал за тем, насколько ответственно зомби подошел к столь важному порученью. О, вряд ли кубинке пришлось краснеть за своего слугу!..
Затем удрученная столь затяжным интимом Бармалеева и бесстрастный Копилка поднялись к Атасу-Али. «Боже мой, ничего больше на фиг не надо! Тока лечь и уснуть… В отру-уб!..» — причитала в Насте ее бабушка со стороны Степанчиковых. Или это так голосила уже ее, Настенина, грядущая внучка?..
— Э-наконец-то! — Атенаис буквально втащила Настю в прихожую. — Э-сколько можно заниматься э-еррундой?! И такой опасною еррундой?! Ведь э-дьяболо постоянно рьядом з тобой… Ти обрученная з ним, — помни об этом, балда!
— Но зато я теперь беременна… вероятно… — пролепетала Настя голосом бабки со стороны Бармалеевых.
— Ти э-дурра!!! — аж взревела Атенаис. — Бэрременной ти можешь быть толко после свяченнодействия…
— Как же, а все, что между нами с этим военным с вашим, с Копилкой, было, — типа, совсем-совсем уже не считается?..
Капитан Копилка замер рядом по стойке «смирно». Сквозная рана с обугленными краями молча зияла у него на груди.
— О. дурра!!! — вскипела Атенаис еще больше. – Езли ти прожгла его в замом начале, какая э-может после этого быть бэрременность?! Э-дьяболо посмеялся э-над тобой!
Настя помедлила и потом повалилась на обувь в прихожей…
Очнулась она на кухне, на узкой кушетке, с ледяным полотенцем на голове. Настя почувствовала и что-то странное, мокроватое, у себя на груди.
Бармалеева скосила туда глаза, и ее чуть не вырвало: на груди у нее, на салфеточке, лежала свежеотрубленная петушиная голова в крови.
Из комнаты несся рокот барабанчиков, а Атенаис дымила сигарильей и шептала про себя испанские яростные проклятья.
Щадить Бармалееву она, естественно, не считала нужным.
— Может быт, ти и бэрременна! Но тогда лучче зделать тьебе аборд! — закричала Атенаис, как только Настя подала признаки жизни. — Потому что, езли ты понесла, то ти понесла от э-дьяболо!
— Неправда! Я только с этим твоим Коптилкой… А с Романом я всегда предохранялась… Я ведь как чувствовала…
— Каррамба!!! Коптилкой он э-зтал после того, как ти его нам изпортила! А земя дьяболо могло проникнуть в тьебя, когда ти прожигала его перстнем Копилку, з его, з Копилки, сперматозоидами! О. э-дьяболо так обично и позтупает! О, какая ж ти дурра!..
Настя сразу стала в голос рыдать. Так рыдают дети, которых навсегда предали взрослые, — просто бросили их на помойке.
Пошипев еще, Атенаис наступила на свой темперамент. Впрочем, и тогда слова ее утешения прозвучали скупо, уклончиво.
— Мой бокор — вьеликий бокор! Слышишь, он питается что-то изправит, он призвал всех духов Лоа и всех, кто господствует над перекрестками и могилами… О, он винужден призыват зейчас самих стррашных э-духов! В мою кварртиру! И все из-за тьебя, эдьётки!..
Настя и сама уже чувствовала, что в квартире творится что-то неладное. К тяжкому, душному аромату трав и пылающих благовоний, к запаху совершенно конкретного дыма и даже вроде бы бытового газа примешивалась нестерпимая, стоялая, утробная вонь тухлятины, падали, — словно неостановимо прорвался сюда поток человеческой, звериной и растительной гнильцы. В прихожей слышались стуки и щелчки словно б костей и чавканье разъезжающейся на ходу плоти.
На фоне барабанного гула франко-испанские выкрики Атаса казались сейчас не грозными, а просительными и даже испуганными…
На кухню как-то бочком продрался зеленоватый, весь скукоженный Барракуда. Атенаис кинулась к нему. Зомби что-то зашептал ей на ухо.
— О-о-у! О-о-у!.. — вскрикивала Атенаис испуганно и как-то даже в такт выкрикам встряхивала своими смоляными патлами.
Барракуда исчез, а кубинка накинулась на Настену:
— Там кров! Там многа-многа-многа кррров!!!..
Бармалеева стала опять валиться во тьму обморока.
Атенаис накинулась на нее с звонкими, очень умелыми и даже по-своему элегантными оплеухами:
— Не змей! Не змей! Ти зейчас нам э-нужна, толко ти можешь сказат, почему так многа кррови!..
— Откуда ж мне знать?.. — лепетнула Настена.
— Там такая э-густая э-пелена ее, что он ничьего не видит, — не видит, бэрременна ли ти! Откуда э-зтолько крови вокруг тьебя?!
Кубинка метнулась из кухни. В это мгновение солнце сползло с угла холодильника, и из-за белого прямоугольника его на Настю глянуло лицо, — скорбное и любящее.
— Зачем я тебе? Уйди! Уйди!.. — прошептала одними губами Настена. — Я простая, глупая… Отстань от меня, — ну пожалуйста…
Лицо Романа было прекрасным, темным и горестно-мудрым.
Губы его дрогнули. Настя угадала:
— Ты! святая… любимая… деточка…
— «Меня никто больше так не полюбит… Но почему же — ОН?..»
Лицо Романа дрогнуло в печальной улыбке. Улыбка эта прошелестела по всей Настене, — как прохладная летом тень, ласково-мимолетная, примиряющая.
— Ты меня любишь, хочешь ребеночка от меня… — шептала, как в забытьи, Настя. — Но Ромочка-Ромочка! Я так ведь боюсь тебя! Мне с тобой так страшно, так холодно!.. Ромочка-Ромочка, ну пожалуйста, ну отстань; ну оставь меня…
Роман смотрел на нее пристально и в то же время его взгляд как бы проходил сквозь Настю, теряясь в каких-то видимых только ему очень далеких далях…
Вдруг Роман покачал головой в знак несогласия и медленно растаял в темноватом углу кухни.
И тотчас на кухню ворвалась Атенаис:
— О, Настья, это ужжасс! Ти э-ведьма, ведьма! И впрям, э-столько крови вокруг тьебя! О! О! О!..
Атенаис схватилась за виски и покачала в отчаянии своей спутанной гривой, содрогаясь и подвывая.
Настя робко шевельнулась под отрубленной петушиною головой. Она словно ощупью кралась сейчас к истине, — или кто-то подталкивал ее в спину, — и подталкивал, может быть, нехотя, через силу, чуть не со стоном преодолевая себя?..
— Я знаю… — прошелестела Настя. — Я знаю, знаю: Андрей!..
…Из последующего Бармалеева помнила очень четко, что Атенаис подхватила ее под руки и буквально волоком потащила из кухни. Почему-то Настя принялась визжать и брыкаться. Ее захлестнул ужас, — словно бесстрастно-холодная бездна морских глубин утягивала в себя эту «святую» и эту одновременно «эдьётку».
Тошнотно-сладковатая вонь разложившейся плоти почти перекрыла дыхание Бармалеевой, когда они с кубинкой ввалились в прихожую. Здесь и впрямь происходило что-то чудовищное, — но что именно, Настя не смогла разглядеть из-за густейших зеленоватых миазмов, которые, словно дым, тотчас охватили ее.
Из комнаты несся рокот барабанчиков и крики Атаса на ужасной карибской смеси заглятий, ругательств и только вудуистам внятных имен.
(Впрочем, силу чар вуду Настя давно себе представляла: она прекрасно помнила Мусю Головатко, которая не поделила с Атенаис уж не помню, кого. Тогда Атенаис с треском и грохотом съехала из их с Мусей комнаты в общаге, а отличница и целеустремленная кровь с молоком вологжанка Муся с тех пор стала чахнуть, сохнуть и обрастать «хвостами», как риф кораллами. Позже она загремела в психушку, а из-под ее кровати, из самого дальнего уголка, вымели пучок каких-то волосков, превратившихся в комочек бурой пыли. И хотя Атенаис никогда не затрагивала с Настей Мусину тему, весь журфак преотлично знал, чьи это происки почти загубили Мусю, — и сгубили б ее совсем, если бы парень, не поделенный кубинкой и ею, сам не вылетел из универа, — что, впрочем, тоже приписывали не только его хронической ширанутости, но и ревнивым проискам смуглянки с Острова Свободы-и-Невезенья (шютк)…)
Но теперь Настене было совсем не до шуточек. Она ткнулась, было, в дверь комнаты, однако вместо загаженного куриной кровью Али-Атаса в окружении простыней перед ней возникло нечто вроде серого, пластиком крытого закутка. На заплеванном полу, корчась, сидел белобрысый и головастый парень, прижимая что-то к груди под синей джинсовой курткой. Он тупо пялился куда-то в угол закутка и ритмично покачивался. Но ритм отбивали не барабаны Атоса, — звуки совсем, вообще испарились куда-то, причем вместе с вонью и с Атенаис, а Настя угадала, что это тамбур мчащейся электрички.
— Алеша! Алешенька… — прошептала Настя, опускаясь перед парнем на корточки.
Он словно не слышал ее. Алешка был белый-белый, а пальцы у него оказались черными и маслянисто блестели…
— «Кровь!» — догадалась Настя.
— Три дня назад это было… — раздался над Настиной головой голос Романа.
— Это ты его… — прошептала Настена.
— Нет, пригородная шпана, спартаковцы…
Настя помедлила и, наконец, с усилием выдавила вопрос:
— Его теперь… Он теперь мертвый, да?..
— Не задавай глупых вопросов. Среди живых, в мерцании светил… Одной звезды я повторяю… вымя… Эти дураки, гудрон и его бабища, думают, что они великие колдуны. Но они колдуны постольку, поскольку я это им позволяю… Постарайся не тормозить на их игрище… Сегодня, через час, похороны Елены. Я тебя жду в машине…
Настя оторвала взгляд от Андрея, все такого же безмолвного, белого, отрешенного, и посмотрела вверх. Она успела заметить лишь тень, скользнувшую с серых стен тамбура. Но следом тотчас разодрались с треском и стены, и перед Настей возникла разгневанная, прямо-таки огнедышащая Атенаис посреди своей прихожей.
— Э-где ти била? Ти исчезла… — накинулась на нее кубинка. — А нам нужна э-скоро-бистро взе э-зделать! Органы взе скислись уже…
И Атенаис впихнула Настю в комнату.
…Настя спустилась к машине. В «лексусе» тотчас открылась дверца. Бармалеева села, как было приказано: рядом с Романом. Она старалась не смотреть на него.
— Сейчас ко мне, там переоденешься… Мы успеем лишь к погребению. На вот, позвони матери.
Настя покорно выслушала горячую отповедь «радистки Кэт» и категорический приказ ее быть на поминках.
— У меня голова болит! — вдруг выкрикнула Настя и вырубила мобилу.
Ей не хотелось не то, что на поминки, — ей и жить сейчас не хотелось.
Бармалеева приспустила веки, потом глаза сами собой закрылись. Наверно, она слегка отъехала, потому что перед ней сразу же замелькали зеленоватые густые дымы, петушиная голова и мокрое от напряженье лицо бокора. Али-Атос теребил в руках то, что там осталось от Андр… Настя застонала в голос и открыла глаза.
Машина тормознула как раз у подъезда главной квартиры Романа.
…Они едва успели в театр, где общественность столицы прощалась с великой актрисой. Пела устало скрипка. Насте казалось, что это у нее в голове смычком водят.
Тетеленочка лежала белая, накрашенная, среди цветов и каких-то рюшей, словно дитя или сокровище, готовое к торжественно долгому восхождению. От ее лица и от гроба веяло удивительной, тихой сосредоточенной умиротворенностью.
Зато Настя все время чувствовала беспокойство. Чей-то взгляд, как клоп, ползал по ней, по ее лицу и особенно по руке. Потом старый актер Иван Леонидович упал в обморок. И только Настя поняла причину: он увидел на ее пальце «Перстень Казота».
Старика увезли на «скорой», однако ползающий, щекочущий, теребящий взгляд откуда-то из толпы продолжал донимать Бармалееву.
— «А если это ОН, уже?» — подумала Настя.
Она вспомнила, что во время священнодействия упорно отводила глаза от останков Андрея и сосредоточилась, наконец, на бесстрастном и юном лице Барракуды. Оно было вдохновенно и даже красиво, если бы не эти провалы глаз, — как мертвые омуты.
Настя подумала тогда: «Неужели и у Андрея будут теперь вот такие же?..»
А головная боль делала даже звуки какими-то вытянуто-змеистыми. Они мучительно резонировали в висках и загибались крючьями. Зеленовато-радужные круги висели на горящих лампах настойчивыми плафонами…
— «Господи, поскорей бы уж кончилось, и я бы смогла уснуть, уснуть, уснуть…» — думала Настя.
«Радистка Кэт» косилась на дочь в тревоге и даже шепнула ей, что освобождает ее от бдения на поминках…
Наконец, в мрачно-пестрой маяте похорон прозвучали последние звуки: о крышку гроба грянули комья еще сыроватой после дождей земли…
Настя выбралась из толпы и поплелась к выходу с кладбища.
«Лексус» опять открыл дверцу, — словно машина своей рукой загребала Настю к себе.
Садясь к Роману, Настя все-таки оглянулась. У вычурно кованых ворот кладбища топтался мешковатый старик с серым, словно в лежалой мукЕ, лицом. В руке его покачивался задрипа-портфельчик.
— «Господи! Аристарха еще принесло… Ему-то зачем сюда?» — подумала Настя.
Она глянула на шефа еще разок. И тихо осела на кожаное сиденье.
Эти глаза… Вернее, их вызывающее, зияющее отсутствие… Их безнадежная пустота.
— Теперь тебе ясно, чьи это были останки? — спросил Роман. Голос его звучал чуть сплющенно от прикуренной сигареты.
— Он что, тоже умер?
— Умер, умер, — кивнул головой Роман. — И теперь, благодаря этим дуракам и путаникам, он твой зомби. Будет за тебя романы писать.
— Но как же так?
— А очень просто! Твой гудрон послал в морг своего Коптилку за останками человека, который тебя любил. На тот момент под рукой оказался трупак Аристарха… Теперь тебя ждет слава Донцовой, никак не меньше!
— Не измывайся, пожалуйста… А как же… Андрей?
— Его как привезли в морг, так оттуда и вывезли, — Роман продолжал пожевывать сигарету. — Живучий оказался, сын пьяницы парикмахерши… В реанимации он сейчас…
Настя во все глаза уставилась на Романа. Тот выплюнул размокшую сигарету в окошко и врубил по газАм.
Гнали молча. Потом Роман включил музон. Дивной красоты безмятежные звуки заполнили до краев салон, пропахший ароматами настоящего джентльмена. Насте показалось, что она парит высоко над грудами облаков, неспешных, как сама мудрость.
Профиль Романа был резок и почти неподвижен. Только иногда щека дергалась, словно бы от оскомины.
Настя подумала, что он не только прекрасен, но и несчастен. И вообще, он ведь уже такой близкий ей… человек…
— Рома, — сказала Настена тихо. — Ты извини меня… я же не виновата… Я его люблю, правда…
— Ты — ХОЧЕШЬ его любить! — почти каркнул Роман.
— Но мы же с тобой останемся друзьями, ведь да?..
Роман помолчал.
Вдруг пол резко ушел из-под ног Бармалеевой. В коленки ей впился ледяной сквозняк. Настя глянула между ног, и голова ее закружилась. Под сиденьем Настены зияла расселина. Бесконечная понурая вереница людей спускалась в черный, прикрытый парАми зев.
— Видишь? — прохрипел Роман. — Видишь, вон там и Луиза эта, бомжиха эта. Уже почти у меня в руках…
— Что это?
— Это парадный подъезд моего скромного заведения…
— А почему Луиза туда? Она итак ведь страдала всю жизнь. И теперь после смерти — тоже будет?..
— Я сам порой понять не могу, почему отъявленная пьяница улетает на небеса, а положительный человек, и даже несчастный, — прямым ходом к нам. Не я решаю, знаешь ли…
— А кто?
— Дура! — Роман просто шипел и слюной брызгался. Руль скрипел в его потных руках. — Ты что, совершенно ни в чем не желаешь рубить? Ни во что не хочешь въезжать? Даже и в то, что я маюсь с тобой, этакой, — а это всё ЕГО, ЕГО, ЕГО воля!!!
— Вот поэтому и не хочу ни во что въезжать… Знаешь, Рома, оставь свои эти глюки, правда, — устала я… И холодно очень…
Ледяной сквозняк мгновенно исчез, а ноги Насти уперлись в пол «лексуса».
С минуту мчались молча.
— Отдай кольцо… покаместь… — приказал вдруг Роман.
Настя легко стянула колечко с пальца, протянула ему.
Она держала кольцо в пальцах, а Роман словно не видел этого. Гнал так, что ветер, свистя, залетал в приоткрытые окна авто.
Настя вздохнула, пытаясь, как ребенок взрослому, хоть так о себе напомнить.
— Положи на «бардачок».
Настя исполнила. Потом подумала и спросила:
— А почему «покаместь»?
Роман резко притормозил на красный свет.
— Если ты думаешь, что Андрей — твое счастье, то ты и впрямь, Бармалеева, дурочка…
Настя посмотрела на кольцо, прищурилась и спросила тоном, скорей, утверждающим и бесконечно (конечно) лукавым:
— Но все ж таки я — и святая?.. Ага?..
Роман нахмурился, упорно вперившись в светофор.
Красный.
Желтый…
Зеленый!
«Лексус» рванул так, что Настю отбросило на спинку сиденья.
— «Сейчас его тормознут!» — подумала Бармалеева с мстительной радостью.
Но авто беспрепятственно летело по центральным магистралям нашей столицы, словно они опустели вмиг.
Крымский мост промелькнул, как скачущая кардиограмма.
Еще мгновенье, казалось Насте, машина отделится от асфальта; еще миг — и небо, хлопнув синими крыльями, обхватит их с обеих сторон…
Или они свалятся в преисподнюю?..
Роман резко крутанул баранку, и авто вкатилось на стоянку неподалеку от Первой градской.
— «Назад я поеду одна, в метро…» — злорадно подумала Настя, покидая опостылевший ей вконец адский салон.
18 ноября 2005 г.