Вечерний Гондольер | Библиотека


Ренат Гильфанов


стихи

 

 

  •  ЗИМА В ПЕТЕРБУРГЕ
  •   МУСУЛЬМАНИН
  •   У МОРЯ
  •   САТИРИЧЕСКИЙ ЭКСПРОМТ
  •  МОНОЛОГ В ПОТОЛОК (1995)
  •   PROЗА

 

 
 
 
ЗИМА В ПЕТЕРБУРГЕ 
 
Уходит осень. Настает зима.
Уходит все, а то, что не уходит,
то в тайниках усталого ума
с зажженною свечой во мраке бродит.
Лежи себе в постели до утра
и слушай дождь. Когда тебе за сорок,
сказав "Пора… Да, кажется, пора",
все чаще не находишь отговорок.
И сам себе напомнишь невзначай
героя пошловатой старой пьесы…
Чернильница. Перо. Остывший чай.
А между тем, подвинутые бесы,
поднаторев на бедных ямщиках,
уснувших на заснеженной дороге,
как кредиторы с закладной в руках,
в смущении толпятся на пороге. 
 
Так, жизнь прожив и натянув чепец
на лысину, ложишься с мыслью тою,
что, суетно пробегав, под конец
приходится свыкаться с пустотою.
Что остается? Мыслью ворошить
в прорехах весь воспоминаний короб.
И так, по-стариковски, сторожить
покрытый снегом, мокрый, спящий город. 
 
Час ночи. Мысли. Жесткая кровать.
(Да, право же, вдвоем здесь было б тесно.)
И в сумраке почти не разобрать,
что тут духовно, ну а что телесно.
В груди, как бес, клокочет желчный смех,
потом смолкает и твердит устало
про рай гастрономических утех,
про прелести, которых не хватало…
Густеет снег. Маячит храм в окне.
Как оттиск у судьбы на обороте…
(И что вообще есть наша жизнь, как не
автограф духа на открытке плоти?)
Но плоть не даст забыть себя. Изволь
ей подчиниться. Сдайся ли, борись ли…
И странно, как легко тупая боль
умеет обуздать движенье мысли. 
 
Час ночи. Лампа. На столе - бардак.
Зловонные микстуры в рюмках узких.
И, взяв перо, он начинает так:
"Где соберутся двое-трое русских…"
Но, вздрогнув, устремляет взгляд во тьму,
туда, где за обвисшими плечами,
по признакам, известным лишь ему,
присутствие он чье-то замечает.
Кто там таится? Кто там?! Ангел, ты?
В неясные одежды ты рядишься.
Растерянно глядишь из темноты.
Стоишь за дверью и войти боишься?
Иль это тот, кто, продолжая спор,
ответа, словно милостыни просит,
а между тем, наточенный топор
над головою слабого заносит?
Но тщетно. Тихо. Муторно. Никак
во мраке не начаться разговору.
И никого там нету… Лишь сквозняк
рукой холодной выбирает штору. 
 
Час ночи. За окном - собачий вой.
Да что там двое-трое, для острога
достаточно порой и одного.
Порою это даже слишком много.
Впиши в тетрадь, что в стонах проку нет,
как нет его в словесной круговерти,
и что бывает белым черный свет,
что ангел жизни - это ангел смерти,
что под ногами палая листва
в осенний воздух отдает броженьем,
и дым висит, как профиль Божества
добытого духовным напряженьем. 
 
Ну вот, рассказ дописан до конца.
Скребет лопата. За окном светает.
Похожий в полутьме на мертвеца,
проспект черты живые обретает.
Повсюду снег. Зиме подходит грусть.
Летят снежинки… Преданность холопья
земле претит… Претит, но смирно пусть
лежит земля, глотая эти хлопья.
2005 
 
    ..^..
 
 
 
 
 
МУСУЛЬМАНИН 
 
1 
 
Когда дед мой с семейством и скарбом пришел с Востока,
лишь калека, кряхтя, удивился: "Да что ж вас столько
понаехало-то? Саранчой наводнили город!"
Дед пригладил рукав и ответил калеке: "Голод". 
 
Что ж, живи он сейчас, мы бы с ним на скамейку сели б.
Он стянул бы чалму, почесал бы свой лысый череп,
посмотрел бы на дом, на деревья, на туч рванину,
поиграл бы бровями и гаркнул: "Не ешь свинину!" 
 
Был бы этой свининой совет его ограничен.
Он бы встал и ушел, непонятен, но органичен
в своей злобе угрюмой, припадая в ходьбе на больную голень.
Я сидел бы и думал: "Так это и есть - мой корень?" 
 
Ну, а я тогда кто? Лист засохший? Часть зыбкой кроны?
Непутевый наследник, из тех, кто лишен короны
за беспамятство? К предкам отчаянным дан нагрузкой,
татарчонок, бубнящий в углу "вы чего? я русский"... 
 
2 
 
Шесть утра. За окном одиноко скрипит телега.
Задыхаются ветви деревьев в объятьях снега.
Я не Джон, не Артур, и жена моя не миледи.
И живу я в краю, где под снегом храпят медведи. 
 
После литра болгарской бурды в голове солянка.
Ну, а что, если вправду судьба моя - мусульманка?
Вот возьмет сейчас, боже, и глянет из-под хиджаба
ее потная рожа - страшней, чем грудная жаба. 
 
"Нет для смертного трудных дел!", - так писал Гораций,
но свирепого гунна не примет семейство граций.
Твердо знаю лишь, что помру. Никуда не денусь.
Упаду на траву и в кафтан из земли оденусь. 
 
Что натянут на желтое тело мне клиф и брюки,
что на тощую грудь мне положат худые руки.
Что лежать я в гробу буду чинно, спокойно, прямо.
И поправит мне челку на лбу пожелтевшем мама. 
 
Я отчалю туда, где ступням не нужна опора.
И приятель-насмешник не вложит мне в рот обола.
И по мраку вокруг я пойму, что судьба - индейка,
что байде про Харона хароший цэна - копейка. 
 
Если ж нет, я пешком перейду через эту жижу,
и в долине холодной умерших богов увижу… 
 
Там лежит Аполлон, как дурак, прозевавший звуки,
с посиневшим лицом, беззащитно раскинув руки.
Рядом с ним - Купидон. А поодаль - Приап с весталкой,
не успевший ее осчастливить хорошей палкой. 
 
Крест, распиленный на дрова. Рядом с ним - осина,
на которой болтался мудак, что стучал на Сына,
на которой он долго кончался с хрипатым плачем
и с торчащей из зада кишкой, как с хвостом собачьим. 
 
Здесь Эвтерпа и Клио, там Гера, а тут - Фемида,
начиненная, словно горохом, свинцом шахида.
Там Хиронова туша, а рядом Геракл притерся
в виде голого, безголового полу-торса. 
 
Я усядусь на камень. Все тихо, не слышно птички.
Зарифмую все это по скверной своей привычке.
А потом, побродив меж тел, натерпевшись страху,
упаду на колени и крикну: "Хвала Аллаху!"
2005 
 
    ..^..
 
 
 
 
 
У МОРЯ 
 
1 
 
В сумерках, возле рынка, пьяным блуждая взглядом,
чувствую по дыханью, что море здесь где-то рядом.
Море, пустынный пляж поедающее постепенно,
чмокающее губами, с которых слетает пена. 
 
Слева - безлюдный рынок. Стало быть, море - справа.
Море, пьянящее нас, убивающее, как отрава!
В страшный, неведомый мир окно,
тайну свою открывающее лишь тем, кто упал на дно. 
 
Через это пространство перекинуть нельзя мосты.
Волны морей - как строки, а сами моря - листы,
в исступленье исписанные божественною рукою,
и потому-то, должно быть, не знающие покоя. 
 
Там, под черной водой, устав веками
в черной, прохладной мгле шевелить плавниками,
рыбы уходят вглубь, где подводное есть теченье,
попадая в которое, рыбы чувствуют облегченье. 
 
2 
 
Здесь, среди трав подводных, подкрашенных рыжей хною,
есть камни. Они то и дело взметаются над волною,
чтоб вновь утонуть. Безмолвны и сумрачны эти глыбы.
Но, сплетая в прибой голоса, которых лишились рыбы,
море поет, и песчинки мелким своим калибром
набиваясь ему в гортань, делают море хриплым. 
 
Здесь ты найдешь рапану, выкрикнешь: "Вот удача!"
Поднесешь ее к уху, и словно радиопередача,
раздастся далекий шорох, а после... 
Но всем известно,
что голос холодной бездны описывать бесполезно.
Ты побледнеешь, затем - растерянно улыбнешься,
теплой щекой к плечу моему прижмешься,
скажешь "Мне как-то страшно. Впервые так страшно днем".
А я скажу: "Если хочешь, давай уйдем".
Уйдем. И прохладный ветер, обнаружив пропажу,
будет шуметь, а прибой - разматывать свою пряжу,
стараясь слизнуть с песка намокшие сигареты,
влажную простынь и наши неровные силуэты.
2004 
 
    ..^..
 
 
 
 
 
САТИРИЧЕСКИЙ ЭКСПРОМТ 
 
Его вдохновение умерло где-то там, 
Меж сортиром и барной стойкой тихо почив.
Ольга Погодина 
 
Его вдохновенье лежит где-то между пьяцца
Пополо в Риме и баром (сие отметим),
иногда поднимает рожу, чтоб проблеваться.
Но чаще не удосуживает себя даже этим. 
 
И слова стекают с губ его медовухой,
и со звуком "шлеп-шлеп" падают на бумагу.
И бумага топорщится, словно большое ухо,
впитывая эту влагу. 
 
Что ж, бумага все стерпит. Будет лежать тихонько,
покрываяьс морщинами строк, как душа - позором.
Бумага будет молчать, хоть тыкай в нее иголкой.
Не скажет тебе "кончай", не посмотрит на тебя с укором. 
 
И когда "наш большой поэт", наш талантище, наш поборник
поэзии для поэзии и всяческих пертурбаций
духа, навсегда закроет глаза, останется только "Сборник",
как простынка солдата после множества мастурбаций. 
 
А пока он сидит за компом, в дыму своей сигаретки,
сочиняет "стихи", как полный, пардон, шизоид.
Но выглядит не как Пушкин, а как не добравшийся до яйцеклетки,
увечный сперматозоид. 
 
Пепельница на столе. Два бокала. Еще - "Метакса"
(заменитель нектара греков). Вокруг - квартира.
И полный простор, чтоб мыслить (верней - метаться
в ловушке презерватива). 
 
А что ему остается, кроме как после слива,
после кончиты кричать и дергаться, как под током,
пока его тащат, поморщиваясь брезгливо,
к раковине унитаза, с бурным ее потоком? 
 
А дальше - туда, в ноосферу цивилизаций,
объединившую Азию и Европу.
А если не побежит в путешествие по трубам канализаций,
то максимум, что увидит - огромную чью-то жопу. 
 
И будет лежать на дне, вымаливая прощенье.
Глазом опухшим таращась в розоватую эту млечность
с черной дырой в середине и, улыбаясь блаженно,
думать: так вот какая ты - бесконечность! 
 
    ..^..
 
 
 
 
МОНОЛОГ В ПОТОЛОК (1995) 
 
И жил так точно, как писал... 
Ни хорошо, ни худо.
К. Батюшков 
 
Я не топлю печаль в вине,
в стакане пресно.
Мой дом - бардак. Природа мне
не интересна.
Я утром посмотрел кино,
помыл посуду.
Я очень скучный малый, но
поскольку всюду -
куда ни плюнь - суровый рок
и неизбежность,
Я совершаю кувырок
из желчи в нежность. 
 
Мой вечер плавен, как рапид.
Мой дом сакрален.
Мой пол не просто так скрипит,
он музыкален.
Мне нужен чей-нибудь совет,
мне надо друга.
Но на паркет ложится свет
подобьем круга.
И я один, как черт в кругу,
как жук на скрипке.
Печальный факт, но не могу
сдержать улыбки. 
 
Мне вход в анналы запрещен,
я дик и злобен.
Коль не писать, на что еще
я здесь способен?
Вкруг бедер обернув строку,
брожу по миру.
Я очень многое могу,
но выбрал лиру. 
 
Так. Мне покой не по нутру,
прилажен пояс к
сухому, крепкому бедру,
и начат поиск.
И мыслью прорастает грех
из интереса.
И строчки дыбятся, как мех
на шкуре беса. 
 
Возможно, лира не про нас
(я листик банный),
что я пробрался на Парнас,
как гость незваный.
И здесь пою, хоть выноси
святых. Пусть так, но
молчанье - это минус, и
уйти - бестактно.
Я выжимаю сладкий сок
из горьких буден.
В душе я дико одинок
и многолюден. 
 
Для жизни выпал сложный век.
В печальном месте.
Замешан в мире человек,
как хрящик в тесте.
И как бы жизнь передо мной
не гарцевала,
в моих извилинах сплошной
Лоренцо Валла. 
 
Возможно, труд мой - только блуд,
я сам - увечье.
Но Бога в жизни выдают
противоречья.
Не получается клише
без опечаток.
И мира копия в душе,
как отпечаток
от одеяла на скуле.
И путь к Голгофе
лежит чрез дом, где на столе
дымится кофе.
1995                             
 
    ..^..
 
 
 
 
 
PROЗА 
 

С каждым годом жизнь моя все безлюдней. Всех отсеял чудовищный бредень будней. Красным похмельным оком ищу я прореху в бредне и изрыгаю остатки съеденного намедни. Жизнь моя, как клепсидра, теряет граммы. Падая, эти граммы звенят, как гаммы. Я посмотрел в окно, но сослепу не заметил: кто там грустно поет так - ангелы или ветер?…

 

Из окна я увидел, как жизнь чужая бьется, шумит, искрится, мозг мой больной сужая в ревность, в несчастье, в боль. И чудным моллюском чувствую я себя в этом пространстве узком. В мире столько проблем… Планета погрязла в горе, в голоде и в болезнях, в Ницше и в Кьеркегоре. В каждом взгляде - топор. И трясутся в страхе головы на плечах наших, как на плахе…

 

Я ничего не должен своей отчизне. Словно хрящик из супа, я вынул себя из жизни. Бедные люди плачут, богатые - нежат тело. Но все умирают, и мне до них нету дела. Грешен я. Очень зол я. Но Бог свидетель: скольких людей на небо отправила добродетель! Сбив вас с ног, добродетель стоит над вами, как палач - в сером френче с закатанными рукавами.

 

Мертвецы уплывают. Мертвые, мы не в силе сделать все в этой жизни, как вы просили. Люди плачут и стонут. Жалости и вниманья требуют эти слезы. Минимум - пониманья. Но напрасно, напрасно… Напрасно звуки вылетают из горла и тянут руки к небу. Ему безразлична, хоть вой до гроба, эта унылая песнь микроба.

 

В общем, все хорошо. Георгий сошел с иконы. Всюду гниют убитые им драконы. Тихо воет шакал, чешуйкой сверкает рыбка, червь изгибает тело, как розовая улыбка. Дверь закрыв на щеколду, нырнул я в ванну, рот горячей мочалкой прикрыл, как рану, поднял ногу из пены, намылил ногу… Здесь я сам по себе. Да и слава Богу.

 

Менеджеры, бизнесмены, политики, просто шлюхи, черные буквы газет, назойливые, как мухи, я от вас отгорожен надежной стенкой, сидя в горячей ванне с лохматой пенкой.

         

2003
 
 
    ..^..
 
 



Высказаться?

© Ренат Гильфанов