Ренат Гильфанов
стихи
|
|
|
ЗИМА В ПЕТЕРБУРГЕ
Уходит осень. Настает зима.
Уходит все, а то, что не уходит,
то в тайниках усталого ума
с зажженною свечой во мраке бродит.
Лежи себе в постели до утра
и слушай дождь. Когда тебе за сорок,
сказав "Пора… Да, кажется, пора",
все чаще не находишь отговорок.
И сам себе напомнишь невзначай
героя пошловатой старой пьесы…
Чернильница. Перо. Остывший чай.
А между тем, подвинутые бесы,
поднаторев на бедных ямщиках,
уснувших на заснеженной дороге,
как кредиторы с закладной в руках,
в смущении толпятся на пороге.
Так, жизнь прожив и натянув чепец
на лысину, ложишься с мыслью тою,
что, суетно пробегав, под конец
приходится свыкаться с пустотою.
Что остается? Мыслью ворошить
в прорехах весь воспоминаний короб.
И так, по-стариковски, сторожить
покрытый снегом, мокрый, спящий город.
Час ночи. Мысли. Жесткая кровать.
(Да, право же, вдвоем здесь было б тесно.)
И в сумраке почти не разобрать,
что тут духовно, ну а что телесно.
В груди, как бес, клокочет желчный смех,
потом смолкает и твердит устало
про рай гастрономических утех,
про прелести, которых не хватало…
Густеет снег. Маячит храм в окне.
Как оттиск у судьбы на обороте…
(И что вообще есть наша жизнь, как не
автограф духа на открытке плоти?)
Но плоть не даст забыть себя. Изволь
ей подчиниться. Сдайся ли, борись ли…
И странно, как легко тупая боль
умеет обуздать движенье мысли.
Час ночи. Лампа. На столе - бардак.
Зловонные микстуры в рюмках узких.
И, взяв перо, он начинает так:
"Где соберутся двое-трое русских…"
Но, вздрогнув, устремляет взгляд во тьму,
туда, где за обвисшими плечами,
по признакам, известным лишь ему,
присутствие он чье-то замечает.
Кто там таится? Кто там?! Ангел, ты?
В неясные одежды ты рядишься.
Растерянно глядишь из темноты.
Стоишь за дверью и войти боишься?
Иль это тот, кто, продолжая спор,
ответа, словно милостыни просит,
а между тем, наточенный топор
над головою слабого заносит?
Но тщетно. Тихо. Муторно. Никак
во мраке не начаться разговору.
И никого там нету… Лишь сквозняк
рукой холодной выбирает штору.
Час ночи. За окном - собачий вой.
Да что там двое-трое, для острога
достаточно порой и одного.
Порою это даже слишком много.
Впиши в тетрадь, что в стонах проку нет,
как нет его в словесной круговерти,
и что бывает белым черный свет,
что ангел жизни - это ангел смерти,
что под ногами палая листва
в осенний воздух отдает броженьем,
и дым висит, как профиль Божества
добытого духовным напряженьем.
Ну вот, рассказ дописан до конца.
Скребет лопата. За окном светает.
Похожий в полутьме на мертвеца,
проспект черты живые обретает.
Повсюду снег. Зиме подходит грусть.
Летят снежинки… Преданность холопья
земле претит… Претит, но смирно пусть
лежит земля, глотая эти хлопья.
2005
..^..
МУСУЛЬМАНИН
1
Когда дед мой с семейством и скарбом пришел с Востока,
лишь калека, кряхтя, удивился: "Да что ж вас столько
понаехало-то? Саранчой наводнили город!"
Дед пригладил рукав и ответил калеке: "Голод".
Что ж, живи он сейчас, мы бы с ним на скамейку сели б.
Он стянул бы чалму, почесал бы свой лысый череп,
посмотрел бы на дом, на деревья, на туч рванину,
поиграл бы бровями и гаркнул: "Не ешь свинину!"
Был бы этой свининой совет его ограничен.
Он бы встал и ушел, непонятен, но органичен
в своей злобе угрюмой, припадая в ходьбе на больную голень.
Я сидел бы и думал: "Так это и есть - мой корень?"
Ну, а я тогда кто? Лист засохший? Часть зыбкой кроны?
Непутевый наследник, из тех, кто лишен короны
за беспамятство? К предкам отчаянным дан нагрузкой,
татарчонок, бубнящий в углу "вы чего? я русский"...
2
Шесть утра. За окном одиноко скрипит телега.
Задыхаются ветви деревьев в объятьях снега.
Я не Джон, не Артур, и жена моя не миледи.
И живу я в краю, где под снегом храпят медведи.
После литра болгарской бурды в голове солянка.
Ну, а что, если вправду судьба моя - мусульманка?
Вот возьмет сейчас, боже, и глянет из-под хиджаба
ее потная рожа - страшней, чем грудная жаба.
"Нет для смертного трудных дел!", - так писал Гораций,
но свирепого гунна не примет семейство граций.
Твердо знаю лишь, что помру. Никуда не денусь.
Упаду на траву и в кафтан из земли оденусь.
Что натянут на желтое тело мне клиф и брюки,
что на тощую грудь мне положат худые руки.
Что лежать я в гробу буду чинно, спокойно, прямо.
И поправит мне челку на лбу пожелтевшем мама.
Я отчалю туда, где ступням не нужна опора.
И приятель-насмешник не вложит мне в рот обола.
И по мраку вокруг я пойму, что судьба - индейка,
что байде про Харона хароший цэна - копейка.
Если ж нет, я пешком перейду через эту жижу,
и в долине холодной умерших богов увижу…
Там лежит Аполлон, как дурак, прозевавший звуки,
с посиневшим лицом, беззащитно раскинув руки.
Рядом с ним - Купидон. А поодаль - Приап с весталкой,
не успевший ее осчастливить хорошей палкой.
Крест, распиленный на дрова. Рядом с ним - осина,
на которой болтался мудак, что стучал на Сына,
на которой он долго кончался с хрипатым плачем
и с торчащей из зада кишкой, как с хвостом собачьим.
Здесь Эвтерпа и Клио, там Гера, а тут - Фемида,
начиненная, словно горохом, свинцом шахида.
Там Хиронова туша, а рядом Геракл притерся
в виде голого, безголового полу-торса.
Я усядусь на камень. Все тихо, не слышно птички.
Зарифмую все это по скверной своей привычке.
А потом, побродив меж тел, натерпевшись страху,
упаду на колени и крикну: "Хвала Аллаху!"
2005
..^..
У МОРЯ
1
В сумерках, возле рынка, пьяным блуждая взглядом,
чувствую по дыханью, что море здесь где-то рядом.
Море, пустынный пляж поедающее постепенно,
чмокающее губами, с которых слетает пена.
Слева - безлюдный рынок. Стало быть, море - справа.
Море, пьянящее нас, убивающее, как отрава!
В страшный, неведомый мир окно,
тайну свою открывающее лишь тем, кто упал на дно.
Через это пространство перекинуть нельзя мосты.
Волны морей - как строки, а сами моря - листы,
в исступленье исписанные божественною рукою,
и потому-то, должно быть, не знающие покоя.
Там, под черной водой, устав веками
в черной, прохладной мгле шевелить плавниками,
рыбы уходят вглубь, где подводное есть теченье,
попадая в которое, рыбы чувствуют облегченье.
2
Здесь, среди трав подводных, подкрашенных рыжей хною,
есть камни. Они то и дело взметаются над волною,
чтоб вновь утонуть. Безмолвны и сумрачны эти глыбы.
Но, сплетая в прибой голоса, которых лишились рыбы,
море поет, и песчинки мелким своим калибром
набиваясь ему в гортань, делают море хриплым.
Здесь ты найдешь рапану, выкрикнешь: "Вот удача!"
Поднесешь ее к уху, и словно радиопередача,
раздастся далекий шорох, а после...
Но всем известно,
что голос холодной бездны описывать бесполезно.
Ты побледнеешь, затем - растерянно улыбнешься,
теплой щекой к плечу моему прижмешься,
скажешь "Мне как-то страшно. Впервые так страшно днем".
А я скажу: "Если хочешь, давай уйдем".
Уйдем. И прохладный ветер, обнаружив пропажу,
будет шуметь, а прибой - разматывать свою пряжу,
стараясь слизнуть с песка намокшие сигареты,
влажную простынь и наши неровные силуэты.
2004
..^..
САТИРИЧЕСКИЙ ЭКСПРОМТ
Его вдохновение умерло где-то там,
Меж сортиром и барной стойкой тихо почив.
Ольга Погодина
Его вдохновенье лежит где-то между пьяцца
Пополо в Риме и баром (сие отметим),
иногда поднимает рожу, чтоб проблеваться.
Но чаще не удосуживает себя даже этим.
И слова стекают с губ его медовухой,
и со звуком "шлеп-шлеп" падают на бумагу.
И бумага топорщится, словно большое ухо,
впитывая эту влагу.
Что ж, бумага все стерпит. Будет лежать тихонько,
покрываяьс морщинами строк, как душа - позором.
Бумага будет молчать, хоть тыкай в нее иголкой.
Не скажет тебе "кончай", не посмотрит на тебя с укором.
И когда "наш большой поэт", наш талантище, наш поборник
поэзии для поэзии и всяческих пертурбаций
духа, навсегда закроет глаза, останется только "Сборник",
как простынка солдата после множества мастурбаций.
А пока он сидит за компом, в дыму своей сигаретки,
сочиняет "стихи", как полный, пардон, шизоид.
Но выглядит не как Пушкин, а как не добравшийся до яйцеклетки,
увечный сперматозоид.
Пепельница на столе. Два бокала. Еще - "Метакса"
(заменитель нектара греков). Вокруг - квартира.
И полный простор, чтоб мыслить (верней - метаться
в ловушке презерватива).
А что ему остается, кроме как после слива,
после кончиты кричать и дергаться, как под током,
пока его тащат, поморщиваясь брезгливо,
к раковине унитаза, с бурным ее потоком?
А дальше - туда, в ноосферу цивилизаций,
объединившую Азию и Европу.
А если не побежит в путешествие по трубам канализаций,
то максимум, что увидит - огромную чью-то жопу.
И будет лежать на дне, вымаливая прощенье.
Глазом опухшим таращась в розоватую эту млечность
с черной дырой в середине и, улыбаясь блаженно,
думать: так вот какая ты - бесконечность!
..^..
МОНОЛОГ В ПОТОЛОК (1995)
И жил так точно, как писал...
Ни хорошо, ни худо.
К. Батюшков
Я не топлю печаль в вине,
в стакане пресно.
Мой дом - бардак. Природа мне
не интересна.
Я утром посмотрел кино,
помыл посуду.
Я очень скучный малый, но
поскольку всюду -
куда ни плюнь - суровый рок
и неизбежность,
Я совершаю кувырок
из желчи в нежность.
Мой вечер плавен, как рапид.
Мой дом сакрален.
Мой пол не просто так скрипит,
он музыкален.
Мне нужен чей-нибудь совет,
мне надо друга.
Но на паркет ложится свет
подобьем круга.
И я один, как черт в кругу,
как жук на скрипке.
Печальный факт, но не могу
сдержать улыбки.
Мне вход в анналы запрещен,
я дик и злобен.
Коль не писать, на что еще
я здесь способен?
Вкруг бедер обернув строку,
брожу по миру.
Я очень многое могу,
но выбрал лиру.
Так. Мне покой не по нутру,
прилажен пояс к
сухому, крепкому бедру,
и начат поиск.
И мыслью прорастает грех
из интереса.
И строчки дыбятся, как мех
на шкуре беса.
Возможно, лира не про нас
(я листик банный),
что я пробрался на Парнас,
как гость незваный.
И здесь пою, хоть выноси
святых. Пусть так, но
молчанье - это минус, и
уйти - бестактно.
Я выжимаю сладкий сок
из горьких буден.
В душе я дико одинок
и многолюден.
Для жизни выпал сложный век.
В печальном месте.
Замешан в мире человек,
как хрящик в тесте.
И как бы жизнь передо мной
не гарцевала,
в моих извилинах сплошной
Лоренцо Валла.
Возможно, труд мой - только блуд,
я сам - увечье.
Но Бога в жизни выдают
противоречья.
Не получается клише
без опечаток.
И мира копия в душе,
как отпечаток
от одеяла на скуле.
И путь к Голгофе
лежит чрез дом, где на столе
дымится кофе.
1995
..^..
PROЗА
С каждым годом жизнь моя все безлюдней.
Всех отсеял чудовищный бредень будней. Красным похмельным оком ищу я прореху в
бредне и изрыгаю остатки съеденного намедни. Жизнь моя, как клепсидра, теряет
граммы. Падая, эти граммы звенят, как гаммы. Я посмотрел в окно, но сослепу не
заметил: кто там грустно поет так - ангелы или ветер?…
Из окна я увидел, как жизнь чужая бьется,
шумит, искрится, мозг мой больной сужая в ревность, в несчастье, в боль. И
чудным моллюском чувствую я себя в этом пространстве узком. В мире столько
проблем… Планета погрязла в горе, в голоде и в болезнях, в Ницше и в
Кьеркегоре. В каждом взгляде - топор. И трясутся в страхе головы на плечах
наших, как на плахе…
Я ничего не должен своей отчизне. Словно
хрящик из супа, я вынул себя из жизни. Бедные люди плачут, богатые - нежат
тело. Но все умирают, и мне до них нету дела. Грешен я. Очень зол я. Но Бог
свидетель: скольких людей на небо отправила добродетель! Сбив вас с ног,
добродетель стоит над вами, как палач - в сером френче с закатанными рукавами.
Мертвецы уплывают. Мертвые, мы не в силе
сделать все в этой жизни, как вы просили. Люди плачут и стонут. Жалости и
вниманья требуют эти слезы. Минимум - пониманья. Но напрасно, напрасно…
Напрасно звуки вылетают из горла и тянут руки к небу. Ему безразлична, хоть вой
до гроба, эта унылая песнь микроба.
В общем, все хорошо. Георгий сошел с иконы.
Всюду гниют убитые им драконы. Тихо воет шакал, чешуйкой сверкает рыбка, червь
изгибает тело, как розовая улыбка. Дверь закрыв на щеколду, нырнул я в ванну,
рот горячей мочалкой прикрыл, как рану, поднял ногу из пены, намылил ногу…
Здесь я сам по себе. Да и слава Богу.
Менеджеры, бизнесмены, политики, просто
шлюхи, черные буквы газет, назойливые, как мухи, я от вас отгорожен надежной
стенкой, сидя в горячей ванне с лохматой пенкой.
2003
..^..