Олег Неустроев
Рассказы
Глеб стол накрыл на одного. Он приготовил отбивную, и соус к ней, и зелень, и салат. Сверкали на столе фужер и рюмка, столовый нож блестел. Салфетка белая лежала у тарелки. Открыл балкон, портьеру сдвинул,- прохладно стало и светло. Все как любил всегда и делал он.
И этот день такой, как все. Менялись мысли в опьянении привычно: купить белье, костюм, рубашку, галстук, туфли и носки. Оставить книги сослуживцам, кассеты, диски раздарить. Он думал о себе со стороны: как будто тот умрет, кто за столом сидит и пьет, не тот, кто думает о нем.
Воображение его остановиться не могло. Вот комната пустая, три табуретки в ряд, на табуретках гроб. В гробу, в костюме новом, в рубашке свежей, галстуке, носках, серьезный мертвый Глеб: большая голова, как у мертвецов всегда бывает, и бледное лицо. Все бесконечно и неловко, прощание напрасно. И все опять не то, опять со стороны - такое детское желанье посмотреть.
Разволновался Глеб и выпил - дыханье водки ощутил и, чуть помедлив, закусил, кусок отрезав отбивной и обмакнув в острейший соус,- теперь уж все равно.
Бумаги лист достал и подсчитал, что нажил. Довольно много выходило. Затем все содержимое шкафов он вывалил на пол и сел посередине. Глеб вещи разбирал, и понемногу выпивал, и складывал тряпье,- направо - в чемодан, налево - просто на пол,- неспешно, аккуратно. Направо - в чемодан, налево - просто на пол,- налево больше уходило. Левее куча все росла, и Глеб распихивал в мешки и связывал ее, затем на свалку уносил. Вот так весь день прошел. И чемодана не наполнил.
За пару дней продал, раздал и выбросил - аппаратуру, мебель, книги. Продал машину и квартиру. Такая сумма на руках ничуть не волновала. Купил билет. Купе СВ. Хороший ресторан. Движенье за окном. Движенье Глеб любил. Движенье безрассудно, когда ты пассажир. Ты можешь спать, любить и пить, пока тебя везут.
"Привыкнуть надо,- думал он,-сказать себе, что все равно,
что время не решает". И привыкал, забот себя лишал, заботы
сами отпадали. И все равно ему, - куда, зачем приедет
он:"Мне все равно",- так думал он. Курил в купе. Один в купе
Глеб ехал всю дорогу. Качаясь плавно - спал, как дождь весенний пыль смывает со стекла, чернит дороги и дома - смотрел, проснувшись.
А дождь все шел, когда приехал в Питер он. Глеб снял квартиру у метро. И принял душ с дороги. Переодевшись, - одежду темную любил, он вышел прогуляться. И первым делом пообедал. В кафе уютном, дорогом и, как обычно, у окна. Заказа дожидаясь за маленьким столом, смакуя красное вино, смотрел, как жизнь бесшумно протекает за стеклом. Салат был превосходен.
Лишь чуть навеселе Глеб вышел из кафе. Но декорации сменились. Посветлели. Запахли свежестью - асфальта, камня и реки. Глеб знал, куда идти - на Мойке пристань есть и лодки небольшие причаливают к ней. Стремление к воде. Понастоящему тонул два раза в детстве. Но так манила глубина - в воде прозрачной за кормой она не шелохнется.
"Не потревожат мой покой", - так настроение сменилось. От позы сдерживал себя. Но многочисленность церквей, соборов, и крестов не позволяли мысли изменить и хмель на ветреной Неве выветривался скоро. Быть может это только и сменило настроенье.
В пустой квартире в светлый вечер. Молочный, непрозрачный. Проснешься в серой полутьме, не знаешь где, зовешь - не откликается никто, встаешь, идешь - кругом открыто, не заперто ничто, иди куда захочешь, бери, что попадется, и видно повсему, что кто-то был недавно здесь, дыхания тепло и запах человека не остыли, зовешь опять - молчание в пустом и эхом стены не ответят, - такое чувство: и с осязанием тоски и даже с запахом ее.
Но спал Глеб хорошо, - всегда так в месте незнакомом. Пусть легких снов он не дождался. "Ну вот проснулся, - думал он, - и превосходно". Так замечательно с утра, как примешь душ прохладный, наденешь свежее белье, и брюки, и рубашку, и в нетерпении, голодный, закажешь завтрак у реки.
Закажешь кофе после. Он крепкий черный кофе себе с утра давно не позволял. И сигарету первую оттягивал, как мог. Теперь курил и пил, и смешивал, - от сигареты, кофе и реки, - в коктейль чудесный запахи.
Еще два дня был Питер. И настроенье отпускника не проходило. Но, может быть, давно прошло, и он всегда так будет жить. Всегда теперь, - что только начал жить, теперь как надо, как хотел, - такое чувство будет.
Глеб стол накрыл на одного. Расставил на столе - икру, угрей, коньяк и, чтобы не вставать, гаванские сигары. Коробку бросил он на стол. Стемнело сразу,- гостиная его одним большим окном на север выходила. И туча там темнела. Тихоходом. Так медленно ползла. Без шума лишнего. И всполохов. Исподтишка. Река чернела вместе с ней, и рябью, мелкой чешуей, пока от ветра только, покрывалась. Дрожала в ожиданьи. И Глеб, коньяк в ладонях согревая, не дожидаясь бури, пил. А есть он не хотел. Он пепел стряхивал в тарелки.
Гроза прошла. Осела пыль и ветром поднятый песок скрипел, казалось, на зубах. Песок смывался коньяком. Настигла ночь попойку. Он вышел на рыбалку. Свой спининг взял любимый. Блесну с глазком алмазным. Коньяк Глеб взял, конечно, тоже.
Блесну закинул в глубину. И выбирал катушкой леску, и подсекал затем рывком, и снова леску выбирал. Вот леска натянулась. Вот спининг задрожал. Дрожа он изогнулся. В борьбе затрепетал. Лишь только спининг. Глеб был пьян. Он, рыбу вытащив на берег, залил ей в пасть коньяк. И отпустил обратно в воду. Смотрел, улегшись на песок, как перевернулась кверху пузом и уплывала по теченью рыба. "Вот так и я", - подумал он.
От холода проснулся. Светлело на востоке. Коньяк еще остался и Глеб допил его. Вернулся в дом. Бардак не волновал. Поел икры, достал из бара виски. Ходил с бутылкой по двору и выпивал. Затем он баню затопил и осоловел в парной совсем. Он еле выполз из нее. В предбаннике уснул. На кожаном диване. Храпел и брызгался слюной.
Глеб стол накрыл на одного. Нарезал хлеба, колбасы, и банку шпрот открыл. Достал бутылку водки, в стакан налил немного, глотком единым выпил. Такое облегченье, когда сомнений нет. Когда еще сомненья были, то Глеб сейчас же лег в больницу, и десять дней его смотрели и подтвердили только, что доктор не ошибся. Веселый старый врач.
Еще немного Глеб поел, а пить не стал, насытившись - убрал все со стола, помыл посуду. Включил он телевизор, внимательно смотрел, затем прочел газету, постель расправил и уснул, и следом телевизор отключился. Спокойно Глеб уснул, без всяких сновидений.
Глеб чувствовал болезнь, обычно на работе, когда все надоест, и сразу ей придал значенье, поверил сразу ей. Она кралась, - он отмечал ее движенье, она затихла, - ждал, она разрушить все хотела, - был готов. Давно готов был к ней, - он сам навлек ее. Иначе жизнь не изменить.
Иначе - все, как прежде: работа, дом, семья и дача. Но он же знал, он с детства это видел - не так должно быть с ним, совсем не так должно быть, как с другими. И как со всеми - скучно, с потребностью внимания к себе, с женой, с детьми, с добычей хлеба, развлечений. А ощущения - прожиты, в мечтах, исчезнувших в процессе трудоемком работы бесконечной, нудной, в узлы сплетающей мозги.
"Как хорошо, что дома пусто, - проснувшись ночью, думал
Глеб, - но как уйти, но как все бросить, как Инге объяснить?".
Тоска пришла. Дома мелькали за окном. Чисты, ухоженны дворы,- так сразу видно - не Россия. Все дальше от нее, одна таможня за другой. Глеб не читал, лежал на полке - он с юношеским восторгом тосковал. Из юности так много возвратилось. Все небо в звездах без ответа качалось с помощью вагона. Почти что счастлив прошлым был. Другого, знал он, не бывает. Мечтать вот только глупо было.
Проснулся так же, как уснул - одетым, и долго не вставал. Прошел затем в конец вагона и умывался, зубы чистил, брился. В купе вернулся и смотрел, как берег моря, - ближе-дальше, - извивался. Как волны берег отпихнуть, подмыть и затопить старались. Как подплывал затем вокзал, затем приплыл, и поезд встал.
Глеб вышел из вагона, все абсолютно незнакомо - одежда, жесты, город. Он знал немного по-французски и смог таксисту объяснить:"Отель и берег моря". Таксист все верно понял, - не первым Глеб таким здесь был.
Отелей, впрочем, было три. Отели все на берегу. И Глеб не выбирал, в каком из них остановиться, - таксисту Глеб доверил выбор. И номер Глеб не выбирал, - он выглянул в окно - окно на море, - все остальное безразлично. Покинул номер, бросив вещи.
Оно шумело, это море, оно взбивало густо пену. Стелилось толсто, глубоко и бесконечно.
Тоска пришла. Язык во рту огромный. Пропахший перегаром. И шершавый. А солнце высоко - жара на сердце давит. Гудит в ушах. Стучится сердце в перепонки. Поплелся в дом. Там кондиционер. В гостиной гнал холодный воздух. И холодильник пивом полон. Холодным пивом светлым. Похмелился.
"Дела такие", - думал Глеб. От пива, как обычно - тяжелый хмель. Он позвонил:
- Сергей, - сказал, - двоих пришли.
Пока везли, он искупался. Бассейн прогнал сонливость. Но настроенье не улучшил. И зря их привезли. Блондинку и брюнетку - как обычно. Комплекты Глеб любил.
- Вы пейте, девочки, - сказал он им, - я позову.
Они довольны были. И отдыхали у бассейна. За круглым маленьким столом.
Вот так он Ингу покупал. И, ночью искупавшись, за тем столом, за тем же самым, после всего, столом сидели. Бассейн сверкал, блестел под светом ламп, не успокоившись еще. Сверкали капли. Стекая, падая, блестели. Искрилось, пенилось, вздымалось, и вслед за каплями шампанское текло. Его Глеб не любил. Шампанское, любое, ненавидел. И с Ингой только пил.
Глеб вышел из бассейна. Шофера вызвал:
- Ты отвези, - сказал он, - их. И заплати за ночь.
Под утро засыпали. Часа на три-четыре. Он увозил ее домой и ехал на работу. С работы ей звонил. Она не отвечала. Она, конечно же, спала. Но Глеб другое представлял: она была должна и распоряжаться не могла. Сама собой и телом. Он вскоре выкупил ее. И перевез затем к себе.
Тоска пришла. Глеб к дачному поселку подходил и видел,
через деревья редкие околка, обросший по периметру малиной свой
участок. Он под березами прилег, лежал в траве, курил и не
решался подойти. Пока Глеб ехал в электричке, все обдумал,- до
жестов, мимики и слов, но скованность его и нерешительность
теперь все изменили.
"Но, - думал Глеб, - и отступать нельзя. И поздно. Я решил.
И быть обузой им с такой болезнью...", - он будто вспомнил
про нее с надеждой. Казалось, не напрасно. Поднялся и пошел, -
его заметили уже, к нему уже бежали.
Повисли на плечах, дыша от бега глубоко, жена и дочка. "Повисли", - думал Глеб, и радость их горька ему, и, как обычно, впрочем, решение его исчезло бы мгновенно, но тут болезнь вмешалась. Он так почуствовал ее, так остро, быстро, сразу, что даже чуть присел в недоуменье и за провиденье приступ принял. Не иначе.
"Ну вот", - подумал Глеб. Сидели всей семьей, по заведенному женой порядку, на веранде и пили час с вареньем. И только Инга говорила - про помидоры, огурцы, капусту, а Глеб молчал и молча слушал и любовался ей, и думал:"Теперь особенно красива". Он все пытался ей сказать, пытался выполнить решенье, но то, что было решено дорогой длинной в два часа, дорогой бесконечной, теперь, конечно же, смешно, за чаем и вареньем, и потеатральному смотрелось. Так медлил он, когда ложились спать, потом уснули сразу, и не сказал он утром, днем, а к вечеру уехал. И думал по дороге:"Все напрасно, - дороге бесконечной той, - а что напрасно?" - думал он. И так уснул в дороге.
Проснулся в полной тишине. Такой, что даже испугался. Затем он мерный шум далекий различил и улыбнулся. И ветер с моря шторы шевелил. Прохладой комнаты с утра Глеб наслаждался не вставая. Затем поднялся, принял душ, оделся, по лестнице спустился неспеша и вышел из отеля.
Все улицы пусты. Кафе закрыты, рестораны. Он не
привык еще к ночному ритму, обычному в курортных городках, а
солнце южное вот только-только встало.
И пляж пустынен был. Песок прохладен непривычно, как свежая постель, и также чист, как простыня, упруг, хрустящ. И так же неудобно по нему ходить обутым.
Шумело море слева, а справа Глеб увидел тент и столики под ним. Направился туда и скоро различил официанта и женскую фигуру за столом.
- Открыто? - спросил официанта.
Официант ему кивнул. И на удивление его Глеб заказал стакан вина и бутерброд. Затем еще стакан вина и снова бутерброд. Потом сказал по-русски женщине, сидевшей через стол:
- Так делают на родине моей.
- Так алкоголики делают везде, - ответила она по-русски тоже. И тотчас же ушла не расплатившись. Но беспокойства официант не проявил.
Глеб не расстроился нисколько. Смотрел ей вслед, и легкий хмель знакомство с ней доступным делал.
Проснулся в полной тишине. Во сне удар был, грохот, скрежет, переворот, еще, еще, и Глеб очнулся на боку, когда остановилось все и стихло, а жар обжег ему лицо, обжег ресницы, брови, вздох. Не понимая ничего, Глеб на ноги вскочил, бежал, как можно дальше, от огня. И остановился только, когда почувствовал спиной, что пламя далеко.
Стоял в густой траве, от бега задыхаясь, и медлил
обернуться, пока понять не смог, как оказался он в густой траве
на высохшем болоте. Он обернулся, вспомнив, и увидел, - остатки
электрички догорали с цистернами большими вперемешку, - и
подумал:"Я у окна открытого сидел и, верно, вылетел от взрыва".
Все скоро догорело и Глеб пошел взглянуть на то, что, может быть, осталось. Немного он увидел - лишь неостывшее железо. Потом увидел труп, и что-то в трупе привлекло, но что - понять не мог, а труп раздавлен был и сильно обгорел, и только шок и восприятие тупое оттого препятствовало рвоте, пока смотрел на тело Глеб. Он рассмотрел на нем часы, он наклонился, - без сомнений - его часы на обгоревшей чужой раздавленной руке. Запястье Глеба было пусто. Он сразу догадался, - через проход сидел бродяга, и, кроме них, в вагоне никого.
"Ведь это выход, - думал Глеб, покинув место катастрофы, - ведь это неслучайно", - он думал с облегченьем. Часы подарком были, на них имелась надпись:"Петрову Глебу в сорок лет". И года их не проносил.
Проснулся в полной тишине. В шезлонге у бассейна. Темно за матовой стеной. Темно вообще везде. И тихо.
- Эй, - крикнул Глеб.
- Эй, эй, эй, - такое эхо было.
Поднялся Глеб с шезлонга и в темноте дошел до спальной. Огромная кровать. Холодное белье. Прохлада из окна ночная. Могильный холод просто. Его трясло. С похмелья, вероятно. Но больше пить не мог. Залез под одеяло и согрелся. "Инга, Инга",
- думал он. С такой обидой думал он. Как маленький совсем и одинокий. Озлобленный пацан.
Таким себя он представлял: железным. Зарядку делал он с утра
- трехкилометровый кросс и километр в бассейне. А поздним вечером - спортзал и спаринг. По воскресеньям теннис.
Пытаться нечего уснуть. А Инга делала массаж. И пальцы сильные ее снимали стресс, снимали боль, снимали напряженье от работы. Легко он засыпал под боком у нее и спал легко, и снов не помнил. Никаких. Тяжелых снов обычных.
Теперь они вернулись.
Они почти сбылись, - как будто съел он краба, а краб
внутри ожил и распоясался совсем, и ел не только то, что кушал
Глеб - ночами Глеба самого. Но брезговал спиртным. Вот Глеб и потчевал его. Пока хватало сил.
Ни с кем не говорил. Его французский был ужасен, и Глеб общения любого старался избегать. Обедать, впрочем, приходилось, но тут попроще было, - названья блюд и вин, любимых Глебом, не менялись.
Теперь он долго спал, - гулял по вечерам, по узким улицам, в толпе ничем не отличаясь. И поздно ужинал, и завтракал в двенадцатом часу. В постели иногда. Что персоналом даже поощрялось - Глеб денег не жалел, - их хватит, он считал. И дни и деньги Глеб считал.
И распорядок был обычный: часов в одиннадцать проснувшись, лежал в кровати и курил, и выбирал, по настроенью, где нынче завтракать ему.
А после к морю шел. Он пляж песчаный проходил, затем ореховую рощу, и на каменистом берегу располагался. Здесь было глубоко. Глеб раздевался на камнях и с небольшой скалы нырял. Он много плавал, загорал. Проголодавшись только, в город возвращался.
Обедать Глеб любил. Все рестораны в городке он посетил и выбрал два, - в одном из двух, по настроению, обедал. Они разнились совершенно. Один с французкой кухней, другой - с какой попало. В одном обедал весь бомонд, в другом - кто забредет. И там, и там для Глеба стол свободен был.
Ни с кем не говорил. С самим собой лишь иногда - одну-две фразы вслух, все остальное - в мыслях, молча, а вслух, - чтоб не забыть, как звуком двигает язык, не разучиться говорить, не ради скуки вовсе.
Давным-давно, как умер дед, последний раз был Глеб в деревне. Дед дом ему оставил. Теперь деревня опустела, в домах от печек нежилой, холодной глины запах. Кто мог уйти - давно ушел, а кто не мог - тот умер. И только Глеб вернулся. Он здесь родился, вырос здесь, куда ж еще и возвращаться?
Вдали от города, дорог, деревня быстро обветшала. Но Глеб здесь долго жить не собирался. Он взял с собой: муку и соль, и свечи, сахар, чай, крупу, консервы, растительное масло. Так посчитал он все, - хватить должно с запасом.
Был дедов дом из бревен сложен, крепок, вполне пригоден для жилья, - и печь в нем не дымила, и стекла в окнах целы, прибрал немного Глеб, печь растопил, - запахло в нем жилым. Почти как прежде, совсем как в детстве было.
Будило солнце Глеба. Светло от ощущенья, что день тебе принадлежит. Забыл он дни недели и даты позабыл, стояли в доме все часы, их Глеб не заводил.
Он шел, проснувшись, в лес. Он выбрал там сосну, - высокая, как мачта, она качалась на ветру и пела при ударе по стволу, и толщиною в три обхвата, - как раз что было нужно. Глеб принялся ее валить не торопясь.
Ни с кем не говорил. Из дома Глеб не выходил. Шофера в отпуск отпустил на две недели. Везде стаканы со спиртным, немытые тарелки.
Спустился в тир и пострелял там равнодушно. Без злобы, без азарта. Он в офис не звонил и телефоны отключил. Работать Глеб не мог, и даже думать о работе.
Не пил полдня. А больше выдержать не мог. Немного пусть, но пьяным легче. Совсем чуть-чуть. Она не думала о нем, вот злило что, когда ушла. И уходила без него.
Она мучительно ушла. Глеб был на вскрытии ее. Хватило половины. Таблеток тех, что Инга проглотила. Все остальные были целы. Перевариться не успели. "Контрольный выстрел", - думал Глеб.
И не оставила ни слова. Без объяснений, без причин, - доказывал себе, - покинула его. Закрыл он комнату ее. Купил ковер огромный и им завесил дверь. "Все было, - думал он, - ведь было все".
Все сделал он по первому разряду. Дубовый гроб, блестящий лаком. Престижный поп на отпеваньи. Она в роскошном платье белом. Надгробье - мрамор снежный. Подарок ей последний. "Вот только ей, - подумал Глеб, - подарки были не нужны". А что ей было нужно, он не понял.
Тогда вернулись сны. Болезнь вернулась сразу.
Уснуть не мог. Шумело море в такт дыханью равномерно. Привык к размеренному ритму дней последних Глеб. Тем удивительней бессонница его.
Он вышел из отеля, когда изрядно ночь истлела, а утро толком не пришло. Стараясь не стучать по мостовой, по улице-реке, как по теченью, вниз стремился. К бушующему морю.
Глеб шел по берегу морскому. Он быстро шел, почти бежал без остановки и с удовольствием усталость ощутил. Немного отдохнул и оглядевшись, - пустынен берег, - разделся и поплыл.
Такие волны, - в полный рост, - он ждал давно. С упорством плыл на глубину, где гребни волн пологи и мягки, и ласково качают вверх и вниз, пока ты не устал, пока ты в силах двигаться и плыть, пока дыхание не сбил и вместо воздуха водою не вздохнул. Но к берегу вернулся.
Побрел обратно неспеша, под ветром обсыхая. А различив вдали кафе на берегу, в котором был он в первый день, направился к нему.
В кафе ничто не изменилось. Официант все тот же был:
- Вино и бутерброд? - теперь он Глеба удивил.
- Нет, кофе, - Глеб ответил.
И снова утро было. Всплывало солнце из-под волн, казалось, пахнущее дном, - песком морским и рыбой. И снова ветер, разогнавшись, под плотной тканью тента прохладный воздух утренний и дым из кухни смешивал.
Она пришла. В просторном платье белом. Допил Глеб кофе, закурил, потом к ней повернулся и сказал:
- Вы извините, я был тогда несдержан. Давайте познакомимся. Меня зовите Глебом.
- Давайте, - она сказала и протянула руку, - Инга.
И Глебу показалось, что это с ним когда-то было.
Уснуть не мог. Сегодня Глеб закончил делать гроб. Из той сосны, что пела при ударе по стволу, он вырубил огромное бревно и каждый день обтесывал его, - снаружи и внутри. И представлял, как будет в нем лежать, свободно, без стеснений, и слово "гроб" коробило его, и вспомнил он, что раньше это называли домовиной. "Так лучше, - думал Глеб, - ведь это правда больше дом".
Болезнь никак не проявлялась, - как будто не было совсем. Он словно выдумал ее. Но доктор говорил, что может быть и так, - одним лишь приступом, последним, болезнь напомнит о себе. "Кому напомнит?" - думал Глеб.
Все эти дни, не торопясь, он обстоятельно работал. И за работой размышлял, и вспоминал, как умер дед, вот в этом самом доме, - задолго всех предупредил, со всеми на ночь попрощался, затем уснул и тихо умер. Вот так и Глеб, работая над ложем, непостижимо, духом понял - бояться нечего ему, и более того, - захочет если - будет жить. Но о возвращении не думал. Теперь он был свободен. Он не боялся ничего и ничего уж не хотел, - все чувства были так ясны и в чистоте своей бесплодны, что вспоминал он только детство: туда вернулся словно и точно так же счастлив был.
Он постепенно привыкал и засыпал - впервые на ночь Глеб улегся в домовину. Немного было жестковато, хотя он подстелил соломы, пропарив предварительно ее. Так червь не заведется раньше срока.
Уснуть не мог. Ни водка, ни коньяк. Ничто не помогало. Все так же в доме пусто. Все так же без нее. Увидел в зеркале себя
- опухшее лицо.
Он уничтожил все, что напоминало бы о ней. "Но все ли, - думал Глеб, - она живет во мне. Она и есть моя болезнь. Она как я. И я - она. И если вылечусь я вдруг, то кто же будет жить тогда?".
Он бормотал, ходил по дому и свет везде включал. И вскоре дом сиял, как праздничный корабль. Без курса плыл. Затем без капитана - спустился Глеб в гараж, завел машину и поехал.
Глеб выехал на трассу. Пустынно и темно. Дом оставался в стороне. Сиял до поворота. Глеб скорость прибавлял. Но понемногу, как обычно. Он в самоубийцы не годился. Любил свое натренированное тело. Ему боялся больно сделать.
Заверещал антирадар. Притормозил немного Глеб, но поздно. Инспектор поднял жезл. И Глеб проехал мимо. Он видел в зеркало, как милицейская машина, включив мигалки, ринулась за ним. Еще прибавил скорость. Вдавил акселератор в пол. Ногой в педаль уперся. Прижался сам к рулю. Как к холке жеребца, которому так легче. И нежно, аккуратно, вводил машину в поворот. Пройдя его почти, увидел, как развернулся грузовик и перекрыл ему дорогу. Но Глеб не сбросил скорость. Чтоб боль прошла быстрей. В одно мгновенье чтобы.
Теперь спокоен был. Плотнее крышку подогнал и механизм такой придумал: одним концом крепилась крышка к домовине на шарнирах, другим, через канат и роль на потолке, к железному ведру. Глеб на ночь наполнял ведро водой с таким расчетом, что бы вода через отверстие в ведре по тоненькой веревке стекала в деревянное корыто на полу в течение пятнадцати часов. Ведро легчало постепенно и крышка потихоньку закрывалась. И если Глеб не встанет, закроется совсем. Сомкнется плотно, он проверил. И запах дом не оскорбит. Когда найдут его, не станут открывать, - составил Глеб подробное письмо, на видном месте положил, - не надо крышку поднимать. Забить и закопать. Глеб гвозди приготовил, молоток, - оставил на столе. Под старою березой, что детство помнила его, в земле прохладной и сухой он за день вырыл яму. Последнее, что сделал в жизни Глеб.
Когда он спал, напомнила болезнь о нем кому-то. Но Глеб не знал об этом, - он семилетним пацаном бежал к реке купаться, - и не почувствовал ее.
Теперь спокоен был. Предсказанный врачами срок давно уже истек. Лишь солнце краем прорастет, Глеб просыпался, ждал, пока проснется Инга, чтобы пойти вдвоем купаться. И завтракать затем. В кафе на берегу. Под парусящим плотным тентом.
В субботу рано утром, с корзинкою в руке, сошел он с электрички. Не спешил. Присел на насыпь, закурил и щурился на солнце. Исчезла, свистнув, электричка.
Вокруг тайга стелилась ровно. Уже березами желта. Сентябрь в Сибири - это осень. Он докурил, втоптал окурок в гравий, легко поднялся и пошел. Запахло лесом, птицы пели.
Пока он привыкал - к лесному шуму, почве мшистой, пружинящей под ним - грибов не замечал. Затем увидел белый гриб, большой, упругий, твердый. Его подрезал аккуратно. И сыроежек брать не стал. Искал гриб благородный.
Увлекся. Шел не уставая. Вдруг отвлекался от грибов и замечал: кругом был лес, просторный, светлый, сосновый дух, осенним жарким днем согретый. Погожим днем последним, может быть. И наслаждался этим днем, и запахом грибов, каченьем крон высоких сосен в осеннем небе голубом.
Корзина наполнялась. Грибник доволен был. На ствол поваленный наткнувшись, расположился пообедать. Салфетку растелил, достал продукты, термос с чаем. А пообедав, закурил, и видел гриб невдалеке, и рядом с ним еще один. Вставать, однако, не спешил. Он наспешился на работе. Давно мечтал он - взять корзину и в одиночестве забытом, не на машине, в электричке, свободным от всего - в тайгу уехать. По грибы. Забыл, пожалуй, он, когда в последний раз такое было.
А в детстве часто, - уезжал, пока трудились на заводе мать с отцом, и целый день в лесу бродил. В таежном озере купался и рыбу в нем ловил. Все от родителей в секрете. Никто не знал об этом. Грибы и рыбу продавал и покупал себе взамен - еду и спички, сигареты.
Сгустились тучи, солнце скрыли. Загрохогтало вдалеке. Ему промокнуть вовсе не хотелось. Нашел большую яму он под сваленной сосной с навесом из земли и вырванных корней. Залез в нее. И сразу дождь пошел.
Грибник был даже рад такому приключенью. Отвесный дождь его не доставал. Корзина полная грибов. До электрички время есть. Сиди и жди, пока прольется туча.
Трава блистала, и стволы, и запах леса обострился. Замолкли птицы. Тишина, дождем прибитая, как пыль, спустилась вниз, сгустилась плотно и осела. Лишь наверху - стучали капли по листве.
Недолгим ливень был. Грибник убежище покинул. Огляделся. Кругом промокшая трава. Но на поляну, на которой находился, как в озеро лесное, вливалась чуть заметная тропинка. Он вышел на нее. Куда она еще могла вести, как не к платформе, к электричке? И он легко пошел по ней.
Тропинка вскоре раздвоилась. Грибник замешкался немного и выбрал правую. И шел по ней он с полчаса. Пока тропинка не исчезла. Он развернулся, уже немного торопясь, достиг развилки снова, свернул на левую тропинку.
Затем присел передохнуть. Он долго шел уже. До электрички оставалось пять минут. Он не расстроился нисколько - успеет на другую, и с наслажденьем, отдыхая, закурил. Следил за стрелками часов, желая уловить, когда прибудет электричка. Услышать свист ее и определить точней, куда ему идти.
Он не услышал ничего. Ни через пять минут, ни через десять. Грибник пока не волновался. "Возможно, спутал расписанье, - думал он, - а может, электричка опоздала".
Но что-то нужно было делать. Решить, по крайней мере, в какую сторону идти. Или сидеть и ждать, когда придет другая электричка. Через полтора часа - насколько помнил он. "Итак, - грибник подумал, - где находилось солнце, когда я в лес вошел и сколько времени прошло?".
Определившись с направленьем, спиной он к солнцу повернулся и напрямик, через кусты, овраги, заросли, пошел.
Садилось солнце за спиной и тени мрачно удлинились. Грибник устал ходить по лесу. Устал бороться с этим лесом. С враждебным, мрачным, темным. И по-осеннему сырым. Мечтал укрыться с головой большим домашним одеялом, согреться и уснуть.
Но лес темнел неотвратимо. Наткнувшись на овраг, грибник спустился под откос, спиной прижался к стенке земляной и думал:"Заблудился. И заблудился хорошо. Так основательно, что ночевать придется здесь". По крайней мере, он определился.
Не стал костер он сразу разжигать. Сначала веток натаскал в овраг, пока еще была возможность хоть что-то разглядеть. Затем обломком ветки в стене оврага вырыл нишу и перед ней костер развел. Теперь вокруг не видел ничего.
Он просто выбился из сил. Дождался еле-еле, пока костер сильнее разгорится и в пламя положил два самых толстых, на растояние ладони друг от друга, параллельно, березовых ствола. Поглубже в нишу вжался и уснул.
Холодным утро было и влажным от росы. Грибник раздул угли и сверху веток положил. Придвинулся поближе. Согревшись, голод ощутил. Со дня вчерашнего остались хлеб и соль. Он взял три белых из корзины и тонкими ломтями их нарезал. Грибы надел на ветку, повесил ветку над костром.
Невкусный завтрак получился. Поев, он прикурил от головни, невольно газ и кремний в зажигалке экономя. "Куда теперь идти?" - грибник подумал. А покурив, землей костер засыпал и вышел из оврага. Кругом трава сырая. Недружелюбный плотный лес.
Похоже день вчерашний действительно последним днем погожим был. Все небо пеленой, угрюмой, серой и холодной, затвердело. И звук его шагов, и стук упавшей ветки, все приглушенным стало словно и ленивым.
Что помощь не придет, грибник все время помнил. Никто не знал, куда поехал он. Хотел он быть свободен от всего. Вот так оно и вышло.
Не знал грибник, как дальше быть ему. Все дело в том, что станция, на которой он сошел, была последней остановочной платформой. Тупик. Дороги дальше нет. И электрички, прибывая, тотчас обратно отправлялись. В своем кружении по лесу он мог давно пройти ее. Оставить в стороне. Куда теперь идти ему?
И все же он пошел. Побрел искать: тропу, дорогу, быть может шум какой-нибудь, отличный от лесного. Корзину, полную грибов, пока еще он нес с собой. Хотелось пить. Нашел поляну с ягодой и жажду утолил.
Промокли ноги от росы. Затем и дождь пошел. Совсем не тот, что был вчера. По-настоящему осенний, - такой холодный, мелкий, серый. Грибник и прятаться не стал. В кроссовках хлюпало и так, подошвы гладкие скользили по траве. Такая обувь не для блужданий долгих под дождем, в лесу осеннем, бесконечном.
Он вышел на поляну. Светлее на поляне. К тому же посреди, свободно ветви толстые раскинув, огромная береза, не облетевшая, стояла. Трава под ней была сухая. Грибник расположился под березой, собрал вокруг сухие ветки, развел костер и грелся.
Разделся он, согревшись, и высушил одежду. Обед был тот же, что и завтрак. "А ужин будет хуже", - подумал он. К грибам осталась только соль. И пара сигарет. Он высушил их обе и тут же выкурил одну. "Бывало плохо в жизни, - думал он, - но так хреново - никогда".
Никак не мог заставить он себя с костром расстаться. Сухой покинуть островок, блуждать по лесу снова, надеясь на удачу. Однако выбор не велик. Грибник до фильтра сигарету докурил и нехотя поднялся. И дождь закончил моросить.
Ходил до темноты. Но в этот раз оврага не нашел и просто вырыл яму. На дне ее развел костер, а рядом с ним еще один. Затем костер, который в яме, землей засыпал и сверху веток положил. Постель готова. К утру, конечно же, остынет, но несколько часов он сможет спать в тепле покойно.
Грибник проснулся от дождя. Глубокой ночью темной. На небе ни звезды. Кругом ни огонька. Костер потух. Угли промокли. Его трясло от холода и страха. От страха первобытного, тупого, когда все знания твои в лесу холодном бесполезны. И этот страх воняет зверем, что притаился в темноте. Он за спиною притаился и терпеливо, тихо ждет, когда на взгляд его ты обернешься.
Грибник весь сжался и ничего не делал. Костер разжечь он не пытался. "Здесь даже невозможно жизнь покончить, - думал он, - забраться на сосну и прыгнуть? А вдруг не разобьешься?" Так до рассвета просидел.
С рассветом дождь исчез. Грибник разрыл засыпанный вчера костер, его останки не промокли и он легко разжег угли. И счастлив был, когда огонь, подкормленный дровами, согрел его и даже обжигал сквозь мокрую одежду. Грибы поджарил и поел, и был доволен абсолютно. Сегодня верил он в удачу.
Грибник не обманулся. К полудню он наткнулся на речушку. А малая река к большой течет почти всегда. А на берегах большой реки обычно строят люди хутора, деревни, села, города.
Побрел вдоль берега реки. Она петляла и в буреломы забредала. Но он не отставал. Упрямо шел за ней. К полудню влились вместе в озеро лесное. Большое, гладкое, с крутыми берегами. Пустыми абсолютно. Грибник присел на берегу и от обиды плакал.
Но успокоившись, подумал, что нужно выбирать. Пришла пора решать, как дальше быть ему. Как дальше жить. Еще немного, незаметно, наступят холода. По лесу мерзлому не сможет он блуждать. А здесь, у озера, на склоне берега крутого землянку можно вырыть. В конце своих хождений долгих в лесу заснеженном проснуться может он иначе.
Откладывать не стал. Повыше место выбрал и в полуметре от поверхности земли землянку-нору вырыл за два дня. Соорудил затем подпорки, чтобы землей не придавило, и из камней прибрежных с землистой глиной вперемешку, сложил подобие камина. И даже сделал дымоход. Хоть это было баловство. Ненужная для жизни роскошь. Зато когда огонь гудел в камине, почти без дыма, землянку нагревая в пять минут, грибник уверен был, что проживет довольно долго. Быть может, до весны.
И начал делать он запасы. С утра пораньше из землянки выходил, бродил по лесу, грибы и ягоды, зеленый дикий лук, съедобные коренья собирая. От озера он слишком далеко не отходил. Да это и не нужно было - грибов и ягоды у озера полно. Грибник, увлекшись, забывал, что с ним произошло. Ему казалось: еще пособирает он грибов, быть может, ягоды немного, затем на станцию пойдет, дождется электрички, и два часа спустя расположится на диване. И только вид кроссовок и одежды наглядно демонстрировал ему, что это лишь мечты.
Орудие у грибника единственное - нож. Грибник его о камни наточил. Нарезал веток с ивы, надрал коры с нее. По вечерам теперь, когда грибы и ягоды в лесу не разлядеть, грибник плетению учился, расположившись у камина. Два дня учился он. На третий сплел мордушку. Поставил в озеро ее и через сутки закоптил десяток крупных карасей. Еще он сплел заставку-дверь в землянку. Затем и лапти сплел себе.
Поев грибов без соли с диким луком, грибник распологался на лежанке у камина. Смотрел на пламя. Вспоминал. Как мок в ночном лесу. Бессилие свое. Отчаянье и страх. И дрожь по телу пробегала. А городская жизнь - как кадры из кино, которое ему за спецэффекты вспоминалось, однако к жизни настоящей не имело отношенья.
Еще одна задача у него: набрать как можно больше дров. Чтобы хватило на всю зиму. Таскал грибник стволы сухие, ветки, разделывал их, ломал как мог. А после складывал в поленья.
С тех пор как заблудился он, не прояснялось небо совершенно. И каждый вечер приходилось грибнику сушить свою одежду. Еще мордушку доставал он с карасями из воды. Вот так, меняя место для мордушки, на пласт белесой жирной глины он наткнулся. Собрал побольше ком ее и попытался вылепить посуду.
Сначала ничего не получалось. Беда не в том была, что выходило все коряво. Его не это волновало. Не знал грибник, как обжигать горшки и не красивую, но прочную посуду. Чтобы сварить уху. Он так хотел горячего бульона.
Он научился. Слепил горшок, обжег его. Разделал карасей. И с диким луком, корешком, по запаху похожем на чеснок, сварил вкуснейшую уху. По-настоящему наелся в первый раз, с тех пор как заблудился.
Росли его запасы. Еды и дров, приправ, корений, трав. Теперь он чай смородиновый пил. Как стали дни короче, он из сосновых веток и смолы подобие свечей наделал и освещал свою землянку. Зачем вот только, непонятно.
Оброс и похудел. Обветрилось лицо, а пальцы загрубели. Он ими шариковую ручку сейчас бы вряд ли удержал. И вся работа прошлая его ему казалась лишь игрой. Забавной, но пустой. И никому не нужной
Грибник проснулся. Ни пенья птиц, ни шороха ветвей. И ощущение знакомо, тревожное немного, - такая мягкая, как вата, сплошная тишина. Он вылез из землянки. И точно, не ошибся - кругом был первый рыхлый снег. Конечно, знал грибник, что снег и дня не пролежит. Но скоро ляжет снова. До весны. А значит, времени немного.
Он не ходил теперь по лесу - бегал. Иначе быстро замерзал. Боялся простудиться. В таких условиях простуда может быть смертельна. Но иногда, со стороны себя представив, в одежде летней в леденеющем лесу, он думал, что, может, лучше умереть. Вот только жаль проделанной работы.
Землянка быстро остывала. И главная задача грибника - собрать как можно больше дров - все время заняла. С утра до ночи он стволы к землянке приносил. И даже не разделывал их. Ко входу просто складывал поближе.
Но скоро день пришел. Грибник не смог дойти до леса. Так быстро он замерз. Бегом вернулся в теплую землянку. И стал подсчитывать запасы. Которые пополнить не удастся.
И потянулись дни. И ночи страшные вернулись. Под вьюги завыванье просыпался и ждал чего-то до утра. Хотя не знал, чего боялся. Ко многому привык. Спокойно спал без одеяла, что раньше трудно было. Теперь, уткнувши нос в колени, на жестких ветках спал спокойно.
Ему хотелось стать медведем. Не просыпатся до капели. И иногда ему казалось, что состояние такое наступает. И дремота не отпускает. Вот-вот уснет он до весны. Но голод быстро пробуждал его. А холод гнал на выход, за дровами.
Грибник проснулся ночью, услышав волчий вой. Протяжный, стройный и тоскливый. Он выглянул наружу: на противоположном берегу, вся серебристая, стояла под полной замерзающей луной большая волчья стая. Затем они пришли. Ходили у землянки. Скулили, подвывали, хотели скушать грибника.
А он молился духам леса. Огню молился, живущему в камине. Огонь и выручил его. Зажег он головни и выкинул наружу. И только дым с огнем прогнал волков. Но ненадолго, впрочем. Они опять вернулись. И приходили каждый день. Наверно пах он слишком вкусно. А может, просто беззащитно.
Теперь он осторожно из землянки выходил. С зажженной головней. И волки были тут. Но дыма и огня они, конечно же, боялись, - ходили, скалясь, в стороне. Уйти же вовсе не могли. И скоро к ним грибник привык. Как к голоду и холоду, к тому, что неизбежно.
Запасы быстро исчезали. И видел он - до лета их не хватит. Но видел это как-то так со стороны. Спокойно совершенно. Не собираясь жить как будто до весны. Пополнить же запасы нечем все равно. Он просто стал поменьше есть. Точнее - голодать.
Потом ножом он выстругал копье. И с ним все время из землянки выходил. Пока однажды глупый волк не подошел к нему поближе. Грибник копье в волка метнул. И поразил его. Волк резко прыгнул в сторону, копье не удержалось – свалилось, оставив только рану.
Тогда грибник копье с зазубриною сделал. Но волки словно поняли его и на расстояние броска к нему уже не подходили. Грибник ругал себя, - так глупо их спугнул. И безопаснее не стало. Он выстругал хорошую тяжелую дубину. Теперь как древний воин был - с дубиной и копьем.
Чуть потеплело. Пригрело солнце. Ушла куда-то стая. Грибник не медлил ни секунды. Зажег большую головню и в лес направился бегом. Сломал в остервененьи сухую тонкую сосну и притащил ее к землянке. Потом еще одну. Чуть отогрелся и снова в лес помчался.
Два дня к землянке стая не являлась. Грибник за это время запасы дров существенно пополнил и, лед взломав на озере, достал мордушку, полную рыбешек - ее он раньше вытащить не мог. Замерзла, к счастью, рыба и для еды вполне годилась. Теперь запасов было на неделю.
Запасов на неделю. А он о большем не мечтал. Как раньше он планировал на годы. Не то, что есть ему, не то, во что и как одеться - почти всю жизнь планировал свою.
Ему приснилось. Под звон будильника проснулся. Поднялся неохотно. Надел халат махровый, и босиком, по теплому мохнатому ковру, поплелся в ванну умываться. Вода горячая была. Он принял душ, согрелся, разомлел. Потом, конечно, завтрак: большая чашка кофе со сгущенным молоком, кусок батона с маслом, копченой колбасой, еще кусок батона с сыром. Яйцо, но не вкрутую сваренное, всмятку. Чтобы из банки майонез, пол-чайной ложки подцепив, смешать с желтком янтарно-желтым.Затем все вместе прожевать и проглотить, запив горячим сладким кофе, но прежде все же ощутить вкус каждого кусочка.
Грибник, проснувшись, выл. Как будто научился у волков. И шум шагов настырной волчьей стаи слышал. Он чувствовал дыхание, казалось даже, запах их. Пришел мороз, они вернулись, и с каждым днем все нетерпеливей становились. От злости рыть подкоп пытались. Лишь мерзлая земля спасала грибника.
Но вот они ушли. И как-то даже стало скучно. От скуки голод был сильней. Бульон все жиже становился, а сил физических все меньше. Уже подмешивал кору к вареным ягодам грибник. И все молился духам леса.
Вернулась стая через день. Точнее, ночь. Уже под утро. Они вернулись не одни. Раздался топот наверху. Совсем не волчий,- копытный, четкий и тяжелый. Затем грибник удар услышал и тотчас хрип за ним. Он выскочил, забыв зажечь смолистый факел: почти у входа, под обрывом, шагах в пятнадцати всего, лежал матерый мертвый лось. Грибник взглянул наверх. Застыла волчья стая над обрывом. Но прыгнуть вслед за лосем никто из серых не решался. Они потрусили в обход.
Грибник же время не терял. Он распалил побольше веток и разбросал вокруг упавшего, как будто с неба, огромного куска парного мяса. И видел зреньем боковым, как волчья стая торопливо, в пологом месте спрыгнула с обрыва и теперь, огнями желтыми сверкая, неслась к нему со всех своих мохнатых лап. Но он не собирался им добычу отдавать.
Последний шанс представился ему - еды до лета хватит. И шкура теплая, - в лесу ходить он сможет в ней и собирать дрова. Из жил веревки можно сделать и тетеву для лука. Так много счастья в голове мгновенно пронеслось.
Немного оставалось - от туши отогнать волков и перетащить ее в землянку. И выяснилось тут, что лось был жив еще. А волки близко. Неслись к нему, прерывисто дыша. И понимали, видели они, - добыча ускользает. Грибник в отчаянье схватил свой острый нож, с которым никогда теперь не расставался, и перерезал лосю глотку. Впервые в жизни он убил. Но чувств, эмоций - никаких.
Лось прохрипел в последний раз, - уже из раны хрип с горячей кровью хлынул. Грибник, подставив к горлу руки, набрал в ладони крови теплой и отпил. Она была солоновата. А он давно без соли жил, - и набирал в ладони кровь. И снова пил, и снова пил. Весь перемазался в крови.
Смотрели волки из-за огненного барьера, как пользуется он добычей их. Не выдержал один, наверно самый смелый, и ринулся к нему, в заборе огненном найдя прореху. Грибник не испугался, быть может не успел, навстречу бросился к нему и нож всадил ему меж ребер почти по рукоятку. Подумал только:"Сгодится шкура на унты".
Теперь боялись волки грибника. Наверно, приняли его за вожака. И ждали, подвывая, когда закончит он и им поесть чего-нибудь оставит. Грибник разделал тушу торопясь и уволок в землянку. В холодный угол положил. Волкам достались голова и пятна крови на снегу. Они дрались между собой за голову и снег кровавый.
Убитого волка грибник разделывать не стал. На черный день его оставил. И поздней ночью только он уснул, управившись с добычей. Очистил шкуру кое-как и положил к огню сушиться.
От холода проснулся. Нашарил шкуру в темноте, укрылся. И дров в камин на ощупь положил. Его трясло. Поднятся утром он не смог. Остаток сил грибник потратил, чтобы в камин подбросить дров и толстое бревно одним концом поверх поленьев положить.
Очнувшись, бревно ногой в камин пододвигал, и вновь, в трясине словно, исчезал. В смертельно-вязком забытье. И понимал, что жить ему недолго. Обидным грибнику сейчас казалось умереть. Когда запасов столько и оттого, наверное, весна далекой бесконечно не казалась. Грибник в бреду молился. Теперь уже не духам леса. Он "Отче наш..." по памяти читал. И потихоньку умирал…
И оставались позади, боками белыми качая, облака. Так быстро он летел. Грибник подумал, что это смерть пришла уже, - и он легко, без боли умер. Безмерно рад был за себя. Затем почуял - это бред. Но сладостный, предсмертный. И не противился ему.
На белой чистой простыне грибник очнулся. Под теплым мягким одеялом. Понять не мог сначала, что с ним произошло, но чувствовал подвох, - ни рай, ни ад таким не может быть. А значит, он не умер.
Но чувствовал, что сыт. Не помнил только, когда он ел и что. И как здесь оказался. И что такое это "здесь". Он осмотрелся. Увидел в полутьме: неровный потолок, белее облаков (быть может, он и уплывал), окно, в размерах небольшое, задернутое шторой.
Грибник попробовал подняться. Но это оказалось тяжело. И он свалился на кровать, падением своим наделав много шума. Заметил мимоходом, что на нем - какое-то подобие костюма, пижамы теплой, может быть, или кальсон. Когда и кто надел все это на него, грибник не помнил тоже. И вновь пропал в бреду.
Очнулся он, когда его кормили. Кормила девушка, как маленького, с ложки. Бульон горячим был, - она на жижу в ложке дула и лишь затем вливала грибнику. Такого вкусного куриного бульона не ел он в жизни никогда. И женщины красивее не видел. Затем опять уснул.
Проснулся ночью снова. Лежал без сна, пытался вспомнить все же, каким чудесным образом он оказался здесь. Уже рассвет светлел за шторой, а он не вспомнил ничего. Устал, закрыл глаза, но спать уже не стал. Возможностью безделья наслаждался, постелью чистой и теплом.
Открыл глаза на шорох у двери. Вошла та девушка, которая кормила:
- Как вас зовут? - она его спросила.
Грибник, отвыкшим голосом осипшим, сказал ей:
- Алексей.
И имя странным показалось. Какая разница в лесу, какое имя у него. И он забыл значение его. Забыл, зачем ему оно. Но сам спросил:
- А вас?
- Мария, - ответила она. А он подумал:"Маша". До вечера грибник еще лежал. Потом приспичило ему и в полутьме уже он встал. Сказал погромче:
- Маша.
Она пришла.
Спросил грибник:
- А есть во что одеться?
Кивнула молча и вскоре принесла: штаны холщовые и куртку. Похожие он видел в краеведческом музее. Грибник подумал: "Староверы". Еще тулуп бараний Маша принесла. Оделся он и вышел.
Он вышел через сени на крыльцо. Был дом большой, из бревен сложен. Вокруг такие же дома. Прозрачно-тонкий лес за ними зимний. Грибник глазами отыскал строение, необходимое ему, сходил туда, вернулся. Взобравшись на крыльцо, почувствовал, как слаб: от воздуха морозного, ходьбы, тяжелого тулупа его качало. И он позвал тихонько: "Маша". Она как будто этого ждала, - тотчас же вышла из сеней и подхватила Алексея.
Как замечательно с мороза в постель нагретую нырнуть. Согреться, знать, что делать нечего и ничего не нужно. Быть сытым и ленивым. И спрятаться, как в детстве, под теплым толстым одеялом.
Грибник решил, что худшее, наверно, позади. Его, конечно же, не выгонят теперь, раз жизнь ему спасли. А по весне, как все растает, земля подсохнет, он в путь отправится, дорогу к дому расспросив. И тут впервые с осени подумал Алексей, что дома, без сомнений, его уже похоронили.
Однако он недолго об этом размышлял. Привык за эти месяцы не строить планы дальше завтрашнего дня. Инстинкт проснувшийся подсказывал ему, что это вовсе ни к чему.
Он выздоравливал. Окреп. Ходил уверенно уже. Все чаще появлялся на крыльце, весенним воздухом дышал, не верил сам себе, что выжил. И так уже оглядывал Марию, что та краснела и избегала встреч наедине. А он искал их, этих встреч.
Догадка Алексея, что он попал в деревню к староверам, все больше находила подтвержденье. Смотрели с недоверьем на него живущие в селе. Как будто бы не видели чужих с рожденья. Дома у всех добротные, большие. Во всех домах иконы.
Вещей железных в деревне не найти. За исключеньем разве чугунков, истертых по краем до блеска, да самодельных топоров. Литых, корявых и тяжелых. А ложки, чашки, плошки и крючки, щеколды, спицы и корыта - из дерева исполнены искуссно, горшки - из глины. Такой же точно, какую Алексей у озера нашел.
Он познакомился с родителями Маши. Отец еще не стар. Подвижен, бодр и даже весел. А мать на вид и вовсе молода. Самой Марии двадцать лет. По здешним меркам, насколько понял Алексей, немного в девках засиделась. И сшито верно ей давно приданое большое. В сундук уложено девичий. Вот только главного для свадьбы нет. Достойного невесты жениха.
Отец Марии, Петр Ильич, в плечах широк и ростом вышел. Мужик здоровый. Таких в деревне половина. Одна порода, видно. А мать Марии из других - худая, тонкокостная, с прозрачной белой кожей. Мария в мать пошла. Характером и статью, и лицом.
Случилось так, что Петр Ильич два дня назад поехал по дрова. Большая волчья стая его вниманье привлекла у озера лесного. Она настойчиво кружилась у двухметрового обрыва. Вот Петр Ильич и спас от страшной смерти грибника - замерзнуть он бы не успел.
Привез домой его. Нехорошо все это. В избе - товар на выданье, невеста. А тут конфуз такой. У всей деревни на виду.
- Ты поосторожней, Маша, с ним, - он с нею говорил. Да разве уследишь. Она его спасла - возилась с ним, бесчувственным, три дня, и травами поила. Кормила с ложки, как дитя. Теперь герой он для нее. Как храбрый сын, вернувшийся с войны. А материнская любовь... Догадывался, в общем, Петр Ильич, чем дело кончиться могло.
И глаз с них не спускал.
А тут вдруг с крыши потекло. В один прекрасный день. Просели пышные сугробы и побежали из-под них прозрачно-шумные ручьи. Такую скорую и бурную весну грибник не ожидал. Затосковал, задумался, притих. И видел он - Мария тоже загрустила.
Однажды вечером, когда чаевничали полною семьей при тусклом свете восковой свечи, сосед зашел, сказал: "Что ж, завтра приходите". Из-за стола поднялись все, обнялись с ним поочередно. Он, уходя, всем в пояс поклонился, прощенья попросил: "К обеду, в общем", - бросил от порога.
Они пришли. Сосед к обеду умер. Никто не удивился. Как будто так и нужно. И рядом с гробом, параллельно, накрытый стол стоял большой. Все сели за него. Соседа помянули.
"Но это невозможно, - не мог поверить Алексей, - быть может, я сошел с ума от одиночества в лесу? И там, откуда я, все тоже так живут?". Он стал выведывать об этом у Марии. Но потихоньку, осторожно, чтобы своим безумием возможным не напугать совсем ее.
Она и так, он видел это ясно, была к истерике близка. Она его любила. И все об этом говорило. Так стала хороша! Движенья томные, наполнены желаньем. Глаза мечтательны, покрылись блеском влажным с поволокой, набухли губы, потемнели.
Мрачнел все больше Петр Ильич.
Через неделю, едва коснулось солнце горизонта, к ним женщина зашла. Она жила недалеко от них - через два дома. И повторилось все - прощанье, стол накрытый. Во времени лишь разница была - под вечер женщина уснула. Они пришли чуть раньше и видел Алексей все с самого начала: она дышала мерно пять минут, всхрапнула даже, потом дышать вдруг перестала. Грибник внимательно смотрел - не дернется ли тело, не двинется ли грудь. Надеялся он все же, что это только сон. Немного, может, необычный, такой глубокий, что замедляется дыханье. Но видел ясно - это смерть. Лицо у женщины белело и омертвелость расползалось по нему.
Он больше ждать не мог. Спросил, как можно осторожней:
- Маш, откуда знать она могла, когда умрет, когда ко сну ей нужно отходить?
Мария удивилась, с ребенком словно говорила, так ласково и мягко пояснила:
- Ну что ты, Леш, ведь ей сегодня пятьдесят, - так посмотрела на него, что Алексей опять засомневался, в своем уме ли он, - а родилась она в обед. В обед и спать легла. И так как сильно не грешила, в свой срок и умерла.
Ему казалось, она его сейчас по голове погладит. Затем и спать отправит. Чтобы не лез во взрослые дела. И потому, быть может, от обиды, решился он сказать:
- Маша, там, откуда я, никто не знает, когда и как умрет.
- Не может быть, - она испуганно сказала – но как же люди там живут?
- По-разному живут. Как говорится, сколько Бог отпустит.
- Он отпускает всем по пятьдесят, - она сердиться начала, - всем одинаково. Мы все равны пред Ним. И прекрати, пожалуйста, глумиться. Ведь только служащие злу, колдуньи, колдуны и грешники большие после пятидесяти живут, не ведая, когда они умрут. Но разве это жизнь?
Грибник молчал. Она остыла. Тогда спросил он снова:
- Зачем тогда возилась ты со мной? Ведь я бы все равно не умер? А твой отец зачем меня привез из леса? Ведь я бы не замерз?
- Вот потому и не замерз, что он тебя привез. Не умер потому, что я тебя лечила.
Вот этого грибник понять не в силах был.
"И что с того, - он думал, - а прежнее свое существование понять ты мог? Хоть кто-нибудь, из всех пытавшихся, приблизился к разгадке? Зачем и как, откуда, почему? А здесь, по крайней мере, все разумно. Не греши. Живи спокойно пять десятков лет своих. И знай, что дети точно так же будут жить. И не умрут раньше тебя. А согрешишь смертельно, то в юбилей свой не умрешь. Детей переживешь. И будешь жить, и жить, и жить, пока не надоест. А надоест, скончаешься в мученьях. Еще при жизни гнить начнешь. Таких хоронят за деревней. В могильной яме для скота".
И видел Алексей, что люди смерти не боятся. Она для них, как сладкий сон. Смерть безболезненна, приятна, когда приходит точно в срок.
Еще одна загадка ему покоя не давала. Не мог понять грибник, как не наступит перенаселения в деревне. Но объяснилось все легко: здесь почему-то женщина могла родить не больше двух детей. Физиологически. А меньше двух морально не могла. На протяженьи сотен лет количество живущих в деревне не менялось.
Смотрел грибник, как люди здесь живут. Размеренно, спокойно. Куда спешить, когда известно, что время есть еще в запасе. Известно, сколько жить. Известно, как. Все просто и легко. Без умствований лишних. Такую жизнь к себе примеривал, чего греха таить.
В лесу уж подсыхало. Цветы всходили на пригорках. И за ночь расцветали. Белели пять-шесть дней и так же быстро увядали. Недолгие весенние цветы. Грибник не уходил. И знал, конечно, почему. Лукавил сам с собой, в другом причину находил – в низинах не просохло, дорога неизвестна.
Пытался честно он дорогу расспросить. Не знал никто дороги. Сначала думал, что скрывают. Но так смотрели на него: чего он требует от них, никак не понимали. Какая жизнь еще другая, какие люди, кроме них? Они действительно не знали. И понял он: все поколенья предков их, лишь кроме первых самых, людей не видели других. Тревожно как-то Алексею стало.
Представил он, как люди жили здесь. На протяженьи сотен лет. Живущие в деревне сотни лет считали, что, кроме них, разумных нет в тайге существ. Их мир тайгою ограничен и в Боге бесконечен. Живут себе без бед. И без греха живут, как дети. Священное писание - единственная книга их. По ней читать они учились. Из поколенья в поколенье. Считать по ней (Апостолов двенадцать, Евангилей четыре), по четкам и свечам. А остальному жизнь учила. Природа, опыт и легенды.
Он видел эти книги. Из самых первых, что принесли сюда переселенцы, осталось только три. В окладе медном, с застежками литыми. А остальные здесь уже писали. На мягкой бересте. Иконы сами рисовали. Точней, срисовывали с тех, какие были изначально. А что раскольники они - то про себя они не знали. Другой не может веры быть. А если Бог у всех один, по-настоящему один, раскола не бывает.
"И все же надо уходить," - так думал Алексей. Теперь была надежда только на собственную зрительную память. Берестяной лоскут побольше он выпросил у Маши и принялся чертить на нем: леса и реки, города, железные дороги - все то, что помнил Алексей по карте. Ведь приблизительно он знал, с разбегом в сотню километров, может быть, местонахождение свое. И главное тут было для него - определиться поточнее с направленьем. До следующей зимы куда-нибудь да выйдет он.
Грустить Мария перестала. Грибник с тоской заметил это. А сам мрачнел тем больше, чем ближе день ухода был. Еще весенний воздух этот. И запах теплых вечеров, так освежающе тосклив, как будто жизнь к утру иссякнет. Закончится совсем, лишь только он уйдет. Ему хотелось объясниться, поговорить наедине. Но зоркий взгляд домашних ни на минуты их одних не оставлял.
Успел он все же, столкнувшись с Машей на крыльце, спросить:
- Ты больше не грустишь?
- Чего ж грустить, - она сказала.
- Мне просто показалось, - тут он замешкался немного, - мне показалось, - слова он подбирал, - казалось мне, что ты ко мне неравнодушна и жаль тебе, что я уйду.
- Да. Так оно и есть, - она сказала, - неравнодушна. И что с того?
Он пожалел, что с ней заговорил.
- И больно мне, - продолжила она, - что ты уходишь. Но будет так, как хочет Бог. И грех противиться Ему. И ни к чему. Как сам захочешь, так и будет.
Грибник не понял ничего.
Он вышел рано поутру. С мешком заплечным. В мешке продуктов на три дня, крючки и леска вся в узлах (из конского хвоста), берестяная, в тугую трубку свернутая, карта. И нож еще. Тот самый. С которым в лес пришел. Наточен только, словно бритва. Грибник к походу был готов. Походу долгому. Быть может, на все лето. Последнему походу, может быть.
С восходом вышел со двора. Пошел. Сначала вдоль домов. Затем тропой лесной широкой, потом и вовсе узкой тропкой, исчезнувшей совсем. Овраги, чащи, буреломы обходил, но к направленью, выбранному им, сверяясь с солнцем, возвращался неизменно. Ему погода в этом помогала - все дни стояли ясные, сухие, скрывалось солнце только на ночь. Он наслаждался путешествием своим.
Так шел два дня. На третий день остановился. Остановился у ручья. Глубокого, большого, с прозрачною холодною водой и темноспинными щурками. Хотел немного отдохнуть и порыбачить, грибы пособирать, - запас еды пополнить. Разбил шалаш на берегу.
И в тот же вечер у костра, расположившись в шалаше уютно, печеной рыбой пообедав, он вспомнил дождь осенний, морозную луну, непроходимый лес холодный. Волков он вспомнил и лося, убитого им собственноручно. Не верилось ему, что это с ним происходило. Что наяву все было с ним, а не приснилось. Вот только что приснилось. В кошмарном сытом сне после обеда.
Собрался утром в пять секунд. Сложил в мешок грибы, поджаренную рыбу. И шел еще два дня почти без перерыва. Он быстро шел. Поджарым, легким стал в лесу. Не то что год назад. На третий день (а на шестой, как вышел из деревни) услышал шум. Какой-то странный. Остановился. Слушал долго, порыва ветра ожидая, который шум ему принес.
И ветер не подвел. Чуть слева впереди, донесся еле слышный, давно казалось позабытый, товарного состава перестук. Грибник на звук бегом пустился. А через несколько минут увидел то, к чему стремился, о чем мечтал весь прошлый год, мечтал всю жизнь, ему казалось - железную дорогу и вагоны, бегущие по ней. И нервы сдали - осел грибник мешком на землю.
Теперь не слышал ничего. Сидел в траве и видел сквозь нее, как товарняк, длиной с полкилометра, проходит мимо, медленно, бесшумно. Потом лишь, постепенно, чуть успокоившись уже, расслышал скрежет он последнего вагона в повороте.
Не шевелился Алексей, в траве высокой сидя. Он вспомнил дом к чему-то свой - свою уютную квартиру. Свою работу вспомнил. Она отсюда виделась пустой и никому совсем не нужной. Никчемной и смешной. Тем более сейчас, когда его уже похоронили. На что потратил он пол-жизни? И Машины слова ему пришли на ум: "Как сам захочешь, так и будет". Подумал: “Мне тридцать пять всего. Пятнадцать лет жизни впереди. Наполненной, густой, неторопливой. Понятной и простой. Скорей всего счастливой”.
Еще примерно через час грибник опять услышал шум состава. Сидел, не шевелясь. Чего-то ожидая. Чего - и сам не знал. Товарные вагоны взглядом провожая. Последний мимо, громыхая, побежал. Состав чуть-чуть, на повороте снизил скорость. Грибник вскочил. Рывком догнал. Вцепился в поручни последнего вагона. Бежал с ним рядом несколько секунд. Состав пошел быстрей, вираж минуя. Грибник что было силы двумя ногами оттолкнулся от земли, решившись наконец, ничком упал на пол вагона.
Он отдышался и уснул. Проснулся в темноте. Мелькали мимо фонари. Грибник почуял человека. Еще не видя. По запаху почуял, словно зверь. Бензином пахнущего, табаком (в деревне не курили), мазутом и углем. И понял Алексей, что дома он. Неважно где. В каком конкретно месте.
Состав остановился. Среди других таких же точно. Со всех сторон пришедших. Грибник ходил меж них в полнейшей темноте. Он с пол-часа плутал. Пока не выбрался на возвышение из щебня, перроном служащее здесь. Прошелся вдоль него. На небольшом строении увидел надпись "N-ская-Узловая". И от такого пустяка, что точно знает он местонахождение свое, грибник восторг в груди щемящий ощутил. "Сентиментальным стал в лесу", - подумал. Дождался электрички. И через час уже стоял у дома своего.
Однажды Алексей, проснувшись рано утром, почувствовав, что выспался, что спать не хочется совсем, поднялся медленно с постели. Прошествововал в душ. Смыл сон и пот прошедшей жаркой ночи. В халат махровый облачился. Затем отправился на кухню. Сварил яйцо. Но не вкурутую, а в "мешок". Кусок батона отломил, намазал маслом. Затем он сверху положил кружок копченой колбасы, и рядом сыра со слезой благоухающий кусок. И чай покрепче заварил. Налил его в большую кружку. Развел сгущенным молоком. И вспомнил сон тот давний. И ничего не ощутил. Ни радости, ни наслажденья. Одну привычную усталость.
"Конечно это ерунда, - он уговаривал себя перед пятидесятым днем рожденья". Но сделал максимум того, что можно сделать самому перед собственной кончиной. И, чуть поворочавшись накануне юбилея своего, уснул спокойно. Родился он под утро. Не ждать же смерть всю ночь.
Проснулся утром как обычно. Сказал себе: "Ну вот. Чего хотел, и сам не знал". Но что-то все таки за сердцем шевельнулось. И что-то изменилось в ощущеньях. Он словно по-другому начал жить.
А следующим же утром не проснулся. Перед рассветом сердце замерло, застыло в час рожденья. Кто виноват, что почерк у старухи, что заполняла карточки в роддоме, был крайне непонятен, и цифру 2 все путали с 1.