Сергей Данилов

Невыносимая радость бытия

Павлику было шесть лет, когда однажды вечером он вдруг ощутил полное и глубочайшее счастье свалившееся на его голову неведомо откуда, и лишь много-много позже, сидя как-то на уроке биологии в школе, осознал, что произошло это в той же мере закономерно, в коей у известной собаки профессора Ивана Петровича Павлова, тоже как бы из ничего возникал зверский аппетит при включении самой обыкновенной электрической лампочки, а в результате через прорезанную в животе дырку, из специально вставленной туда трубочки, в банку очень наглядно капал желудочный сок, доказывающий наличие у животных условного рефлекса.

   На уроке Павлика заинтересовала именно подопытная собака, а вовсе не ученый на соседней странице, к аккуратной бородке которого были густо подрисованы мушкетерские усы, а на лбу торчали дьявольские рожки.

   Иван Петрович пристально вглядывался в свою экспериментальную животину и было в этом прозорливом, почти ленинском взгляде нечто задумчиво - мечтательное, весьма роднившее его и с Витькой Голубцовым, который как-то поймав голубя отщелкнул ему портновскими ножницами обе лапки, подбросил вверх и приставя ладонь ко лбу следил: сможет ли сизарь сесть теперь на покатый купол церкви, и сколько времени продержится в поднебесьях в беспосадочном режиме?

   Нет - нет, никто не спорит, конечно, ученый имел гуманистические соображения и старался во благо рода человечьего при планировании своих экспериментов, но, - думал Павлик, не отрывая взгляда от рожек, - вот если бы его самого резали каждый день помаленьку другие замечательные хирурги, пусть даже не во имя науки, а ради продления его собственной жизни, ну там трубочку в бок вывели и прямо в бутылочку, которая в кармане, чтобы туда моча капала, как у старика Сидоровича, потом бы гланды из-за ангины подрезали, а горлышко все равно болит, так снова: "тот раз мы тебя пожалели, да видно зря, надо было сразу полностью удалять пошлый атавизм, гнойные подушки эти, от них только инфекция в организме распространяется, рот шире открой! - И снова пистолет в глотку, петлю накинут и чик ..., - черт, сорвалась, сестра дайте другой инструмент...". Вот если бы он ежедневно помучался таким образом хоть бы с полгодика, а лучше годик от обыкновенной каждодневной физической боли, Иван Петрович наш гениальный, то интересно знать, посетила бы его замечательная идея с трубочкой?

   Стал бы он резать пузо собаке и втискивать ей туда изобретение свое во имя будущего прогресса? Вот в чем вопрос.

   Павлик к шестому классу переболел уже всеми детскими болезнями и принялся за взрослые, по полгода пролеживая в больницах, отчего доктора, что мужчины, что женщины - без разницы, полистав быстренько медицинскую карточку, разговаривали с ним исключительно в ироническом тоне: ну что, моряк - с печки бряк, растянулся как червяк, позагораешь у нас пару месяцев в больнице? Вижу - вижу, тебе к этому не привыкать, вон какой здоровенный парнина вымахал на казенных то харчах! Скоро, брат, в армию идти. Плоскостопия нет? Нет. Вот, это главное, а остальное вылечим.

   Отвечать полагалось весело и односложно, по-мужицки: да нам тоже запросто, мы люди привышные. Павлик отвечал, внутренне ужасаясь очередной грядущей боли, и на самом деле как огня боялся ироничных, непогрешимых и неподсудных земных богов в белых халатах: веселых, чистых, образованных, смелых, до чертиков похожих на молодых киногероев - шестидесятников с экранов большого кино, высмеивающих вышедшую из моды жалость, а тем более совершенно доисторическое милосердие, блестящих профессионалов своего дела, которым всегда полагалась улыбаться в ответ, как улыбались кинобольные, восторженно глядящие на своих спасителей снизу вверх, а главное до заикания горячо благодарить при выписке, что они так здорово поставили на ноги и, кстати, ведь совершенно бесплатно. Желательно также сделать запись в книге благодарностей за блестящее исполнение врачебного долга и быстрое выздоровление.

   На том уроке Павлик разнервничался, думая о предстоящих очередных койконеделях, и пристал к биологичке с дурацким вопросом не по теме: что стало с дворнягой, принесшей Павлову мировую известность?

   Что стало, что стало, ну какая разница, что с ней стало, тут и про самого Павлова нельзя было сказать, что он нобелевский лауреат, а в бога верил. В бога верил, а живых тварей мучал, хоть и с благими намерениями. Ну кто без греха, пусть первым и кинет...

   Одним словом молоденькой биологине Наталье Санне о судьбе животного, естественно, ничего не было известно, однако почему не предположить, что такая знаменитая собака (как Белка и Стрелка, чем она в конце концов хуже?), внесшая своим боком скромную лепту в копилку человеческих познаний о мире, была по окончанию замечательного опыта благополучно зашита, и дальнейшую жизнь провела в тепле, холе, подкармливаемая сахарными косточками из домашних щей профессора и котлетками от многочисленных экскурсантов, которым она демонстрировалась как историческая и научная достопримечательнось. Вот.

   Выразившись в таком ключе, Наталья Санна посмотрела в глаза ученику: "Ну теперь то твоя душенька довольна?".

   Да. Да. Да. Павлик почти успокоился за четвероногого друга с дырочкой в правом боку, который, вероятно из чисто педагогических соображений, был нарисован в учебнике легким штриховым контуром, и запомнил бы только профессора и его условный рефлекс, если б третьегодник Стручков не пошутил скверно, использовав затянувшуюся паузу на все сто:

   -Это ей потом пришили вторую голову?

   Все как всегда расхохотались над клоуном Стручковым, биологиня покраснела и стушевалась, а Павлик не без внутреннего сопротивления, но вынужден был признать, что хоть Стручков ничего не соображает ни в алгебре, ни в биологии, но по жизни прав: у профессора и его учеников, имелось наверное громадье других творческих планов, не менее дерзких, чем прежний, и они, планы эти, изначально отвергали саму возможность спокойной собачьей жизни в науке. С этим бессмысленно спорить, и нечего закрывать глаза котлетами от экскурсантов.

   "Живодер ты, дядечка, не хуже нашего Голубцова", - подумал Павлик, подрисовывая профессору из-под усов большие клыки, отчего нобелевский лауреат сделался похожим на старого доброго моржа, вылезшего из полыньи на страницу.

   Биологичка двинулась дальше по теме урока, а внимательно слушающий ее Павлик параллельно вспомнил про свои детские, непонятно откуда возникающие счастья и, рассуждая шаг за шагом, пришел к выводу, что все они были ни чем иным, как условными рефлексами в своем предвосхищении событий.

  

  

   ... поздний летний вечер конца июня, того самого времени, когда в городе после жаркого пекла дней стоят бледно-серые ночи с неостывающими малиновыми зорями по краям неба.

   Иной раз соседки на улице заговоряться друг с другом у калитки в таких теплых ласковых сумерках о житье-бытье, глядь, уж два часа, а все сумерки не смеркаются, небо запеклось жаром на западе и калится не переставая, и к четырем утра опять на улице совсем светлое - газету читать можно.

   Чтобы заснуть в привычной темноте приходится закрывать оконные ставни.

   В комнате горел электрический свет. Здорово набегавшись за день в детском саду и длинный нескончаемый вечер на улице, Павлик лежал на своей кровати, свесив голову вниз, и смотрел как блестит пол.

   Пол очень твердый, ровный и одинаково холодный, что зимой, что летом. Огромные плахи подогнаны так точно, что между ними ножа не просунуть, а поверх закрашены лучшей блестящей краской. Это очень древний пол. Он с незапамятных времен является гордостью их немногочисленного семейства. Стены гораздо хуже: неровные, местами толстый известковый набел обвалился и видны кирпичи, потолок тоже не фонтан - три балки выпирают наружу, а по ним идет провод к лампочке, света в окошки мало попадает, что не говори - подвал есть подвал. Зато пол шикарный, ни у кого такого нет.

   Он свесился с кровати уже по пояс, руки болтались как плети туда-сюда, не доставая коврика, как у настоящего кавказского всадника-джигита, что на полном скаку опрокидывался из седла вниз, повисая головой между мелькающими копытами, представляясь убитым, а потом лихо возвращался в седло и мчался дальше.

   Такой номер показывал приезжий цирк, куда Павлик ходил с родителями. Этот номер понравился Павлику больше всех, так что потом для выступления на концерте в детском саду мама сшила ему кавказский костюм из черного сатина. Особенно хороши получились карманчики на груди, с несколькими отделениями для патронов. Вместо патронов свернули из бумаги трубочки, и было очень красиво. Павлик отлично станцевал горский танец, ему хлопали в ладоши, и потом еще долго хвалили, называя джигитом. Костюм до сих пор висит в шифоньере.

   Никелированные ножки большой двуспальной кровати оканчиваются маленькими изящными колесиками. Их выточил друг отца по заводу токарь Чесноков, с которым они всегда приходили к ним домой обмывать получку, и за вечер распивали пол-литра водки с долгими разговорами. Аванс обмывали дома у Чеснокова. Отец Павлика был модельщиком, делал формы для деталей, тоже хороший специалист, но не на все руки мастер, как Чесноков. Полгода назад он умер из-за открывшихся фронтовых ран в больших страданиях.

   Чесноков не надолго пережил приятеля. Намывшись поздним субботним вечером в бане номер пять на улице Партизанской, и выпив стопку в соседней рюмочной, он пошел домой один с веником, баулкой и махровым полотенцем на шее, а на темной улице Героя Александра Матросова получил неожиданный удар по голове. У него выгребли из кармана полтора рубля мелочи, после чего отбросили с дороги в сугроб, где он и замерз во сне с улыбкой на губах., а колесики остались: четыре на ножках павликовой кровати, четыре на родительской. Чем-то они напоминали маленькие изящные копытца арабского скакуна.

   И вдруг ни с того ни с сего павликова кровать чуть слышно тронулась с места, сделав это поразительно легко и мягко, как поезд при отправлении, и начала двигаться непонятно куда и было видно как крутилось маленькое колесико. Само поехало!

   Павлик резко выпрыгнул из висячего положения и упал на подушку, пытаясь разобраться в какую сторону происходит движение : к печи - голландке или шифоньеру, и ощутил не страх, а наоборот непонятно отчего возникшую сильную радость. Он чувствовал мягкие толчки снизу от которых вся постель с подушкой и матрацем, уже не каталась, а лишь тряслась туда-сюда вслед им практически на одном месте, повинуясь непонятной силе, как покорное бессловесное животное.

   -Павел, перестань баловаться, - сказала мама из своей комнаты.

   -Я не балуюсь.

   -А кто катает мою кровать?

   -Не я. Я лежу на своей.

   -Да? А кто?

   -Никто. Это было землетрясение.

   -Опять?.... Что-то нас слишком часто стало трясти. Смотри-ка, правда, вроде и гор близко нет, а трясет который раз за лето.

   Павлик чувствовал необыкновенный прилив воодушевления, связанный с завтрашним днем, как будто перед Новым годом или днем рождения. Ему хотелось говорить и говорить всю ночь напролет.

   Но - режим. Раз лег, то спи. От предвкушения будущего счастливого дня он так крутился в постели, что свело икры. Он не спрашивал себя что будет, да если бы и спросил, то едва ли мог пока ответить, осознание предчувствия пришло только назавтра.

   Воскресный день настал внезапно. Он вскочил уже пребывая в радостном настроении, будто к чаю его дожидается сладкая шоколадка.

   Куда девалась рубашка?

   -Мама, где моя рубашка? - Кричит Павлик возмущенно, - С вечера я повесил ее на стул!!!.-Ага, и мамы нет.

   Он вскарабкался из подвальчика по лестнице во двор, двор у них небольшой, метра два всего шириной; вдоль дома идет забор - место меж домом и забором это и есть двор, здесь же поленница, два куста чахлой смородины, которые без солнца никак не хотят плодоносить, клумба отгороженная доской с цветами саранками, а вот и мама - стирает в ванной белье и развешивает его на веревке, протянутой от ворот до сарая.

   -Мама, где моя рубашка?

   Мать разгибается, показывает мыльной рукой на длинную-предлинную веревку, боже, там все его рубашки, совершенно мокрые висят и с них капает на землю вода.

   -Как же я пойду гулять? - Взволнованно вопрошает Павлик.

   -А кто ж тебе виноват, что за шесть дней выпачкал ровно шесть рубашек? Ты прекрасно знаешь, у меня только один выходной в неделю. И только в воскресенье я могу устроить стирку. Иди погуляй в огород пока, скоро высохнут.

   Нет, так жить нельзя! Он не может более терпеть свое одиночество и бежит смотреть рубашки. Может быть какая-нибудь высохла? Увы.

   -Что сегодня будет... Что сегодня будет... - хитро разговаривая вслух, Павлик прохаживается мимо матери, полощущей пододеяльник в большой ванне, стоящей прямо на земле и поглядывает на нее с заговорщецким видом. Однако она слишком занята своей стиркой, для того чтобы поддерживать разговор с подтекстом. Что же это такое?

   -Мама, неужели мне совсем нечего одеть, чтобы выйти на улицу?

   -Надень вельветовую курточку.

   -В ней будет жарко.

   Мать молча скручивает пододеяльник в огромный жгут, из которого шипя выжимается вода.

   -В ней жарко и неудобно, - повторяет Павлик настойчиво на одной ноте. - За это я возьму орден.

   Мать молчит. Молчание - знак согласия.

   Павлик опрометью мчится в квартиру, достает курточку, прикручивает к ней орден из шкатулки.

   Конечно, отцов орден оттягивает нагрудный карман и слегка болтается, железо винта неприятно царапает кожу, но он выходит в курточке на улицу.

   Хочется орать, скакать, прыгать от неминуемого приближающегося счастья. А люди все еще спят в домах, все как один спят, и такая светлая, вся в зеленых тополях, будто умытая, чудесная в своей утренней первозданности улица пустынна. Он скачет по ней приставным шагом из конца в конец квартала. Никого. Настоящее изуверство, это когда человеку не с кем поделиться наступающим счастьем общим для всех. Спать в такой день! В воскресенье!

   Проходит битый час, пока из дома, где живет его дружок Игорек, не появляется Николай Палыч - седой, благообразный человек, всегда веселый и приветливый, с двумя пустыми ведрами. Осторожно оглядывается по сторонам, не хочет встретить кого-нибудь со своей опасной ношей, иначе человеку не будет удачи весь день и быстро направляется к водопроводной колонке. Гигантскими приставными шагами Павлуша помчался к нему навстречу с горочки, что нам приметы?

   -Здравствуйте, молодые люди, - говорит приветливый Николай Палыч, успев таки подставить ведро под струю колонки, - с утра пораньше носимся как на крыльях?

   -Здравствуйте, а сегодня буря будет, - заявляет без обиняков орденоносец Павлик.

   -Это кто ж тебе молодой человек такое сказал? По радио слышал?

   Молодой человек старается вспомнить, кто ему сказал, и с изумлением понимает, что никто не говорил, и ни от кого он ничего такого не слышал. Более того, не знает, откуда знает про бурю. Но ведь это ясней ясного!

   -По радио слышал, - соглашается Павлик деревянным голосом.

   -Странно, а мой барометр чего-то помалкивает, - и Николай Павлович выразительно оглядывается на поясницу.

   -Может быть ваш барометр сломался?

   -Это я сломался, поэтому у меня и есть барометр.

   - Сегодня очень здорово у нас здесь будет. - Он не упоминает бурю, - все равно Николай Павлович не поймет, ибо не чувствует того, что Павлуша.

   Непонятый и слегка разочарованный, Павлик бежит домой, снимает курточку и орден. Мать раскатывает тесто в летней кухне, готовя воскресный пирог с рыбой.

   -Далеко не уходи. Скоро будем завтракать, да я пойду мыть полы в конторе.

   Павлуша втихоря стаскивает одну свою рубашки с веревки, потому что во дворе все еще тень от тополей, бежит в огород, где развешивает ее на теплом от солнца заборе. Взрослые не понимают счастья. Они не так устроены. Людка бы его сразу поняла. Кстати, как это он забыл, ведь сегодня воскресенье, а в воскресенье они собирались идти в библиотеку менять книжки. Людка уже закончила первый класс, и между делом научила читать Павлушу, которому осенью тоже предстоит пойти в школу.

   Он отыскал две библиотечные книжки, перелистал, все в порядке, боже мой, как чудесно будет сегодня! Пока мать готовит он, бегая вокруг, прочел ей обе книжки. Позавтракал и кинулся в огород проверять рубашку.

  

  

  

   Она оказалась почти сухая и лишь самую малость запачкана смолой, выступившей на заборе. Павлуша натянул ее, схватил книжки и устремился к Людкиному дому, но на лавочку не сел, сначала постоял, потом начал ходить, а затем прыгать на одном месте. Неуемная энергия счастья била ключом.

   Из ворот красивого дома на горочке вышел первый прохожий. Это Леонид Яковлевич - директор завода, а может даже и главный инженер, он работает круглую неделю без перерыва, но в обычные дни за ним приезжает большая черная волга, а в воскресенье директор идет на свой завод пешком, потому что у шофера выходной.

   На воротном столбе, чуть повыше его серой шляпой сидит серая кошка и смотрит на директора сверху удивленными глазами, - думает, что другая кошка на голове Леонида Яковлевича уселась. Выгнула спину и когтистой лапкой попыталась наподдать сопернице, однако тут же разобралась что к чему и снова мирно свернулась на столбике.

   Смешно, что директор ничего не заметил, только шляпу поправил. Взрослые много чего не видят. Однако на сей раз Леонид Яковлевич что-то подозрительно долго стоит на одном месте и смотрит туда, откуда придет буря.

   Павел насторажился: неужели так скоро? Быстро влез забор, встал, выпрямился во весь рост, но в той стороне неба ничего пока не видно. Дядя Леня смотрит просто так? Или тоже чувствует радость? Хотя по его лицу этого не скажешь.

   -Здравствуйте. А сегодня буря будет! - Не удержался Павлик, когда директор проходил мимо, - и добавил, - по радио говорили.

   -Когда? Прогноз только что передали, ветер юго-западный, два - три метра в секунду, осадков не ожидается.

   -Будет! - Убежденно говорит Павлик. - Вот оттуда придет, как прошлый раз.

   -У нас в это время года роза ветров юго-западная. - Произнес директор умным голосом, - откуда взяться ветру, если в центре Кулунды как раз на юго-западе стоит огромный антициклон и в Казахстане тоже? И все мы застряли в этом антициклоне. Дождя тоже ждать не стоит, повсеместно область высокого давления.

   -Будет буря, - пророчествует Павлуша, указывая пальцем в небо, - повалит тополя и электричество опять порвется до завтрашнего утра.

   -Вот бестолковый какой, - возмутился Леонид Яковлевич, -говоришь ему про Фому, а он опять про Ерему. Ты хоть знаешь, что такое роза ветров? Эх, ты! - И раздосадованный, что его отвлекли от собственных мыслей ерундой, идет дальше.

   -Нет, не знаю. - Отвечает Павлуша весело ему в спину, и продолжает гулять перед окнами не сгибая ног, изображая журавля, выглядывающего лягушек, - в одной из его книжек есть сказка про этого журавля.

   Но вот из больших ворот появляется Людка, проверяет, все ли книжки он взял и дает команду отправляться в путь.

   -Сегодня здорово будет! - говорит Павлик загадочно.

   -Напрыгаемся до отвала, - соглашается Людка с особыми интонациями в голосе, по которым нетрудно догадаться, что она чувствует. Родственная душа.

   Они отправляются в дальний поход. Песок под ногами топкий, горячий, набивается в сандали, очень грязный, потому что смешан со шлаком и золой от печей, которую жители выносят зимой на улицу. За ними тянется шлейф серой пыли. Очень хорошо, что машины в воскресенье проезжают редко, зато уж если пройдет, то с полчаса стоит дымовая завеcа ничего вообще не видно.

   На пути встречается водоколонка, они делают короткий привал, пьют воду и идут дальше, плюясь песком, скрипящим на зубах. Несмотря на все эти мелочи настроение растет час от часу.

   И вот, уже когда выбрали новые книжки и пошли обратно, то с песчаной горы Павлик разглядел на горизонте долгожданную узкую темную полосу, контрастно отделяющую синеву неба от зелени земли.

   -Вон! - Воскликнул он останавливаясь и победно указал пальцем, словно полководец после долгого перехода, на открывшийся в пустыне долгожданный оазис.

   -Буря идет! Ура! - Людка подпрыгнула над песком небольшой ракетой. - Быстрей, живо, сейчас поиграем дома!

   Они заторопились, чтобы успеть до бури. Ширина полоски над горизонтом тоже быстро увеличивается. В воздухе повисла жаркая тягостная тишина. Солнце светит с отчаянной силой. Когда добежали до своего квартала, плотная темная стена встала уже на полнеба. Она черно-синего цвета. За ней ничего не видно.

   Стена приближается беззвучно, но решительно. Все люди по случаю выходного дня и природного события вывалили на улицу, чтобы осмотреть получше редкую достопримечательность.

   -Дождя не будет, - говорит Николай Павлович столпившимся кружком соседкам. - Это не грозовая туча. Это ветер с целины опять тащит к нам чернозем. Там почва эрозирует, распахали степь, вот теперь чернозем и выдувает весь.

   Анна Михайловна, очень здоровенная тетка, внимательно разглядывает стену, вставшую до неба словно ищет в ней брешь:

   -Прошлый-то раз выхожу после в огород, а у меня там зерно пшеничное насыпано.

   -А у меня песком сантиметра три слоем все покрыло, ей богу нанесло.

   -Это бог наказывает, - говорит баба Лена, -светопредставлением, сроду раньше такого не бывало, - ветру нет, а оно идет. Может быть это и есть конец света, кто знает, молиться надо всем.

   -Бог то бог, да сам не будь плох, - замечает проходивший по своим делам участковый Трохимчук. На его галифе всегда болтается пистолетная кобура, - всем известно, набитая тряпками для вида.

   Муж Анны Михайловны Федор вынес огромную чашку нарезанных разноцветных помидоров, желтых, красных, даже фиолетовых:

   -Пробуйте, соседи, угощайтесь скороспелыми сортами и ничего не бойтесь, таких концов уже третий за одно лето, как-нибудь и его переживем.

   Стена изогнулась, нависла над улицей, как океанская волна над кораблем местной жизни. Она стоит молчаливая от земли до самого солнца. Видно, как на горе она проглатывает один за другим дома.

   -Смотри, смотри, - кричит Павлик Людке, - больницу двухэтажную сейчас проглотит!

   И точно в одну секунду было двухэтажное здание больницы белое красивое, - раз и нету - пропало. Вот здорово!

   Вдруг из двора бабы Лены заголосил петух.

   -Ну было же граждане постановление, не держать живности горожанам, Елена твой петух орет? -Трохимчук укоризненно поглядел на старуху, - и чего мне с вами несознательными делать?

   -Петуха я давно сварила по постановлению... три курочки остались. Да как же без яичек? А? -восклицает она, вознося истощенную постами длань к небу. - Ох, значит курица петухом закричала, ох, не к добру!

   -А говорила нет живности. -Продолжает рассуждать участковый. -Вот и верь вам после этого на слово, богомолкам. Пройдем-ка Елена Ивановна ко двору, да выберем меж собой: или протокол составлю, или бошки курям скручу, на твой сознательный выбор.

   -Иди крути, все равно теперь, а я с народом останусь!

   Трохимчук смотрит на черную стену, поворачивает свою шею вправо, влево, как бы выбирая в какую сторону удобней скручивать головы лениным курицам, поправляет кобуру и направляется к ее домику выполнять постановление партии и правительства.

   Тем временем Николай Павлович с тетей Грушей, прогуливаются взявшись под руки и мило беседуя меж собой. Отставной полковник Брусницкий вынес на улицу трофейный цейсовский бинокль и дает всем желающим поглядеть на стену: немецкая оптика показывает вихри и протуберанцы пыли, из которых состоит великая кулундинская стена.

   Большая редкость, когда все обитатели квартала разом высыпали из своих домов в приподнятом настроении, смеются, шутят друг с другом, забыв многочисленные соседские распри. Будто праздник снизошел на их улицу.

   Все поглядывают на приближающуюся стену, что нависла уж над ближними домами. Хорошо хоть солнце остается пока на здешней стороне и ярко освещает окрестности: это напоминает спектакль про конец света, в котором зрителей неожиданно пригласили поучаствовать, и они ради смеха согласившись, взобрались из зала на сцену и надувая щеки, чтобы не расхохотаться, ходят под яркими лампами перед нарисованным на задней сцене огромным, ужасным адом, который весь извивается и корчится, но которого никто ни капли не боится, потому что знают: за сценой стоят вентиляторы и дуют на полотнище, чтобы ад казался живым.

   Ребятишки бегают орут, кто во что горазд, и Павлик с Людкой тоже зная, что скоро все кончится, вливаются в общую восторженную толпу, переживая высшую эйфорию и необъяснимое вдохновение, требующее немедленной отдачи всех сил.

   Стена стоит уже совсем рядом, прямо за заборами, а ветра нет ни малейшего, яркое освещение улицы приобретает насыщенную желтую окраску, подтверждающую, что все они находятся на одной большой театральной сцене вместе с домами и деревьями, сверху светят солнечные прожектора, а в двух шагах занавес от неба и до земли, что происходит за ним - неизвестно. Может быть там сокрыт театральный буфет, а может вовсе ничего нет. И еще совсем немного осталось ждать, как нигде никого и никогда не будет. Все чувствуют это. Если бы солнце стояло чуть пониже, тени от людей и деревьев были бы видны на этой стене.

   Но никакой печали, Павлик любит всех прохожих со счастливой уверенностью, что они все тоже любят его. Ребятишки затевают новые игры и тут же бросают их, бешенная энергия не выносит ни сдерживающих правил, ни законов, ни вообще каких бы то ни было ограничений.

   В конце концом все просто носятся друг за другом по сваленным в кучу толстым бревнам и дико кричат. Игорек падает, медленно поднимается: на его лбу напухает темно-красная линза, он неуверенно улыбается и покачивается как во сне. Павлик вместе со всеми закатывается от хохота, все хохочут, так, что за животики хватаются, хохочут, хохочут, не в силах остановиться, а он стоит на бревне, расставив руки в стороны, как-то устало качаясь. Тетя Маша подхватывает его и уносит домой, несмотря на слабое сопротивление.

   Вдруг солнца не стало, но еще кое-что видно сквозь пыльную мглу вокруг, и они с Людькой схватились за руки и помчались куда - то так быстро, как только могли, подпрыгивая и необыкновенно высоко взлетая.

   У них появились неограниченные силы и способности. Они стали бессмертными и всемогущими.

   Вместе запели ужасно громкую песню - крик, пока кругом совсем не почернело, дома с деревьями окончательно исчезли, сделалось темно как ночью, последние живые звуки и крики поглатила воющая со всех сторон колкая черная пыль, и тогда крепко схватившись за руки они закружились на одном месте, но потерявший зрение и слух Павлик уже не мог различить ничего даже совсем близко перед собой, даже людкиных рук не видно, своего голоса не слышно, потому что кругом стоит непрерывный гул. Но радость от этого еще более возросла, сделавшись неимоверной.

   Он стал безмерно счастлив. Они кружились и кружились и кружились, как две пылинки в общем бешенном круговороте, и ничего кроме этого движения не осталось в жизни, но именно оно доставляло самое гигантское наслаждение. Центробежная сила старалась разорвать их вечную связь: понемногу людкины руки начали вянуть, отлепляться из его рук, еще немного и они в последний сладкий миг ощутили друг друга кончиками пальцев.

   И все кончилось. Расставание неумолимо, так всегда бывает в жизни: раньше или позже, но к вечеру непременно надо расставаться. Это очень печальный миг, который содержит в себе особую щемящую радость будущей встречи, и все, все, конец. Больше никого у Павлика не осталось.

   Его куда - то тащит, он неуверенно переставляет ноги, спотыкается и падает навзничь, непривычно сильно ударяясь спиной о землю. Вся планета слишком быстро кружится подо ним волчком, вставая то на один бок, то на другой, теперь она совсем небольшая осталась, размером с бочку. Павлик лежит на ней один, его лихотит и он начинает бояться, что слетит с нее, и тогда уж точно провалится с ручками - ножками в бездонный черный косматый космос, куда срывается и падает иногда по ночам во сне.

  

  

  

   Тридцать первого декабря под Новый год в госпитале из-за сорокоградусных морозов произошел резкое понижение температуры в отопительной системе, и всех больных, кого было можно, срочно выписали домой, неходячих распихали по другим стационарам.

   Павел не ждал такого удара судьбы. Он был стопроцентно уверен, что проведет в больнице всю зиму, ведь лечащий врач сразу предупредила, чтобы раньше марта даже и не надеялся на выписку, и он не заготовил топливо. А подвал сейчас так накалился холодом, что ой - ей - ей, поди нагрей - ка его! Нет, не отрыть ему траншей в снегу, сарай занесло поди под крышу, не расколоть чурку - сил нет, а только на морозе задохнешься, не натаскать угля для протопки, в общем, в подвале не выжить в такой мороз больничному человеку.

   И поехал Паша на трамвае весь скукоженный, сразу сильно замерзнув, задохнувшись от холода, совсем не домой, а на базар.

   К тому же поддался слабости в ногах, - войдя в трамвай уселся не подумав на свободное металлическое кресло, и хоть сразу почувствовал, что леденеет, встать сил уже не хватило. Павел нахохлился, съежился и решил досидеть до нужной остановки.

   Как говорится: не было счастья, да несчастье помогло, к нему двое подошли, невысокий мужчина в хороших унтах и женщина в толстой шубе, которой можно только позавидовать, и крепко поддатый мужчина сразу скомандовал: "Слышь, ты, мужик, чего сидишь, а ну встань, уступи место женщине!".

   Тотчас Павлуша нашел в себе силы встать и уступить даме место, смущенно улыбнулся вдобавок: извините, не заметил, еще немного отошел в сторонку и начал смотреть в замершее окно. Он не испугался, нет у него больше страха внутри, вырезали наверное с какой-то кишкой или сожгли химиотерапией до тла, а он и не заметил. Страха нет, но радость иногда случается, без радости жить невозможно, а он, Паша, очень живучий. Стоит себе, да рассуждает о жизни.

   Минус сорок три по Цельсию. Значит в подвале сейчас тоже градусов тридцать не меньше, дров наколотых в сарайке нет, угля мало, вместо тропинки к сараю - сугробы, пока их разгребешь, пока растопишь всю зиму не топленую печь - околеть успеешь. Правильно не поехал домой. Нечего там делать.

   Маленький джентельмен усадивший даму тем временем продолжал сопеть размороженным красным носом, и неотрывно глядел в пашину сторону явно неудовлетворенный своей слишком быстрой победой, ему хотелось долгой, трудной, кровавой битвы, но Павел его сильно разочаровал тем, что и теперь не давал повода: даже головы не поворачивал, взглядом тем более не встречался, и это вызывало в душе коротышки крайнее раззражение. Свирепея от бесконфликтности, джентельмен начал ругаться матом, подбирая побежденному сопернику нужные характеристики на тюремно-блатном жаргоне.

   Ему очень хотелось сейчас заехать кому-нибудь по кумполу, душа просила бури и шторма, аж заходилась бедная. Пашин немалый рост вызывал агрессивный протест и привлекал пафосом справедливой борьбы Давида с Голиафом, а с другой, еще более приятной и обнадеживающей стороны, Голиаф носил на носу толстые очки с замороженными линзами, тут главное первым ударом окуляры расхлестать, а дальше найдем куда пинаться.

   Он конечно не знал, что левый глаз у противника давно не видит, а правый смотрит на полпроцента нормального зрения и эта половинка, которую обычный человек может потерять и не заметить даже, Голиафу безумно дорога, во всяком случае много дороже трамвайной мужской чести, а кабы знал, ничто бы его не сдержало. А так пока унты упирались и скоблили в пашину сторону, в то время как хорошо усевшаяся дама цепко держала своего друга за рукав, и не пускала в драку. Но в любом случае зависеть от исхода их противостояния Павлу совершенно не хотелось. Потому сочтя за лучшее избежать осложнений, он вышел на очередной остановке и пошел себе пешочком. До базара, где торговала овощами и фруктами Людмила, оставалось всего каких-нибудь пара километров.

   Из-за мороза в предновогодний день открытых палаток на базаре мало, в торговых рядах зияли многочисленные пустоты, но стеклянные киоски упорно работали, светясь гирляндами разноцветных лампочек. Павлуша стукнул в замороженую форточку.

   Форточка тотчас открылась и приветливо спросила девичьим тоненьким голоском:

   -Что будем брать, мужчина?

   -А Людмила сегодня не работает?

   -Рядом, - и форточка закрылась. Холодно. Фрукты могут подмерзнуть.

   Шел двенадцатый час дня. Стояла морозная мгла, высыпавшая серые кристаллики льда на грязный лед дороги. Стекла очков окончательно заморозились дыханием, пришлось корябать дырочку. Трудно даже представить себе, как продавщицы могут отстоять весь день на таком свежем воздухе, тем более, что покупателей практически нет, и едва ли появятся. Все все давно закупили и дома сидят, праздничный ужин готовят.

   Через дырочку он недоверчиво приглядывался к толстой тетке в многослойных шалях - платках, телогрейке и штанах, заправленных в валенки. Дырочка в стекле быстро замерзала, к тому же располагалась не по центру, а немного внизу и приходилось задрать голову и с важным видом разглядывать продавщицу с багрово - распухшими щеками, торговавшую рядом с киоском в открытой палатке. Баба стояла за коробками, в которых богато насыпаны курага, чернослив, греций орех и арахис. Когда она подняла опухшее лицо с сизым носом, Павлуша тотчас узнал знакомое чудное выражение, всегда таившееся возле глаз, теперь запавших глубоко под заиндевелыми бровями.

   -Привет работникам советской торговли, самым честным работникам во всем мире! - как можно бодрее прокаркал он.

   -А это ты? Выписался наконец? Ну, здравствуй, здравствуй, товарищ дорогой, давно не виделись. Что-то не сильно растолстел на больничной каше. Возьми вот грецкого ореха, пожуй, здесь очищенный есть. После химиотерапии нужно усиленное питание.

   -Почем стаканчик?

   -Ах, - она махнула рукой, - угощайся, ешь на здоровье да поправляйся, кураги вот возьми, от сердца хорошо помогает, все равно никто ничего в такой мороз не берет. Веришь нет, полтора часа здесь торчу, ты первый подошел.

   -Если первый мужчина - к удачному дню, - напомнил ей Павлуша широко распространенную среди продавщиц примету.

   -Какое там ... в мороз нет рынка. Что-то видок у тебя не ахти.

   -Маленько не долечился. А ты почему на улице, а не при овощах в своем стекляном дворце?

   -Так молодым везде у нас дорога, - попыталась улыбнуться Людмила, - Шамиль в киоск новенькую девчонку взял, а я теперь больше на подхвате, случайным товаром торгую. Таджики на прошлой недели морозов испугались и уехали, Шамиль у них перекупил орех вот, да сухофрукт по дешевке. Мне ведь уже не тридцать лет, милый мой, скоро стукнет сорок пять буду ягодкой опять. Может снова в киоск поставит, а?

   По ее слезящимся бойким глазам нетрудно было догадаться, что она уже остограмилась, но на таком собачьем холоде без этого не выдержать. Все рыночные "зимовщицы" с багровым сибирским загаром на лицах за день набирают понемногу, дабы не околеть, отчего к вечеру бывают сильно навеселе и случается в таком виде по-серьезному обмораживаются, или еще хуже обсчитываются.

   -Постереги маленько, сбегаю погреюсь.

   Павлуша кивнул и залез в палатку. Он не мог помочь ей чем-то существенным по жизни, но всегда пребывал рядом, крутился возле, да поблизости, от этого и судьбы их до сих пор лавируют параллельными курсами уже много - много лет, у обоих даже один общий хозяин - Шамиль.

   Когда Людмила еще была замужем, они с Павлом виделись не слишком часто; иногда соскучившись он забегал под каким-нибудь предлогом к ней на работу, может раз в месяц и то хорошо. Павлуша заболел еще в школе, все по больницам скитался, даже жениться не смог: "Пустой я человек", - смеялся он, когда его спрашивали об этом, - никчемный совершенно для женитьбы". А Люська успела выскочить замуж, жила в достатке, нормально, правда без детей, а потом и ее догнал рак, отняли одну грудь. Странно все же: поджелудочную железу хирурги удаляют, кусок пишевода вырезают, а грудь отнимают - выбрали словечко поделикатней. Вскоре после той беды, а возможно и вследствии оной, Люси тихо, незаметно, без всякого щума развелась, - муж оставил ей квартиру, а сам перешел жить к ее подруге. Спустя какое-то время и у Людмилы в трехкомнатной квартире объявился новый жилец, шикарный красавец Шамиль - беженец из Чечни.

   Когда она рассказывала какие букеты он дарит ей каждый день, как красиво умеет ухаживать и носить на руках, на нее трудно было глядеть, - так сияли глаза. Она была на седьмом небе от счастья, пожалуй Павлуша никогда не видел ее более окрыленной, чем в эти начальные месяцы совместной жизни с Шамилем, даже во время бури, а потом у нее родился долгожданный ребенок, Шамиль назвал мальчика Джихаром, а Людмила звала Димой.

   В годовалом возрасте Шамиль увез Джихара - Диму в горную Чечню показать своим родственникам и оставил там пожить. С тех пор прошло пять лет и больше Людмила сына так не видела, хотя регулярно отдавала на пересылку в Чечню почти весь заработок. Прежде у нее была хорошая должность ведущего экономиста в управлении, но управление давно расформировали и уже который год она торгует у Шамиля на рынке. Для своих нужд Шамилю нужно было создать "инвалидскую" фирму, в которой Павлуша стал числиться директором. Это позволяет ему чаще видеться с Людмилой, ведь они друзья детства. Числился он за бесплатно. Какая там работа - только в бумажках расписаться, а жил по-прежнему на инвалидскую пенсию первой группы.

   -Эй, чего нахохлился, как воробей, хочешь налью немного? - Людмила вернулась в боевом настроении.

   -Нет, спасибо, нельзя мне.

   -А на морозе топтаться можно? Сейчас Шамиль в кафе сидит в своей папахе шашлыки жрет и кофем запивает. Настоящий беженец. Он сказал, что из суда опять повестка пришла по этим дурацким авизо, тебе надо после праздников в суде быть, зря ты выписался так рано. Так что отгуляешь Новый год, сразу дуй в поликлиннику к своему врачу и садись на больничный, понял?

   -Я знаю про повестку, Шамиль мне в больницу звонил.

   -Тогда иди домой, чего зря мерзнуть? Помог - спасибо, еще не хватало простуду схватить.

   -Слышь, - Павлуша ежится, переходя к самому деликатному вопросу, - можно я к тебе? У меня в подвале сейчас мороз, топить надо сутки, чтобы стены нагрелись.

   Людмила достает ключи:

   -Держи.

   Павлуша сознает, что это поистине царский подарок, за который подруге детства придется вечером выслушать немало неприятного от Шамиля. Но его совесть молчит, наверно тоже отрезали ненароком. Или привыкла не высовываться, а по такому морозу так и особенно.

   -Спасибо.

   -Из спасибо шубы не сошьешь. Будешь кашеварить, понял? Свари суп, мясо в морозилке, и сам ешь, что хочешь. Приду - меня накормишь горячим до отвала, а то умру. Только сиди на кухне, в комнаты не ходи, что там делается - тебя не касается, понял?

   Да разумеет он все: понимает, что везет ему на этом свете. Кто там обитает в комнатах - не его собачье дело, какие люди приходят, о чем разговаривают, почему ругаются, - он сразу сокрылся на кухне варить ужин по люськиному заказу.

   С рынка она вернулась затемно, в шесть часов вечера. Павлуша начерпал ей тарелку щей из кислой капусты, на второе приготовил картофельное пюре с сосисками. Людмила ела молча и морщилась, руки - ноги отходят от мороза не сразу, только спустя время начинает выяснять, где и что приморозилось. Наливает себе еще водки и торопливо глотает, опасаясь всегда трезвого своего супруга Шамиля.

   Потом долго пьет горячий чай, обхватив бокал ладонями, и глядит замерзшими глазами в одну точку, расположенную на столе возле сахарницы. Павел сидит рядом, тоже молчит, ждет, ему не страшно, а слегка как-бы неудобно, вдруг Шамиль разорется и выгонит, куда тогда податься на ночь глядя? Хотя скорее всего и выгонит. Негде у них тут приткнуться, своих гостей навалом. Ну и ладно, пойдем тогда домой, в наш родной подвальчик.

   Наконец за окном раздается мяуканье сигнализации, машину поставили на охрану, хлопнули входные двери в подьезде: приехал на своем мерседесе Шамиль с охранником, неулыбчивым молодым чеченцем недавно сбрившим бороду и оттого кутавшим белый подбродок на загорелом лице в пуховый шарф.

   Людмила опрометью бросается им навстречу:

   -Шамильчик приехал!

   -Ты директор опять здесь? - Проходит он мимо нее не замечая, и обращается к Павлу. - Что за дела? Муж на работе, а ты у его жены дома сидишь? Да?

   - Его из больницы только что выписали, а дома нет отопления, - быстро говорит Людмила, широко открывая глаза и быстро-быстро хлопая уже накрашенными ресницами.

   -А ты молчи, женщина. Горская женщина должна молчать, когда мужчины разговаривают. Но ты плохая женщина, ты просто русская баба, вот ты кто. Грязная русская баба.

   Павлуша знает, что на базаре меж кавказцами, которые там всем заправляют, это самое большое ругательство, обозвать чем то худшим, чем грязной русской бабой невозможно и потому молодые продавщицы, которых берут на торговлю, первым делом ищут в своей родословной хоть мордву, хоть татар, но лишь бы не называться русской.

   Однако Людмила молчит, чувствуя вину и не спорит.

   -Ну я пошел, - говорит Павлуша, - спасибо за ужин, - встает и выходит из кухни в коридор.

   -Учти, я тебя не выгонял, я спрашивал: почему ты здесь? - Отдает дань кавказскому гостеприимству Шамиль.

   -Никуда он не пойдет, потому что дома у себя замерзнет. - Вдруг начинает возражать Людка.

   -Если главный обвиняемый помрет, дело закроют, - шутит Шамиль.- Ладно сиди, пока грейся, директор. Женщина, накрывай на стол, накрывай в комнате большой стол, праздновать будем. Большое дело сегодня будет сделано. Пусть и директор посидит с нами. Хочешь директор еще одну должность? Я тут подумал и решил ввести должность главного евнуха, а? Ты на нее очень хорошо подходишь.

   Он смеется показывая изумительные белые зубы. Охранник молча сверлит Павлушу глазами, в которых много презрения.

   -Ладно, шучу, шучу. Не понимаете вы русские шуток совсем. Нотариуса сейчас привезу, слышишь, женщина? Ты обещала мне генеральную доверенность на квартиру подписать? Вот сегодня и подпишешь.

   -Еще чего.

   -Больше пока ничего. Поняла? Или мальчика на шахида учить отдам, хочешь, да? Пожалста, хоть прямо сейчас команду дам: сколько можно за стариками в ауле отсиживаться, пора ему джигитом становиться. По сотовому телефону позвоню и все дела. Слушай ...

   Он вытаскивает из куртки сотовый и набирает номер:

   -Руслан? Дорогой, обнимаю тебя...

   -Ладно, - сдается Людмила, - не звони, подпишу я, подпишу.

   -Вот и хорошо. - Шамиль подмигивает Павлуше и продолжает разговор с неведомым Русланом уже на своем языке.

   Павлуша молча садится на банкетку в прихожей обуваться, но вдруг тело становится чужим, неподьемным, слишком большим для него, руки и те перестают подчиняться. Он замирает с мыслью: "Неудачно сел".

   Открыв глаза видит Людмилу. Она стоит перед ним одетая в пимы, шубу и шапку.

   -Я думала ты уснул, так тяжело дышал.

   -Устал с непривычки, сейчас оденусь и пойду. Шамиль, что уехал уже?

   -Да, за нотариусом. Пойдем и мы поскорее отсюда.

   -Куда? - Павлуша еще плохо соображает.

   Она помогает ему подняться и натянуть старый добрый китайский пуховик.

   -К тебе.

   От такого предложения глупо отказываться.

   -Пойдем.

   -Может выпьешь для сугреву немножко? А то сейчас температуру передали по радио: ночью обещают сорок восемь.

   -Нет.... а хотя давай, плесни. Думаю хуже не будет.

   -Я взяла с собой еды и выпить. Мне надо уйти от Шамиля, спрятаться, - ее пухлые губы дрожат. - Если подпишу эту доверенность, то все, поминай как звали: он завтра же квартиру продаст, давно мечтает домик отдельный возле базара купить, чтоб никто не знал, чем они там занимаются. Старухи ему видишь не нравятся местные у подьезда, слишком любопытные. А если квартиру продаст, то я то ему совсем не нужна буду. Скажет соседям, что к сыну уехала жить и поминай как звали. Кто меня в Чечне искать будет?

   -Да, - сказал Павлик ясно представив все последствия, -конечно, идем. -Затопим обе печи, обогреется подвал, никуда не денется, все будет нормально. Ты давно не бывала в наших местах?

   -Забыла, когда и была.

   -Вот и вспомнишь. Намело, наверное, как всегда выше крыши. Низина.

   Знакомый больничный запах фурацилина щелкнул в нос, Павлик случайно увидел в приоткрытой двери чьи-то глаза, прицельно-настороженно следящие за тем, как Людмила помогает ему выйти.

   До площади Пушкина они доехали на троллейбусе, дальше трамваем. Павлик сто лет не потреблял горячительного, и теперь испытывал во всем теле забытую легкость и презрение к морозу. Мгла смешанная с выхлопными газами плотно заполнила город, на улицах к десяти вечера нет ни души, только редкие машины проезжают, оставляя после себя огромные белые облака.

   Они бежали от трамвайной остановки по темным закоулкам через гаражи, громкий треск скрипучего снега не задерживаясь под ногами, улетал прямо в космос. От водки он все еще не чувствовал холода, зато била крепкая дрожь, приходилось часто снимать рукавицы и растирать нос, щеки и мочки ушей. Мороз по-садистки острой бритвочкой пронзал кожу.

   -Мерзляка, - рассердилась Людка,- вот постоял бы на морозе восемь часов, что бы с тобой тогда было?

   -Бросай ты свой базар, уйди оттуда, зачем калечишься?

   -Э, нет, невозможно. Я же рабыня, Шамиль держит Димку в заложниках, понимаешь ситуацию: своим собственным сыном пугает его мать, это как называется?

   -А как он там живет, не знаешь?

   -Не знаю, и не узнаю никогда. Лучше было бы считать, что умер, но не могу. А сегодня рабыня сбежала. Пусть поищут на морозе. Смотри какие сугробы красивые, помнишь мы в детсве бродили по таким же в Новый год, снег так искрился, пойдем, а?

   И она полезла в высокий сугроб, увязла в нем по пояс, засмеялась и легла на снег, разбросав рука в стороны. Сильно выпила. Павлуша вздохнул коротко и полез за ней, но ложиться не стал.

   -Обморозишься.

   -Ерунда. Ложись рядом. Помнишь, как вываляемся в снегу, одежда вся застынет коробом, а дома мать приставит к горячей печке и она растает, тогда только можно растегиваться.

   -У меня дома сейчас пока нет горячей печки.

   -Печки нет, детей, почитай, тоже нет, матерей нет. Дай-ка руку.

   Павлуша дал, но ее пальцев не почувствовал.

   -А помнишь мы танцевали здесь во время бури? -Спросил он мечтательно.

   -Это перед Новым годом?

   -Нет, летом.

   -Летом не помню...слушай, а давай танцевать?

   Они на четвереньках выползли из сугроба и все облепленные снегом, как два больших снеговика, взявшись за руки, неуклюже закружились на месте. Сразу запнулись и повалились с ног.

   Спешащий домой прохожий, ежась, обежал пьяниц стороной.

   Они еле смогли протиснуться в калитку, которую со двора подпер высокий сугроб с генеральским козырьком.

   -Как вчера была, все помню, - сказала Людмила, пробираясь по занесенной снегом лесенке в подвал, - слушай, а давай напьемся сейчас как следует, и ну их всех к черту!

   Павлуша щелкнул включателем на кухне, свет ослепительно вспыхнул, треснул и потух. Он включил в комнате. Лампочка даже не моргнула.

   -Пробки перегорели. Сейчас свечку найду.

   -Ну и черт с ним, со светом, темнота - друг молодежи, да ведь? Будем пить, есть и веселиться. - Она прошла в комнату достала из сумки на стол бутылку водки, колбасу, и еще полбулки хлеба. - Здесь и без свечки от луны светло.

   -Нет, надо сначала печи затопить.

   -Успеем.

   Он знал, что если не затопит сейчас, то потом сил не хватит. Поэтому молча взял угольное ведро, лопату и пошел во двор, не обращая внимания на возражения Люськи. Водка все еще придавала силы и Павлуша довольно быстро прорыл траншею к огородной калитке, однако тут в двух метрах от сарая дело встало: в затишье намело гигантский высоченный сугроб тяжелого прессованного снега, который и за ночь расчистить.

   Действие водки благополучно закончилось, на таком морозе спиртное из организма быстро испаряется. Реальная ситуация представляла собой коктейль самого удачного вечера в жизни: Люсьен пришла в кои-то веки к нему в гости, с ужасным триллером: по всей видимости он не сможет растопить печи, вследствии чего к утру, напившись водки, они оба замерзнут. Даже раньше. Вон, пальцы совсем не чувствуют дужки ведра, то и дело оно вываливается из руки.

   Павлуша кинулся по сугробам к забору, увяз по горло, но добрался и начал обламывать верхи досок. Они оказались гнилые, мезлые, трухлявые и ломались без особенного сопротивления, но толку в печи, конечно, от них никакого: с осени под проливными дождями гнилье напиталось водой, которая превратилась в лед и гореть такие дрова уж точно не будут.

   Понимая это, он тем не менеее продолжал ломать забор. Потом отбросил мерзлые щепки и пополз стелясь телом и коленями, чтобы меньше проваливаться, на штурм сугроба - горы в направлении сарая, таща за собой ведро.

   Перед дверью намело выше всего, почти до крыши, Павлуша осторожно заполз на самый верх сугроба, схватившегося плотной коркой, и съехал с него вниз как с горки прямо к двери, здесь на счастье ветром выдуло снег до травы: дверь открылась свободно.

   Он скоренько накидал полное ведро угля, но с дровами дело хуже: готовых поленьев не было, предстояло рубить чурбаки самому. Эх, глаза боятся - руки делают!

   Если кто думает, что невозможно колоть вслепую дрова в абсолютной темноте сарая ночью, тот очень сильно ошибается. Когда надо - то все можно. Просто установить чурбан наощупь в привычное место, согнуть ноги в коленях, - иначе прорубишь ветхую крышу, прогнувшуюся под тяжестью метрового сугроба, и пошел пластать на полусогнутых. Чуть влево - грохнутся от стены бочки и ванны, чуть вправо, выбьешь поддерживающую стойку и тогда крыша точно рухнет, и хана! Это ж не рубка дров - это ж целое искусство жить. Все человек может, абсолютно все! Даже такой вроде бы никчемный, как Павлуша. Э, посмотрела бы на него лечащая сейчас, а то хотела в чужую больницу перевести куда -то, на постельный режим, нет уж, извините - дом не велик, а сидеть не велит! Лежать ему в больничном коридоре тем более невозможно, как заниматься сексом на Красной площади - прохожие советами замучают! Всеми этими народными рецептами, каждый своим, да упаси боже!

   А кто теперь ползет сквозь сугроб, толкая перед собой ведро угля? Он, Пашка.

   А кто опять задрав охапку дров повыше, таранит тот же сугроб вброд по горло в снегу?

   Да он же, наш человек, Павел Иванович. Работник. Все может. Да, таких людей не уважать нельзя, которые сквозь сугробы прошли на большом морозе, им все ни почем. Они все могут. Настоящие люди.

   В доме тихо. Значится так, планы у нас грандиозные, но главное сначала на кухне затопить основную печь, - лучинку туда нащипать от полешек, потом небольшие палочки уложить, поджечь ...

   И когда появилась настоящая тяга и костерчик весело зашумел в топке, Павлуша приободренный успехом, с размаха ухнул сверху через открытый кружок полведра угля, бросился на пол перед широко раскрытым поддувалом и принялся дуть в него из последних сил. В топке то потрескивать начинало, и светиться красными огоньками, то все мрачно гасло, и только густой холодный дым наполнял кухню, так что пришлось раскрыть дверь на улицу, чтобы проветрить и заодним создать дополнительную тягу. В доме похолодало, хотя куда уж холоднее.

   "Замерзнем, - поежился Павел без всякого отчаяния, принимая это почти как свершившийся факт жизни, - следовало бы сначала голландку в комнате затопить дровами, а он за уголь взялся с кухонной печью возиться, эх, пьяный проспится, а дурак никогда!"

   Но уголь, если начнет гореть, то много надежней. Уголь бы всю ночь калился, и квартиру согрел. А с дровами бабушка еще надвое сказала.

   Он заглянул в комнату. Там лимонная луна блестела на полу, отражаясь в нем, как во льду. Ее голубое сияние мрачно высвечивало кровать с лежащим на ней огромным туловищем в пимах, недвижимым, как новопредставленный покойник, оставленный один в ночь боязливыми родственниками.

   -Людмила, - позвал Павел неуверенно, - ты встала бы, походила, погрелась, а то замерзнешь ведь.

   Людмила не ответила. Огарок свечи на столе горел ровным длинным пламенем тоже нехорошо, неприятно, как возле гроба. Фу, ты, черт!

   Павлуша осторожно внес охапку дров в комнату. Бутылка на столе открыта. Один бокал мерцает голубым, другой тускло пуст. Не утерпела.

   Странная штука жизнь. Прошло столько лет и вот вдруг она лежит здесь, у него на кровати, в шубе, шапке, валенках, в морозной тишине, освещенная голубоватым светом ночи и неверным пламенем свечи.

   Он снял рукавицу с ее руки, погладил бесчувственно как вату пальцы, пахнущие черносливом.

   А что если сейчас не суетиться с дровами, бросить этот напрасный и бессмысленный труд, а просто лечь рядом, обнявшись? Разве не об этом он мечтал всю свою жизнь? Выпить махом водки, ему много не понадобится, глотка хватит, лечь и навсегда счастливым заснуть? Одним махом, без натуги свободиться от всех мучений настоящих и грядущих, и не придется тогда в скором будущем опять же умирать долгой некрасивой смертью под равнодушными взглядами чужих людей. Это ведь бог вдруг смилостливился, дает верный шанс избежать противной участи - обязаловки, так надо им пользоваться, как удалось в свое время выскользнуть в иной мир мастеру Чеснокову - легко с улыбкой, не приходя в сознание, видя сказочные хмельные сны.

   И что хорошо - не надо убивать себя, просто лечь рядом с Люськой, да прикрыть глаза. Свеча потухнет сама. Они уснут сном праведников и пролежат обнявшись, как живехонькие, до самой весны, если конечно, Шамиль прежде не разыщет. Ему-то всегда срочно надо. Ладно, бог с ним, разыщет и тоже порадуется человек - без проблем достанется ему людкина квартира, и прокуратура закроет дело с фальшивыми авизо по случаю смерти главного обвиняемого - директора фирмы. А то мало ли чего инвалид - директор мог сболтнуть в кутузке? Всем станет хорошо.

   Павел поднял бокал. Как легко, боже как легко они уйдут сейчас от всех. Вместе. Взявшись за руки. Его пальцы тоже навсегда пропахнут вкусным черносливом.

   Только соседи потом будут смеяться.

   Скажут: вот жених какой, не смог невесту согреть! Смех и грех!

   И родители тоже недовольно заворочались в памяти, выплыли из темноты их лица, глядящие с укором: ну да, конечно, вы все вытерпели до конца, что бог послал, все страдания испили и держались достойно до самого смертного стона, но ведь за вами было кому ухаживать, а кто за ним станет ходить? Пьяный сторож в тюремном лазарете?

   Так то оно так, а все одно народ высмеет: напоить невесту напоил, а согреть не согрел, заморозил, сучий выродок. Зачем тогда приводил? Это точно. Народ в соседстве простой живет, в последнем слове выразится без утайки, за язык никого не удержишь, тем более из гроба.

   Павел поставил бокал с водкой и пошел на кухню, смотреть как дела, а там все заглохло, в топке ни огонька, угольный чад столбом стоит, мороз еще сильней из - за оставленных раскрытыми дверей, и влетающих порывов ветра: то было как в леднике, теперь пронзительней, чем на улице.

   Как бы не угореть, этого еще не хватало! Павлуша хотел залить дымящий уголь водой, но только стукнул ковшиком по льду, вода в бачке давно замерзла. Водопровод тоже. Залить печь оказалось нечем. Он сбегал на улицу, принес лопату рассыпчатого снега и просто забил им топку насмерть, чадить тут же перестало. Немного проветрив помещение, закрыл входные двери, кухонную в комнату тоже прижал плотнее, снизу фуфайкой щель заткнул и принялся скорей растапливать комнатную голландку, последнюю свою надежду. Может хоть комнату отогреет. Если не получится, тогда да. Тогда все. Никуда не денешься.

   Лучина нехотя запалилась от огарочка свечи, а поленья долго лежали сырея тающим снегом, не желая возгораться. Потом одно полешко в середине сверху вроде обуглилось и огонь принялся несмело лизать его белый бок. Тяги никакой, в трубе холодный воздух устоялся за столько то месяцев холода. Это когда же по-настоящему разгориться? Хорошо, если к утру комната нагреется, не раньше, весь декабрь с ноябрем стены остывали, по углам аж толстый слой льда намерз. Известка на стенах поблескивает чешуйками изморози. Ни дать ни взять, прямо ледяное царство - государство. И щеки у Людки неживые и куржак на волосах не тает. Замерзнет она у него тут! Мать честная! Как пить дать замерзнет! Что ж делать?

   Павел бросился к печи - щупать тот округлый бок, где кирпич давно прогорел, обвалился и осталась одна жесть, она то быстрей всего и нагревалась. Сначала ему показалось, что место уже теплое, но подержав ладонь с минуту, он засунул ее обратно в варежку.

   Открыть топку и подвести Людмилу к теплу, усадить здесь на стул перед живым огнем - вот что надо сделать немедленно. Павлуша предпринял несколько скромных попыток толкать огромное тело в бок, призывая подружку немедленно встать и идти к печи, и даже стаскивал за пимы с кровати, но женщина не отвечала, спала на ледяной постели мертвецки пьяным беспробудным сном, дыхание выходившее изо рта морозным паром быстро выстужало недвижный организм.

   Нет, так ничего не выйдет. К утру в комнате станет тепло, а она не дождется, замерзнет. Павлуша без колебаний сунул руку под шубу, под платье и ужаснулся еще больше. Живот как лед холодный, а колени вообще словно мерзлые поленья, но хуже всего, что снег растаял, талая вода намочила нижнее белье, проникла к большому раздутому телу, сделав его ледяным и сырым, словно выловленный из реки утопленник. И это на их комнатном морозе в тридцать градусов! Да она замезнет через несколько минут, а не к утру! Переодеть не во что, да и раздевать на морозе бездвижную с его слабыми силами смерти подобно. И ждать печного тепла час - два невозможно, замерзнет она, сейчас замерзнет! Уже замерзает!

   Павлуша отупело уставился в высокое оконце под потолком, откуда светила луна. Ему хотелось завыть одиноким волком.

   А может получится подвезти ее прямо с кроватью ближе к открытой топке, к живому огню? У костра даже в тайге люди не замерзают!

   Он схватил кроватную спинку, напыжился тянуть изо всех сил, и послушная его желанию кровать легко тронулась с места на своих маленьких, чрезвычайно изящных колесиках.

   Вечная хвала токарю Чеснокову, ай да мастер, ай да человек был! Все хорошо, изумительно хорошо устроено на свете! А как продумано наперед! Как только Павел обрадовался, кровать перестала катиться. Он дергал и так и этак, кровать гарцевала арабским скакуном на одном месте, тряслась, как тогда в детстве, когда при землетрясении он висел на ней головой вниз, изображая джигита, ездила туда - сюда, куда угодно, только не в нужном направлении.

   Через минуту инвалид весь измотался, проклял и себя и родственников до седьмого колена, создавших такого слабого человека, после чего рухнул рядом с замерзающей Люськой совершенно без сил. Но еще раз догадался. Просунул ноги меж прутьев кроватной спинки и начал толкаться от стены ботинками. Кровать снова гарцевала, тряслась на месте, как при землятрясении. Нет, все бесполезно, не сможет он.

   И тут случилось непредвиденное чудо: точно как в детстве Павлушка ощутил полной грудью нежданную сладость - предвестницу радиактивной эйфории.

   Сел, стащил рукавицы, прижал ладони к лицу - они оказались чувствительными и теплыми! Он еще больше обрадовался и сказал вслух как маленький: а здорово нам сегодня будет!

   Тут же резво соскочил на пол, испытывая неимоверное желание прыгать, бегать и танцевать, затряс Люську сильней прежнего, но все также бесполезно, та замерзала, не желая больше жить. Павлуша схватил ее за руку, прижал к своему горячему лицу и раскачиваясь заголосил громко:

   -Люсенька! Бесценная ты моя, радость несказанная! Миленькая, родименькая, просыпайся! Люсьенчик, деточка, цветочек аленький, красота ненаглядная, встань, проснись, маленькая, хорошенькая - пригоженькая, будет тебе почивать, пора вставать! Прелесть ненаглядная, солнышко светлое, зоренька ясная, только не уходи, не оставляй меня ради всего святого, не покидай! Любимая моя Люська, что же я без тебя делать то буду?

   -Ты чего вопишь? - спросила Людка удивленным шопотом. - Обалдел что ли совсем? Вот дурачок!

   Павлушка дернул ее за руку, радостно вскричав:

   -С Новым годом! Вставай давай, идем танцевать!

   -Точно рехнулся! А сколько время? Ну, давай! Тихо, уронишь! О, господи, подожди, куда ты меня потащил?

   Тяжело кряхтя она слезла с кровати. Помогая ей, Павлуша чуть не визжал от буйного счастья, охватившего его легкий, пустотелый организм, так захотелось прыгать, бегать, да смеяться. Он и точно даже подпрыгнул пару раз, и она тоже, потом стали дурачиться, вращаться на месте, взявшись за руки, как тогда во мгле ударной волны. Сбили на пол погасший огарок, но пальцев не расцепили, и уже снова в ночной голубоватой тьме Павлуша думал, что по такому грандиозному счастью на час ему сил должно хватить непременно, а скоро и печка разгорится как следует, тогда уж они сегодня точно не замерзнут. Ах, как жить хорошо стало, да как радостно! Вот где счастье привалило полной мерой!

   Дрова в топке загудели. И тут вся комната вдруг осияла разноцветным блеском! Яркий луч из печной щели высветил замерзшую стену, под потолком изломился, скокнул через балки, от него ледянные чешуйки на известке вспыхнули, и ну переливаться праздничными красными гирляндами, а с обеих сторон от луча - голубыми! Затрепетало в комнате целое северное сияние! Куда там дискотеке с ее цветомузыкой!

   Наконец - то и сюда пришел обещанный, долгожданный Новый год, вроде царства божия! Всеми правдами и неправдами пробились - пропихнулись они в новую эпоху, обозначенную, невесть кем, чужим искусственным словом - Миллениум.

 

    ..^..

Ссылки: Написано - и с плеч долой! Сергей Данилов на сайте "Самиздат"