Валерий Бондаренко
ВЛЮБЛЕННЫЙ ДЬЯВОЛ-2
(фрагменты)
ГЛАВА ПЕРВАЯ (отрывок)
А класс: явиться в контору, вся покрытая ровным шоколадным загаром! Ты от него прямо лоснишься, и мышцы твои ходят под кожей призывно и нервно, как у газели (не путать, лохи, с авто!) И розовый топ на узких, нарочито перевитых бретельках из бутика скажет любому: о, эта девушка отдыхает не в задрипанном кемпинге на Азовском море и волосы ее, собранные в дикарский торчащий на темени пучок, подвыгорели не на солнце вялого нашего юга…
Класс-то — оно класс, конечно, только из огней тропического курорта Настя попала в полымя землетрясения на работе. И целый день ей пришлось вместе со всеми таскать папки с бумагами и помогать ребятам переносить из комнаты в комнату обстановку по мелочи, как то: стулья, сканеры, провода… За окном горел самый ранний, еще жаркий сентябрь.
Ну, про землетрясение — это, естественно, мы выразились условно. Однако с утра Насте выпало попотеть не слабо. А в положенный перекур ее уволокла с собой на этаж выше искусственно белобрысая вездесущая Алевтина. Подруга еще больше растолстела от любопытства и новостей.
— Ну, рассказывай! — Алька так и вперилась в Настю, в кольцо на ее руке. — Это что, мода теперь такая: всё задрипанное носить?
(Алька была из «простых» и уважала лишь весомые, золотые вещи).
Настя пожала плечами. Алька опытным глазом оценила ее закрытость и приступила издалека:
— В общем, полный абзац, Настена! Издательство наше перекупили на корню. Какая-то госпожа Тойфелькнапф. Теперь будем выпускать газетку не про вурдалаков и НЛО, а про конкретный секс в большом городе. Так что опираться придется уж на реал. Я выговорила себе колонку про секс для замужних, успела вот… Ну а тебе, как молодому кадру, предстоит пошустрить, девонька! Слышала, тебе хотят поручить встретиться с одной бандершей… Госпожа Лотта какая-то. Вроде у нее там мужиков за бабки ремнями лупят и всё такое… Смотри, короче, не увлекись!..
Алька бодро стряхнула пепел в круглую то ли пепельницу, то ли плевательницу в уголке и снова воззрилась на Настино колечко. Но та предусмотрительно повернула его камушком к ладони.
Алька набрала воздуху и выпалила:
— А новый главред — ты видела? — по-моему, он не в себе малька! Длинный, тощенький, осторожный, а глаза, как у младенца, голубые и ясные-ясные…
— А по-моему, он ничего, приятный. Только ноги большие, сорок седьмой, не меньше.
— Так он и сам под два метра! Лишь бы маньяком не оказался… Ну скажи мне, нормальный мужик будет писать про секс? Явно лишь двинувшись…
— Алька, тебя послушать: все мужики — подлецы и щипщики, даже если только пишут про трах…
Алька глубоко, из души, вздохнула, покачав головой:
— Эх, Настасья, тебе бы мой опыт, ты бы так спокойно не рассуждала! Всякий мужик — он враг по определению, а с врагом, знаешь, что делают?
— Убивают?
Алевтина поправила бюстгальтер под блузкой:
— Ну не сразу! — и добавила, погрозив кулаком в пространство. — Пускай сперва свое отработает, гад ползучий!..
Настя грустно подумала, что пусть это жестокая, а все ж таки в чем-то правда… В чем-то и где-то, — например, в ее жизни.
Она задумалась о Гореюмове, об этой их чумовой неделе на Островах — Алька, наверно, и не слышала про такие, — о том, что в бунгало рядом был вроде Немцов с какой-то длинной блондинкой совсем почти без груди; да и Немцов, честно говоря, бр-р, вблизи противненький.
(…)
Алевтина начала вторую сигаретку. Печальную рассеянность Насти она поняла по-своему.
— Настасья, я тебя все же не понимаю! Молодая, интересная в целом, а если снимешь очки, так и ваще, и брат у тебя — богатенький Буратинка, и бой-френд точно ведь есть. Я же вижу, — верняк мужик-то имеется! И тоже, поди, не бомжара вокзальный… Не хочешь писать про секс, — да пошли ты всю эту работу на фиг, окрути лавера, заведи дитенка, живи — не хочу! Какого тебе, скажи на милость, еще рожна?
Настя пожала плечами:
— Алька, да наплевать мне, про что писать! Вот на шее висеть я ни у кого не хочу. Самостоятельная женщина — это правильно; это по-честному! А я дэушка современная.
— Вот уж и неправда-то! Скажи лучше: лавер неподходящий! Неподходящий ведь?..
Настя молчала. Алька резко надвинулась:
— Настасья, я ж тебе зла не желаю! Я хочу тебе только добра, — добра и как можно больше! Я твой старший друг, боевая подруга, — как хочешь, меня назови, только не томи, Настасья, — выкладывай!
Настя опять ярко представила себе бунгало с массою проститутов и то, как смотрел на нее Гореюмов там, — с тонким, холодным, испытующим прищуром. Тогда он сказал: «В тебе сидит женщина. Но самка еще не проснулась. А всё, Настя, ВОВРЕМЯ б хорошо…»
— Понимаешь, — Настя пожала плечами и на свою откровенность, и на всё вообще, но высказаться ей вдруг захотелось просто до щекотки под языком. — Мне с ним и хорошо, и… В том, что ты ценишь, — о да, о да! Но во всем остальном…
— Пьет-бьет-по-бабам-шляется?
Настя покачала головой и подумала: «Эх, Алька, мне бы твои проблемы…»
— Понимаешь, — осторожно, словно ногу в речку опуская, продолжила Настя, — я как бы знаю, что лучше мужчины у меня точно никогда не будет. То есть, это класс, отпад! И он умный, внимательный… И вообще… Но он… Короче, мне всего этого недостаточно.
— Женат?
— Такие не женятся…
— Всякие женятся! Познакомь…
— Мне возле него очень… не страшно, а… жутковато, — да!
Алевтина насмешливо пыхнула сигареткой. Настя продолжила, уже не в силах остановиться. Она сама для себя это только сейчас вот определила.
— Когда мы ну… вместе, мне кажется, он протаскивает меня по каким-то прям лабиринтам, — какие-то такие, знаешь, Алька, дикие видения начинаются: двери горящие, обрывы, пропасти! До жути аж… А без интима, когда он просто рядом, — у меня тогда чувство надвигающейся беды… нет, не беды, — просто тоской от него несет, как морозом из форточки… И это я все та четко чувствую, до спазма, ага… Ну, я тебе как-то всё это путано-путано объяснила, — но ты понимаешь?..
— Сколько лет?
— Ему? За сорок.
— Ясное дело! Уже любит молоденьких… Н-да…
— И потом, он ведь… он же ведь не совсем… не совсем человек. Он…
Настя замолчала. Алька тоже курила молча. Вдруг она беспокойно пошарила по стене взглядом, и серые глаза ее, круглые, как пуговицы, округлились еще больше.
Они остановились, словно Алька что-то прочла в этот миг на пустой стене.
— К Макарихе тебе надо, девонька, — заявила вдруг Алька совершенно другим, низким и хриплым, допотопным каким-то голосом, категорическим тоном, и при этом аж всхлипнула толстенькими губами. — К тетке моей ромашковской…
Настя вяло взяла листочек с адресом, положила в карман джинов.
Повисла пауза. Обе не смогли бы сказать, что так их сейчас замкнуло…
Они затушили бычки и молча стали спускаться по лестнице.
На пятой, наверно, ступеньке Алька цапнула Настю за голый локоть и шепнула на ухо с видимым содроганием:
— ОНА ТЕБЯ ПОЗВАЛА, я чувствую… Смотри, не увиливай!
Вечером Гореюмов заехал за Настей на своей новой багровой лянче. Черноволосый умный красавец, загар ровный, не грубый, — и маникюр, как это теперь принято у мужчин совсем уже комильфо. Просторная шелковая рубаха в мельчайшую клеточку, — влажные складки синего, — как японский самурай в кимоно. И запах…
Запах его парфюма всегда изумлял Настену. Сперва он казался ей чересчур сладким, но потом в нем раскрывались другие оттенки, и каждый раз эта новая, животная, мускусная, а затем и таинственно сандаловая ноты звучали только, когда Гореюмов снимал рубашку.
Они, как разбойники, прыгали на нее у него из-под мышек.
О, Настя любила этот аккорд, — любила, как наркоман. Он успокаивал ее, он как бы гладил ее по голове, приговаривая, — ничего, ничего, не страшно, — все образуется. Она искала именно его, этот запах, губами, ноздрями по всему телу этого странного. Подавлявшего и восхищавшего его человека ли, существа ль. В эти мгновения Гореюмов ей казался чем-то не совсем человеческим, и она тотчас щупала его мышцы, гладила кожу. Да уж не фантом ли он?.. Нет, нет, нет…
Именно волна его странного запаха опьяняла ее, укачивала… А потом начиналась вся эта котовасия постельная, странная, страшная для Настены, когда она принималась вдруг подвывать, повизгивать, точно бес внедрился в нее и всю внутри щекотал рогами своими, копытами и шерстистым хвостом… И тогда она уже страшилась всего на свете, — но себя, такую жадную, злобную, неуемную, — себя, такую, она боялась в первую очередь.
Вот и сейчас, все зная наперед, она хотела бы пройти мимо, завернуть за угол, раствориться в лабиринтах города. Да разве скроешься от такого? От дьявола… Настя верила, что мысли ее Гореюмов читает.
— Настенька! — тихо окликнул Гореюмов из авто.
— Привет, — Настя бухнулась на сиденье рядом с деланно безмятежным видом.
Сентябрьское нежгучее солнце полыхало на свежеотреставрированных стильных фасадах «сердца» нашей столицы. На миг Насте они показались чередою надгробных плит.
— Сейчас в «Театро», поужинаем, а там и на боковую… — осторожно предложил Гореюмов, нажимая на стартер.
Машина тронулась. Звонко-однообразные стройные звуки Вивальди взмыли в салоне, словно гривы петергофских фонтанов.
— Домой двигай, — мрачно буркнула Настя.
Чем тягостней и неотразимей нависала над ней власть этого человека, — тем грубее, резче она была с ним. Тем молчаливее и безропотней (внешне) он становился… До поры, — до постели…
…Они поднимались в лифте с зеркалами, превращавшими их в толпу двойников. Настя старалась не смотреть на Гореюмова. Это был плохой знак для нее. Его вкрадчивый запах еще там, в машине, сразу расщекотал все ее нутро. И значит, она может сейчас прямо с порога начать рвать одежду с себя и с него. А после, когда все пройдет, накатит такое опустошение!..
Лифт, дрогнув, остановился. Двери бесшумно разъехались, и на площадке лестницы перед Настей возникла сухопарая рыжая дама в костюме из переливчатой тафты. Тонкая нитка жемчуга играла на ее немолодой уже шее, — впрочем, прикрытой сизой косынкою, — косынкою от кого?.. Настя забыла фирму, — ну эту, самую дорогую, самую изысканную. Ах, вспомнила, — от Hermes. Так одеваются на концерты в закрытом кругу. Спутником дамы был седоватый джентльмен с лихо закрученными усами и эспаньолкой.
Он мрачно зыркнул на Настю и Гореюмова, а дама расплылась в чересчур даже сладкой, сливочной какой-то улыбке. Это были соседи Гореюмов по лестничной площадке, лишь месяц назад купившие апартаменты напротив.
— «Интересно, — подумала Настя с естественной для возбужденной девицы свирепостью, — чем это она вытравляет веснушки?..»
Настя заметила также, что Гореюмов насторожился.
Уже в холле Настя, сопя и отфыркиваясь, стала рвать с него рубаху, так что крохотные пуговки прыснули в разные стороны. Следом накатил этот дикий приступ похоти, когда она отдалась ему, не добежав даже до туалета, куда внезапно так захотела после встречи с соседями. Однако мощный КАМаз чувственности подавил и это, такое естественное, — первородное, можно сказать, но порою ребячливое — ее желание.
Настя визжала и тявкала, и хватала зубами любовника за пальцы и за волосы на широкой его груди.
О, какая роскошно волосатая, черная грудь имелась у этого Гореюмова!.. А вот в паху, под мышками и на ногах у него волос почти не было, да он и порошком еще там присыпал, отчего волосы не росли, и Гореюмов там был гладкий, прямо весь мраморный, и твердый-претвердый, как приговор высшей судебной инстанции, — и горячая резьба этих вен… Пульсация их отдавалась у Насти в висках. О! О! О!..
Потом Настя забылась на круглой пятнистой тахте в эркере под гирляндой сушеных экзотично сквозистых грибов. В гостиной Гореюмова с потолка свисали не только грибы, но и огромная рыба-молот, серая туша которой в сумерках походила на дирижабль.
Кремлевские маковки напротив, как свечи, вздрогнули и погасли. Подступила ночь.
— Гореюмов! — простонала Настя уныло. — Я так не могу больше! Ты из меня совсем идиотку делаешь… Я ведь не люблю тебя…
Гореюмов возник рядом. Из темноты поблескивали его внимательные, похожие на зеленые звезды глаза.
— Это же не любовь, не любовь! — причитала Настена, ломая пальцы и кусая пантеру за бок (ах, нет, впрочем, это была подушка). — Ты просто пользуешься мной… Как варежкой…
— Я — тобой? — с укором и болью переспросил Гореюмов.
— Только не приближайся! Хватит! Я устала… Ужас какой-то… И мне…
— Опять хочется? — заботливо подсказал, — нет, угадал Гореюмов одними губами, их левым лукавым краешком.
Настя кивнула, — и стыдливо и сломленно.
— Ну кем ты хочешь, чтобы я теперь был? Пажом? Солдатом? Спортсменом?.. Программером?..
— Нет; песиком… — Настя отвернулась, кусая себя за ноготь.
— Это что-то уже совсем новенькое в тебе… — пробормотал Гореюмов растерянно. — Но песиком — так песиком…
Через секунду Настю лизнула в коленку мохнатая мордаха эльдертерьера. Он дышал часто, жарко и преданно.
— «Я совсем оборзела, совсем стала какой-то сволочью!.. — думала Настя сквозь сон, не желая проснуться. — Это я его использую, точно варежку… А он ведь ЛЮБИТ… Сейчас вот открою глаза — а он всё еще… ой, пес… -ик…»
Настя почти со стоном разлепила веки. Рядом мерно вздымалась во сне косматая черная грудь Гореюмова.
От его четкого, строгого профиля на подушке на Настю повеяло печалью и могильным хладом. «Людей, говоришь, любишь?.. — рассуждала про себя Настена, стараясь не шевельнуться, не разбудить Гореюмова. — Типа: архангелы все, что с богом остались, — лизоблюды, подхалимы при божестве, — короче, фуфло конкретное. А ты один хотел людям помочь… И тебя за это низвергли… Откуда я знаю: может, ты меня просто «лечишь»? Где мне правду узнать, узнать про архангелов, — и вообще?.. Ах, какая ж я дура! До песика докатилась вот…»
Насте стало так обидно и — но она в этом себе не призналась! — жаль Гореюмова, что она неслышно выскользнула из мрачновато аляповатой спальни в холл. Ее джинсы и топ лежали на кресле, аккуратно сложенные.
Настя прошла в ванную, встала под тихий душ.
Ей хотелось незаметно, пока Гореюмов спит, улизнуть к родителям, отдышаться от всей этой ночной напасти. Тем более — суббота, у нее выходной…
Настя встряхнула джинсы. Из кармана на ковер выпала бумажка. Настя вспомнила, подняла. Косым образцовым Алькиным почерком на бумажке с рваным краешком значилось: «Станция Ромашково по Белорусской дороге, сразу, Настя, за Рабочим поселком, и деревня Ромашково называется, улица Центральная, дом 18-а, Тушкова Лизавета Макаровна или просто баба Макариха. Скажешь — от Алевтины. А то она тебя еще отфутболит за бесовский вид, она вредная. Топ не вздумай напялить!»
Настя машинально глянула в тусклое старинное зеркало на этот свой «видок», который так нахально обозвали бесовским. «Неужели и со стороны заметно?..» — горько подумалось Насте.
Из зеркала на нее смотрела очень современная девчонка. В больших очках она походила на школьницу. Вот только пупок как-то даже и грешно, призывной лункою, колыхался над модно истертыми джинсами…
— «Ма-ка-ри-ха…» — повторила Настя, заботливо пряча бумажку в карман.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ (ФРАГМЕНТ)
(…) Не очень-то Насте хотелось углубляться в чащу, но там, за лесом, опять, как сорока, торопливо грохнула электричка. Настя пожала плечами и вошла под густые ветки.
Через четверть часа тропка раздалась, стала шире, и в конце ее Настя увидела отблеск алой зари на рифленом боку высокого металлического забора. «Ага! — подумала Настя. — Так вот, значит, в чем тайна кольца: оно будущее показывает…»
Настя повернула кольцо камнем вверх, — и оказалась опять на даче возле спавшего Гореюмова. «Черт те что… Н-нет, уж этого мне больше не надо!» — решила она, повернув перстенек.
Снова просека и алый от рассвета забор.
— «Может, это какая-то параллельная реальность?» — подумала Настя. Гореюмов ей говорил, что параллельная реальность существует, и она постоянно рядом, но хорошо, что люди не имеют ходу туда, иначе бы они «сбрендили»… При этом глаза у Гореюмова посверкивали весьма ехидно, и он даже поежился, — то ли картины зазеркалья доставили ему удовольствие, то ли… Тогда Насте показалось: может, он побаивается… Да, побаивается, даже боится: после тех своих смефигочков он вдруг замолк и уставился в окно долгим, немигающим, как прожектор, взглядом.
— «Ну, в конце-то концов, я по-любому смогу дернуть на дачу к нему, если ТАМ совсем уж опасно сделается!..» — и Настя смело рванула вперед.
Она пошла напрямик к забору. Странно: алый блик зари на заборе словно застыл, словно прилип к рифленым волнам металла.
Настя вышла из леса на опушку и рассмеялась. То, что казалось ей отблеском солнца, было на самом деле всего-то отсветом от красного фонаря, который, как воспаленное око, горел напротив забора в черных кронах. Так вот почему блик света на заборе не изменялся!
И все ж таки странно, почему фонарь красный, а не голубоватый или оранжевый, как обычно бывает над городскими трассами.
Настя вспомнила, что красный фонарь вешают над дверью борделя. Сразу подумалось, что там, за забором, явно какой-то мегабордель для олигархов и прочих мужей государственных… Но с другой стороны, фиг ли им так светиться?..
Настя машинально пошла вдоль забора. Ей встретилось еще три или четыре красных фонаря. Насте сделалось так тревожно, что она схватилась за перстенек, — и тотчас услышала хрип за спиной.
Настя вцепилась в спасительный перстень, но все ж таки — оглянулась. У столба с фонарем стояла длинная очень худая женщина, плоская, как доска. Редкие, но глубокие, словно трещины, морщины делали ее треугольное лицо скорбно скривившейся маской. Женщина была растрепана, темная грива, как облако, осенило ее лицо и слишком прямые плечи. Лоскут черной кожаной мини-юбки и очень открытая, да еще и драная черная блузка, как будто, не оставляли сомнений в профессиональной принадлежности их хозяйки.
Но что-то подсказало Насте: все не так просто. Кожа женщины была ухожена лучше, чем то могла бы позволить себе «плечевая» проститутка — интимный друг дальнобойщиков… И ничего в этой женщине не было прибитого или наигранно развязного. Она вздела худую длинную руку — массивный браслет тяжело блеснул красным бликом, отлетая с запястья, — и поманила Настену пальцем.
И то, как она это сделала, заставило Настю забыть о своем перстне и подчиниться…
С бессознательной почтительностью Бармалеева приблизилась к незнакомке.
— Вот мы и встретились… — сказала женщина и… икнула.
Все же она была пьяна.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
— Что смотришь так, девочка? Я здесь по лесу всю ночь бродила… — женщина усмехнулась. — Вся изодралась, но так ничего и не вЫходила. А нет: вот, — тебя нашла…
Настя пожала плечиком. Ее с детства учили никак не реагировать на бред пьяного человека.
По слишком правильному выговору Настя поняла, что женщина была нерусская. С Кавказа, скорей всего. Но слово «террористка» в сознании Насти, естественно, не возникло. И странно: с каждой минутой Настя все больше жалела ее. Нет, даже и не жалела, не то слово, — скорее, испытывала участие и некоторый страх: незнакомка словно на ощупь проверила все Настино тело взглядом своих огромных и горестных, как две раны, глаз.
Женщина вдруг схватила Настену за руку, развернула перстнем к себе.
— Э! — хрипло протянула она. — Он… Он… у вас с ним ведь отношения?
Настя кивнула. Теперь она удивлялась все меньше и меньше. Женщина увлекала ее своей странной наружностью, властностью и — теплом. Настя почувствовала к ней доверие, словно к старшей. Женщина эта была похожа на растерзанного черного лебедя и… ну да, теперь Настена определенно узнала ее!.. Видела много раз по телевизору.
Гаяна?! Да, САМА! Знаменитая… В свое время о ней писали чуть ли не каждый день. Говорили, что старые наши правители живы только благодаря ее усилиям. Она могла засвечивать пленку на расстоянии, остановить взглядом башенные часы. Ее картины, ее стихи…
Насте порой казалось, что Гаяна большой ребенок, наивный, зачарованный и какой-то… какой-то пронзительный. Писали, что в центре Москвы у Гаяны роскошный особняк, а ее работа окутана завесой секретности и что это особо ценное достояние всей страны. Но Насте упорно казалось, что над головой Гаяны витает рок, некая тень. Ей бывало страшновато за эту женщину.
И вот – НА тебе, встретились…
Гаяна повернула руку Насти ладонью к себе. Потом взялась и за правую. Чиркнула взглядом и отпустила.
— Да, — вздохнула раздумчиво Гаяна. — Голова болит… Когда болит голова, самое лучшее — прижаться к березе и стоять, стоять… А здесь, как назло, один ельник, сосны. О, эта мне Тойфелькнапф!
— Тойфелькнапф?! — поразилась Настена. — Я у нее работаю. В издательстве…
— Да-да… — машинально кивнула Гаяна. — Знаешь ли ты, кто такая мадам Тойфелькнапф? Это СТРАШНАЯ ЖЕНЩИНА!
— Страшная?! Даже и для… вас?..
Гаяна усмехнулась, покачав головой:
— Лично мне уже ничто не грозит. Но ты с ней, сдается мне, еще встретишься…
— А почему вы так говорите — «уже»?
— Потому что мы выяснили все отношения. Ты же видишь…
Настя настороженно примолкла. Она видела, что Гаяна пьяна, — пьяна не на шутку и — вот именно, что — разбита.
— «О-ой… — подумала Настя с ужасом. — Чего ж мне тогда ждать?..»
— У каждого свой крест и свое испытание, — сказала Гаяна с мрачной убежденностью, отвернув лицо. — А бог, когда хочет наказать, и впрямь лишает предвидения…
Настя слышала о горе Гаяны: два года назад у нее погиб сын, — погиб при самых неясных, запутанных обстоятельствах.
— «Тоже, может быть, Тойфелькнапф?..» — подумала Настя.
Гаяна устало махнула рукой:
— Ступай, девочка! Кольцо пока не верти, ОН тебе не поможет, сама все должна решить, все исполнить. Судьба сильнее и сатаны… Моих сил уже не хватит пробить эту стену.
Гаяна медленно, нехотя повернула голову к Насте:
— Ну что смотришь? Иди, говорят тебе: вот ворота. Они для тебя открыты. Теперь ты или поднимешься по лестнице, или — все вниз и вниз…
— Почему вдруг я?.. — одними губами спросила Настя.
— За все в жизни расплачиваются. А ты надела это кольцо, девочка! Разве ты не понимаешь, что это все не игра, что все это — схватки самых могучих сил? Ты ведь видишь: пощады нет никому…
Гаяна поежилась, словно от холода, — и, напрочь забыв вдруг о Насте, медленно двинулась в глубины леса.
Настя растерянно оглянулась. За ее спиной оказалась асфальтированная площадка перед широкими воротами. Ворота были окрашены в зеленый казенный цвет и вообще они всей своей вескостью напоминали танковую броню.
Из глазка на Настю смотрели чьи-то зрачки, — смотрели настороженно и внимательно, сквозь мутные стекла очков. Потом в воротах заскрипела калитка, и в ее открывшемся проеме возник человек.
Он был брит на лысо, в мятой серой робе з/к.
Но длинное и кислое лицо его и вечно облупленный толстый нос не оставляли никаких сомнений: это был…
— Миха!.. — ахнула Настя.
Она чуть не хлопнулась без чувств на траву.
Дело в том, что Миха стал, наверно, самым колоритным человеком на их курсе. Во-первых, Миха был откуда-то совсем уже из Запопья, а во-вторых, он оказался на три года старше самого «старого» из студентов, то есть ему было почти двадцать семь. Лицо у Михи было ужасно грубое, серое, словно он брился раз в неделю, кожа ноздрястая, как подгоревший блин, а нос — так и вообще беда: вечно он алел очередным фурункулом. Миха был долговязый, но очень неряшливо, как-то нелепо свинченный, так что сразу думали: «ботан» какой-то.
Завершали нетленный Михин облик очочки в роговой оправе, при этом их стеклышки казались не просто мутными, но и немножко, радужно, сальными.
Над Михой все, естественно, потешались, особенно «мужаки». Настя жалела его, однако на расстоянии, потому что знала по горькому опыту иных девчонок: стоит проявить к Михе человеческое сочувствие, и он уж ведется прям совсем безбашенно на любофф. А этого Настя меньше всего себе пожелала бы, даже в чисто гипотетическом варианте возможных подколов и сплетен…
Миха же, как назло, чутьем побитой собаки просек в Насте это ее «сочувствие» и стал подваливать осторожно, однако же и настырно.
О, Настя с суеверным ужасом отреклась от такого поклонника, — отреклась, самым решительным образом выставив его на посмешище!
Миха поморгал растерянно, а может, и со слезой, и отвязался, слава те господи…
Ночами «ботан» Миха разгружал вагоны.
Он незаметно, как моль, досуществовал в их группе до конца универа, а сразу после его окончания, осенью, Миху посадили за растление малолетней. О том, что ожидало его на зоне, можно было только догадываться…
Слишком неприятный, горестный и зловещий образ Михи уже давно истлел в Настиной памяти, и вот — НА тебе!..
С неприятным шорохом Миха потер сапог о сапог, выдавив на лице подобье кислой ухмылки, и кивнул на калитку в воротах.
Лицо у него было словно подернуто инеем. Настя не решилась произнести ни слова. Что-то однако ж, шепнуло ей, что бояться пока с ним нечего.
И Настена Бармалеева нырнула в калитку.
…Она вступила на широкую асфальтированную дорогу, аккуратно ограниченную белым бордюрчиком. Настя бывала на дачах своих подружек из «сфер», так что такая идиллическая дорога к вилле ей не была в новинку. С обеих сторон золотились в рассветном солнце стволы высоких поджарых сосен.
Дорога плавно заворачивала налево, самого дОма было еще не видно. Золотистый туман прикрыл поворот аллеи и глубины парка.
Настя принюхалась. От Михи наносило грибным запахом чащи. Он так и не произнес ни слова, молча шаркая сапогами чуть позади и каждый раз, поймав Настин тревожный взгляд, тускло лыбился.
Насте стало тревожно. Наверно, он этак и девочке, жертве своей, улыбался, — задвинутый, рехнутый ухажер… Настя вгляделась в туман между деревьями и увидела массу людей, которые неподвижно стояли, одетые все, как Миха, возле сосен и провожали Настю белесыми странноватыми глазами. Такие глаза бывают у безумцев или слепых…
Неприятно, что все эти люди, по виду зеки, были совершенно недвижны и не произносили ни звука, так что Насте стало казаться, будто они и не люди, а ее некий глюк.
В этих людях-призраках была покорность опят…
Настя украдкой повернула кольцо, — не совсем, но так, что оказалась сразу между двух миров. В одном она шла по асфальту дороги. В другом — увидела Гореюмова. Тот сидел на ковре по-турецки и, хмуро уставившись взглядом перед собой, машинально покачивался. Настя поймала его взгляд, просекла, что и он сейчас видит ее. Губы его вздрогнули. Она даже поняла: он брезгливо и трепетно прошептал «Идиотка!»
Гореюмов свел кончики пальцев обеих рук в «пирамидку», поднес к лицу. Ага, сейчас он посмотрит на нее своим магическим взглядом и заставит делать, что захочет.
Ах, подлец! Нужно срочно уйти из-под этого взгляда, — сгинуть, сбежать!..
Настя решительно вернула кольцо на место.
Снова дорога в парке и пришибленный Миха, и эти молчаливые люди из-за кустов…
Настя подумала: можно ведь крутануть перстенек в обратную сторону и заглянуть в ближайшее будущее…
Однако она не успела это сделать: за поворотом сразу, внезапно, перед ней открылся длинный фасад здания, до того унылый, казенный и «никакой», что его можно было бы принять за дом отдыха средней руки. Вот только по периметру плоской крыши, на равных расстояниях, тужился красный свет фонарей. Подобные Настя уже видела за забором.
Настя вопросительно оглянулась на Миху. Но он уже шаркал к бордюрчику, за которым рыжела палая хвоя бора. Перешагивая через бордюр, Миха вдруг испарился. Настя поморгала для верности, — ну да, испарился конкретно же! Впрочем, примерно через полминуты между сосновых стволов появилась новая тень и покорно воззрилась на Бармалееву.
— «Ага, запомним: бордюр! Если встать на него, то будешь невидимой…»
Настя совсем успокоилась. Она поднялась по пологим ступеням и вошла в прозрачный стеклянный холл.
Холл был совершенно пуст, но его мраморные стены отливали ровным розовым светом, — светом, склизко отражавшимся от белого мрамора облицовки. Установка из пяти красных ламп, похожая на те, что осеняют в театре сцену, косо висела под потолком над самым пролетом лестницы, что плавно вставала двумя широкими маршами. Лестница заняла всю левую стену. В стеклянном эркере напротив маячили ультрасовременные кресла, похожие на гинекологические, вокруг круглого хрустального столика.
— Здравствуйте, милая! — услышала над собою Настя.
Она подняла голову. На площадке лестницы стояла та самая Гореюмовская соседка. Она была в сизо-пестреньком шелковом размахае и белых широких брючках, совершенно по-дачному. Но волосы мадам были уложены с основательной бальной безукоризненностью.
Дама сливочно-широко улыбалась и тотчас зацокала к Насте по лестнице. Заметив Настенин взгляд, она тотчас воодушевилась еще больше:
— О, я привыкла на каблуках! Знаю: вредно, но привычка, сами ведь, знаете, какая она там по счету натура…
Дама вдруг остановилась, перегнулась к Насте через перила и состроила испуганно заговорщическую гримаску:
— А знаете, сколько мне лет?.. Нет?! Девяносто четыре! Но я и не думаю сдаваться годам! И вас призываю к тому же… А сейчас мы будем пить кофе. Или все-таки чай?
Мадам спустилась к Насте, протянула руку:
— Лотта фон Тойфелькнапф. Можете просто Лотта. А вас как мне величать прикажете?..
Лотта задорно прищурилась, склонив голову набок. Прозрачные голубые глаза ее просто лучились жизнью. «Она все знает! — догадалась Настя. — И за дуру держит меня…»
— О, вы вовсе не так глупы! — подхватила Лотта. — Но все по порядку: мой муж любит поспать, а мы с вами — кофе сейчас?
Она мягко, но властно увлекла Настю за локти, и через секунду та уже утонула в кресле в неестественной, вывернутой какой-то позе, с коленками почти у ноздрей.
— Современный дизайн ужасен, однако в нем есть своя динамика, динамика жизни, которая мчится, сама не зная куда… Кофе! — крикнула Лотта вдруг лающим басом.
Узкая дверка под лестницей отворилась. Настя затрепетала: поднос с кофейником и двумя розовыми чашками подплыл к ним и опустился на стол.
— Свободен! — рявкнула Лотта.
Через секунду дверь затворилась.
Лотта лукаво прищурилась:
— Это всего лишь поклонники. На даче я сделала из них обслугу, причем невидимую… Это очень удобно, особенно, если муж захочет поревновать…
Настя сглотнула слюну от ужаса.
— Ах, да не бойтесь вы! Давайте, я поухаживаю за вами… Как только дежурство такого субъекта кончается, он получает видимую оболочку и возвращается в семью. Все это юные мазохисты из нашего клуба, — им, как вы, молодежь, выражаетесь, это в кайф. О, они все люди состоятельные, состоявшиеся, просто им хочется чего-то остренького… Как это у вас, у русских, говорят: молодежь гу-ле-ва-ет?..
— А ваш муж… он не знает об этом?
— Конечно, он в курсе, — в курсе, но не всего. Он в общем-то человек недалекий.
— А кто эти?.. — Настя кивнула на парк.
— Вот это уже интересный вопрос! — оживилась Лотта. — Это подопытный материал, частью оживленный, и даже не раз, и не два, и не три, — хотя изнашиваются ужасно!.. Знаете, ну как чулки штопают… Но штопанные чулки вы можете носить лишь в приватной обстановке. Ведь в театр вы их не наденете?..
Лотта вздохнула:
— Видите ли, у нас в семье это традиция. Еще мой первый муж, собственно господин фон Тойфелькнапф, занимался исследованиями на людях. Но это было во время войны, и вообще: зачем прошлое ворошить? Однако материалов у него накопилась бездна. И когда я поняла, что он мне больше не нужен, я… Очень кстати, тогда и война закончилась, я оказалась в Америке… в Латинской Америке. Я практиковала для их режимов, в Гондурасе, Парагвае, Бразилии, очень многое дала мне жизнь на Гаити… О, эти негры, вуду, о, замечательный старикан Дювалье!.. А когда вся эта буча с Нюрнбергским процессом прошла, я вернулась в Германию. Мне предлагали работу и в Штатах. Любое правительство хочет владеть передовыми техниками влияния на свое население.
— Но вы вернулись в Европу?
— О да! Во-первых, этого хотел он, ну тот, кого вы видели со мной в городе, — у него итальянские корни. А во-вторых, я уже научилась обрабатывать и мертвый материал, оживлять его для дальнейших экспериментов. То есть, проблем с законом больше не возникало: после смерти человек лишается всяких прав и с ним можно делать все, что угодно… Еще кофе?
— Как же вы У НАС тогда оказались?! — выронила Настена.
— Меня пригласили люди из сфер. Главное, держать народ в… управляемом состоянии. Неизбежная логика власти приводит к нашему богатейшему опыту.
Лотта опять прищурилась:
— Нет, позвольте, я вам еще кофе налью! Вы какая-то уж совсем умученная сделались… И учтите, я отказалась брать в качестве материала живых, хотя мне это настоятельно предлагали. Никаких бомжей, беспризорников, а тем паче солдат с крикливым комитетом их бесподобнейших клушек-матушек. О нет, ТОЛЬКО покойники! Причем бывшие заключенные, останки которых никому в принципе и не нужны. Кстати, у вас ведь там уже есть знакомый?..
Настя молчала. Ей страшно было признаться в этом, страшно за Миху, хотя и не было никакого толку скрывать что-либо от этой свежей, как утро, дамы.
Значит, Миха — уже покойник. И значит, она над ним…
Госпожа Лотта холодно усмехнулась:
— Хотите — прямо сейчас?..
Настя не поняла вопроса, но, перепугавшись за себя и за Миху вконец, сделала вид, что этого не услышала.
Однако Лотта не дала увильнуть. Она откинулась в кресле и сказала безмятежно-медово:
— Вот вы и выполнили задание редакции, взяли интервью у госпожи Лотты. Хотя вы, надеюсь я, понимаете, что об этом писать никому и НИКУДА не следует. Что ж, эксперимент от нас никуда не уйдет… А кстати, что это у вас за колечко?
Настя инстинктивно спрятала руку под стол:
— Так, ерунда! А что это за красные лампы здесь везде понатыканы?
Лотта не изменила улыбки, но ее лицо показалось Настене на мгновенье прикаменевшим:
— Так, одна технологическая необходимость. Надеюсь, в технологиях вы понимаете еще меньше, чем я во всех этих тоскливых библейских россказнях…
Настя под столом чуть повернула кольцо. Правда, она все еще путалась, в какую сторону нужно его вертеть, чтобы выйти на Гореюмова. И, очевидно, вместо него ворвалась в ближайшее будущее.
Дверь на второй этаж резко хлопнула и на площадку лестницы выкатился Лоттин муж, — распахнувшийся синий халат и черный от шерсти мохнатый пузрон:
— О, кара мия! — заорал он с порога. — Этти идьёти все перепутали! О, мама мия, какие кррретини!..
— Говорите по-русски! И приведите себя в порядок, здесь посторонние, — рявкнула Лотта так, что Настя подпрыгнула.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Синьор Лоренцо тотчас туго запахнул халат и скатился с лестницы с прытью, которую заподозрить при его внушительных телесах было практически невозможно.
— О, синьорита! — завопил он, распахнув объятия. — Лотта, откуда это чудо у нас, и так рано?!..
С разбегу он схватил Настю за руку и бурно прижался к ней жаркими губами и колкой щетиной.
— Скузи, о синьорита, скузи! — терся он, словно пес, о Настенину руку. — О, ма белла донна!
Из итальянского Настя знала только «Амор – у-у-у!!!», но и это было не из самого итальянского, а из фильма «Формула любви». Но она все-таки догадалась, что синьор Лоренцо за ней ухаживает, — в частности, извиняется за первоначальную свою неприбранность.
Слова «белла донна» она также проницательно отнесла не к аптеке…
— Ну, поухаживай за нашей гостьей, а я пока проведаю этих «идьётов», — снисходительно разрешила Лотта, подмигнула Насте, словно мальчишка, и легко взбежала по лестнице.
Как только дверь за нею закрылась, дон Лоренцо начал так бурно и молча сопеть, что Насте стало не по себе. И она ненароком передвинула колечко.
Но вместо Гореюмова перед ней возникла большая собака в репьях. Собака сидела у металлического забора под красным фонарем, тоскливо склонив голову налево. Кажется, она тихо выла. «Плохо дело!» — решила Настя.
Словно услышав ее, собака быстро скрылась в кустах. Из них мгновенно вынырнул Гореюмов. Он оглянулся — лицо у него было злое-презлое — и решительно зашагал вглубь леса.
Настя подумала, что Гореюмов махнул на нее рукой, занервничала и дернула колечко, желая подсмотреть ближайшее будущее. В следующее мгновение ее сильно прижали тугим мохнатым пузцом к дивану, раздалось бурное сопение дона Лоренцо и его страстное урчание: «О каря мия, о кара мия!..»
Настя с ужасом ощутила, что и член итальянца был мохнат, как лапа орангутанга. Причем ее руки оказались заведены за голову и схвачены мертвой хваткой, — наручником служила свирепая длань дона Лоренцо.
— «Надо расслабиться и получить удовольствие…» — пронеслось в Настениной голове.
Решение было мудрым, но вот именно — «головным». Вместо того, чтобы ему последовать, Настя стала вопить и — биться, выгибаясь всем телом (это последнее как рыба на берегу). Однако дона Лоренцо все это, похоже, вдохновило еще больше. Он решительно ворвался в нее, рыча и азартно отплевываясь.
Насте оставалось тихо выть сквозь зубы от обиды, от ужаса. Ей казалось, что фантастический ком из жира, мышц и шерсти катается по всему ее телу и месит, месит, месит ее…
— О, вы уже нашли общий язык! — безмятежно расхохоталась над ними Лотта. И вдруг рявкнула совершенно фельдфебельским басом. — Отвали, подлец! Это мое, мое!..
При этих, совсем уж внезапных для нее, словах Настя потеряла сознание…
Очнулась она в темноте, — в темноте, почти полной. Все тело ее ломило, словно по нему каток, подпрыгивая, прошел.
Голова у Насти кружилась, ее подташнивало.
Со стоном она приподнялась на локте и огляделась.
Нет, вокруг было вовсе не так темно, как ей показалось вначале. Над нею круглился низкий кирпичный свод, стены тоже были кирпичными, выщербленными, словно их пули исчиркали.
Лежала Настя на тюфяке, от которого несло псиной… да, псиной вроде бы…
Кусочек света пробивался откуда-то из-под свода и совершенно истощался на подходе к полу.
В углу зашуршала солома. «Крысы!» — догадалась Настя. Она попыталась вскочить. Но только дернулась и, охнув, опять сползла на тюфяк. Между ног все болело…
Настена подобрала ноги и стала себя ощупывать. Нет, она была одета. Грубая куртка х/б… Рядом валялись такие же брюки. «И я теперь зечка!» — подумала Настя. Ей показалось, что она в пропасть летит. «Нет, я уже в ней лежу, на дне…»
Совсем рядом зашуршали соломой. Что-то подсказало Настене: это, возможно, и человек.
Настя совсем поджала под себя ноги и натянула куртку глубоко на колени. Только после этого она вгляделась в ту сторону, откуда шли звуки.
Глаза привыкли к почти полному мраку, и Настя увидела там фигуру человека, который, сгорбившись, сидел у стены. Настя, скорее, угадала, чем различила его лицо, глаза, оттопыренные большие уши…
— Миха? — шепнула Настя.
Почему-то она даже не удивилась: а кому же еще оказаться здесь рядом?..
Настя чуть крутануло колечко, чтобы уйти в ближайшее будущее. Но ничего не изменилось вокруг. Все те же подвал, тюфяк и Миха в темном углу. Однако нечто все же произошло, какое-то, наверное, объяснение. Во всяком случае, Настя уже совсем не боялась Миху (все-таки бывший труп…), а слушала тихий его рассказ, прерываемый покашливаньем.
— Меня убили еще по дороге на зону… Как — тебе лучше не знать. — Миха буднично, равнодушно покашлял. — И у нас тут все, вся команда, — бывшие жмурики… Видела красные фонари? Они не просто так, там излучение какое-то особое идет, даже вот трупаки оживают…
— И я… я тоже уже — того?.. — прошелестела Настя.
Миха опять покашлял:
— Не, ты живая. Пока…
— А что они тут с вами делают? — спросила Настя все равно очень тревожно.
— Ничего особенного. Воли лишают, зомбируют для всяких нужд. Про взрыв недавний слыхала? Это нашего подослали…
— А объявили: террористы…
— Не, наши… — Миха снова покашлял. — Но трупаки тем плохи, что или при красном свете оживают, или как зомби живут, без него, но недолго. А у них, у фрау фон Тойфелькнапф, главная задача — живых зомбировать, чтобы все выполняли и при этом существовали бы без красного света и долго, сколько прикажут. А если убьют, то можно регенерировать в новое существо, и необязательно человека. Так что ты им как раз очень сейчас нужна.
— Но почему вдруг я? Разве мало еще живых?
— Наверно, понравилась. Не! — вспомнил я. Трандели, для этого нужен не вообще живой человек, а особенный. Но какой особенный — я не врубился…
— В которого сам дьявол влюблен… — озарилась догадкой Настя. И всхлипнула.
— А он что, взаправду в ТЕБЯ влюблен? — осторожно спросил Миха. Осторожно и недоверчиво.
Вместо ответа Настя в голос заплакала. Она с силой крутанула кольцо и увидела удаляющуюся на фоне леса спину Гореюмова.
Этот черный атласный «адидас», совершенно жлобский…
— Наверно, уже, нет, — всхлипнула Настя.
И вдруг успокоилась:
— Значит я и им не нужна теперь?!..
Она машинально вернула кольцо на прежнее место.
Миха сидел уже возле, а Настя там (в ближайшем открывшемся будущем) делилась, горестно прерываясь на вздохи:
— Я дура, дура…
Миха не опровергал ее. Он внимательно, чутко слушал.
— В общем, жуткое положение, — заключила Настя.
— А меня сегодня на красный свет изведут… — вздохнул Миха.
Настя опешила и молча уставилась на него.
— У нас ведь как? — оживился Миха, довольный ее вниманием. — Сперва трупака оживляют под красным светом, потом несколько раз убивают. К примеру, того, кто взрыв сделал, в совочек собрали, привезли вчера и должны оживить сегодня. Он очень ценный, понятливый, хоть и зомби. А если ты все уже сделал, что мог, и больше не нужен, то тебя кладут в такую трубу, подключают электричество, и ты испаряешься, но не просто так, не бесследно, слава богу, а ток при этом даешь особый, который и дает нужное напряжение красному свету.
От ужаса Настя шлепнула себя по щекам.
— Не, ты не въехала! — запротестовал Миха, и лицо у него восторженно засияло. — И жизнь, и смерть, оказывается, не проходят бесследно. Ты погибаешь окончательно, но это всегда на пользу Большому Проекту. А это главное, это и есть смысл существования каждого отдельного человека!
— Миха, ты идиот!.. – прошелестела Настена.
— Не, ты не врубилась опять! — затряс головою Миха. — Раньше мы все жили без смысла, и я вот жил, и к девочке той пристал, как козел, от тоски и скуки. А теперь у меня есть смысл, в моем существовании. А в твоем пока — нет… Не так, скажешь?
Настя с ужасом воззрилась на Миху, но лицо того и впрямь все светилось и было… и было даже красиво…
— «А вдруг он прав? — засомневалась Настя. — Ну, в самом деле: чем мы живем, чем мы, живые, только живем, а? Ведь никакой «высокой идеи»! Одни бабки распиливают, другие только трахом живут или наркотиками, или спиваются… А нужна ведь ЦЕЛЬ, высокая типа там… Может, он и перед своим последним уничтоженьем счастливый, а я, как дура, горжусь перед ним, что еще живая… Да, наверное, конкретная дура я!»
Настя вспомнила, как мама с папой без конца вопили на эту тему на кухне, а также в гостиной у телевизора, пока папа не купил еще один телевизор к себе в комнату. Но при этом мама, которая была за идею, социализм, а в последнее время также все больше за православие, и папа, который стоял за свободу, демократию и Битлов, продолжали смотреть одну и ту же лабуду по ТВ и жарко обсуждать ее все на той же не слишком просторной кухне.
Настя с братом смеялись над ними, а оказалось — зря!
Загробный опыт трупака Михи подтверждал ценность «экзистенциальных истин», — для русского человека, во всяком случае…
Настя с тоской вздохнула и на всякий случай передвинула колечко в сторону Гореюмова.
Вместо Гореюмова она увидела подернутую ряской трясину в глубине леса. Затем понеслись какие-то рассыпающиеся на глазах многоэтажные здания, летящие с мостов поезда и машины, море огня и океанские волны высотой с небоскреб, пожирающие цветущее побережье.
— «Точняк не хочет якшаться. Да еще и угрожает, гад!»
И Настя вернулась к Михе.
Тот был все такой же восторженный, одухотворенный и робко трогал ее за коленки.
Настя подумала: а если это ее теперь, типа, долг?..
Она медленно развела колени и сильно-сильно зажмурилась.
Миха жадно задышал между ее ног. «Как песик… тогда…» — подумала Настя с невыразимой тоской по прошлому.
Она снова чуть передвинула кольцо в сторону Гореюмова. Но там были все те же докучные катастрофы. «Подумаешь, здание МГУ рухнуло на киоск с мороженым! Кто за это заплатит? Ведь не мадам же Батурина… Нашел, чем пугать, урод!» — с сарказмом комментировала она очередной «ужастик», посланный ей вместо своего образа Гореюмовым.
И Настя с досадой, мстительно повернула кольцо.
В это время Миха — неожиданно для нее — в ней все-таки очутился.
Очутился и тотчас выскочил, — словно что-то неприличное увидал.
— «Эх ты, лаверишка! — подумала Настя. — А может, оно и к лучшему: все ж таки неживой…»
Она хотела передвинуть перстенек в сторону Гореюмова. Но дверь над их головами лязгнула, заскрипела.
Настя не успела ничего понять. Незримая сила подхватила и ее, и Миху, который потерял на лету расстегнутые штаны, — и втянула их в зев огромного пылесоса…
Настя с Михой беспомощно крутились, как в барабане стиральной машины, больно и беспорядочно ударяя друг друга. «Началось!» — просипел как-то восхищенно и горестно Миха. «Конец?!..» — ужаснулась Настена.
Все пространство вокруг заливал ровный бессонный свет люминесцентных ламп, матово отливая от серебристых стен «барабана». Несколько раз Настя стукнулась маковкой о промежность трупака Михи, — и о чудо, результат превзошел все возможные ожидания!..
Но перед смертью, естественно, не надышишься: во всяком случае, Настя решила, что над ней в который уж раз глумятся.
И она что было силы зажмурилась. «Будь, что будет! — подумала Бармалеева. — Но ораловку они от меня фиг получат!.. Прощайте все…»
В голове закрутились слова древней песенки: «Прощайте, скалистые горы!..»
— «Фиг-два! — думала озверевшая от этой всей жути Настена, — Даже у Гореюмова не скалистые… Эх, папка; ма-амочка-а-а!!!..»
Вдруг Настю чиркнул по векам совершенно другой, красноватый, свет. И тотчас Бармалеева напоролась лицом на что-то довольно твердое, скользкое и слишком терпко пахучее, в хрящиках.
Она открыла глаза. Фи: Настя тотчас отпрянула от упорного и, оказалось, немаленького Михиного достоинства, которое в какой-то мере было теперь и ее достижением.
Лотта хрипло захохотала.
Лающий, гнидский хохот…
Эс-эсссовка-а!..
(Настя вообще плохо знала насчет войны, но дважды смотрела архаичный, черно-белый еще, сериал «Семнадцать мгновений весны». Там было много симпотных мужчин в черной и весьма элегантной форме, однако из контекста Настя все ж таки усекла, что СС — это ОЧЕНЬ и ОЧЕНЬ нехорошо, а для девушки и чревато… Что же касается скинов, то они вообще все пригородные козлы, пэтэушники… Хотя эти их бритые головы порой и наводят на мысль о чем-то реально очень приятном, деловито мужском, конкретном, — но только не о мозгах… Нет, все же они козлы, — тупые, агрессивные, непродвинутые…)
Лотта была в черном, совершенно закрытом платье, с узким серебряным обручем вокруг самой шеи. Гроздь из мелких серебряных черепов свисала с него длинным кулоном.
— Итак, вы отлично уже знакомы, можно сказать, во всех подробностях… — прокаркала Лотта, сливочно ухмыляясь. — Остается вас поженить!
Настя ужаснулась; ах, лучше смерть!
Она беспомощно огляделась. Что-то вроде операционной, вся комната в белом кафеле, без окон, а по углам понатыканы красные фонари. Они-то и делали помещение бордельно, сверкающе розовым…
Настя с Михой лежали на круглой высокой тумбе механизма, который их, наверно, и высосал из подвала.
— О кара мия, я снова ее хочу! — запыхтел дон Лоренцо, восстав всем пузроном над Настиной головой. В отличие от жены, итальянец был безо всего, поэтому Настя, естественно для себя, зажмурилась.
— Отставить рразговорчики! — совершенно уж по-военному рявкнула на мужа фрау Лотта. — У меня свои планы насчет этой сладкой парочки!
Дон Лоренцо издал сладкозвучную итальянскую тираду, длинную и страстную, — впрочем, по тону весьма нелюбезную. Фрау Лотта пролаяла по-немецки столь же жесткий, но оскорбительно краткий ответ.
— Лучше помоги ей подняться! — приказала Лотта супругу.
Тот, оскорбленно сопя, подхватил Настю под мышки и своротил с постамента на пол. Сил подняться у Насти не было, она так и осталась лежать на холодном кафеле.
Теперь Бармалеева видела не только смоляные телесные космы дона Лоренцо, но и легкий, похожий на оркестровый пюпитр, пульт перед фрау Лоттой.
— Преобразуйте меня, преобразуйте в ничто! — лепетал Миха. Поднятый член его с мутной капелькой на самой головке вздрагивал в такт словам.
— «Мамочка, у него оргазм!» — подумал Настя в немом, тихом ужасе.
— Преобразуйте меня в красный великий свет! О, пожалуйста! — лепетал Миха, нетерпеливо, восторженно дрожа всем телом.
— О, найн, майн либер фройнд, ты еще поживешь. Ты у нас еще повертишься! — захохотала фрау Лотта.
Пальцы ее пронеслись по клавиатуре, под ними вспыхнули красные и зеленые огоньки. Последнее, что успела заметить Настя, было белое, блестевшее от пота и перекошенное ужасом лицо Михи.
Внутри постамента что-то просяще, жалобно, как метель, заурчало, завыло. И Миха, беспомощно взмахнув руками, ногами и боеготовным достоинством, провалился в темный зев, — туда, внутрь постамента…