Красное дерево для меня все равно, что зеленая дверь. Есть такой рассказ у Герберта Уэллса - "Дверь в стене". Прекрасно простой рассказ. О счастье, которое всегда где-то поблизости, но не так легко достижимо. О том, как один человек открыл в детстве волшебную зеленую дверь и очутился в раю. Окружили его зеленые ландшафты страны Идиллии, улыбчивые звери и люди, похожие на добрых санитаров из частного дома для умалишенных. Красивая картинка детства, время от времени приходящая к нам во сне, сладкая тоска по безмыслию, беззаботности и обездвиженности. По ласковым маминым рукам, касающимся всякой части нашего тела. По маме, почему-то являющейся в любимом образе порнозвезды Джены Джеймсон - златовласой греческой богини в тунике. Никола Пуссен, Царство Флоры, Льюис Кэрролл, Алиса в Стране Чудес, Зигмунд Фрейд, Толкование сновидений, Госпожа Диана, Бондаж, порка и принудительный куннилингус...

А начал я, значит, с красного дерева... Да, тот человек, который в детстве проник за зеленую дверь, потом то и дело встречал ее по жизни и все хотел снова зайти, да никак не получалось - всякое житейское мешало, сиюминутное. То экзамен в университете, то свидание с барышней, то бизнес, а дверь, как назло, появляется перед носом, когда он по уши погружен в какое-то дело, кажущееся ему на тот самый момент очень важным, а потом, когда дело уж исчерпано и кажется не таким уж и важным и даже пустым, то и двери нет.

Вот так и я вечно... осенью. Все свое детство. Кругом обычные желтые деревья, на каждом шагу, а едешь вдруг рано утром на автобусе от бабушки из села, чтобы в школу поспеть и видишь - стоит у дороги красное дерево промеж остальных, желтых. Или в бассейн бежишь, к тренировке торопишься, мешок с плавками, шапочкой, полотенцем за спиной тащишь, и вот оно, в парке, снова красное, краем глаза замечаешь. А на следующий день ведут вас с классом на экскурсию, собирать листья для гербариев и желуди, чтобы делать из них поделочных поросят, в тот же парк ведут вроде бы, оглядываешься по сторонам, а красного дерева нет! С девочками то же самое. Пойдем, говорит тебе девочка, погуляем. Что ж, пойдем. На пляж пойдем, в кино, в парк даже пойдем, осенью даже пойдем в парк, а там деревья все сплошь желтые и ни одного красного. Вернее, есть оно, красное. Виднеется вдалеке за желтыми, да только ты уже с девочкой на лавочке сидишь, целуешься, не бежать же к дереву, в самом деле? А на следующий день - дождь с ветром, и деревья все голые, а потом сразу зима и жди красного дерева до следующего года.

Потому, я это дерево как увидел, так сразу под него и уселся. На ковер из желтых листьев, вместе с парочкой красных, с того самого дерева упавших.

На ковре

Из желтых листьев

В платьице простом

Из под-а-а-аренного ветром

Креп-де-ши-на...

На обложке этой пластинки Розенбаума было написано, что он плохой поэт. Вернее, не очень хороший. Как-то так было написано мягонько, но понятно: Розенбаум - поэт дрянной. Наверняка, какой-то другой поэт написал. Поэты вообще - злые люди, как по мне. Как по мне, лучшего стихотворения и на свете нет, чем про эти листья. И еще вот это:

Вот этой поэзии мне вполне достаточно для жизни, на том с ней и покончим. Нет, вот еще кусочек, не удержусь. Пива чуток выпил, а потому не удержусь:

Сижу под красным деревом-кленом на ковре из желтых листьев и пью "Туборг" из бутылки. В лесопосадке возле проселочной дороги. Такие в народе, кажется, называются ветроупорками. Маленькие такие лесополосы, насаженные вокруг полей, чтоб с них не сдуло пшеницу. Или рожь. Или для того, чтобы работники полей могли отдохнуть в тени, скушать "тормозок": картофелину с солью, вареное яйцо и кусочек сала. А после запить это все молоком.

Здесь этих красных деревьев очень много среди желтых. Я вижу, по крайней мере, штук шесть вокруг. Под одним из них, метрах в десяти, валяется газета и консервная банка. Так всегда, зайди даже не в придорожную лесопосадку, а в самую глухую тайгу, в Беловежскую пущу, в болота зайди, в медвежий угол и на Голыгинскую гать, и всюду найдешь газетку и консервную банку. Причем, если эту газету вдруг поднять и развернуть в надежде, что прочтешь в ней, если не первое издание текста гимна Михалкова и Эль Регистана, но уж точно сообщение о полете Гагарина в космос, то обнаружишь, что газета - вчерашняя. Буквально та, которую ты вчера целый день по киоскам искал, чтоб узнать результат какого-нибудь футбольного матча. И не нашел. Потому что она здесь лежала всегда, в лесопосадке. И при Гагарине и при Михалкове с Эль Регистаном. Даже не пожелтела. Вчерашние газеты ищите в лесу. Примета - консервная банка из-под кильки по направлению зюйд-зюйд-вест. Непременно из-под кильки. Консервную банку из-под тунца, к примеру, вы в лесу не найдете. Ищите в мусорных баках, в тонированных пакетах.

Возникает непреодолимое желание бросить туда же бутылку "Туборга". Это чтобы завтра сидящий тут же, под этим же деревом, удивился - откуда в этой богом забытой лесопосадке "Туборг", когда его только неделю назад начали выпускать по лицензии? Кто, скажите на милость, подумает пришедший сюда завтра, умудрился оставить здесь эту бутылку "Туборга", когда вокруг ни души? Когда по этой дороге раз в месяц проедет местный житель на мотоцикле с коляской и с поросенком в мешке, да и тот в лес не зайдет. Откуда, спрашивается, "Туборг"? И чтобы не убить в человеке веру в чудо, я бросаю пустую бутылку под дерево, поближе к газетке и консервной банке.

Она сидит под другим красным деревом неподалеку. Моя жена. Беременная девушка чуть под тридцать. Смотрит на меня осуждающе из-за того, что я выбросил бутылку, и нюхает гриб. Гриб она достала из корзинки, а корзинку мы купили у тетки возле дороги. Знаете, возле дорог стоят такие тетки и продают всякие вещи из соломы и веток: кресла-качалки, коврики, шляпки и корзинки. Вот мы не удержались, остановились и купили корзинку. Совершенно ненужную нам корзинку, но уж больно красивую. А потом подумали, раз есть корзинка, то нужно сходить по грибы. Тем более, что осень. Это я предложил. Увидел эту корзинку и сразу подумал, что впору за грибами идти. Хотя до этого я за грибами в лес не ходил ни разу в жизни. Поэтому, наверное, мне и пришло в голову сходить за ними сейчас. Под влиянием корзинки.

Леса нет толкового в округе, так мы возле этой посадки встали. Зашли вглубь и принялись грибы искать. Ни черта не нашли, только пни, а на них - ножки от грибов обрезанных. Это так же, видимо, как и с газетками, все устроено. Вроде нет никого, а грибы уж все обрезаны с пеньков. А еще о снежном человеке толкуют, попробуйте поймать тех, кто грибы с пеньков срезает.

Потом, правда, нашли один пенек, а на нем - куча грибов. Опята, кажется, называются, те, что на пнях растут. Я в грибах совсем не разбираюсь, только в книжках их видел на картинках, ну и в магазине, конечно, или у тех же теток возле дороги, в банках или на веревку нанизанные, сушеные. А на картинках грибы совсем не похожи на те, что на пне. В книгах всегда пишут - не спутайте опята с поганками, и тут же рисунок: вот опенок, а вот - поганка. Нарисовано одно и то же. В книгах вообще все вранье, рыбу они там нарисуют или тракторный двигатель. Поймаешь эту рыбу живьем или залезешь под трактор, а там все совсем не похоже на то, что в книжке. В общем, вовсе не был я уверен в том, что это не поганки, но жена говорит: "Это - опята, точно знаю, давай срезать". Срезали все, полкорзинки набралось. Больше решили не искать, уселись под деревьями.

Я пиво пил, а она гриб этот нюхала. Вернее, сначала грызла листочек, а потом только стала гриб нюхать. Оба занятия донельзя бесполезные. Сидела, подбирала листочки, отрывала от них полоски такие, которые по жилкам рвутся, и грызла их или жевала. Потом выплевывала, а потом за этот гриб принялась. Чего его нюхать? Гриб как гриб.

Кофточка на ней такая красная, вязаная, с капюшоном. Старенькая кофточка, я ее давно помню. Быть может, она ее сама когда-то и связала в детстве, и даже я об этом должен бы знать, потому что, кажется, она мне об этом говорила, но я почему-то не помню, связала ли она себе эту кофточку сама или, к примеру, ей мама связала. В любом случае, кофточка - ручной вязки и такой себе... корявенькой. Наверное, все же сама связала, но не спросишь ведь - обидится, скажет: "я тебе тыщу раз говорила, что это я связала в детстве, а ты забыл. Ты вечно забываешь то, что я тебе говорю, зато если я что-то твое вдруг случайно забуду, то ты бесишься и говоришь, что у меня в голове только шмотки, а все, что ты говоришь, я пропускаю мимо ушей".

Оказывается, все это время я говорю. Пока она грызет листочки и нюхает грибы. Вот такая, приблизительно, моя прямая речь:

"Помню, вывезли нас как-то за город, на стрельбище, а там сорвалось что-то, ключ от склада с "калашами" потеряли что ли, и военрук наш говорит, мол, валите в школу, пацаны, раз пострелять сорвалось. Да кто в школу-то пойдет? Море-то рядом. Удрали со стрельбища прямо на море. Искупались, по пляжам полазили, полдня убили, весело ведь, когда толпой. А потом, вдруг, кушать захотелось. Тем более, что вокруг поселки дачные, а там, что ни дом, то дымок, и везде варят-жарят что-то, кто борщ, кто мясное рагу, и все эти запахи, как назло, нам носы щекочут, а самый вкусный запах, сама знаешь, от чего - от жареной картошки с луком. Ходим, короче, как беспризорники, слюной капаем. Вот так... А мы, когда в воде плескались, на трубы наскочили, ну, знаешь, забрасывают в море труб пару десятков, обрезков, а в них бычки залазят, ходишь потом от трубы к трубе, собираешь, пока к последней подойдешь, в первой уж новые сидят, бычки - дурные твари. Короче, залезли мы в воду и давай по этим трубам шарить. За полчаса с мешок бычков напаковали, пока нас мужики не заметили, те, что трубы забрасывали. Согнали, конечно, но у нас-то уже бычков целый мешок, больше и не надо. Вот, значит... Рыба есть, а как съесть? Развели костер, и давай бычков жарить. Кулинары из нас никакие, спалили только половину. Так и кушали: что сырое, что горелое, но трамбовались от пуза, так отчего-то кушать хотелось. От романтики, наверное. Море, бычки, школу закосили - романтика. А потом по домам захотелось и пить тоже очень. А тогда ж еще совдепия была, бутылки с ситром просто так на улице не продавали, рыщем мы, как суслики, по дорогам окрестным, а магазины все закрыты, то переучет, то ситра нет. Нашли один, вот этот самый, где мы сегодня были, а там из напитков - только молоко теплое. Ну, набрали, конечно, молока, что делать? Обпились молоком и... сама понимаешь, теплое молоко после сырой и горелой рыбы..."

Она даже не слушает. Улыбается и думает о своем. Еще бы, рассказ этот она тыщу раз слыхала. Видимо, я всякий раз его повторяю, когда мы возле магазина этого оказываемся, где молоко в детстве покупали теплое. Из той же песни, что и про колбасу. Но про колбасу я уже запомнил. Не надо про колбасу. Это она мне уже лет десять назад сказала: "Про то, как ты в детстве с бабушкой кровяную колбасу делал, ты мне уже раз шестьдесят рассказывал". Так что про колбасу я точно запомнил, что не надо рассказывать. Надо бы и про бычков уточнить.

- Я тебе уже про это рассказывал? - спрашиваю.

- Ага, - кивает она, - И про колбасу тоже.

Так я и думал. Но боюсь, что до следующего раза забуду и расскажу снова.

Я перебираюсь поближе к ней, ползу по листьям, загребая их коленками и, чуть не добравшись, обхватываю ее за талию и утыкаюсь носом ей в живот, прямо в нитки красной вязаной кофты. Она вначале инстинктивно закрывает живот руками, затем кладет их мне на голову.

- Поедем? - говорит она.

- Угу, - я соглашаюсь, но не встаю. Наоборот, закрываю глаза и соплю ей в кофту. Отчего-то накатывает сонливость.

- Пива напился, а теперь за руль с беременной женой, - стыдит она меня, - Ты что заснул? Поехали, - она, как обычно, в одной фразе противоречит сама себе.

Я сплю, как Штирлиц, минут двадцать. Это мне внутренний будильник подсказывает, двадцать минут - тот срок, в который ей не надоест грызть листья и нюхать грибы, пока я сплю у нее на коленях, и она не начнет нарочно ворочаться, чтоб меня разбудить.

Выбираемся из лесопосадки и, с прилипшими к задницам листочками, идем к машине. Я сажусь за руль, она - рядом, корзинку с грибами на коленки поставила, вместо того, чтоб на заднее сиденье. Видать, нравится ей с этими грибами. А мне тоже нравится, что ей нравится. В кои-то веки жену увидишь с корзинкой. И в красной вязаной кофте с капюшоном. Все больше в сапогах итальянских: серые - до колена с распорочкой сверху, зеленые - ниже колена со спортивными завязками, красные - спереди выше колена, сзади - ниже колена, с острым носиком, желтые - под "казаки", но с квадратными носами, змеиные - на низком широком каблуке, розовые - на высоком узком каблуке, черные - лаково-блестяще-скрипящие, белые - кожа снизу, тряпочка с бахромой сверху, etcetera, etcetera, сумочка - см. выше под сапоги, длина юбки в зависимости от высоты голенищ, или в независимости от них, цвет - см. выше под сапоги, фасон... фух... здесь извините. В детстве в каком-то детективе я прочитал выражение: "плиссированная юбка". До сих пор не знаю, что это такое.

Ах да, еще она предпочитает чулки колготкам. Беспримерно идиотское изобретение, но очень удобное, если разобраться, для женщин, не терпящих промедлений при задирании юбки. Сейчас-то она в колготках, конечно. Еще и в джинсах поверх колготок. Колготки у нее тоже есть, на случай, если вдруг со мной куда-то придется, а чулки - это "извини, малыш, я сегодня задержусь, работы много". И звонки - "а можно Лену?", и подъезжающие к дому машины - "друг/начальник/сотрудник/инструктор из клуба подвез", и... ну, к примеру, золотой браслет в виде змейки с одним изумрудным глазком, э-э-э, "подарок от делового партнера".

Красиво это все и сексапильно, и ласкает душу мазохиста, а надоест - сделайте красавицу беременной, вывезите в лесопосадку, дайте ей в руку гриб и пускай нюхает. А себе - бутылочку пива, а потом запустить ее в куст. Хорошо нервишки успокаивает.

Да и какие, к черту, нервишки, когда вон уже дым впереди. С каждого двора дымит: оседлые жители листья жгут, а дачники, видать, уже с шашлыками управляются. Одни мы в лесу на пол дня застряли. Но и не зря же - грибов полна корзинка. А дым - благодать... Она даже улыбаться стала, когда дымом запахло, шашлыками и горелыми листьями...

Когда на дачу заезжаем, я первым делом бегу ставить водку в холодильник, а она на диван ложится. С дороги всегда хочется на диван, если нет срочного дела, такого, например, как поставить водку в холодильник.

- Я полежу пару минут, - говорит, - А потом все сделаю.

"Все сделаю" - это салаты всякие: помидоры, огурцы, капуста, перец болгарский, покрошить и в миску сложить. Такова женская почетная обязанность - я, якобы, салаты криво режу. А она, якобы, ровно. Впрочем, и вправду я криво режу. Этого у меня не отнимешь - наплевательского отношения к эстетике огурца в салате.

Пока она лежит, я всякое делаю. Больше всего бегаю туда-сюда бессмысленно, не зная с чего начать, поглядывая на нее и приговаривая: "Лежишь, киса?"

- Лежу, киса, - отвечает она, продолжая лежать.

А я тем временем иду на чердак. Там у меня всякое свалено, для души. Первым делом в глаза мне бросается красный парчовый флаг с золотой головой Ленина и надписью "Ударникам социалистического труда". Флаг большой, как одеяло на две персоны, я его во времена смуты с радиаторного завода вынес. Инстинктивно, подразумевая лежащую этажом ниже жену, я хватаю флаг и тащу его вниз, наспех отряхивая от пыли.

Когда я укрываю ее флагом, она тут же встает.

- Пойду, салатик сделаю, - говорит, - Ты сумки занес?

Приношу ей сумки: помидоры, огурцы, капуста, перец болгарский. Мою все под краном, выкладываю на стол. Даю ей в руку шеффилдский нож.

- А где доска? - спрашивает.

Даю ей доску. Она начинает резать овощи.

- А миска?

Даю миску. Она складывает овощи в миску.

- Помнишь, рассказ такой есть у Джерома? - говорю я, - Про дядюшку, который вешал на стену картину... ну, его еще Миронов в фильме играл.

Молчит и смотрит подозрительно. Она у меня девушка начитанная, а потому подвох нюхом чует.

- Бабушка моя вот так тоже всегда, - я пытаюсь замаскировать тему, - Ща буду борщ варить, заявляет. Так, ты - неси кастрюлю. Наливай воду, ставь на плиту. Ты - доставай мясо, там на веранде лежит, размороженное, ты - режь лук, ты - буряк и морковку. А ты - сбегай быстренько в огород, нарви укропа. А потом - ну, как, детки, я борщик сварила?

- Вот те дуля, - показывает она мне названное рукой, свободной от шеффилдского ножа, - А вот те ее русский брат, кукиш, - чтоб показать второе, она даже нож не поленилась на стол положить.

Я иду в сад, устраиваю мангал. Засыпаю из мешка угли, поджигаю спичкой. Когда появляется дымок, она тут же выбегает из кухни в веранду. С миской салата в руках. И уже в сад лыжи вострит.

- Водку захвати! - кричу я ей.

Она исчезает в кухне. Потом снова появляется с миской салата и бутылкой водки.

- И рюмку! - кричу я ей.

Исчезает. Появляется. Рюмка лежит в салате. Она сбегает по лестнице и идет ко мне в сад. Я уступаю ей место в плетеном кресле, забираю у нее миску и бутылку. Миску ставлю на землю, а из бутылки наливаю в рюмку водку. Выпиваю, зачерпываю из миски горсть салата и закусываю.

- А вилкой нельзя? - спрашивает она так, будто принесла мне вилку.

- Мясо кто будет нанизывать? - спрашиваю, - Ты или я?

- Я, я, - говорит она поспешно.

Я выношу кастрюлю с замаринованным мясом, и она принимается насаживать куски мяса на шампуры попеременно с луковыми кольцами. Готовые шампуры я устраиваю на мангал, и теперь уж мы люди как люди - с нашего двора тоже тянется дымок с запахом жареного мяса. На отдельный шампур - помидоры и перец болгарский, еще на один - баклажаны, а на веточку - грибы-опята. Опята маленькие и на шампур налезать не хотят, крошатся. Потому навешиваю их шляпками на веточку.

Когда доходит первый шашлык, я дрожащей рукой наливаю новую рюмку водки. У меня всегда до третьей рюмки руки дрожат. Из-за этого многие думают, что я алкоголик. Немного неудобно на всяких фуршетах и званых приемах, когда нужно говорить первых три тоста. Пока рюмку поднимешь, столько взглядов разных поймаешь любопытных, из разряда - бухает, бедняга, еще бы, с такой-то женой... На самом деле, руки у меня дрожат с детства. Наверное, какая-то нервная болезнь и, видимо, известная, но я никогда от нее не лечился. Как только я обнаружил целебные свойства водки, а именно то, что после третьей руки не дрожат, я полностью отказался от мысли о докторах.

На то, как я медленно подношу рюмку ко рту, выпиваю, и так же не торопясь, закусываю сначала снятым с мангала болгарским перцем, а потом и грибочком-опенком, она смотрит с тоскою есенинской собаки.

- П-п-принеси мне мартини, - говорит она, сглотнув слюну.

Я иду на кухню и выношу ей мартини, смешанный с апельсиновым соком. Она пьет, кривясь.

- А водки точно нельзя? - спрашивает она.

- Я уверен, что можно, - говорю я, - Я этим докторам ни на грош не верю. Отчего беременной женщине не выпить ста грамм водки? Ведь это всего лишь спирт. Каким образом ребенку может повредить спирт?

- А отчего у тебя руки трясутся? - спрашивает она, - Вот я сейчас выпью, а потом у ребеночка будут руки трястись.

- И как это мне помешало в жизни? - отвечаю я вопросом на вопрос, - Вот у меня руки трясутся, а ты все равно за меня замуж вышла. Видимо, потому что у всех остальных трясется голова. Давай я тебе налью два раза по тридцать. Всего два шота, - я наливаю ей водку в свою рюмку и ставлю ее на пенек-столик, допиваю из ее стакана мартини и наливаю себе водку туда же, поштучно выкладываю на тарелку перец, помидор и баклажан, грибов кладу четыре штуки, - Вот, - я протягиваю ей рюмку, - Выпиваешь и закусываешь по очереди каждым, а потом я еще одну налью. От шестидесяти грамм у ребенка не будут руки трястись.

- М-м-м, - она смакует выпитую водку, берет в руку гриб, нюхает его, затем сует в рот и жует, аж глаза закрывает от удовольствия.

- На здороуйе, - говорю я ей с английским акцентом.

Она смотрит вопрошающе.

- В фильме "Охотник на оленей", - объясняю я, - Роберт де Ниро и Кристофер Уокен играли русских. Там целая семья русских была. И они всегда говорили: "На здороуйе", когда пили.

- Ага, я помню, - кивает она, - Кристофер Уокен в молодости был симпатичный. Только русские так не говорят, когда пьют.

- Они их, видимо, сделали русскими потому, что Кристофер Уокен потом вышиб себе мозги, играя в русскую рулетку. Наверное, им требовалось какое-то логическое обоснование такой концовки, и они пришили его нитками, сделав Кристофера Уокена русским, - я беру с тарелки гриб-опенок, - Пять лет он носил эти часы в своей жопе. А когда он умер от дизентерии, он отдал эти часы мне. И я спрятал их в свою жопу еще на два года. Семь долгих лет эти часы были в жопе. А теперь, малыш, я отдаю эти часы тебе, - я сую гриб ей в рот. На удивление, она не сопротивляется. Невкусная присказка не портит ей аппетит.

Мясо едим молча и сосредоточенно, выгрызаем прямо с шампуров, я - большими кусками, она - маленькими кусочками. Перед каждым куском мяса я выпиваю рюмку водки, она свою вторую не пьет - откладывает на потом, лишь глядит мне в рот, когда я пью.

- А налей-ка мне еще, - не выдерживает она, наконец, - я вот как думаю... я думаю, что ты налей мне сейчас двадцать пять грамм, а потом еще двадцать пять грамм. Это будет всего в сумме пятьдесят грамм, а с теми, которые я уже выпила - всего восемьдесят грамм. Я думаю, восемьдесят грамм - это же мало, чтобы повредить?

- Даже ста граммов мало, чтобы повредить, - поддерживаю я ее и наливаю водку.

- А восьмидесяти граммов тогда и подавно мало, чтобы повредить, - радостно говорит она, заранее обосновав для себя необходимость третьей рюмки, и тут же выпивает вторую. Закусывает грибочком, баклажаном, кусочком мяса, - Вот так бы сидела и сидела, И на работу не ходила бы никогда в жизни...

Я молчу.

- ...как купчиха, - она находит слово, - Сидела бы вот так все время в саду, пила... чай, с баранками, с медом... макала бы баранки в мед или эти, как их, оладьи... Мне всегда фильмы нравились эти... советские, которые по Чехову ставили, и не только по Чехову, ну, по разным русским классикам. Там действие всегда происходит на даче, и все сидят за столиками в саду или в веранде, чай пьют или... водочку, разговаривают. Очень серьезные там, конечно же, психологизмы, страдают вечно от чего-то, а я только на одно внимание обращаю - сад, деревья, веранда, зонтики, шляпки, - Вот что, притащи-ка мне, любезный, рюмку водки, - говорит она вдруг хриплым псевдомужским голосом.

Я тут же наливаю ей водки.

- Ай, - она машет на меня рукой, - Бестолочь. Это я так... Это так говорят в пьесах слугам... любезный, вроде - "Отойди, любезный, от тебя курицей пахнет"...

- Там все психологизмы как раз оттого, что они все время торчат на даче, а сексуальную энергию выбрасывают во время любительских спектаклей. "И для чего ж ты поддалась пороку, любви искала в бездне преступленья?"

Заслышав цепочку слов "сексуальная энергия - порок - любовь - преступленье", она прикусывает губу и смотрит на меня подозрительно, не задумал ли я чего. Не задумал. Ложная тревога, случайно вышло. Она это понимает и снова расслабляется.

- Вот если бы ты зарабатывал столько денег, чтобы я могла не работать, а сидеть на даче, пить чай с медом, - говорит она тоном доброго прокурора, - тогда бы... я могла не работать, а сидеть на даче и пить чай с медом.

Я выпиваю очередную рюмку под очередной кусок мяса.

- И если я не буду рано вставать и трудиться, то откажите мне в вашей дружбе, - отвечаю я ей цитатой, раз уж такая провокация.

- Эхх, - вздыхает она отчего-то. Видимо, слов не нашла.

От мыслей о том, какие выгоды может сулить ее постоянное сидение на даче с чашкой чая, блюдцем меда и оладьями, меня отвлекает капля, упавшая мне на нос. Дождь. Ну как же без него.

Я затаскиваю все на веранду вкупе с плетеными креслами и мангалом. Здесь меня ждет сюрприз.

- Хочу полежать, - заявляет она, - Давай вынесем диван.

"Давай вынесем диван" означает то, что я, нелепо корчась, ругаясь, срывая спину, и, для полного кайфа, отбивая о дверной косяк большой палец, выкатываю диван из комнаты на веранду, используя технику жителей острова Пасхи, которые вот точно так же когда-то закатили вглубь острова свои безобразные статуи.

Она ложится на диван, а я допиваю водку.

- За ушами болит, - поясняю я, как обычно, - Лимфоузлы.

- Лим-фо-уз-лы, - повторяет она издевательски.

Она никогда не верит в эти лимфоузлы. Когда я говорю, что мне непременно нужно допить водку из-за боли за ушами, она всегда считает это предлогом, чтобы допить водку. Не верит в особенности моего организма: до третьей рюмки трясутся руки, от третьей и до последней - болит за ушами. Когда-то мне пришло в голову это умное слово: "лимфоузлы". Честно говоря, не знаю, есть ли они вообще там, за ушами, но в медицине мы оба не сильны, а потому воспринимаем термин "лимфоузлы" абстрактно, применительно только к нашей внутрисемейной ситуации с водкой.

А допив, я ложусь к ней на диван, и укрываемся мы, конечно, красным флагом с золотым Лениным.

- Принеси мне водички.

Даже не стоит объяснять, кто это сказал. Если вы ложитесь с девочкой на диван, влезаете под одеяло, то знайте - тут же, через секунду, вам придется зачем-то встать: за водичкой ли, за пуховым ли платком, за каплями в нос, за пультом для телевизора, за нитками для зубов, в общем, бесконечен список того, что может понадобиться девочке после того, как вы уже влезли под одеяло. Даже если это одеяло - флаг "Ударникам социалистического труда".

- Летающая кровать - нынче очень популярная тема в кино, - говорит она, отхлебнув минералки, - Кровать, летящая над лесом. Осенним лесом, с желтой и красной листвой. Очень красиво.

- Фрида, - говорю я, - Я помню летающую кровать с Фридой Кало. Где еще была летающая кровать?

- Life is a miracle, - говорит она.

- Точно, - соглашаюсь я пристыжено, - Life is a miracle... Это все японцы.

- Чего? - удивляется она, - чего японцы?

- Японцы прививают нам вкус к красному и желтому, к цветному вообще. Раньше кинематограф плясал от достоевщины... диккенсовщины и... брехтовщины. Если кино, типа, умное, то обязательно дождь, грязища и мокрые лица побитых жизнью персонажей с хриплыми от вечной простуды голосами. И, желательно, на черно-белой пленке, чтоб никакого намека на комикс и карнавал в Рио-де-Жанейро. Рио-де-Жанейро для элитарного художника - это, прежде всего, генералы песчаных карьеров, а ни в коем случае не блестящие на солнце округлые жопы танцовщиц в перьях. Элитарное кино ведь должно быть трагичным по сути, а дождь, грязь и камень - идеальные символы трагичности. Сколько не устраивай в Питере гей-фестивалей и сколько не откапывай в белорусских лесах костей, Питер останется трагичным, а белорусский лес - оптимистичным.

- А японцы?

- А японцы выпускают копировальную технику. Им нужно ее продавать. Поэтому они вводят в обиход яркие образы, внушают нам, что жизнь без желтых листьев - это не жизнь вообще. Посмотри японские фильмы - там первые полчаса показывают деревья с листьями, непременно осенью, чтоб желтые были и красные, вторые полчаса - те же листья на земле, потом они же на деревянных подмостках каких-нибудь, на причале, к примеру, возле озера, и по воде озера тоже плавают листья, а потом, на закуску, - пролетит по воздуху какая-нибудь узкоглазая тетка в кимоно, красивая тетка, не спорю, как птичка пролетит над лесом... А по ходу еще кровищи пустят под самурайский шумок, кровь ведь тоже красная - хорошо передает качество цветных картриджей Кэнон.

- Эхх, - снова вздыхает она, - Когда лежишь вот так, в полуметре от дождя, в кровати под одеялом... это такое счастье... а если бы мы сейчас были за забором, под этим самым дождем, в грязи...

- Мы бывали с тобой за забором...

- Да, бывали... потому сейчас и хорошо... не бывали бы, не было бы так хорошо...

- Особенно, зная, что в холодильнике есть еще одна бутылка водки...

- Особенно...

Я переворачиваюсь на бок, обнимаю ее руками и прижимаюсь носом к ее волосам. Волосам, вымытым еще утром. А после - дорога, лес, дым от мангала, дождь. Самые вкусные волосы. За день избавившиеся от шелковистости, придаваемой шампунем Пантин. Пропахшие листьями и дымом. Светлые, желтые, как те самые листья. Я целую ее в висок, в щеку, утыкаюсь в нее же носом. Под глазами у нее рыжие точечки. В детстве она, наверняка, была рыжей и конопатой, хотя и не признается. Обычно, у тех, кто в детстве был рыжим и конопатым, веснушки остаются только под глазами. Годам к тридцати. Вот как у нее. А она не признается. Можно подумать, я не видел ее детских фото. Рыжее и конопатее не придумаешь. И худая, как цапля. Такой, впрочем, и осталась, только бицепсы нарастила в спортзале и бедра. И еще эта, как ее, йога для беременных. Prenatal Yoga. Я сам ей купил кассету. Она долго смеялась. "Еще чего не хватало", - говорит, - "Это вот я буду такой жирной и уродливой? Да я и на девятом месяце на голову встану". И встанет, уж будьте покойны.

Чем-то недовольна. Смотрит на дождь за верандой и морщится.

- Чего ты? - спрашиваю, - Холодно?

- Не-е-е, - тянет, - Я вот, что подумала... это ж мне зимой рожать придется...

- Весной, - поправляю я ее, - В марте.

- Зимой, - упорствует она, - Март - это зима.

- Март - это весна, - неуверенно говорю я.

- Март. Это. Зима, - чеканит он тоном учительницы, - И потом, это если доношу... а если не доношу, то - февраль...

Молчит.

- Ненавижу эти лампы люминесцентные, - продолжает она, подумав, - В феврале темнеет рано, холодно и противно. Ты будешь стоять во дворе роддома в темноте и в окно заглядывать... а там - отвратительные люминесцентные лампы, а на улице - ни одного зеленого листочка, или хотя бы желтого... Только грязный снег. Вот тебе и копировальная техника Кэнон. А ты мне обещал...

- А? - не понимаю я.

- Ты обещал, что в моей жизни зимы не будет, - говорит она с укором.

- Да? - я не играю замешательство, я на самом деле не помню, чтобы я ей это обещал. Нехорошо получилось. Красивое обещание, нехорошо такое забывать.

- А разве нет? - теперь она говорит с сомнением, а я успокаиваюсь - значит, она сама не уверена. Потом снова напрягаюсь - если ей такое пришло в голову, то кто-то же ей это обещал? Не приснилась же ей красивая сказка о том, что... некто пообещал напрочь устранить зиму из ее жизни. Впрочем, могло присниться. Всякое, бывает, снится. Такое, что потом и не поймешь... было ли, не было. А могла ведь какая-то сволочь и наяву пообещать. Есть такие твари в природе, любят изъясняться с девчонками поэтически.

- Я вот что придумал, - говорю я вдруг, - Что если нам зимой куда-нибудь удрать? Ну, чтобы обмануть природу и родить под шумок там, где нет зимы. Где-то на юге.

- Природу обмануть можно, - говорит она, - А вот визовый отдел... Меня не выпустят никуда рожать за границу. Разве что... Крым? Но тогда точно надо доносить...

- А?

- Ну что ты акаешь? В феврале в Крыму тоже отвратительно, а вот в ма-а-арте, - в ее глазах появляется какой-то хитрый блеск, - В марте может быть очень даже ничего, - Слушай, - она приподнимается и, поставив локти мне на живот, смотрит заговорщицки, - Я все придумала... Ты отвозишь меня в Крым, на самый юг... в Ялту... снимаешь мне там квартиру... получше... и я там живу, ну, заодно разведаем, где там родить можно, что за врачи, сколько денег надо, ну, в общем, все такое... а потом.... Потом ты приедешь уже, когда я тебя позову, ну, когда мне уже близко будет... а? Хорошо я придумала?

- Отлично, - киваю я, - И ты будешь жить одна в Ялте? Беременная?

- А ведь ты можешь отпуск взять на месяц! - осеняет ее.

- Угу, - снова киваю я, - Я смотрел передачу по телевизору про одного врача, акушера-гинеколога. Он как раз в Крыму живет. Пользуется большой популярностью у женщин. Прекрасный специалист.

- Ну вот, - попадается она, - Надо его найти.

- Но есть одна загвоздка, - я сдерживаю улыбку, - Этот врач - негр. Единственный негр-акушер на весь Крым. Собственно, поэтому он и пользуется популярностью у женщин. Мужчины же относятся к нему... неоднозначно...

- Это тот, которому палец отрезали? - спрашивает она.

- Почему палец? - удивляюсь я.

- Ну как, - говорит она смущенно, - Ну, чтобы он не лазил... ты мне уже рассказывал! - она смеется и хлопает меня ладошкой по голове.

- Разве? - что-то совсем плохо с памятью. Обещаю что-то, рассказываю по сто раз одно и то же, - Возможно. Одним словом, есть в Крыму акушеры...

- А ты честно согласен? - спрашивает она недоверчиво.

- Честно, - я сбиваю ее локоть со своего живота, и она падает лицом мне на грудь, - Я же, якобы, обещал, что в твоей жизни никогда не будет зимы...

- Ну-у-у, - приподнимаясь, она качает головой из стороны в сторону как-то неприлично игриво, - Обещал... ну не придумала же я это, в самом деле?! - восклицает она, притворно негодуя.

- Там еще рюмка водки осталась, - говорю я, - Твоя. Последняя.

- Да? - улыбается она, - Вот счастье-то какое...

Камыши - по обе стороны дороги, а потому, пока к морю дойдешь, обязательно увидишь на асфальте раздавленную гадюку или ужа. А то и двух, трех. Интересно выглядит гадюка, раздавленная колесами в лепешку и высохшая за день на солнце. Такая себе аппликация на тему из детской сказки "Рикки-Тикки-Тави", в расплавленный асфальт влипшая. А в камышах - речка небольшая, вонючка, не речка даже, а какое-то недоразумение, втекающее в море. Если с большой дороги, асфальтовой, свернуть в камыши и пойти вдоль речки, как раз к морю выйдешь. Тропинки вот только нет никакой, все время приходится через камыши ломиться по колено в воде. А в воде те же змеи, но живые, плавают и ноги щекочут. И лягушек больше, чем грязи. А еще, бывает, рыбак какой-нибудь встретиться: спрячется в камышах, удочку свою высунет и ловит что-то. Что здесь можно ловить среди лягушек и змей? Это в трех шагах от моря-то? Странный народ - рыбаки.

Вот сюда я и сворачиваю, чтобы к морю срезать. Захожу в речку эту мелкую и иду вброд. Вброд - это громко сказано, брод - это там, где глубоко и тут же мелко, а здесь, в этой речке, везде мелко, всюду - брод. Иду, в общем, по воде, тапочки сняв вьетнамские, головастиков разгоняю, к морю иду.

К морю, к спортплощадке. Это на пляже место такое, ногами вытоптанное, где в волейбол играют. Тренировки там происходят местной спортшколы. Вот и сейчас девчонки, издалека видно, играют. Почему и иду туда, потому что девчонки. Утром к Ленке зашел, а мама ее говорит: "Лена на волейбол пошла". А я и забыл, что она в секцию волейбольную ходит целый год уже, соревнования у них какие-то летом, что ли, готовятся.

Иду, потому что не выдержал. Думал, вообще к ней сегодня не пойду. Весь вечер вчерашний думал и всю ночь. Позорный такой вечер вышел, по всем статьям позорный. Для начала, днем мама выстирала все мои приличные рубашки. Хоть и лето, а высохнуть не успели. Вечная мамина тема - как мне идти куда-то срочно, так, как назло, все выстирает, все время в мокром хожу. "Одень бобочку", - говорит. Само слово-то какое: "бобочка". Уже из-за одного слова стыдно надевать то, что так называется. И дает мне эту бобочку, где только взялась она на мою голову? Уж не сама ли мама ее носила в хипарской своей юности? Потому что вроде футболка как футболка, а только странная какая-то: снизу широкая вроде, а сверху - в сеточку. "Е-мое", - думаю, - "Точно женская". А мама говорит, что, нифига не женская, мол. Отец, говорит, твой носил. Почти угадал. Не мама, значит, а отец. В семидесятые годы. Блестящий прикид на выход в город с девочкой. Мне уж как-то раз с их джинсами-клешами в школе позору хватило. Упирался я, конечно, а куда денешься? Или мокрое носи, или в этом иди, в сеточку, как этот, как его... жиголо какой-нибудь.

Потом во двор вышел. Во дворе мы договорились встретиться. Вот это мне в Ленке нравится: то, что она не капризничает, как все девчонки, типа: "Приходи ко мне", а сами потом полчаса причесываются, шмотки меряют, по телефону трещат, муть всякую тебе на уши вешают; сомлеешь, пока погулять выйдешь. С Ленкой проще - "Когда зайдешь?" - спросишь ее, - "в шесть зайду", - ответит. И зайдет, будьте уверены. Не постесняется, что, мол, сама к мальчику идет. Нет в ней этого понта, что, якобы, ухаживать за ней надо три часа, чтоб она прогуляться с тобой соизволила.

Во дворе еще одно несчастье. Я-то из дома пораньше смотался, чтобы маму не выслушивать лишний раз: куда пошел, с кем, когда вернешься... а Ленка твоя - вульгарная. Это не мама, правда, выдала, это - папаша. Тоже еще комик. Поймал нас как-то, когда мы на лавочке зажимались. Я с Ленкой был, ну и с подружкой ее, Леркой. И папаша тут как тут, с работы идет. Мы, конечно, морды кирпичом сделали, серьезные, сидим, типа, воздухом дышим, про уроки разговариваем. Папаша прошел мимо, ляпнул что-то, как обычно, ни к селу ни к городу, типа: "Пошли ужинать", а дома потом мне заявил: "Подружки у тебя какие-то вульгарные". Нифига себе, думаю, какие еще вульгарные? Придумал же слово, что оно хоть значит? Ну, Лерка, допустим, может, и вульгарная слегка, да и то не больше года, а раньше папаня сам говорил, когда фотки мои рассматривал с субботника: "А что это за девочка такая красивая у тебя в классе? Отличница, наверное?" Это про Лерку. А тут вульгарная она ему. Может, потому что в юбке короткой желтой была, и сиськи под майкой видны? А Ленка-то отчего вульгарная? Ленка, вообще, - паинька с виду, в платье ходит, не красится почти. У нее хитрожопость только в глазах. И вообще. Это кому еще вульгарными обзывать? Тому персонажу, который когда-то вышивал по городу в "бобочке" в сеточку? А потом оставил ее сыну в наследство? С родителей можно только опплакаться, одним словом. Набрались, называется, жизненного опыта. Как молодая девчонка красивая сидит с тобой на лавке, так сразу - вульгарная, а те крысы, что дома с букварем, так те для мамы с папой в самый раз. Хорошие партии для сына. И бабушка еще поддакивает, большой эксперт по "хорошим" девочкам. "Почему ты не дружишь с Ирочкой?" - говорит, - "У нее мама учительница". Тоже мне учительница. Анатомии. Еще та коза психованная. Орет вечно на уроках, как дельфин. И Ирочка ее - тормоз. Еще бы, мама-училка на нее, наверно, и дома орет, как дельфин. От этого не только тормозом станешь, а и в спецпрофилакторий можно попасть для особо одаренных детей. А Ленка бабушке не нравится. И Лерка тоже не нравилась. Правда, бабушка не говорит, что они вульгарные. Бабушка говорит - безголовые. Ну да ладно...

Ага, а во дворе сидит, значит, де Голль на лавочке. Вот это и есть несчастье номер два после бобочки. Де Голль - это дед придурочный, который вечно сидит на лавке и, пьяный или нет, со всеми лается, кто мимо проходит. Девчонок особенно не любит. Стоит какой-нибудь малой с косичками бумажку от мороженого на землю бросить, так он ее матюками обкладывает. Кличка эта, де Голль - чисто поэтическая, из-за внешности, потому что он даже на войне не был. Он таким вот и родился - два метра ростом, худой, как скелет, лысый, дурной и с палочкой. Куда такого в армию брать? Прожил он так всю жизнь во дворе без славы, а потом все мужики поумирали, которые на войне были, а де Голль до сих пор на лавочке сидит, лается на малолеток. "За кого мы воевали?" - говорит.

Меня де Голль любит, вот в чем странность. Видно, потому что я во дворе торчу часто и слушаю его, не перебивая. Уважая старость, так сказать. А де Голлю только того и надо, потрындеть.

И, думаете, что он спрашивает, как только меня видит?

- Че это ты напялил на себя? - говорит, - Такое еще в семидесятые годы носили. У папаши взял?

Вот, думаю, нифига себе заявочки. Старый хрыч де Голль и то прикид мой охаял, а что Ленка скажет?

Ленка, правда, как пришла, ничего не сказала, спасибо ей. Посмотрела только странно, улыбнулась, но промолчала. Думаю, заметила, но пожалела меня. Да и сама тоже хороша, накрасилась как-то странно: губы каким-то блеском и глаза синие. Не красится никогда, а тут накрасилась с какого-то чуда. Коряво до невозможности. Вульгарно, как выразился бы папаша. Три очка ему, называется, за дальний бросок. Блестит-то оно красиво, но поцеловала в щеку, и ходи теперь, блести. А стереть при ней вроде как неудобно, девчонка целует, а ты трешься.

- А куда пойдем? - говорит.

Заранее мы не договорились, куда идти, но, сидя на лавочке с де Голлем, я уже все обдумал.

- Пойдем, - говорю, - в видеозал. Посмотрим фильм "Терминатор".

Ошибся я, конечно, с этим видеозалом. Там, в общем-то, и опозорился. Сначала мелочь - на улице, возле клуба, Лерку встретили. Та якобы обрадовалась, а сама, по глазам видно, ехидство какое-то думает. Мы же с ней вроде раньше гуляли, а теперь я с Ленкой, хоть они и подружки. Меня тоже понять можно: Лерка раньше лучше была, а Ленка - хуже. А теперь все наоборот. Ленка, как подросла в старших классах, такая красивая стала: волосы у нее выросли, закручиваются так прикольно, колечками, спиральками, ноги тоже длинные, вот такие, знаете, ровные сверху, а потом так чуток в сторонки расходятся. Черт, как это объяснить? Не циркулем, короче, не подумайте. Я этих, у которых ноги циркулем, вообще не перевариваю, а у Ленки, знаете, длинные и совсем чуть-чуть расходятся, как будто на льду разъехались. А Лерка, наоборот, - раньше была киса такая, милая лицом, худенькая, глаз не отведешь, вон даже папаня в фотки вперился, как увидел. Так то когда было, а сейчас у нее мор... лицо стало такое хитрое и наглое, и жопа... как бы не толстая, а здоровая такая, как у тетки.

В общем, прицепилась она к нам, как колючка, заболтала. Пришлось и ее с собой взять видик смотреть.

Уселись мы, значит, в кинозале во втором ряду. Я специально выбрал два места по центру, где с обеих сторон занято, чтобы Лерке сесть негде было, так она на третьем ряду уселась - прямо за нами. Включили видик, смотрим "Терминатора", наслаждаемся.

Полфильма успели посмотреть, когда этот чудак зашел. Вернее, я и не заметил, как он зашел, в зале-то темно. Но... одним словом, чтоб короче было: сижу я себе спокойно рядом с Ленкой, бок ее теплый чувствую, и тут... елки-палки, даже не знаю, как сказать. Вы уже, наверное, подумали, что я пукнул. Ничего подобного, такого за мной не водится почти. Нет... Совсем другое произошло. В общем, подваливает тут какой-то крендель, сам не понимаю, как он во втором ряду оказался, пролез, в общем, и думаете, что он делает? Садится между мной и Ленкой! Как это возможно, когда места нет? А вот так. Втискивается он своей жопой прямо к Ленке на сиденье, так, что она чуть не свалилась, и ей осталось-то сантиметра два, и приобнимает ее за плечи. Вы понимаете, у меня движение такое инстинктивное, ну, в смысле, ударить его, но... одного я не объяснил... что это был за чудак.... Здоровый он был, в общем. Очень здоровый. Бицепсы - как моя голова. Он когда сел к Ленке, на меня даже не глянул, сразу к ней повернулся, а меня за ним даже не видно. Ну, то есть, если бы Ленка вдруг захотела на меня взглянуть из-за него, то даже макушки бы моей не увидела. Вот такой здоровый. Притих я, одним словом, затаился позорно. А этот здоровый, как ни в чем ни бывало, говорит: "Привет, Леночка". А Ленка, что вы думаете, отвечает ему: "Привет!" И если вы думаете, что испуганно как-то отвечает или сдержанно, то вы жестокого ошибаетесь. Радостно отвечает! Вроде старого друга встретила. И начинают они мило так беседовать, сидя на одном сиденье под моим боком. А я сижу, как заяц, затаившись, из-за спины этого жлоба Ленку не вижу и услышать не могу, что он ей там на ушко рассказывает. А она смеется при этом, довольная, как слон.

Минут пять это мученье продолжалось. Пошушукался жлобина с Ленкой немного, а потом, видно, догадался, что неудобно девчонке сидеть с ним вдвоем на одном кресле. Свалил, все-таки. И из зала ушел. Вроде бы, как специально к ней приходил поговорить.

Ушел он, а мы сидим, молчим. Потом Ленка за руку меня взяла.

- Не обижайся, - говорит, - Это друг мой. К нам в спортшколу приехали ребята из Москвы.... пауэрлифтеры. Они хорошие. Ну, мы дружим просто.

А за моей спиной, в третьем ряду, Лерка сидит, улыбается. Счастлива, как никогда. Вот потому я и не с ней, что она такая ехидина, а не из-за жопы ее толстой.

Такой вот вечер. Я домой ее провел и ни о чем особенном больше не говорил. Все, думаю, до свиданья, дорогая. Проживу как-нибудь без тебя. Не обижайся, видите ли. Хорошие пауэрлифтеры из Москвы. К чужой девчонке жопой на кресло влезать - это хорошо? Обнимать ее хорошо? А она? Хихикать при живом мне, рядом сидящем - может, это хорошо?

Всю ночь не спал, думал, думал, думал, думал.

А с утра пораньше к ней побежал. А она на волейболе.

Придумал я искупаться перед тем, как к Ленке идти на площадку. Хотя уж вижу ее: бегает там с девчонками, по мячику бьет. Высокая она, оказывается, стройная, как говорится. Странно, а я всегда думал, что маленькая. Нужно, наверное, увидеть, как девчонка играет в волейбол, чтобы понять, маленькая она или не маленькая. А мне и подойти сразу хочется, посмотреть поближе, как она играет, и в то же время неловко как-то сразу, после вчерашнего. Обдумать надо, одним словом, искупаться. К тому же жарко так, что мочи нет терпеть. А чтобы искупаться, надо пройти через ту же площадку, где девчонки, к морю. И так она меня, конечно, заметит. Неготового к разговору.

Поэтому я быстренько раздеваюсь, вешаю одежду на камыши и сажусь задницей в эту лужу, которая называется речкой. Разгоняю толпы головастиков. Глубина там по грудь, даже когда сидишь, поэтому я ложусь. Теперь у меня только голова из воды торчит. Как партизан, наблюдаю за девчонками из камышей. Ну или как сексуальный маньяк. А перед носом головастики плавают в желтой воде. Вода там цвета такого, не буду говорить мочи, но вроде слабенького чая. Зато и теплая, как чай.

Выдумал я, значит, такое. Подойду, встану в сторонке, вроде на волейбол их смотрю, интересуюсь. А кричать там: "Ленка, привет" и улыбаться не буду. Буду соблюдать нейтралитет. А как подойдет, то про вчерашнее говорить не буду, сделаю вид, что все нормально, предложу сходить куда-нибудь. Подальше от кинозала. Вот хотя бы в море искупаться пойти вместе.

А в двух шагах от меня, под берегом, маленькая гадюка заглатывает рыбку-бычка. Гадюка малюсенькая, в мизинец толщиной, а бычок - здоровый, в три раза больше гадюки. Поэтому гадюка заглотала его наполовину и лежит на воде, тужится. Был бы я злым человеком, поймал бы и задавил, но мне к гадюкам и прикасаться противно. Боюсь я их, хоть они у нас и не кусаются вроде бы. И лежать мне рядом с гадюкой вовсе не интересно. Поэтому я ныряю по быстрому, чтобы голову освежить, а потом встаю из воды и вытираюсь майкой. Плавки снимаю и на плечо вешаю вместе с майкой, а потом надеваю шорты и иду к волейбольной площадке.

Она, как меня заметила, сразу подбежала. Разулыбалась, руками машет, будто счастлива неимоверно меня видеть. И все. Обидки мои тут же улетучились. Вот этого у девчонок не отнимешь. Есть у них такая врожденная хитрость. Сделают пакость, а потом улыбнуться тебе, радостный вид сделают, помашут ручкой, и ты поплыл, прощаешь все. А, может, и не специальная это хитрость вовсе. Может, она по правде рада тебя видеть? У Ленки это, во всяком случае, очень хорошо получается. Будто она тоже о тебе всю ночь думала, а когда в волейбол играла, все ждала, когда ты придешь.

Мячик выкинула подружкам и подбежала. "Девчонки, я все", - говорит, - "я домой", а сама ко мне, обняла, на шее повисла. "Привет", - говорит, - "зайка".

- Привет, - говорю, а сам улыбаюсь глупо.

- Знаешь, что? - она помогает мне сгладить неловкость, - Мне сейчас домой надо. Проводишь меня? Вернее, не проводишь, а ко мне домой идем, у меня нет никого, родители на работе, а мама сказала ужин приготовить. Они часов в семь аж вернуться, целый день у нас с тобой будет.

Волосы у нее поворозочкой стянуты в хвостик, чтобы в волейбол играть не мешали. И все равно вьются. А на щеках веснушки и капельки. Вспотела от игры. Она, когда говорит, капельки эти смахивает тыльной стороной ладошки.

- Конечно, пойдем, - говорю я, скрывая радость. Это же почти целый день с ней провести!

Назад, к ее дому, идем уже не через речку-вонючку и не по асфальтовой дороге, а по морю. Идти не так, чтобы очень близко, но и недалеко. У нас вообще городок маленький, всюду пешком можно дойти. Или на велосипеде. У нас в городе у всех есть велосипеды. Как правило, краденые. Такая у нас традиция в городе - украсть у соседа велосипед, переставить на него колеса с другого краденого и ездить на глазах у этого самого соседа. А сосед потом улучит минутку и назад украдет, и снова колеса переставит. Поэтому у нас в городе все велосипеды не с родными колесами. У меня тоже есть велосипед. С родными колесами, но с неродной рамой. Правда, я полгода назад упал на нем в грязь и так и не вымыл. Лежит он теперь в кладовке в засохшей грязи, а мама, как заходит в кладовку за огурцами, так мне и припоминает, какая я свинья. А за огурцами она заходит часто, потому что папаня съедает по банке огурцов в день.

Искупались пару раз еще по дороге, пообнимались в воде. Ленку так приятно обнимать, когда она мокрая. А потом по лесенке в город вышли. На железнодорожный вокзал. Возле вокзала Ленка и живет, в частном секторе, на бугре, что над морем.

То, что дома у нее никого не оказалось - это просто чудо чудесное. Мама ее с папой вроде работают, но почему-то постоянно дома толкутся. Хотя мама еще ничего, приличная женщина - работает в медпункте и ее часто дома нет, а вот папа Ленкин черт знает чем занимается. Он вроде бы электрик, что ли, и работает всегда где-то, но есть у него одна странная привычка: как только ему на работу, так он вечно пьяный, и с работы его выгоняют. А потом снова берут куда-то и снова выгоняют. Поэтому Ленкин папа вроде бы все время и работает, а все равно дома вечно торчит пьяный. Сейчас вот только повезло, что нет его. Еще одна невзгода - это ее малолетний брат Сашка. Если мамы с папой дома нет, то этот уродец обязательно будет нос свой совать куда не следует. А сейчас уродец в Крым уехал по дармовой детской путевке. С одного моря на другое. Вот и молодец пацан.

- Борщ, - говорит Ленка, - Будем варить борщ.

- Я не умею варить борщ, - отвечаю я.

- Научишься, - успокаивает меня Ленка, - Я сама не умею. Видела только.

Ставим на плиту большую кастрюлю с водой и кидаем в нее мясо. Вернее, кости какие-то, мясо с них уже кто-то содрал, наверное, Ленкин папа. В другой кастрюле варим свеклу.

- Это долго будет вариться, - говорит Ленка, - Давай посидим.

Во дворе, возле летней кухни, стоит проволочная кровать, застеленная вытертым до дыр шерстяным одеялом - любимое место отдыха Ленкиного отца, когда он дома. На нее мы и садимся.

- Ой, я щас, - говорит Ленка.

Она бежит в дом, а потом выносит оттуда трехлитровую банку самодельного вина.

- Папаша не заругает? - спрашиваю я.

- Нифига себе, - возмущается Ленка, - Это еще кто кого заругает. Мне пить можно, это ему - нельзя. Да там вина этого - две канистры, он не заметит.

Я разливаю вино по стаканам и мы, чокнувшись, выпиваем залпом.

- Ух, - Ленка утирается ладошкой, - Аж в висках заломило.

Я наливаю еще по стакану.

- Давай сначала овощи нарежем, а потом уже сами нарежемся, - предлагает Ленка, - А то потом не сможем. От этой барбосянки всегда спать сильно хочется.

Ленка выдает мне ножик и поручает резать капусту, а сама чистит картошку.

- Что это такое?! - восклицает она через минуту.

- Чего? - пугаюсь я.

- Ты как капусту режешь? - она достает из миски уже нарезанные мной капустные ленточки и смотрит на них со странной смесью удивления и брезгливости, будто это не капустные ленточки, а ленточные глисты, - Черт! Хорошо, что заметила, а то было бы мне от мамы. Ты капусту режешь как-то калечно. Давай, чисть картошку, я сама порежу.

- Ничего не калечно, - обижаюсь я, следя за тем, как Ленка шинкует капусту.

Впрочем, она права. У нее получается меленькая такая капустная соломка, тоненькая. И быстро причем, как пулемет строчит: чик-чик-чик, а у меня, действительно, лохмотья какие-то.

Заготовив овощи в мисках, мы выпиваем еще по стакану вина и ложимся на кровать.

- Не заснуть бы, - говорит Ленка, - Покурим?

Лежим рядышком на пружинной кровати, смотрим в небо, курим, пуская вверх дым.

- Не помню вот только, - говорит Ленка задумчиво, - Что раньше бросать, картошку или капусту?

- Капусту, - говорю я, - Картошка быстро варится.

- Да? - Ленку, кажется, не слишком убеждают мои слова, - А капуста разве долго?

- Да, вроде, а буряк?

- А что буряк?

- А буряк когда бросать?

- Тоже в конце.

- А лук?

- Черт! - восклицает Ленка и снова вскакивает с кровати, - Лук забыла!

- А морковку?

- Ай! - Ленка смотрит на меня испуганно, - Все забыла, все забыла, морковку тоже.

Она быстро исправляет ошибку: чистит и бросает в кастрюлю с мясом луковицу, потом режет соломкой морковку.

- Когда же ее кидать? - спрашивает она.

- Морковка варится долго, - говорю я, - Давай кинем сейчас.

- Ну, давай, - подумав, соглашается Ленка и высыпает морковку в кастрюлю, - Ты меня споил, - говорит она, снова ложась ко мне на кровать, - Все позабывала.

- И курить тебе нельзя, - я решаю достать ее окончательно, - И пить. Потому что ты - во-лей-бо-лист-ка!

- Ай, муля, не нервируй меня, - кривится Ленка.

А потом целовались лежали. Кажется, два раза всего поцеловались, а борщ уже и сварился. С Ленкой всегда так. Выйдешь на пляж вечером, сядешь с ней на песок, поцелуешь разок, а как оторвешься - уже пять утра, и получай от родаков по мозгам. Ей надо петь в группе "Машина времени".

- Кушать будем, - заявляет Ленка и наливает две большие тарелки борща.

Садимся за столик во дворе, выпиваем по стакану вина и кушаем борщ.

- Фух, - выдыхает Ленка, когда мы приканчиваем по полтарелки, - Мочи нет. Мне уже в трусы течет.

- Мне тоже, - я вытираю рукой пот со лба, - И в борщ капает.

- На тебе нет трусов, - Ленка показывает глазами на мои плавки, сохнущие на бельевой веревке.

- На тебе тоже, - я точно также показываю глазами на ее купальник, висящий рядом с моими плавками.

- Умгу, - соглашается Ленка, приканчивая еще одну ложку борща, - У-у-ух, - она бросает ложку на стол и откидывается назад на спинку стула, - Не могу больше. На очи нэ бачу, - она складывает руки за головой и закатывает глаза, показывая, как ей тяжело, - А ты поросенок, - говорит она мне, намекая на то, что я продолжаю хлебать борщ.

- Вкусно, - оправдываюсь я.

Ленка машет у себя перед лицом руками, изображая веер.

- Мы, однакоже, дебилы, - говорит она, - В такую жару борща ввалить полкастрюли.

- Не вижу препятствий, - отвечаю я, истекая потом.

Ленка молчит, все так же сидит на стуле, откинувшись на спинку, на задних ножках качается, смотрит на меня. Это меня смущает. Не сербни лишний раз, а тут еще пот с носа капает прямо в тарелку. А она сидит, наблюдает, бессовестная.

- Покушал? - спрашивает она, когда я заканчиваю.

- Ага, - говорю я.

Ленка встает, молча берет меня за руку и тащит куда-то. Смотрит как-то странно, в сторону глаза отводит.

Возле летней кухни имеется еще одно строение, домик такой маленький, два на три метра, из фанеры. Вот туда меня Ленка и тащит. В домике, о чудо, оказывается еще одна пружинная кровать. А рядом с кроватью тумбочка, на которой стоит телевизор "Электрон". Судя по всему, в этом загашнике отдыхает Ленкин папа, когда на улице дождь. На двери марля от комаров и шпингалет. На который Ленка тут же закрывает дверь. На кровати - такое же потертое шерстяное одеяло, что и на улице. Только несравнимо более вонючее. Кажется, Ленке тоже приходит в голову та же мысль. Она открывает дверь и куда-то исчезает, а через пару минут приходит с двумя чистыми простынями. Заставив меня встать с кровати, она срывает с нее одеяло и швыряет его через дверь прямо на землю, потом снова закрывает дверь на шпингалет. Застилает кровать простыней, раздевается догола, и ложится. Меня тоже долго приглашать не надо.

- Газовая камера, - говорю я, просовывая руку под ее голову, - Почему не на улице.

- Дурачок, что ли? - Ленка укрывает нас обоих второй простыней, - Двор насквозь простреливается. Соседи мамке сразу доложат.

- Ну, хотя бы давай не укрываться, - сопротивляюсь я, - Жарко, - я стаскиваю простыню.

- Укрываться, - упрямится Ленка и снова укрывает нас простыней чуть ли не с головой.

Укрываться так укрываться. Я прижимаюсь к ней. Она мокрая с ног до головы. Лицо, руки, ноги, живот.

- Так пахнет от тебя хорошо, - говорю, - Чем это?

- Борщом, - отвечает она, - Не знаю. Мылом? Я умывалась.

Мы стоим с Шуликой на берегу в одних трусах, курим. Ленка с Леркой плещутся в воде. Не одни, а со старшим братом Шулики, Мишкой. Он, видите ли, пришел из армии. Поэтому девчонкам позарез надо, чтобы он катал их по очереди в воде на спине и вообще по всякому. Не люблю я таких вещей. Зачем, спрашивается, зажимать чужих девчонок под тот шумок, что ты из армии только пришел, и им поплавать хочется. А им тоже, конечно же, срочно нужно покататься среди ночи. Можно подумать, просто так плавать нельзя, не зажимаясь с Мишкой. Шулика, кстати, тоже не очень доволен. Он вроде бы с Леркой что-то крутит, и старший брат совсем ему некстати. Тем более, что он-то уже пришел из армии, а Шулике еще идти. Одним словом, стоим на берегу, как два идиота, нервничаем. А девчонки смеются, и Мишка, как ни в чем ни бывало, лапает их под водой. Залапай девчонку на лунной дорожке, игра называется.

- Ты как с Ленкой? - вдруг спрашивает Шулика, - Целку ей сбил уже?

Понятное дело, раз брательник его на Лерку переключился, то надо на меня с Ленкой стрелки перевести, чтоб не так обидно было.

- Неа, - отвечаю я.

- А-а-а, - тянет Шулика с видом опытного эксперта по целкам, - А че, не дает, что ли?

- Неа, - отвечаю я.

- Дура, - говорит Шулика, - Все сосет... Да? - переспрашивает он.

- Да, - говорю я.

- А ты ей? - ухмыляется Шулика.

- Э-а, - не отвечаю я.

- Это правильно, - доверительно говорит Шулика, - Это не надо. Целовать можно там, конечно, везде... ноги там, живот... пупок тоже... между ногами... ну в смысле не между ногами, а там, откуда ноги растут... лобок! - говорит он авторитетно, - А языком нельзя...

Я молчу очень дипломатично. Потому что Шулика - это такое трепливое создание, похлеще деда де Голля.

- Говорят, она только на полшишки дает, - опять сообщает мне Шулика очень доверительно, - Потому что у нее пацан в армии.

Я смотрю на него удивленно. Вот это новость! У Ленки пацан в армии?

- Не знаешь, что ли? - Шулика тоже удивляется моему незнанию, - Алик Халитов из девятой школы, здоровый такой, вольной борьбой еще занимался. Он, когда в армию уходил, сказал ей, типа, если целку где-то потеряешь, пока я в армии, то концы тебе, красавица... И тебе, и тому, кто тебе поможет... Вот она и мучается, бедная, на полшишки, - притворно вздыхает Шулика.

Я молчу, перевариваю новости.

- А про этих, московских, слыхал? - снова спрашивает Шулика, - Которые в спортшколу понаехали. Ты их девчонок видал? Ох же и здоровые! Но, ты знаешь, - Шулика снова изображает из себя эксперта, - Что-то в этом есть, - говорит он, выпятив нижнюю губу, - Когда мускулы такие у девчонки, знаешь, - он трогает себя за бицепс, - Я бы к ним подвалил, да с ними жлобы такие все время крутятся, за день не оббежишь.... Они, кстати, к Ленке твоей подкатывают, - говорит он после паузы, - Нам, видишь, к их телкам накаченным заказано, а им к нашим можно... Ты, кстати, с Ленкой куда-то идешь завтра? - спрашивает он как-то подозрительно.

- Не знаю еще, - отвечаю.

- А я знаю! - победно заявляет Шулика, - Не идешь! Хочешь, проверь. Предложи ей куда-нибудь сходить. Посмотрим, что будет.

- И что будет?

- А то, - злобно говорит он, - Не пойдет она. Я Лерке предложил в кино, а она отказалась. А знаешь, почему?

- Почему? - спрашиваю я машинально.

- Потому что они идут на дискотеку в "Волну"! С качками этими московскими.

- Откуда ты знаешь? - не верю я.

- А ты пригласи ее, пригласи, - ехидствует Шулика, - Я навел справочки. Думаешь, я совсем валенок. Я с девчонками качковскими сошелся помалу. За попу их брать стремаюсь пока, но по душам пообщался в кафе. Ну, я пацанам в карты проиграл на желание, - признается он, - И они загадали мне подойти к качковским девочкам и спросить: "Девчонки, вам не нужен "мухач"?

Несмотря на напряженность момента, история про "мухача" меня веселит, и я смеюсь во весь голос.

- Ну, чего ты ржешь? - обижается Шулика, - Я им сказал про "мухача", а они меня за столик пригласили. Поболтали о том, о сем. Говорят, пацаны наши, типа, совсем зажрались, с нами не гуляют, а только местных девчонок снимают, вот и на дискотеку с ними завтра собрались. А я спрашиваю, что за девчонки? А они говорят, такие, мол, и такие. А я дурак, что ли, чтобы не догадаться? У Ленки твоей синий купальник? Синий! И волосы длинные, коричневые, и веснушки. А они так и говорят: "На пляже сняли двоих, одну с волосами каштановыми, вьющимися, в синем купальнике, конопатую, а вторая - блядишка такая белобрысая в просвечивающихся трусах, и с ними идут завтра на "дискарь".

Шулика, конечно, сволочь. Про качков ведь я и сам знал. Видел даже одного в видеозале. Наладилось вроде все после этого с Ленкой. А он тут стоит и рассказывает все по-новому. Хотя, с другой стороны, он рассказывает, а она делает. Как борщ кушать, так пожалуйста, а на дискотеку с качками у нее не заржавеет. Еще бы. С качками можно и не на полшишки. Что этим московским какой-то Алик Халитов, вольный "мухач"?

- У меня план есть, - заявляет Шулика.

И я вдруг понимаю, что у Шулики действительно есть план. Уж больно видок у него был заговорщицкий. Потрепаться обо всем, конечно, можно, но Шулика все время строил такую морду конспиративную, пока рассказывал, что я давно заподозрил неладное.

- Им ведь драться нельзя, - почти прошептал Шулика.

- Ну? - не понял я.

- Ну-ну, - перекривил он меня, - Драться им нельзя, сам знаешь. У них соревнования скоро. Их за эти дела враз из спорта выгоняют. Мне девчонки их рассказали. Чуть в нос кому-то дашь, сразу вон из секции.

- И что?

- И то, - Шулика решил, наконец, изложить свою идею, - Собираем мы, значит, толпу. Арматуры берем, все как полагается, и подваливаем завтра на дискотеку. Мишку тоже возьмем с собой, он приемы знает. Ну и, короче, задираем их ненароком. То да се, почему с нашими девчонками? Мы не поняли, короче... и в табло...

- Арматурой?

- Тут важна не арматура, а достать их, - разъясняет Шулика, - За живое взять. Они же, типа, спокойные такие, их простым наездом не проймешь. Ты им предъяву кинешь, а они тебя под мышки возьмут и выкинут с танцплощадки. Это, типа, не драка, и им ничего за это не будет. Нужно в рыльник кому-то зарядить обязательно, - уверенно говорит Шулика, - И желательно арматурой. Тогда они сто пудов ответку дадут. А мы, как ответка полетит, сматываемся. Мавр сделал свое дело, мавр может уходить. А качкам этим - поезд чух-чух-чух, огни мерцали... В Москву. На хаузе, - Шулика довольно улыбается, - Алягер ком алягер, шерше ля фам, бляха-муха.

Мы стоим под танцплощадкой, прячемся в темноте в кустах. Толпа, как и обещал Шулика, собралась приличная. Еще бы, такая тема, московских попугать. Хотя дело предстоит не из легких, а потому никто лезть вперед не торопится. Стоим, курим, нервничаем. Шулика подпрыгивает на месте по-боксерски, разминается, "ныряет" из стороны в сторону. Тоже, видать, нервишки шалят.

- Ладно, - говорю я, - Пойду я. А то до утра простоим.

Шулика кивает и сует мне в руку столовый нож.

- Дурак, что ли? - ору я, радуясь возможности спустить пар.

- Ну, на хоть арматуру возьми, - на этот раз Шулика сует мне в руку рифленый железный прут.

- Не надо, - снова отказываюсь я, - Они меня с прутом сразу выпасут. Так пойду.

- Ну, давай, - Шулика хлопает меня напоследок по плечу, - Ты, главное, прицелься хорошо, и - в таблоид. Только четко так, в нос, чтоб кровь пустить. Постарайся там, где девчонок побольше, чтоб визг подняли. А мы сразу за тобой прыгаем.

Я выхожу из кустов и быстро, чтобы не перегореть, иду в сторону танцплощадки, захожу, лавирую среди танцующих, пробираюсь к цели.

Вот они. Стоят в углу, возле ограды. Все, как полагается: говорят, смеются, один руку Ленке на плечо положил. Тот самый, что в кинозале. В мою сторону не смотрят. Опять иду быстро, чтобы не успели обернуться раньше времени. Ленка меня уже видит. Мне даже жалко ее. Потому, что поняла все сразу. Догадалась, что сейчас будет. Побелела лицом. Смеялась секунду назад, а тут будто язык проглотила. И жлоб этот, который с ней рядом, понял тему, оборачивается. Медленно так, вальяжно. Типа, что мне здесь может угрожать, такому красавцу накаченному из Москвы. Прицеливаюсь, следуя мудрому совету Шулики, подпрыгиваю на ходу, тоже боксера из себя изображаю, руку в кулак сжал. И цель поворачивается медленно, поворачивается. И вот он уже лицом ко мне. Улыбается. Бью.

Конечно, он не падает. Такому в голову попасть все равно, что в стену кулаком. Но попал я все равно хорошо. Из носа брызнуло у него так красиво, успел я заметить.

А потом у меня челюсть хрустнула. Громко так, как орех дверью раздавили. Я даже не понял, кто меня достал. Вроде не тот, кому я нос разбил. А потом вижу Ленкины ноги, ровные сверху, а ниже - будто на льду разъехались. Красивые ноги, в гольфиках полосатых. А по гольфику, от коленки, крови капельки. Жаль, что не моей, думаю. Скорее всего, того парня, из носа. А следующий кадр кинофильма: Шулика. Стоит в толпе, выгнулся назад, одной рукой за рубаху тянет, чтоб порвать - уже пуговицы летят в разные стороны, а в другой арматуру зажал, над головой поднял. И морда у него уже почему-то разбитая. Когда успели-то? Все кино пропустил.

- Акэн л-у-у-уз май ха-а-арт туна-а-айт! - орет Шулика, выплевывая вместе с песней зубы и кровавую слюну, - И йа ло-о-онли фи-ил о-о-олра-а-айт!

После дождя на полу кафешки остались лужи, и Шулика, пока официанты не вытерли их тряпками, этим пользуется: разбегается и катается по кафельному полу, как на коньках. Я сижу за столиком, спиной к Шулике, чтобы никто не подумал, что этот идиот со мной, и пью лимонад через трубочку. Мне сейчас только и остается, что через трубочку, потому что во рту у меня железные скобы. Хотя мне почему-то кажется, что в зубах у меня лошадиная подкова. Вот странность - никогда не держал в зубах лошадиную подкову, а полная уверенность в том, что, если вдруг придется как-то сунуть, то ощущения будут такими же.

Шулика, наконец, добивается своего: в очередной раз разогнавшись, едет по полу, а потом вдруг поскальзывается и шлепается спиной в лужу. Так ему и надо.

Спиной к Шулике я сижу не только потому, что он меня достал своими детскими выходками. И даже совсем не потому. Я наблюдаю. Смотрю на соседнюю кафешку, которая по склону чуть ниже нашей, вид - как на ладони. Почему смотрю? А потому что там Ленка сидит. С парнями из Москвы. В частности, с тем, которому я нос разбил. Сидит она вроде боком ко мне, а все равно знает, что я на нее смотрю. И я знаю, что она знает. Только московские эти, кажется, ничего не замечают. Вот уж редкостные долдоны, ей-богу, самовлюбленные, нифига вокруг не замечают. И не выгнали их за драку, кстати, сильно мы тут с Шуликой просчитались. Все им с рук сошло. Как и нам, впрочем. В ментовку же никто не обращался. Не было пострадавших, по сути дела. Поломали нам только челюсти, полбанды нашей со скобами ходит, а у Шулики - зубы через один.

А Ленка с парнями разговаривает, смеется, но раз по разу на меня косится, улыбается. Ей, наверное, очень нравится эта ситуация. Это вообще девчонкам нравится: внимание со всех сторон. Если бы еще по небу самолет пролетел с плакатом: "Ленка - девчонка хоть куда", то вообще бы обоссалась от счастья. А еще крот из земли вылез, поцеловал бы ее в пятку.

- Шэри, шэри лэ-э-эди, - Шулика подскакивает к столику и с разбегу садится напротив меня, спиной к Ленке, - Хули нам эмо-оушэн.

Он заслоняет мне обзор, а потому я невзначай подвигаюсь в сторону, чтобы не упускать Ленку из виду. Шулика наливает себе в стакан лимонад, о моих наблюдениях он не догадывается.

- Прикинь, братан, - говорит он, - Вчера такое чудо со мной случилось, не поверишь, - Шулика ерзает на стуле и пытается потереть себе спину, видно, ушибся, когда на кафель падал, - Иду, я вчера, значит, на море, ну, к лестнице на бугре. А там, знаешь, короче, кафе "Причал"?

Я машинально киваю.

- Во, - продолжает Шулика, - Это кафе сейчас уже не просто кафе, а дискотека. Я уже был внутри, посмотрел. Ты, короче, был когда-то на нормальной дискотеке? - спрашивает Шулика и, не дожидаясь ответа, говорит дальше, - Ну, типа, не такое, как у нас, фуфло, а, типа, настоящий "дискарь", когда диджеи диски крутят, пластинки ставят, цветомузыка там, по полной программе, короче.

Я снова киваю, делая вид, что понимаю, о чем он говорит.

- Во, - радуется моему пониманию Шулика, - Так "Причал" щас вот такая крутая дискотека, а не то, что раньше, забегаловка для ханурей. Надо, чисто, пойти туда, зарисоваться как-то.

- Угу, - соглашаюсь я.

- Но это я не к тому, - говорит Шулика, - Подхожу я, значит, к "Причалу", а солнце палит в бошку так, что мозги плавятся, и у меня аж перед глазами плывет, и такие, знаешь, глюки вертятся, вроде жирных мух, - Шулика делает пальцами движение, напоминающее ловлю жирных мух, - И тут вижу я, короче, на площадочке, помнишь, перед "Причалом" площадка есть, перед входом, забором огороженная, ну, ты знаешь. И, короче, смотрю я, а на заборе - человек сидит, - он делает паузу, - А голова у человека - черная! - Шулика смотрит на мою реакцию.

Я, не вполне понимая, о чем он говорит, по привычке киваю.

- Я вначале подумал, что от солнца померещилось, - продолжает подбодренный моим кивком Шулика, - Ну, загорел, думаю, человек, а мне в бошку напекло и в глазах - мухи. А потом подошел, внимательно пригляделся и вижу - негр! Точно негр. Сидит на заборе и улыбается мне, собака.

Ленка снова поворачивает голову в мою сторону, будто между делом. Улыбается. Отворачивается, снова на парней смотрит, но улыбаться продолжает. И я уверен, что улыбается она мне, хоть и смотрит уже на парней своих. Я ее хорошо знаю. У нее хитрость даже сбоку видна.

- Я разузнал, короче, - не унимается Шулика, - Оказывается, этот негр - диджей из Москвы. Его специально на лето пригласили, чтоб дискотеку раскрутить, потому что у нас пока никто не рубит в этом деле.

- Иж Маушвы? - переспрашиваю я.

- Ну, прикинь, - кивает Шулика, - Я, короче, тут такую тему придумал, уже с пацанами обсудил. Пацаны все согласны. Короче, забились мы негра этого подловить вечерком...

Парни встают из-за Ленкиного столика и идут к стойке. Видать, пиво у них закончилось, или Ленке чего-то взять хотят, тортика какого-то. А она тут же ко мне оборачивается. Поворачивается, и что, вы думаете, делает? Улыбается - это само собой. Она вообще все последние полчаса надо мной насмехается. Улыбается она, а потом показывает мне язык.

- И отрезать ему палец!

- А? - я удивленно смотрю на Шулику, - А-ой палеш?

Она не просто показывает мне язык, она его высовывает на километр целый, чуть не до подбородка.

- Негру палец отрезать, - поясняет Шулика, - Указательный.

А Ленка тут начинает языком такие движения изображать, ну, вы понимаете, как будто лижет что-то, и вовсе не мороженое. Когда мороженое, язык так не вываливают. И это она мне показывает, прямо на меня смотрит.

- А-шем палеш? - я пытаюсь отвлечься от Ленкиного языка и сосредоточиться на том, что говорит Шулика.

Ленка прячет язык, а потом хватает себя рукой за челюсть и сжимает так сильно, будто тисками, и глаза заказывает. Понятно. Это она меня изображает. Намекает на то, что у меня подкова эта в зубах, лошадиная. Ну и ехидина же.

- Как зачем? - Шулика смотрит на меня, как на малого ребенка, - Чтоб он диски не крутил. Как он без пальца диски крутить будет? Пусть валит к себе в Москву. Гудбай, Америка, оу!

Парни уже идут к Ленке за столик, она напоследок прыскает в ладошку и снова от меня отворачивается.

- У тебя руки трясутся, как у алконавта, - хмыкает Шулика, - Поставь стакан на стол, расплещешь.

Как-то, пару лет назад, ждал я самолета в аэропорту Фумичино. Зашел в кафе выпить "экспрессо". Заказал, жду, пока парень за стойкой кофе в машинке приготовит. И слышу, как кто-то подходит сзади. А потом запах носом почувствовал. Тот самый. Обернулся, как ужаленный. Инстинкт сработал на запах.

Смотрю, стоит передо мной немка. Тоже за кофе пришла, наверное. То, что немка, сразу видно: блондинистая, лет пятидесяти, одета по-спортивному, в маечку, загорелая, и сама такая спортивная, подтянутая, с бицепсами. У меня, видимо, лицо такое было, когда я повернулся, радостное, предвкушающее встречу, что немка сама слегка опешила. Подумала, наверное, что я ее знакомый какой-то, раз так уставился, и сама, видно, головой соображает, кто же это такой перед ней, здороваться - не здороваться? Потом улыбнулась на всякий случай, "Хальо", - говорит. Я тоже улыбнулся ей и сказал: "Хальо", а потом смутился и отвернулся. А что было делать? Не рассказывать же незнакомой пятидесятилетней немке в аэропорту Фумичино о том, что пахнет от нее точно так же, как пахло от одной девчонки из маленького приморского городка лет пятнадцать тому назад. Наверное, немка тоже недавно умывалась. С тем же мылом.

- Сраная кирза, - Маношин сидит на бордюрном камне и расшнуровывает ботинок, - Ногу отбил, газетой обмотать - и то лучше будет, - он снимает ботинки и носки и с наслаждением вытягивает вперед ноги.

- Простудишься, - говорю я ему.

- Я и так уже простуженный, - Маношин демонстративно шмыгает носом, - Ничо. Выпьем, попустит.

Мы сидим на бордюре, на краю парка у площади. На краю, потому что все остальные места заняты: люди стоят от самой церкви, по периметру площади, по всем парковым дорожкам. Точно так же, как мы, вдоль бордюров. Перед каждым - корзинка и свечка. Или свечка в корзинке. Очень красиво - вся площадь по периметру очерчена горящими линиями из свечек, квадратом, а от квадрата, по парковым дорожкам, тоже горящие линии расходятся, это если взглянуть с высоты птичьего полета. А если так глядеть, с нашего с Маношиным места, то просто площадь видна, вся в огненных точках. У нас с Маношиным тоже имеется по свечке, купили в киоске, правда, корзинок у нас нет. Да и не надо. У нас есть вещмешки.

Свечки все время тухнут от ветра, и нам приходится постоянно зажигать их заново. Как и всем остальным. У всех тухнут, и все крутятся на своих местах, приседают к корзинкам и поджигают. Глупое занятие, зато ждать легче.

А ждем мы священника из церкви, чтобы он пасхи посвятил. Вернее, это все остальные ждут, когда им пасхи посвятят, которые в корзинках стоят с воткнутыми в них свечками, а мы с Маношиным, поскольку святить нам нечего, просто ждем окончания церемонии и подношений.

Подношения нам полагаются, как пояснил Маношин, потому что солдат - это все равно, что убогий, никто не откажет солдату. Я не верил вначале, но потом сам убедился: нам уже немного кинули в вещмешки, а мы ведь даже еще не прошлись через строй прихожан с жалобным видом. Колбасы дали, яиц, а одна бабка дала бутылку самогонки. "Посвятіть самі, хлопці", - говорит. "Конечно, посвятим, бабушка", - отвечаем, - "За ваше здоровье. Дуже дякуємо. Христос воскресе".

Вид у Маношина такой, что я бы ему сам подал Христа ради. Штаны и телогрейка истерты и, как водится, не по размеру, болтается все на нем, как на пугале. Ботинки истоптаны, и носки он еще свои дырявые и вонючие на бордюр вывесил. Руки все в каких-то язвах. Хорошо, хоть темно, а то побоялись бы ему давать, подумали бы, что прокаженный. И похож он не на защитника отечества, а скорее - на сбежавшего с Колымы зека. Хотя... это я просто на Маношина смотрю, под своим, так сказать, углом зрения. Может быть, Маношин в это самое время видит во мне не менее отталкивающую личность. Я, например, когда в кроссовки переобулся, он заявил, что в кроссовках я похож на переодетого цыгана, не хватает только фиксы в зубах.

- Я бы накатил уже, честно говоря, - заявляет Маношин, - Если бы бабке не пообещали самогон посвятить. Все это условности, конечно, но с другой стороны, вся наша жизнь - это сплошные условности.

Маношин горазд философствовать. Последнее его памятное изречение, например, гласило: "Интересно, что будет, если человеку просверлить в голове дырку, а потом налить туда воды?"

- Вот, к примеру, есть у меня дома девчонка, - продолжает Маношин, - С одной стороны, это, конечно, условность, чтобы она меня ждала два года. А с другой если посмотреть, мне разве сейчас легче? Погода такая постылая, сопли текут коромыслом, а я сижу и не волен выпить самогонки. А с третьей стороны, я бы выпил, конечно, невзирая на условности, в кустах, но так себе думаю: я, значит, сейчас плюну на условность, практически, у бога перед носом, и в этот самый момент у девчонки моей переключатель в голове щелкнет - опа, мне можно! Понимаешь? Никто ведь не знает, как оно устроено. Вдруг так? Хотя, скорее всего, не так. Скорее всего, я соблюду, как дурак, все условности, освящу самогон сейчас, соплями умоюсь, а девчонка моя, может, в этот самый момент кому-то дает, невзирая. Так оно чаще всего и бывает, я думаю. А вдруг нет? Вот за это "вдруг" я и цепляюсь, - вздыхает Маношин, - У тебя есть дома девчонка? - спрашивает он меня.

- Есть, наверное, - говорю я, - Не уверен. Мы как-то не договаривались, моя она или не моя.

- Я думаю, что твоя, - говорит Маношин загадочно, - Этому был знак.

Я смотрю на него, ожидая продолжения.

- Видишь ли, - поясняет он, - Иногда нужен какой-то знак, чтобы понять, твое это или не твое. Чтобы сделать выбор. В данном случае, насчет девчонки. Ведь мы сегодня подружку твою местную не нашли? Не нашли!

- Ну и что? - я пожимаю плечами, - Бывает, что человека нет дома.

- Бывает, - соглашается Маношин, - Приезжает солдат на один день к девчонке, с которой когда-то на море познакомился. А ее дома нет. Бывает. Легко. А бывает так, что увидишь девчонку красивую во Владивостоке, сядешь в поезд, всю дорогу о ней думаешь, приедешь в Калининград, идешь по улице, а она - тебе навстречу. Самолетом прилетела. И понимаешь ты, что это знак. Если упустишь, всю жизнь жалеть будешь.

- Значит, то, что ее дома не оказалось, это знак?

- Возможно, - говорит Маношин, - Знак о том, что та, оставшаяся дома - твое. Хотя... черт его знает, - заключает он, вздыхая, - Вон, попы, кажется, идут. Пойдем поближе, - Маношин берет в руку носок.

Мы приподнимаемся с бордюра и смотрим в сторону церкви, где наметилось какое-то движение в толпе.

- Це руські, - успокаивает нас стоящая рядом бабка.

- А-а-а, - понимающе тянет Маношин и снова укладывает носки на бордюр.

Сообщение бабки означает то, что попы вышли не те. Собор один, а прихожане разные. Русского и украинского патриархата. Русских прихожан меньше, а потому мы остаемся сидеть на месте. Из корыстных побуждений. От украинцев нам больше перепадет.

Мимо нас проходит бомж, фигурой, да и одеждой, удивительно напоминающий Маношина. С пустым мешком в руке. Конкурент. Кажется, Маношин тоже это понимает, а потому снова хватает носки и быстренько их надевает. А потом и ботинки.

- Ось, вже й наші вийшли, - снова сообщает нам бабка.

Проснулись мы с Маношиным уже на вокзале. Ночью, как собрали с паствы провизию, остались в парке, когда все разошлись, разговелись, как полагается на лавочке. Самогону выпили бутылочку, ту самую, бабушкину, освященную, благо нам потом еще две бутылки преподнесли на запас. Яичками закусили, салом. Потом замерзли, несмотря на выпитое, ветер все время дул такой промозглый, еще и дождь начал накрапывать. Маношин совсем соплями залился, зашмыгал. "Что-то мне еще хуже", - говорит, - "Нифига самогонка не помогает. Хотя, может, если вторую выпить, поможет. Только идем лучше в тепло куда-то, а то я совсем уже пупырями покрылся". Вот мы и пошли на вокзал, все равно ведь уезжать вечером. На вокзале, конечно, снова выпили и закусили, а потом сон нас сморил. Неудивительно: день и ночь не спали, все по городу шастали по холодрыге такой. Днем девочку мою искали, а ночью побирались по добрым людям. Улеглись на вокзальных лавках, вещмешки с провизией под голову подложив, чтоб не покрали, и так и проспали до вечера. А вечером поезд наш, шестичасовый, подоспел. Встали мы возле вагона, курим. И тут видим, бабка какая-то идет по перрону с цветами желтыми, продает.

- Это что за цветы? - спрашивает у меня Маношин ни с того, ни с сего, судя по всему, с похмелья.

- Не знаю, - говорю, - Мимозы, наверное. Желтые. Я вообще только три цветка знаю: роза, тюльпан и мимоза.

- Это не мимозы, - говорит Маношин, - Мимозы в школе дарили. Они маленькие такие, а эти побольше. На ландыши похожи. Только ландыши белые, а эти желтые, - Бабушка, это, что за цветы у вас? - пристает он к бабке.

- Фрезии, - отвечает бабушка.

Маношин замолкает как-то пристыжено и задумывается.

- Фрезии, - наконец, произносит он, - Никогда не слышал.

- Влезайте, ребята, - просит нас сверху проводница, - Скоро поедем уже.

Маношин бросает сигарету под колеса поезда и становится на подножку лестницы.

- Слышь, Маноха, - говорю я ему, - Я не поеду.

Маношин соскакивает с лестницы и смотрит на меня, потом на бабушку с желтыми цветами.

- Это не знак, брат, - говорит он мне.

- Что?

- Цветы - не знак. Цветы - это просто так.

- Причем здесь цветы?

- Да, не при чем, - Маношин пожимает плечами.

- Влезайте уже, цветоводы, - торопит проводница.

- Едешь? - спрашивает Маношин.

- Нет, - отвечаю я.

- Ну, ладно, - он снова становится ногой на ступеньку лестницы. Потом снова спрыгивает на перрон, - Вот, возьми лучше, - он достает из своего вещмешка оставшуюся бутылку самогона, - Это знак получше цветов. Цветы - это ненадежно, их очень часто приходится в мусорник выкидывать, не всегда действуют, а водка, - он сует мне в руку бутылку самогона, - действует всегда. Железный знак, - Маношин запрыгивает на лестницу уже на ходу, проводница хватает его за шиворот телогрейки, помогая забраться, - Ну, пока, - машет он мне рукой, - В шесть часов вечера после войны.

Человек в телогрейке, в старых поношенных кроссовках "Адидас", с вещмешком за спиной и с букетом желтых фрезий в руке смотрится немного неорганично возле стеклянных дверей-вертушки гостиницы "Грандотель". Но, с другой стороны, когда ты молод, энергичен и еще не полностью лишен детского любопытства, то твое появление в таком виде и в таком месте совсем не исключается.

Конечно же, я сходил к ней еще раз. Она жила в центре, в старом доме, в таком, знаете, с винтовой лестницей, когда сверху в пролет виден коридор. Дома ее не оказалось, как и вчера, когда мы раз десять заходили сюда с Маношиным. Прав оказался Маношин, цветы - не знак. Оставалось надеяться на водку.

Я еще в подъезде хорошо отхлебнул из подаренной Маношиным бутылки, так просто, без закуски, уж очень голова трещала после двух бутылок, выпитых намедни. Присел на ступеньки и выпил. Знак, не знак, а помогло. Пока не выпил, цветы хотел выкинуть, а выпил - и не выкинул.

Вышел из подъезда, пошел по улице куда глаза глядят и, как всякое живое существо, потянулся к свету. К "Грандотелю". Потому что "Грандотель" был самым светлым местом во всем городе, его издали видно - на свет и вышел. Остановился возле входа, закурил, смотрю через стекло, любопытствую, мысли думаю. Лакеев разглядываю ливрейных, которые двери открывают. Эту дверь и открывать-то не надо, она на вертушке, а они открывают. Странная лакейская должность. Никогда не понимал, как можно быть лакеем? Если бы на меня такое надели, я бы на следующий день на себя руки наложил. Сколько же все-таки в мире существует способов сделать из человека морскую свинку.

Лакеи тоже за мной наблюдают. И, наверное, думают, как в наше просвещенное время можно ходить в телогрейке и кроссовках. Думают, как хорошо, что мы устроились лакеями и не пошли в армию, иначе ходили бы вот точно также по городу, как этот придурок с цветами. Рассматривая лакеев, я даже развеселился. Ну и самогон, конечно, подействовал умиротворяюще. Я даже подумал, а не зайти ли мне в гостиницу? Спросить, как к ним можно устроиться на должность лакея, какие для этого нужны рекомендации, обязательна ли служба в армии?

А лакеи возле двери нервничают оттого, что я на них смотрю. Один старый, другой - молодой. Размышляют, прогнать меня или не прогнать. А еще - солдат я или не солдат. Их, видимо, смущают мои кроссовки. Потому что если бы я оказался не солдатом, то прогнать меня им было бы гораздо легче с моральной точки зрения. А так, все-таки защитник отечества. Стройбат - тоже солдат.

А потом их мучения лакейские закончились. Вышел еще один через эту самую стеклянную дверь, уже не в ливрее, а в пиджаке сером, с бритой башкой, и сразу ко мне.

- Вали отсюда, - говорит, - По-хорошему.

Ясно, думаю, чтобы полноценным лакеем стать, одной армии мало, здесь нужен спецназ.

- Закурить не будет? - спрашиваю у него. Ну, чисто из вредности. Закурить у меня и у самого есть в вещмешке, ну, так просто, чтоб не уходить просто так.

- Бери, - достает пачку "Мальборо" и протягивает мне, - Бери и сваливай.

- А можно две? - спрашиваю из той же вредности.

- Бери, - бритоголовый оказался очень терпеливым человеком.

- Скажите, - говорю, - А как к вам можно на работу устроиться? Официантом там или швейцаром.

- Достать меня хочешь? - бритоголовый спросил спокойно, но я все понял.

Я понял, что если я задам еще один вопрос, то немедленно получу в рыло. Промедление было смерти подобно. Я повернулся и пошел. Обернулся напоследок, на лакеев взглянуть. Обернулся и остановился.

- Ну? - бритоголовый шагнул ко мне, - Чего еще?

- Ничего, - отвечаю, - Я девушку жду.

Я думаю, от скорой расправы меня спасла именно эта парадоксальность моего утверждения. Во всяком случае, бритоголовый бросил взгляд на букет желтых цветов, явно в уме проверяя высказанную мной гипотезу. Потом посмотрел на мои кроссовки.

- Ты своего добился, - сказал он секунду спустя, сжал правую руку в кулак, зачем-то поднес ее ко рту и поцеловал обручальное кольцо, а левой взял меня за ворот телогрейки, - Какую девушку?

- Вот эту, - я попытался вырваться и кивнул головой на дверь-вертушку, которую как раз услужливо открывал молодой ливрейный лакей...

Знаете, что такое счастье?

Счастье - это когда ты стоишь в телогрейке, в старых поношенных кроссовках "Адидас", с вещмешком за спиной и с букетом желтых фрезий в руке возле входа в "Грандотель", и в этот момент из дверей гостиницы выходит самая красивая в мире девушка и бросается тебе на шею. Нет, не просто бросается, а. С разбегу! Бросается! Тебе! На шею! И обнимает тебя при этом не только руками, но и ногами, и сидит вот так верхом, а ты подхватываешь ее руками под попу. И все это на глазах двух ливрейных лакеев и одного бывшего сотрудника госбезопасности.

Представили? Тут же забудьте. А то жизнь покажется прожитой зря.

- Что ж ты так завшивел-запаршивел? - Ленка трет мою голову мыльной мочалкой, - И худенький такой. Что ж ты там кушаешь?

- Вкусную и здоровую пищу, - отвечаю я, - Борщ, оладьи, холодец с хреном, сациви, киндзмараули... улитки. Воды горячей нет, - оправдываюсь я, - Целый год в горячей воде не мылся. А от холодной эти цыпки на руках.

Ленка трет мочалкой мои руки. Я сижу в ванне, весь в пене, в горячей воде, вперед наклонился, позволяя Ленке меня тереть. А она на стенке ванны уселась, ноги в воду спустила.

- Влезай ко мне, - говорю.

Ленка раздевается и залезает в ванну, закидывает ноги мне на плечи.

- А где твой кот? - говорю, - Тот, что вечно под ванной срал?

- Умер. Соседи отравили. Он по кошкам соседским бегал, им котят некуда девать было, вот и отравили. Я его во дворе закопала, а все кошки потом два дня орали на этом месте. Хотела бы я таких отношений...

Я вздыхаю о коте. Хороший был кот, красивый, черный с белой мордой, хоть и срал под ванну. Это, когда я в прошлый раз к ней приезжал. Тогда мы тоже в ванне лежали, но не очень долго. Кот помешал.

- Выпьем? - предлагаю я, - За кота?

- Ага, за кота. Скажи еще, что у тебя за ушами болит, - говорит Ленка, - Сейчас принесу. У меня есть водка.

- Сиди, я сам принесу, - проявляю я галантность.

Вылезаю из ванны и иду на кухню, беру большую кухонную доску, нож, два стакана, вещмешок, и возвращаюсь к Ленке. Снова влезаю в ванну, ставлю себе на колени доску, а на доску - стаканы. Достаю из вещмешка бутылку самогона и разливаю по стаканам.

- Вот это приятная новость, - Ленка берет стакан и нюхает его содержимое, - И даже не бурячиха. А что, и покушать даже есть?

- Обижаете, барышня, - я достаю из вещмешка кольцо кровяной колбасы, пасхальный хлеб и два вареных яйца. Колбасу ломаю пополам, - Давай сразу по полстакашки в качестве "интро".

- Давай, - соглашается Ленка.

Чокаемся и выпиваем. Откусываем каждый от своего полукольца колбасы.

- Люблю граненые стаканы, - говорю я, прожевав, - Совсем другой вкус, когда из них пьешь.

- Я для тебя их и держу, - замечает Ленка, - У меня нет других знакомых, пьющих из граненых стаканов.

- За это тебя и люблю, - парирую я, - А еще за то, что ты водку пьешь. Еще с тех пор, помнишь, как мы познакомились. Сидим, пьем с пацанами, а тут ты приходишь, девочка-паинька. Наливаем штрафную, а ты - хлобысь, и даже не поморщилась.

Ленка смеется.

- Я ту вазочку для салата до сих пор помню, как страшный сон, - говорит она, - Это же надо. Сама не знаю, что на меня тогда нашло. Это был не стакан, это была вазочка, ты помнишь?

- Помню, - говорю я и наливаю по новой.

- Давай яичками стукнемся, - предлагает Ленка.

- У тебя нет яичек, - шучу я.

- Твоими стукнемся, - Ленка отвечает более остроумно.

Берем пасхальные яйца и стукаемся. Конечно, она выигрывает. Потому что жульничает: берет яйцо крепко в руку, сжимает в кулачке. А я просто так бью, по-честному.

Выпиваем по второй, закусываем яйцами и колбасой.

- У нас колбаса лучше, - говорю, прожевывая.

- Что значит, у нас? - спрашивает Ленка.

- На востоке, - объясняю, - У вас в колбасу пихают гречку. В качестве связующего материала. А у нас - свиные шкурки. Нарезаешь свиные шкурки мелко, сало мелешь на мясорубку, а потом все это смешиваешь с кровью и напихиваешь ложкой в кишки...

Ленка задумчиво смотрит на кусок колбасы в своей руке. Потом откусывает маленький кусочек.

- Все это очень познавательно, - говорит она.

- Да, - говорю я, наливая, - Это целая церемония, когда свинью режут. Праздник жизни. Вначале свинье отрезают уши...

- Зачем уши? - пугается Ленка.

- Ну, в смысле, не сразу, - успокаиваю я ее, - А после того, как соломой обложат, щетину сожгут. Уши детям раздают, а мужики пьют кровь, свежую...

- Кровь, - Ленка морщится, - Давай выпьем, - она берет стакан.

Чокаемся, выпиваем.

- Ты когда насовсем из армии придешь? - спрашивает Ленка.

- Меньше года осталось. Меня под прошлый Новый год забрали. Отметить даже не дали, козлы. Смотря, когда приказ будет.

- Долго, - говорит Ленка задумчиво.

- Тебе-то что? - я разливаю самогон, - Ты все равно меня не ждешь.

- Да?

Я вижу, что она обиделась. Может быть, мне показалось, но у нее даже слезы на глазах проступили.

- Да, я пошутил, - я глажу ее по голове, - Мы ведь и не договаривались.

- Не обращай внимания, - она украдкой вытирает слезу, - Я тоже пошутила. Может, пойдем в спальню уже? Ты устал, наверное?

Ленка в короткой кожаной юбке, сидит на стуле, расставив ноги, руки подложила под подбородок. Ленка в платье невесты, руки на талии, одна нога, в белом чулке, отставлена чуть в сторону, специально, как раз чтобы чулки были видны и трусики. Ленка в кружевном белье, лежит на диване, подперев голову рукой. Ленка с сигарой в руке, подбородок приподнят вверх. А еще лица, лица, лица, много разных лиц, и все ее, Ленкины. Ленка - блондинка, Ленка - брюнетка, Ленка - рыжая, Ленка с длинными волосами, Ленка с короткой стрижкой. Фотки цветные и черно-белые. Даже по черно-белым видно, что у нее голубые глаза. Вся комната в ее фотографиях. Живого места на стенах нет, отовсюду смотрит Ленка.

- Нравится? - спрашивает она.

- Да, - отвечаю, - Ты модель?

- Вроде того, - отвечает она.

Она зачем-то надела мои солдатские штаны. Ремнем подпоясалась и штанины закатила. Так и стоит рядом: босиком, в солдатских штанах и с голым торсом, грудь у нее выросла, кажется, даже по сравнению с прошлым годом. Нетвердо, правда, слегка стоит на ногах, за стеночку держится - самогон вещь серьезная. Я ухожу на кухню, сажусь за стол и наливаю полстакана водки.

- Ты обиделся? - она тоже приходит в кухню и умащивается у меня на коленях, садится верхом и обнимает меня за шею, - Фотки не понравились?

- Понравились, - говорю, - Только непривычно слегка. Ты еще голая там... кое-где... Я не против вообще-то, то есть... красиво очень, конечно... непривычно просто...

- Ревнуешь? - Ленка начинает ерзать у меня на коленях.

- Да, - признаюсь я.

- Но ведь тебе это нравится, - она ускоряет движение, - Признайся, нравится?

- Что?

- Вот это, - Ленка сползает с моих колен и делает странное: заставляет меня приподняться, садится на стул сама и тянет меня на себя. Теперь кажется, что будто я сижу у нее на коленях, - Вот это нравится? То, что меня трахают другие мужики?

Я чувствую себя неловко и пытаюсь изменить позу, но она не дает, хватает меня за затылок и целует. Не впивается, а резко так целует несколько раз, быстро всовывает язык и высовывает.

- Вот так нравится? - она уже не просто ерзает, она раскачивается на стуле и с разгона бьется в меня лобком, - Нравится, когда тебя трахают, девочка? Ах, как ты хороша, - она снова выделывает те же фокусы с языком, - Ммм, малышка, какая ты вкусная. Ах, ах, ах, ах, - ее удары все сильнее и сильнее, - Тебе так нравится, малышка? Ах, как я люблю тебя трахать! Сука! Сука! Сука! Гы-а-а, - Ленка издает какой-то рычащий звук и изо всех сил толкает меня.

Задние ножки стула дружно отламываются, я падаю на спину и больно бьюсь затылком о пол. Ленка запрыгивает на меня верхом.

- Куда, сучка?! - кричит она и шлепает меня по лицу, - Ноги раздвинь! - она хватает меня за ноги, рывком поднимает их вверх и раздвигает в стороны, - Вот так, да, да, да, милая, да!

Я делаю жалкую попытку приподняться или хотя бы как-то изменить эту позорную диспозицию, пытаюсь обнять ее руками и перехватить инициативу.

- Куда? Лежать! - орет Ленка и снова бьет меня по лицу, - Прости, малышка, - она мельком наклоняется и кусает меня за губу, - Да, малышка, еще немного осталось. Да! Да! Давай! Вот так, да, да, да! Как я тебя люблю...

Она выглядит совершенно безумной, в глазах - одни белки, капли пота летят с ее волос мне на лицо, ногтями вцепилась мне в шею, ее лобковая кость бьется в меня с такой силой, что ниже пояса у меня, кажется, все уже посинело. И кричит безумно, не кричит даже, а рычит по-звериному, таких и криков-то нет человеческих.

- А-а-а-а-а! - Ленка выгибается в спине дугой, отпускает мои ноги, подпрыгивает, вдруг рвется вперед и садится мне на грудь, - Я хочу кончить тебе в рот, моя девочка, - говорит она каким-то странным, не своим, очень похотливым голосом, - Я хочу сделать это, - она приподнимается и расстегивает ремень, - Ты ведь тоже этого хочешь, малышка? - она перехватывает ремень рукой и начинает мотать у меня перед носом железной бляхой, - Рот открой, сука! - Ленка бьет меня бляхой по лицу, - Рот открой, я сказала! Да, вот так, да... да... да...

Она роняет ремень из рук и падает на меня без сил. Тяжело дышит, спина ее ходит волнами так, будто она плачет. Да она и плачет, вроде бы. Сопит, хнычет, прислонившись щекой к моему лицу, носом шмыгает. Я глажу ее по голове, по спине, скрадывая волны. По щекам, вытирая слезы, целую мокрые волосы. Она потихоньку успокаивается, затихает.

Я переворачиваю ее на спину, высвобождаюсь, встаю и иду в ванную. Там становлюсь на колени перед унитазом, наклоняюсь и выблевываю всю съеденную за сутки кровяную колбасу.

- Тебе плохо, малыш? - Ленка стоит в дверях.

- Фух, - выдыхаю я, - Еще бы. Ты же мне в рот кончила.

Мы стоим там же, на перроне. Все такой же мелкий дождь моросит. И такой же ветер. Она прижимается ко мне спиной, я обнимаю ее руками и полами телогрейки. Молчим уже полчаса. Нет, вру, бабушка проходила мимо с желтыми цветами. "А у нас уже есть", - сказала ей Ленка и показала букет. Вот и все, что мы сказали за полчаса.

- Голова болит, - говорит она, наконец.

- А у меня живот, - поддерживаю я беседу.

Я чувствую, что она улыбается.

- Выбила об меня всех своих мужиков, - я крепче прижимаю ее к себе.

- Ага, - все тело ее улыбается, - Выбила и вылила. Ты когда приедешь?

- Весной, - говорю я.

- Ты говорил, зимой.

- Соврал. У меня нет для тебя зимы. И никогда не будет.

Поезд медленно заезжает на перрон и останавливается перед нами.

- Обещаешь?

- Обещаю.

Теперь я чувствую, что она плачет. Все тело ее плачет.

- Холодно, - шмыгает она носом, чтобы скрыть плач, - Чаю бы сейчас выпить, с медом.