Дан Маркович (c) Н Е М О

Я называл его – Немо, пусть так и будет, он своего настоящего имени не любил. Его нет в живых, он старше меня. Был. А теперь что остается – рассматривать старые фотографии… Черно-белые, но каким-то образом угадывается цвет. Негромкое солнце. Чувствуешь, прохладно, хотя яркий июльский день. Песок холодный. Купались только в июле, и то смельчаки, остальные степенно расхаживали по мокрому песку вдоль невысокой медленной волны. Балтика, серая вода, белоснежные облачка на зеленоватом небе…

В то время меня еще на свете не было.

Немо, пятилетний мальчик, стоит рядом с моим отцом, своим дядей. Мой непризнанный двоюродный брат. Незаконнорожденный ребенок. Мамзер. Как он вообще сюда проник?.. Говорили, требование его матери признать младенца, угроза скандала. Вот в отдалении, к нам спиной-подушкой, его отец, кокетничает с дамой в ажурной шляпке. Известный в городе адвокат боялся сплетен-пересудов. А мой отец, врач, был чужд предрассудков, присущих буржуазной семье.

- Сема, ну, зачем фотограф…

- Законный, незаконный, ерунда, хороший мальчик. Пусть снимают.

Эстонский курортный городишко Пярну. Они тогда называли его Пернов. А Таллинн был для них еще по-старому - Ревель…

Жизнь перевернулась за войну, старая затонула, а в новой для довоенных предрассудков места не оказалось. И радости семейные, и дрязги, все это, довоенное, смысл потеряло, не стало семей.

Отец Немо, мой дядя, умер еще до войны. Родственники уверяли, что подавился гречневой кашей. Миф, сказка для приличия. На самом же деле покончил жизнь самоубийством, почему, никто не знает. Среди полного блаженства… только что машину с огромными фарами купил, с открытым верхом… Вот фотографии… Немо, конечно, даже поблизости нет. Дядя Давид, стоит, опираясь на машину. Тогда это была роскошь, а не средство передвижения… Живехонький, пузиком вперед, золото во рту… Плохие зубы у всей семьи. Упитанная черная овчарка на месте шофера. Через год Давида уже не было, лежал на кладбище в Рахумяе, пригороде Таллинна. Теперь город разросся, и кладбище, наверное, в черте города. Все остальные члены его семьи умерли в Ленинграде, в блокаду. А Немо с матерью успели уехать дальше, пережидали войну в Самарканде. Там мать Немо, Софа, умерла от тифа, он тоже болел, но выжил. И решил пробираться к нам, через всю страну.

Добрался, и это путешествие, мне кажется, осталось главным достижением его жизни. Наша семья тогда спасалась от немцев в Чувашии, в деревне. Там в 1943-ем году родился я. Отец в Тамбове преподавал в фельдшерской школе, потом его взяли полковым врачом на фронт. И Немо, когда он появился у нас, подготовили ускоренными темпами, и как фельдшера, тоже взяли в армию, в последние месяцы войны. Тогда и возник шрам на шее, шальной осколок, он говорил. Хотя я слышал от его приятеля, шрам послевоенный, от удара ножом в драке. Чушь, я думаю, Немо никогда не дрался, он побеждал без драк. Вот-вот, начинается, а я-то хотел обойтись без романтического флёра. Но я попробую.

Отец ушел на фронт, и стало совсем голодно в деревне. Мать ходила по домам и меняла последние вещи на масло и молоко для меня. Она неохотно рассказывала об этих своих походах по окрестным деревням. Запомнила запах, вернее, вонь в хатах… Казалось, подожги спичку, дом бы взорвался… Все от питания…

Но вернемся к довоенным временам.

Вот Немо … тогда он был Роман… на другой довоенной фотографии. Десятилетний, надутый, торжественный, с большим белым бантом на шее, - «я серьезный, я всегда серьезный…» Тонким голосочком, с заунывной интонацией… Мне после войны рассказывали знакомые, он всем это говорил, ни тени улыбки.

Еще фотография, из сохранившихся довоенных… Прыщавый юноша лет пятнадцати, в махровом халате. Все тот же пляж, мелкий прибалтийский песочек, светлый, упругий, выскальзывающий из сжатого кулака… всегда холодный… Довоенный рай, якобы свободная республика, зажатая меж двух империй, обреченных на выяснение, кто сильней… Впрочем, оставим тему историкам… А я вижу – люди… лежат, гуляют на пляже, начало июня сорок первого. Поражают туши, животы напоказ. Гордая демонстрация животов. Брюхо гордость буржуя, без него «вечно голодный ходишь!», объяснял мне один, после войны растерявший стать, но не спесь. Здесь они между собой, на воле, в покое. Гуляют… Через несколько дней спокойная жизнь исчезнет. Катаклизм. Для большинства извержение вулкана, у подножия которого пили чай и прохлаждались. То, что случилось - навсегда. Первая мировая рубежом была, они выплыли, и даже процветали, под боком у России, занятой кровавыми чистками. А вторая война никого не оставила в стороне, окончательно доказала, возврата нет, мир впадает в маразм. Даже природа подтверждает, неизвестными путями влияет на характер, и мы все чаще склоняемся к самоубийству...

Вернусь к фотографиям… Вот Немо, совсем взрослый, на послевоенном фото. У двери загса, в маленьком эстонском городке Муствее, недалеко от Чудского озера, там он постоянно крутился. И я там гулял, любил те места… Рядом первая жена, блондинка с мелкими стертыми чертами лица. Он говорил потом, серьезно, даже угрюмо, как обычно шутил… - днем не узнавал ее на улице, встречались ночью в кровати, утром разбегались, и до вечера. Ранние пятидесятые. Она - комсомольский вождь района, активистка, он - фельдшер, массажист, на все руки мастер. Мясистая самодовольная рожа, пробивается животик, похож на Давида, похож… Поиски еды на время забыты…

Немо хватило на два года, потом бежал из семьи, скрывался в лесах Причудья, лечил лесорубов прямо на делянках… опять отощал, стал похож на волка средних лет… На его счастье, появился лазер, и он, один из первых, понял - прибор для задуривания бедняг. На приемах, бросит взгляд на кожу, в ней он что-то понимал, надо признать… Искоса, моментальным взглядом, не поворачивая головы… и - отрывисто, надменно, повелительно – « на лазер!» Дома смеялся – «лазер-шмазер…» А больной счастлив - и чудо прибор, и современный врач!..

И я при этом был, помогал… Куда денешься, что было, то было.

Он всю жизнь подвизался в темных уголках медицины, где мало ясного, особенно любил кожные болячки. В конце жизни стал специалистом по сексу, на всю республику гремел. Секса тогда еще не было у нас, первая ласточка…

«Исчезнуть из времени в свои дела-делишки… плевать на империи, правительства…» Он не умел говорить тихо, без напора, послевоенный Немо. Некуда было уходить, но очень хотелось.

Кем же он был?

Не знаю. Настолько многочисленны и разнообразны жертвы той войны… Все мы ее жертвы. Сейчас бы остановиться, помолчать… Но я продолжу, потому что скольжу по поверхности явлений и событий, я не историк, не психолог, могу только рассказать-показать, иногда намекнуть…

- Время не для нас, - Немо говорил. - В чем трагедия? Не стало семьи. Семьи! Но надо жить, Альбертик, будь умным, быстрым… Мы не со временем живем, с людьми.

Наше время – царство дураков, он говорил.

- А до войны?

- О, до войны… Была семья!.. Семья, понимаешь?.. Можно было жить.

Дурак, я думал, мамзер несчастный, все забыл! Но что ему говорить, «ты тогда не жил», один ответ. Да, не жил. И я злился - «не Альбертик я…»… Хотя мне было все равно, хоть горшком называй… А ему важно было, как его звать-величать, он не хотел свое имя даже слышать – Немо, и точка. Так я его и называл – Командор, или Немо.

«Плевать на империи?..» Если бы позже, он бы диссидентом стал? Вряд ли, он слишком жить любил. Простые удовольствия. Пожрать, например…

Как он впервые на моей памяти появился?

……………………………………..

Сорок девятый год… Мне шесть. Еще был жив отец. Нас трое от всей огромной семьи осталось – я, отец и мать. Не буду перечислять, я не знал тех, кто не вернулся. Только по фотографиям да рассказам матери, очень немногословным. Буду говорить о том, что хотя бы краем глаза видел.

От довоенной жизни остался огромный круглый стол, за которым раньше собиралась семья. Когда мы вернулись, квартиры не было, даже дома - развалины, результат налета советской авиации в марте 1945-го. Этот стол отец обнаружил через год после возвращения. В дальнем углу барахолки продавали старую мебель. Во время войны местные грабили оставленные евреями и коммунистами квартиры, стол вытащили, и таким образом спасли. Он был огромен, тяжел, повреждена единственная толстая нога, на ней из темного дерева выглядывают лики ангелочков. На потрескавшейся поверхности отец нашел вырезанные братьями нехорошие слова… Притащил. В крошечной квартирке стол занимал полкомнаты. Теперь за ним пусто стало.

Дверь открыла мать. Немо на пороге с двумя чемоданами, молчит. И она молчала, разглядывала его. Они не виделись с войны. Тогда он продрался к нам, в самое жуткое время, зимой сорок второго, прорвался через всю страну, широка она была… из Самарканда до чувашской деревни Тюмерево, тыщи, тыщи километров - хаоса, страха, голода… Единственный геройский поступок в жизни. Не так уж мало, если вокруг себя посмотреть. Его тогда было не узнать, скелет…

Он стоит, молчит… Потом недовольно проскрипел:

- Ну, здравствуй…

Мать молча посторонилась, он протиснулся в нашу узкую темную переднюю. Ему всегда и везде было тесно. Я остро почувствовал, даже в свои шесть лет, его боязнь закрытого пространства.

- Отец, к тебе…

Мама не любила Немо. Еще до войны не любила, когда он был юнцом. Он лет на семнадцать старше меня. За точность не ручаюсь, он уверял, что сам не знает своего дня рождения, свидетельства никогда не видел… И он мою маму не любил. Он любил моего отца, истинного представителя семьи, так он считал. И вот, он в нашей узкой прихожей, сковыривает с ног грязные башмаки, пыхтит в полутьме… Да ладно тебе, кричит из комнаты отец, проходи. Вышел, такого же небольшого роста, только в два раза старше. Какая-то неловкость между ними… Война, вроде бы, всё смела? Нет, есть вещи посильней войны. Отношения не забыты. Внешняя сторона такая - дядя бросил мать Немо, поступил грубо, некрасиво. Но и она, говорили, хороша была… Вся семья участвовала в скандале, как же… Впрочем, не мне вникать, давно было.

Меня он в первый раз почти не заметил, задел краем глаза, прошел мимо. Тогда я был для него не интересен. Потом, когда не стало отца, он оглянулся, и увидел меня. Чувство рода, притяжение генов?.. Черт его знает, мне всегда было чуждо это.

Разговор Немо с отцом. Тонкий голосок, но в нем столько напора, что я сжимаюсь. Немо в два раза моложе, но поучает. Опасно!.. Скрыться, бежать… В деревню или небольшой городишко, где-нибудь у Чудского. Переждете…

Отца тогда выгнали с работы, искали «убийц в белых халатах»… После ухода Немо, он вздыхает - куда мы уедем, куда?..

Немо был прав, через два года отца не стало. Накрыло как волной. Еще повезло, умер дома в своей постели. Вернулся с допроса, и на следующий день… Обычное дело, инфаркт. Никто в городе не умел читать кардиограммы, диагноз поставили на вскрытии.

……………………………………..

Мне тринадцать, я дома, жду, мать принесет поесть. Она ушла, забыла запереть дверь. Я сижу в кухне, думаю о еде. Сколько себя помню в детстве, я ел, или ждал еду, хотел есть, думал о еде, наслаждался едой, мечтал о ней… Все падежи русского языка сводились для меня к склонению еды. Я был худым, головастым мальчиком с густой черной шевелюрой, тонкими чертами лица, большими руками и ногами. А Немо коренаст, даже толст, он легко как бы от воздуха толстел, без талии, но и без живота, ровная колода на коротких ногах-столбах. Ему тогда было под тридцать.

Я сидел в кухне за столом, думал о еде. Уроки мало заботили меня, я был способным, учился легко и незаметно. Никогда не улыбался, но в отличие от Немо, действительно был серьезным. А он чудак, авантюрист, обманщик?.. Сказать это – ничего не сказать. И по лицу не догадаться, широкое плоское, со светлыми невыразительными глазками…

Он вошел тихо, я не услышал. Странное дело, на этот раз без чемоданов возник. Он через всю страну, в страшную войну, ехал с двумя чемоданами, и ничего не потерял, никто у него ничего не отнял… Достаточно было посмотреть на Немо - охота обижать пропадала. Серьезный мужичок, говорили. Так никто его и не узнал по-настоящему… Я им долго восхищался. А потом бросил. Но он был хорош, хоро-о-ш… Если б я его не бросил, он сделал бы из меня чучело, повесил на стенку, рядом с письменным столом, где висели две любимых куклы его матери, рыжая растрепа, и цыганка в цветастой юбке, сантиметров сорок высотой, и он их тащил через всю страну, разворошенную войной, и потом никогда не оставлял. Им без меня нельзя, он говорил, и не улыбался.

……………………………………..

Он подошел, положил ладонь на плечо – приветик, говорит. Тонкий голосок. Я сразу его узнал, хотя видел один раз, в шесть лет.

- Где чемоданы твои?..

Он выпятил губу, сощурил глазки, вытер нос тыльной стороной руки.

- Я от них устал, - говорит. – Где мать? Работает?.. Я забыл. Это я бездельник…

- Хочешь есть? - он спросил.

Я не ответил, глупый вопрос. Он сразу понял. Это он моментально понимал.

- Так не сиди, не жди – начнем готовить. Нет ничего? Молчи, не знаешь, что значит нет. Хлеб есть, значит спасены. Плесень на горбушке? Полезна.

- Откуда знаешь?

- Я фельдшер, меня учили.

Смотрит на плите, залез в духовку, на полку, заглянул даже под стол…

Я наблюдал.

Наконец, он собрал все, что смог обнаружить, кучкой на столе передо мной.

Кусок заплесневелого хлеба, луковицу, головку чеснока, бутылку уксуса, баночку горчицы, столетней… соль в деревянной солонке, перец в бумажном пакетике…

- Две картофелины? Мы богачи. Вот только бы каплю растительного масла…

На дне бутылки нашлось.

- Прекрасная еда, - он говорит.

……………………………………..

Он в один год со мной поступил в Университет, на медицинский факультет, восстановился после большого перерыва. Он уже раз пытался, сразу после войны. Со мной проучился почти год, его снова выперли. Нет, его самого тянуло к уходам, разрывам, к бегству… Подставил себя под мелочное дело, ссору - и хлопнул дверью. Нет, никогда не хлопал, просто не оглядываясь ушел.

Что говорить, я бы пропал без Немо. А я все-таки стал врачом. И ему со своим дипломом помогал. Хотя кривился, протестовал… А он смеялся, «с тобой веселей, говорит, - я лечил, лечил один, даже устал…» Он ведь только фельдшером был. Вдвоем веселей, он говорил. Все-таки, семья. Мы врачи. От слова врать. Врач, чтобы врать.

И я с ним обманывал людей. Могу признаться, много лет прошло. Разве это обман, он говорил, если человек обманутым хочет быть? Будешь в старости жизнь вспоминать, про меня не забудь. Только имени не называй, пусть Немо … А то перед матерью стыдно будет. Что ты со мной общался, она не хотела. Хотя умерла, все равно нехорошо. А вдруг сверху глядит?.. Боже, какая ерунда…

-Ты за свободу?..

- Какая свобода! Я за сильную власть.

- Я и есть КГБ.

Он там работал после войны. В медицинской экспертизе. Донесения? – он смеялся.

– Выдумывал, услышу, кто что сказал на улице… Но я полгода жил как барин, ел что хотел. Потом решил бежать. С ними опасно, если близко, заглядывают в глаза… что ешь, пьешь, думаешь о чем… Кое-как вырвался, подписку о молчании дал. Таких, как я, миллионы. Сначала следили, потом оставили. Но не забыли.

- Отчего ты меня с собой берешь, - я как-то спросил его. Он всюду меня таскал – «мой брат, настоящий врач…» Молчаливая тень за широкой спиной.

- Ты мой родственник, единственный близкий. Я тебя защищаю, понял?

Нет, не понял. Но я тогда восхищался им, его умением ходить среди людей, не теряя из виду своего пути. А что это был за путь?.. Трудно сказать. Живи он триста лет назад, назывался бы колдуном… может быть… Или мошенником?.. Ему скучно было в мире, в который его сунули не спросясь – ну, ску-у-шно… И он жил в своем мире, в нем не было властей, стран, границ, только умные и глупые, знакомые и незнакомые, те, с кем можно выпить, и с кем лучше не пить, кого можно утешить, накормить, обвести вокруг пальца – обмануть… и те, с кем нельзя так поступать... Я это различаю, говорит, никого не убил, не обидел, говорит… Он ходил по времени как по лабиринту, зная свою нить. И я с ним в его мире жил, ходил. Шесть лет.

А потом – р-раз! туман рассеялся… И - настоящий туман, сырость, дождь моросит, мы на берегу Чудского озера стоим… И для меня наступает своя жизнь, настоящий лабиринт, нити больше нет, проводника нет.

– Дурак, как ты без меня… - он говорит.

- Проживу, - я сказал ему.

……………………………………..

А тогда я был мальчик, а он взрослый мужик, фельдшер, воевал… Он никогда не улыбался, Немо. Он был серьезным. Или хохотал. Крепкий, широкий, а голосок тонкий, скрипучий. Ничто его не смущало, ничто. И зачем я оказался ему нужен?. Мы одна семья, он говорил.

Он вытащил из кармана настоящий финский нож в потертом коричневом кожаном чехле. Не чехол, а ножны, говорит, без ножен нож носить, останешься без яиц… ну, если повезет, без ноги… Он вытащил из ножен нож, широкий, с ложбинкой для стекания крови, с зазубринами на горбатой спинке… он аккуратно крошил лук, потом крошил чеснок, потом резал горбушку на почти прозрачные ломтики, жарил их на сковородке с остатками масла, прогорклого… пахло черт знает чем… Наплевать, он говорит, будет вкусно. Обжаренный хлеб наломал, накрошил в суповую тарелку, залил маслом, добавил лук, чеснок, прилил уксуса, посыпал черным перцем, посыпал красным, густо посолил сероватой крупной солью… Вот настоящая еда, говорит. Каждому по картофелине, макай в соус и ешь. И еще, у меня есть…

Вытаскивает из заднего кармана. Алюминиевая фляга с вмятинами на плоских боках.

Тебе еще нельзя. Но немного можно.

Мы ели. Пили. Я ел. Пил.

……………………………………..

- Что это у тебя?

- На шее? Осколок пролетел. Приветик с того света. Memento mori. Две недели на передовой, и конец войне. Так я воевал, один смех, - он говорит. - Мне было все равно, немцы, русские… я в своей стране раньше жил. Я бы убежал, но некуда, защемят в двери. А человек должен на просторе жить. Я бы все равно решился. Но не успел, кончилась война…

А главное в моей жизни путешествие раньше было. В пятнадцать, я две пустыни пересек. Остановка на минуту, спрыгнешь на песок, он пышет жаром… кругом ничего… полустанок, чахлое деревце, шлагбаум… и дальше едем… А потом началась населенная страна, кончилось тепло, стало хуже. В поездах я заболел, на спине опухоль вздулась, сознание терял. Меня ссадили. Поселок в казахской степи, больничка, пятнадцать человек в комнате, кучи говна перед кроватями, одна сестра и та пьет, фельдшер… при мне сбежал на фронт, спасался. Я лежал недели две, месяц… не помню… Потом опухоль лопнула, вылезли какие-то червячки, червячки… Пришел старик казах, наступил ногой на спину, выдавил… залил бараньим жиром наполовину с бензином. Я потерял сознание, а через неделю был здоров, только от слабости шатался. Вышел на станцию, одежды никакой, кроме летней, а ветер, снег… Но я попал на первый же поезд, который шел на фронт, меня пожалел солдат, что стоял на ступеньке последнего вагона, спрятал. Я ехал с ними две недели, они меня кормили, рассказывали истории, они сопровождали боеприпасы на фронт. Все инвалиды. Так я через космос перебрался. К нам людей не пускали, но я видел, как толпы дрались. Люди сходили с ума, убивались из-за еды, а я не ел. То, что они грызли там, на путях, я есть не мог, не умел… а потом уже и не хотел… Думал, лежал… Попутчик у меня был, Андрей, сорока лет, крестьянин, он помог мне, заставил есть. Его при мне расстреляли, он был дезертир, документы у мертвого подобрал. Я прятался под вагоном, видел. Он упал, они разошлись, поезд уехал без меня. Я пополз в сторону, уже немного осталось, ходили машины, дорога, и через неделю до Вас добрался.

Потом был рай. Я учился. Начал лечить людей.

- Я знал. Чувствовал, как надо. Запомни, Альбертик, ты сможешь лучше, чем я.

- Я не Альбертик.

- Мне так приятней называть - Альберт школьный друг, в реке утонул. Ты мне нужен, расти большой. Племянник. Семья. Люди слабы. Трава. Ими пользуются, помыкают. А погибают от самих себя. Не ел неделю – уже умирать собрался... Слабым не верь. И сильным тоже. Кончай скорей школу, иди в Институт, нам диплом нужен.

История его странствий меня потрясла. Я каждому его слову верил!.. Когда перестал верить, он для меня перестал существовать… А тогда, мне что важно было – он считается со мной, берет в расчет, в свою жизнь впустил. Хотя родство я никогда не понимал. А он – семья, семья… Свой человек или не свой, это другое, семья не при чем. Я так всю жизнь думал. Под старость сомневаться стал.

……………………………………..

Пришла мать.

Она болела. После войны ни во что не верила, кроме текущей жизни. И то, сегодня течет, завтра проснемся, видно будет. Во время войны потеряла всех, кого любила, остался один отец, и тот умер через несколько лет. Нет, меня она, наверное, любила, но была оглушена потерями, так бывает. Я тогда не понимал, и зло таил на нее за невнимание. А когда умерла, стал думать, вырос, и кое-что понял в ней.

- А, Роман… Пьете. Чему хорошему научишь?..

- Жить в толпе, оставаться собой.

- Алкоголиком? Одинокой сволочью?..

- Одиноким рыцарем.

- Он должен любить людей.

- Должен?.. Кому он должен, не успев родиться? И за что их любить, Мария?

- Любят ни за что.

- Может, чуть-чуть пожалеть?.. Пусть помнит, я есть.

- Нет… пока я жива.

Он ушел. Подмигнул мне, махнул рукой, исчез.

……………………………………..

Через два года умерла мама. После смерти отца болела сердцем, с трудом ходила, отекали ноги. Сколько могла, работала, потом на инвалидности, и мы жили плохо. Голодно жили.

Ее увезли в больницу, задыхалась. Я ходил к ней, она лежала в большой палате на шестнадцать человек… белая, опухшая, глаза бесцветные, губы не видны на лице.

- Как в школе?.. Ты учись… и дальше учись, без учения пропадешь.

Тогда так думали. Это сейчас кажется, достаточно простых истин, чтобы жизнь локтями растолкать. Чем меньше в голове, тем уверенней в себе?..

Про школу нечего сказать, там было противно, но учиться можно, и я хорошо учился.

Однажды после занятий пришел в больницу, меня не пустили, хотя приемный день. Вышел врач, я его видел у отца, лысый старик. Папа говорил, старый дурак, нового не воспринимает… Подошел - Алик, твоя мама умерла. Иди домой, сами все сделаем, позовем. Отец еще до войны с нами был, поможем с похоронами.

Дождливый зимний день, с трех часов темно, ехали в темноту, и в темноте вернулись. Только стук земли о дерево. Слова на ветру таяли… Стоял на холоде, ботиночки промокли. Не простужаешься, когда себя не помнишь. Дома несколько человек, сами принесли, выпили, помянули – и разошлись. Я остался. Ночь в пустой квартире. И раньше было, но тогда ждал, ходил в больницу… . Теперь ждать стало некого, в пятнадцать тяжеловато с этим жить. И я не спал до утра, до тумана, он пробивался в окна, в щели, с моря шел… Я у моря родился, вырос… потом расстался, но море всегда со мной. Маму не вспоминал в те дни, чувствовал только, большое событие, порог дома переступил, неизвестность впереди. Рано или поздно, всем на свою дорожку выходить. Но слишком рано… никому не пожелаю… В молодости глупость спасает, бездумно веришь – наступят светлые деньки... Старость – безнадежность, сползаешь по наклонной, сползаешь… в вечер, в ночь… Тогда прошлое на выручку приходит, пусть печальное, все равно молодость. Я по-прежнему там, и кажется… дальше был сон! Вмиг проснусь, и снова день, но не такой, другой!..

Нет, не значит, что дальше плохо, местами наоборот, весело, легко. Но искать начало той ниточки, постоянная болячка – дернуть бы… и проснусь, покатится по-иному. Вспоминаю Немо, одну из его историй.

- Развалины театра на горке, помнишь... Там было огорожено, опасность обвала. Мы туда бегали, мальчишки, до войны. В подвале туалет раньше был, даже кабинки сохранились, только без воды. Пристанище городских педиков. Я их терпеть не мог, уроды!..

Немо всерьез уверял, там энергетический кабель времени проходит. Сейчас он глубоко в земле, насыпан новый холм, заново театр отстроен. Но ничего не отменилось, время ждет. Забыли все, а его подпитывать необходимо, чтобы двигалось, беспрерывно, непрестанно… Для этого и существуем мы, чтобы своими действиями неосознанно подпитывать.

Откуда он взял?.. Время как часики на руке, которые заводятся от постоянных движений, толчков, он говорил. Там, где нас нет, и времени нет.

- Смотри, время спотыкаться начало. А как после войны бежало?.. Не помнишь… А сейчас?.. Словно замерло все…

Ну, чушь собачья! Но я верил. Нет, не верил... Но общая картина жизни… По ощущению жизни мы совпадали. Вселенский хаос! Ни свободы, ни порядка, только хаос один… несет, барахтаемся, пытаясь свой ритм установить. И вот что странно, некоторым удается! Значит, надежда есть?..

Но скорей всего он победит, хаос, и нас в свое логово…

………………………..

Вернусь к окончательной гибели семьи, ведь умерла мать, значит, всё распалось. Отца я гораздо хуже понимаю. И он… любил меня, но вряд ли понимал. Он не виноват, ему дадено было пять послевоенных лет, и смерть. Пять лет ничто. Всю жизнь так думал. А теперь… пять лет почти вечность. Вечность – десять.

Так вот, после войны… только начали из воронки вылезать, он умирает. Мне его жаль, но нечего сказать. Все, что он передал мне, заложено было до рождения. Ощупывая себя изнутри, нахожу его следы. Как археолог, восстанавливает прошлое по следам на камне.

Думаю, он бы меня простил.

Не стоит о любви, потере, только скажу, мать связывала меня с жизнью, защищала, а тогда, в пятнадцать, я чувствовал, не нужен никому. Чувства не обманывают, они точней понимания. Родственники не помогут, мама говорила, - только дальние остались живы, немногие… они добрые люди, но темные. Может, от голода спасут, но это еще не жизнь. Романа не слушай, сытость еще не жизнь, это обман. Слушай немногих умных, пусть чужих… ищи их, учись у них. Книги читай. За всю жизнь не узнаешь столько, сколько написано в книгах.

Но это не все, что после ее смерти было, иначе вранье. Чувство свободы – еще. Оно было, хотя говорить нехорошо. Меня уверяли потом, что смерть не должна такие чувства вызывать. Должна, не должна, так было, мне незачем врать или скрывать. В этом чувстве все спаяно – и одиночество, отчаяние, страх… и безразличие, бесстрашие… и ожидание нового перед поворотом, острый интерес – что будет?.. Ни с кем не связан, не обязан никому…

С годами меняется, от поворотов новизны не ждешь, а жизнь … напоминает командировку. Явился ниоткуда, еду в никуда. По дороге городок чужой или село… Веселятся, пьют, страдают, радуются… убивают… Любовь, страсть… И ты - застрял, погряз, не отвязаться, не отбояриться… И все-таки помнишь – временно… Скоро оставишь позади светлые окна, дома… Околица, дорога. Темнеет. Впереди черно, и в груди – черно.

……………………………………..

У нас поселилась дальняя родственница Соня с двумя детьми, пяти и семи лет. Два мальчика. Неплохие ребята, но буйные. Дней через пять, кажется, возникли… не помню. Чтобы жилплощадь сохранить, мне объяснили… Сейчас мне кажется, квартира долго была пуста. Соня намного младше матери, большая тетка с черными волосами, громким смехом. В нашей двухкомнатной квартире стало тесно, шумно. Она меня кормила, ничего плохого сказать не могу.

Я закончил школу, мне дали диплом и медаль, я поехал, подал документы на медицинский факультет в Тарту, недалеко от дома.

Я помнил, мама говорила, неважно, где учиться, само учение важней. В маленьком городке дешевле жить, и не так страшно. Я боялся отъехать далеко от дома, совсем в чужое место, мне было всего шестнадцать.

Старый Университет именно в таком городишке. Когда-то знаменитый, а в те годы уже захолустный, отсталый, запущенный. Но я тогда этого не видел, и знать не мог. Вернулся домой, и скоро пришло извещение, приняли без экзаменов.

Решил смело, хотя не был смелым. Потом понял причину – не верил в значение своих решений. То, что в жизни можно изменить, не главное в ней. А главное само собой происходит, не изменишь. Сколько ни думаю об этом, ничего нового не могу сказать. Но фаталистом себя не назову. Не верю в предначертанный от начала до конца путь. Шаги и ступени, вопросы и ответы, из них складывается жизнь. На каждом шагу - вопрос, и отвечаешь. Вопросы зависят от многих обстоятельств, часто они случайные, временные, неглубокие, иногда страшные, значительные… как придется, в какое место и время нас подсунет случай. А ответы зависят от того, каков ты есть. Каков ты есть, таков ответ. Если искренне, честно поступать, ответ один. Вопрос может быть случаен, ответ – нет. Если честен, то не свободен в ответах. Свободен только подлец, мошенник, лжец.

……………………………………..

Тем временем Соня и дети жили у нас весело и свободно. Мою кровать переставили из задней комнаты в проходную. Потом Соня говорит, давай, поставим тебе раскладушку в передней. Свободней, и не так шумно. Я говорю, а что, давай. Мне было все равно, я засыпал, как сознание терял. Потом она говорит, может, выкинем стол, зачем нам такой большой… И правда, зачем, я говорю. Сколько себя помню, обедали на кухне, стол пустой стоял. Отец жалел, зачем я только притащил его… И мама не сидела за ним, избегала. На нем только скатерть потертая, и в графинчике сухие цветы.

Выкинули, и сразу больше места стало, светлей и веселей.

У Сони появился муж Арон, он до этого в ссылке жил. Старый незлой человек, любящий порядок. Он делал мне постоянно замечания, ботинки не на месте, и всё такое… Довольно дружелюбно, но все равно неуютно стало.

После учения я имел право вернуться, откуда ушел. Но меня в квартире уже не было. Соня прописала себя и детей, а вместо меня вписала Арона. Но тогда я не знал ничего, просто чувствовал, что лишний. Целое лето маяться здесь, ждать?..

Я написал Немо, он тогда жил в Тарту. Он тут же ответил, не жди осени, приезжай.

……………………………………..

Я сомневался, рассчитывать на Немо не хотел. Сам не знаю, почему, ведь мне было всего шестнадцать. Наверное, своего решения ждал. Мои решения приходили, когда хотели.

Как-то, в начале августа… Около месяца до отъезда оставалось. Проснулся ночью, в нашей небольшой передней. Прохладно, от двери дует, август в наших краях осень. Лежал, мне не по себе, тоскливо, что ли…

Чувствую, дальше ждать нечего, все решено. Правильно – неправильно… мне безразлично было. И в этом мы сходились с Немо, он не умел терпеть, ждать разумного решения. Проснись и начинай.

Сполз с раскладушки, тихо оделся, взял вещички. Я их давно собрал в небольшой фанерный чемоданчик под кроватью. Трусы, майка, пара новых носков, дневник, ручка, документы… кажется всё, уже не помню… У меня был отцовский пиджак, теплый, широкий как пальто. Одел его, прокрался в комнату, где спали дети, взял из тумбочки тридцать рублей и немного мелочи, что валялась рядом, столько мне платили как сироте.

Тихонько открыл дверь – и закрыл за собой.

Выйдя на улицу, посмотрел назад. Дом наш, четыре этажа, он уже тогда выглядел старым. Довольно светло, белые ночи кончились, но скоро утро. Я на вокзал, там много поездов, уеду. Билет - три рубля, прекрасный вид за окном. Куплю две котлеты и булку на перроне, тут же съем, не дожидаясь, пока меня позовут – иди есть. Сам себе скажу – ешь, и съем все, что есть.

Я не вернулся в тот дом. Никогда не оборачивался, если решил. Немо не раз говорил, «ты маленький еще, но железный, парень…»

……………………………………..

Городок я знал, не раз приезжал туда. Приехал, а Немо нигде нет. Все его адреса облазил, он исчез. Соседи ухмылялись или ругали его. Никто не знал, куда он делся, на днях был, говорят. Денег всем задолжал, подлец!..

Вот так, а ведь недавно писал – я здесь. И нет. Потом я привык к его скачкам. Нет, не привык, но не возмущался, всегда имел вариант без Немо. А первый раз… не было. Ни одежды, ни денег. Впереди осень. Главное, где жить?.. Я ведь рассчитывал на Немо. Денег у меня те самые тридцать, теперь чуть больше двадцати. Не так уж мало, на еду хватит. Потом стипендию за сентябрь дадут. Я стал искать жилье подешевле.

Тарту деревянный плоский длинный городишко. Университет в центре, от него бесконечные улочки, утрамбованная пыль, полосы буйной травы по обочинам, и заборы, заборы… за ними садики, дворики, деревянные домики… вяло брешут собаки… Я шел, шел, шел, искал подешевле комнату или угол. Сдавали студентам дешево, но у меня и таких денег не оказалось. Верней, их бы хватило заплатить за месяц, но тогда не на что жить. А мне почти месяц надо есть. Я бы мог вернуться в тот дом, откуда уехал, ждать сентября, есть, спать, спокойно жить. Но я не мог. Не умел отступать.

Неделю ночевал на вокзале, потом оттуда начали выгонять. Тогда перебрался в старое двухэтажное здание, общежитие у вокзала. В нем затеяли ремонт, сторож ходил на первом этаже, проверял, на втором никого… Но в доме не было крыши, старую сняли, новую еще не поставили. Я пробирался через окно, крадучись – на второй этаж. Там в одной из комнат стояли старые кровати. Я ложился на железную кровать с пружинами, покрывался отцовским пиджаком, лежал, смотрел в небо. Звезды мигали мне. Довольно теплые сухие дни, мне повезло. Я засыпал. На рассвете, дрожа от холода, просыпался, и уже не мог заснуть. Прилетали воробьи…

Так подходящего жилья и не нашел, наверное, мой вид не внушал доверия. Плохо одетый мальчик.

Наконец, начались занятия, я затерялся в толпе. Почему-то меня зачислили на эстонский поток. Я знал эстонский, но не настолько, чтобы понимать химию и физику! Зато мне сразу дали общежитие с крышей, записочку к коменданту, и я пошел.

……………………………………..

Старое, но жилое здание, и с крышей!..

Коменданта звали Крысс. Высокий старик с острым носом, в грязной одежде, даже грязней меня, ночевавшего в развалинах. Он был обязан меня поселить, но не хотел. Мест нет, говорит. Посмотрел на меня, подумал…

- Могу в комнату на чердаке, там лишние ночуют. Мне десять рублей, плата за жилье.

Я знал, что плату вычитают из стипендии, но дал ему денег, и мы пошли. Прошли через каменный дом во двор, там полуразвалившийся деревянный домик. Лестница на чердак, ступени скрипели и шатались. Сейчас обвалится, я думал, но шел за ним. Вошли в большое помещение, стены тонули в сумраке. Рядами кровати, кровати… Крысс не стал заходить, повел носом, кивнул в дальний угол – место есть. Народу почти не было, утро, но темно, в углу слабая лампочка светила. Зато тепло.

- Зайди ко мне за матрасом, одеялом, только позже, - он сказал, и ушел вниз.

Я пошел в угол, огибая кровати. Там, действительно, стояли две пустые. Голые пружины. Панцирная сетка, так называлась кровать. Отсутствие матраса меня не смутило, я хотел спать, несколько ночей провел без крыши. Лег на сетку и заснул. Засыпая, почувствовал блаженство - тепло, надо мной крыша, нашлось место в жизни.

Проснулся от дикого крика. На соседней кровати стоял большой парень и кричал. Он стоял в ботинках на одеяле, даже я этого не любил, разулся, прежде чем лечь. Сначала я не понял, в чем дело, потом увидел - его одеяло шевелилось. Стада клопов. Они поднимались по ножкам кровати, некоторые падали с потолка, все почему-то выбрали этого бедного парнишу. Я удивился, думал, клопы днем спят. На моей голой кровати не было ни одного клопа. Наверное, они не любили запах ржавчины от голых пружин. Парень, его звали Беллен, оказался новичком, он прибыл после меня, но успел получить матрас и одеяло. Лег, и тут же к нему поползли клопы. Несколько ребят невдалеке пили пиво, клопы их не смущали.

Беллен был из хорошей семьи, из Закарпатья, старше меня, потому что работал до поступления, чтобы заиметь стаж, это тогда ценилось. Он два года штамповал гребенки из смеси с запахом, который не мог описать. Длинный нос Беллена смотрел в сторону, когда он вспоминал об этом запахе.

Беллен тоже ничего не понимал в жизни. Мы решили, что места нужно оставить за собой, и срочно искать комнату на двоих. Это возможно, две стипендии не одна.

……………………………………..

Действительно, мы легко нашли домик, нам сдали комнату. Думаю, Беллен выглядел солиднее меня. И нам немного повезло, хозяева пили. Лучшие люди на свете очень часто алкаши. А то, что называется «приличные» - почти всегда хлам с помойки. В этом мы сходились с Немо. Но он понимал в жизни толк, знал, откуда берутся деньги, умел галстук на шею повязать… довоенная жизнь в нем крепко сидела. Он и кровать застилал как в армии, и с этой кроватью меня так замучил, что я ушел от Немо. Нет, не из-за этого ушел. Хотя он мне смертельно надоел своим показушным чистоплюйством. На деле он был такой же бардачник, но притворяться умел как никто.

Хозяин вроде бил хозяйку, так я, не разобравшись, думал. Отставной офицер на пенсии, инвалид. Он преследовал ее по всей квартире - кухня, две проходные комнаты, и в конце наша, тупиковая. Так что мы, выходя, проходили через все помещения, и выходили из кухни во двор. Был и парадный вход, но крепко заколочен досками. Манеру заколачивать главный вход хозяин притащил с родины, он жил до войны около Воронежа. Но возвращаться домой не захотел, теперь там пустое место, говорит.

Хозяева мирно сидели на кухне, пили, как обычно, самогон. Каждый вечер. Потом спорили, и он тут же начинал ее бить. У него левая рука была сухая, и он молотил ею свою сожительницу по голове и плечам. Сухой рукой, как палкой. Она выла и бегала от него по квартире. Забегала и в нашу комнату – спасите! Мы запирались, он стучал… Потом она говорила, нет, я пойду, он рассердится… и смущенно улыбаясь, выходила. Он еще немного ее лупил, потом уволакивал в свой угол, она стонала… А Беллен говорил, бледнея, никогда не нужно спасать женщин, все вранье…

Вранье или не вранье, я воспринимал всё как есть. Меня захватило течение жизни, тащило и несло, несло и тащило…

……………………………………..

Скоро хозяева привыкли к нам, приглашали пить. Сначала мы отказывались, потом начали присоединяться. Мне понравилось. Как выпьешь, все кажется прекрасным, в груди покой… Правда, потом меня рвало, ночью стоял у забора, в перерывах смотрел на звезды, и думал, что умру, так мне было плохо… А Беллен нормально пил, ничего ему не было. Он провалил экзамены и уехал домой. Говорили, там попал под машину, но точно не знаю.

Утром я вставал со свежей головой, шел на лекции. Мало что понимал - химия и физика по-эстонски. Но я видел, что и эстонцы мало понимают, хотя родной язык. Нас в русской школе лучше учили. Со второго семестра перевелся на небольшой русский поток, и мне стало легче понимать.

Почему я пил, а потом, чуть изменилась жизнь, точно также мгновенно перестал?.. Страх. Хотя, жизнь тогда была тихой, мирной, мы спокойно гуляли по ночам… Не в этом дело. Я не понимал, зачем я здесь, и где должен быть… ничего не понимал. Нет, что-то понимал, мне нравилось учиться, узнавать, как устроены мир и жизнь… знания любил. Но в школе я занимался всем понятным делом, обязательным, а теперь другое – должен сам добровольно строить себе жизнь. Но не понимал, куда стремиться.

Вот! Как я потом понял, у меня не было простых жизненных желаний и целей, которые придают смысл ежедневной суете. Мои однокурсники почти все знали, зачем учатся. Представляли будущее, пользу от учения… Например, выучиться, чтобы работать, получать деньги за это, заиметь квартиру, жениться, потом дети… какие-то удобства жизни, комфорт… может, даже машину купить… Ни о чем таком я не думал, и будущее в обычной жизни не представлял. Вообще, обычную жизнь не ценил, к ней не стремился. Мне казалось, она как-то сама устроится, неважно как – пусть будет любая… только бы мне бежать к высокой цели, только к ней! А вот знаний, представления, что за цель меня ждет не дождется… не было, не могло еще быть. И даже учение, самое интересное для меня дело, потеряло смысл, зачем?..

Меня течением потащило. Я мог бы сопротивляться, это в моей натуре было!.. Но зачем сопротивляться, если непонятно, куда плыть?..

……………………………………..

Почему так получилось? Сейчас, оглядываясь… думаю, потому что сразу после войны рос. Родители на развалинах, на краю воронки сидели. Их довоенная жизнь была стерта с лица земли, а новая казалась ужасной. Я видел каждый день их барахтанье ради выживания. Они тоже ничего не ценили… потому что только что всё потеряли. А я, как умел, их жизнь воспринимал.

Наверное, преувеличиваю, я пил немного, но не выдерживал спиртного. Я был истощен и слаб для своих лет, и у нас не было никакой закуски, кроме соленых огурцов и черного хлеба.

Однажды я так стоял у забора, и вдруг почувствовал тяжелую руку на плече – пей!

Вода с сильным запахом нашатыря. Мне сразу стало легче, но не из-за воды. Я понял, Немо нашел меня, а я уже не надеялся.

- Привет, Альбертик, я тебя ищу, ищу по общежитиям…

Он не оправдывался – никогда!.. А мог бы, ведь он мне написал, я рассчитывал на него…

- Пришлось ноги уносить, нашлись дураки… Мелкие неприятности, я деньги искал. Теперь мы на коне. Будем хорошо жить, пойдем выберем себе дом, один из моих.

Он ни слова не сказал о выпивке, и я забыл, что почти каждый вечер пил, а мне едва стукнуло семнадцать. Потом мы пили с Немо, не часто, примерно раз в месяц, но при этом вкусно ели, и мне не было плохо.

После того как мы расстались, я много лет вообще не пил.

……………………………………..

У Немо было несколько домов и квартир, на всякий случай, он говорил. Некоторые я знал, ходил туда, когда искал его, но там меня плохо встречали. Другое дело теперь! Он вытаскивал бумажки, не глядя, платил, сдачи не надо. Мы выберем лучшее место, он сказал. Хозяева держали для Немо жилье, обычно он исправно платил, немного, но тогда всё было дешево. И он в любое время мог придти в одно из своих убежищ, домов, квартир… зажигал свет, топил печь, ел, что принес с собой, ложился спать в тепле, утром смотрел в окно на новый пейзаж…

- Никто не знает, где я, он говорил. - Колобок от всех убежал…

- Я теперь однокурсник твой. Восстановился.

История загадочная. Многие преподаватели были его знакомые, некоторые собутыльники, но были и враги. Сразу после войны, он поступил учиться. Солдат-освободитель. Приняли без экзаменов, учился год. Потом его исключили.

- Ни за что. Нарушил в муравейнике порядок. А может КГБ, я тогда от них убежал. Главное, нашелся человек, взял на себя. Он историю партии читал. Фронтовик!.. По пьяной дурости. У Немо на кафедре двухпудовая гиря, он всем перед экзаменом предлагал, кто поднимет, говорит, тому пять. Все отказывались, и сдавали. А я поднял… и он меня провалил! Похоже, потому, что сам уже поднять не мог, инвалид. Потом мы не раз пили с ним, он жалел…

- И ты не вернулся?..

- Настроение пропало.

Я слушал, спрашивал-отвечал… и не слышал. Он меня искал, не бросил! Я был так рад… невозможно описать. Все-таки, мне было еще мало лет.

И я искал квартиру с ним.

Догадываюсь, он для форсу передо мной - ходил-бродил, деньги бросал, морщился, нет, нет… а сам уже знал, где мы будем жить. Оставил на последний заход.

……………………………………..

Мы остановились, наконец, у домика, деревянного, большие доски покрашены желтой масляной краской, но давно, из-под нее зеленая видна. На улицу три окна и дверь, но вошли со двора. Огромный пес бросается навстречу. Но кусать не стал, узнал Немо, кинулся лизать. Он был слепой.

Вышла хозяйка, нестарая еще женщина, Лиза, больших размеров, но не толстая, с красивым лицом, но очень сальными волосами. Мне ее волосы не мешают, он говорил. Пес жил в туалете. Деревенский туалет, только в доме, в пристройке за кухней, у выхода во двор. Деревянная полка с овальной дыркой, внизу шевелятся черви, их миллионы. Под полкой сбоку пространство, там обычно спал пес. Он не видел, но по запаху чужих определял безошибочно, даже из туалета. Немо опасался, что он укусит меня, когда я занят там. Это было бы неприятно для будущего, говорит. Но пес меня сразу полюбил. Его звали Баро. Откуда взялся Баро, никто не знал, как-то пришел сюда, и остался. Немо смеялся - «я Немо, он Баро, мы старые друзья. Наверное, у нас одна судьба, в этом доме жизнь прожить...»

Теперь я вижу, он угадал.

……………………………………..

Немо часто жил в этом доме после войны.

В большой комнате три окна, все разной величины. Но это я заметил через много лет, когда вернулся посмотреть, как мы здесь жили.

Крохотная передняя, всегда ледяная. Зимой наша дверь туда замерзала, на ней лед, а когда топили, вода стекала на пол, но немного, мы постилали коврик. Между половинами дома была печь, топка со стороны Лизы. И мы зависели от нее по части тепла. На самом же деле наше тепло зависело от Немо. Когда он приходил, то стучал в стену, Лиза, получше истопи, я пришел. И Лиза топила так, что влага крупными каплями осаждалась на холодных стеклах, текла на пол... Немо уходил на несколько часов к ней, и каждый раз что-нибудь приносил в огромной глубокой миске. Делил на две неравные части, я уже ел, говорит, и рыгал, от него шел запах мяса. Вываливал бОльшую часть на сковородку – тебе, остальное нес Баро. «Лизе не говори…» Она кормила пса вонючей требухой, а он жалел. Он голодных жалел. А глупых не жаль мне, говорит. Свобода ерунда, говорит, важно, чтобы поел… У нас одна тарелка была, и сковородка. Тарелку почти каждый день мыли, а сковородка и так стерильная. Хлеб, колбасу, сыр резали и ели на фильтровальной бумаге, так чище всего.

- Есть надо в чистоте, я и в окопе чисто ел…

У Немо была знакомая в лаборатории, школьная любовь, он эту бумагу приносил рулонами, и у нас всегда было чисто на столе.

Домик стоял в большой луже, через нее вели мостки к нашей двери на улицу, парадному входу в дом. Но мы не пользовались им, выходили через небольшую кухоньку с круглой железной раковиной, через узкий коридорчик, там справа туалет, и во двор. Лужа перед домом высыхала только жарким летом, но всегда оставалось темное пятно. Немо говорил, здесь через сто лет забьет источник, люди скажут, святая вода, и будут ходить за ней, а это наш сортир был.

Но вот что интересно – когда он ночевал здесь, то утром выходил из дома - на охоту, он говорил, с большим кожаным портфелем, вечно раздутым и тяжелым – сияющий от чистоты и свежести, в новом костюмчике… гладкие щеки, набрильянтиненные волосы… Это часть моей работы, он говорил. Обманщик должен быть чистым и красивым.

Над комнатой низкий чердак, где можно, согнувшись в три погибели, стоять. Там в большой бак собиралась дождевая вода, и он не дрогнув, мылся до блеска, до скрипящей кожи ледяной водой. В наших краях девять месяцев в году холодрыга не для жизни, для прозябания. Только недавно стало потеплей. Свидетельство наступающей катастрофы, Немо бы сказал. Но его уже нет.

- Разве обманщик ты?

- Ну, понимаешь… Я утешитель жаждущих утешения, - он говорит. –Лечить излечимое каждый дурак может. Я лечу безнадежных, неизлечимых, это не обман, а внушение с утешением пополам… и немного медицины, как же…

Значит, если он забегал ко мне, то заходил и к Лизе, и у меня было тепло. Но он обычно спал-поживал в десяти других местах, чаще всего в одноэтажной халупе за рынком. Там у Немо жила-была теплая бабенка, продававшая мясо, домашнюю колбасу и сыр. Продукты с хутора, на котором трудился ее муж. Вот откуда было добро, которое он приволакивал к нам, ко мне.

- Скучно есть одному, - он говорил. – И с бабами скучно, что они могут, кроме…

Его поставщица мяса давно обосновалась в городе, сняла домик, задуривала муженька, что трудится день и ночь, а сама наняла продавщицу, и жила припеваючи с Немо. Он хвастался, что с вечера до утра трахает ее десять-двенадцать раз. Понимаешь, говорит, - страсть…

А я думал, неужели десять?.. Не может быть, врет…

Из-за его страсти у меня неделями холод смертельный стоял. Иногда он прибегал рано утром, потирал руки, вытаскивал из портфеля голову домашнего сыра, шмат килограмма полтора домашней колбасы, буханку черного, он булок не признавал. Мы грели на плитке чайник, пили черный чай, он заваривал сразу полпачки в большой алюминиевой кружке и разливал по нашим стаканам не разбавляя… Мы ели, разговаривали… Потом он убегал к хозяйке, и у меня к вечеру было теплым-тепло.

……………………………………..

На занятиях мы сидели рядом. Я видел, он ничего не понимал, слишком давно его учили физике и химии. Но он не испугался.

- Ты мне объясняй.

Я начинал издалека, и видел, что нужно еще раньше начинать, с класса пятого… Но это не смущало его. Но быстро надоедало.

- Ладно, понял, понял, - говорит.

Его выгнали на втором курсе. На первом он несколько раз прославился. Сначала отбил гранату.

Ну, не гранату, а пяточную кость, os calcaneus по латыни.

Она от правой ноги была, он не заметил. Да и как было заметить, входишь в комнату, а в тебя кость летит. Да еще такая компактная, в самом деле, как граната.

Профессор Пяртель давно выжил из ума, но лучший был анатом. Он спрашивал так – вызывает, входишь, он в дальнем темном углу, в кресле, головка набекрень, тощий, как еще дышит… На столике рядом с ним кости человека. Хватает первую попавшуюся – и швыряет в тебя. Он быстро и метко кидал, несмотря на возраст и слабость. Это называлось метание гранат. И ты должен сразу, как поймаешь, еще лучше налету, сказать, что за кость, и правая или левая. Если налету, пятерка обеспечена. Но налету никто не мог. Большие кости довольно легко определить. Я шел одним из первых, мне досталась берцовая, я ее поймал, и моментально узнал, правая, говорю…

- Дай-ка сюда, - старик сам не знал, что бросает. Посмотрел – четыре, иди…

За мной, конечно, Немо. Вошел, тут же шум, крик… и он выходит, как всегда серьезен, если не хохочет. За ним выбегает красный от злости профессор, на лбу вздувается шишка – «хулиган!»

Немо вошел, в Немо полетела пяточная кость. Он налету ее отбил. И попал в старика.

Все думали, нарочно он... Парторг, знаток военного дела спас:

- Такая точность только случайно получается, - говорит.

Немо за анатомию не переживал, смеялся, – идиот старик…

- Тебя же выгонят…

- И что?.. Не выгонят, увидишь.

Его не выгнали, он сдал зачет сотруднику профессора, старик его видеть не хотел. В конце концов, зачет он получил.

Он редко пил. Редко да метко, помню, раз пять мы с ним напились. Но на следующий день ни грамма, я отдохнул, говорит. И тебе запрещаю, ты же еврей, они не пьют.

- Мать лютеранка, отец засекречен. Я же мамзер, забыл?.. Я не закусываю, как все. Я жру. Пью ради закусона, чтобы легче жрать до бесконечности, тяжести не ощущая…

И правда, когда он пил, мог съесть черт знает сколько. И я мог, мы в этом похожи были.

…………………………………..

Вторая история похуже была. Но и тут ему повезло.

После войны на факультете бессменно был один парторг, полковник, фронтовик, преподаватель военного дела Мачетин Рафкат. Он заведующим кафедрой стремился стать. Для понта, власти у него было больше всех. Но не мог, там сидел с огромной высоты поставленный эстонец Лилль, старый овощ, но подходящий по анкете человек. Он пил и спал, а дела делал Рафкат, лет пятидесяти, плотный, высокий, с яркими карими глазами навыкат, и все у него на лице словно выпирало. Сволочь отменная, но хитрый – жуть… Он по мелочам не приставал, выслеживал, наблюдал, особенно за русскими группами, он эстонского не знал. А у нашего курса большая привилегия была, с нами училась дочь полковника Марлена, упитанная девка, прилежная в учении. Мачетин нашему курсу помогал, мог в общежитие устроить, например. Ему ничего не стоило, он выше декана стоял. Дочь его заложница по-современному, он это понимал, и чтобы ей жилось спокойно, нам от него перепадало. Марлена не злая была, иногда плакала, потому что с ней дружили только лизоблюды, она понимала. Она специально никогда не стучала. Просто в доме было заведено, большая татарская семья за ужином, все налицо, и в веселой обстановке каждый про свой день рассказывал, что было. И Марлена рассказывала… Папочка помалкивал, на ус наматывал. Усов не было, он всегда был так выбрит, что лицом сиял, и голова бритая блестела. Он молчал, но все запоминал. По мелочам не выступал, понимая положение дочери, но если уж влезал, то с полной информацией, обеими руками разгребал события. И вот неприятный случай произошел, один разговор стал известен парторгу. Даже не разговор - анекдот, которыми славился Немо. Обычно ему, как герою-фронтовику, парторг многое прощал. Но слишком уж антисоветский анекдот.

Вызывает его Рафкат, и в свободной непринужденной манере говорит – смотри, выгоню тебя…

- Ни за что. За недавний анекдот.

Немо пришел, долго гадали, какой-такой недавний… Съели почти всю головку сыра, полкило колбасы… Наконец, вспомнили. Теперь даже рассказать смешно, анекдоты в жизнь переселились. Но тогда было не до смеха.

А Немо все равно хохочет, он улыбаться не умел.

Потом говорит, я этой девке не спущу…

И ушел на неделю, только на занятиях встречались, об этом деле молчит.

Когда он домой являлся, мы ели на убой. А когда его не было, моя стипендия быстро истощалась. Занимать было не у кого, и я кое-как перебивался. Несколько дней не голод, а разгрузка, Немо говорил.

А я есть хотел всегда, и придумал маневр. Притворялся больным, стучал Лизе, она приходила, и я слабеющим голосом – голова, голова… Она тут же размякала, притащит пирамидону, и обязательно большую тарелку тушеной картошки, на ней с кусочками мяса соус… И хлеба, конечно, большой ломоть. Я все это уминал, голова проходила, пирамидон, я говорю, сильно помог… А потом стипендия, и я ходил обедать в рабочую столовую за вокзалом, на путях. Туда пускали всех, но после обеденного перерыва. Суп мясной, мясо на второе, и компот из сухофруктов или кисель. Хлеб на столе бесплатный, в большой тарелке горой, салфеточкой прикрыт от мух. Все это копейки стоило. Конец пятидесятых, так было.

Немо молчал, молчал, а потом выдал шутку.

……………………………………..

Для изучения анатомии нам выделили несколько трупов. Лучшим Копченый был. Труп неизвестного мужчины, его любили за сухость и четкость мышц. Целенький, только без кожи, и внутренности вынули, чтобы меньше вонял. Для изучения мышц и нервов незаменимый препарат. Цвет красивый, красновато-коричневый, и, главное, никакого жира! С женскими трупами никто работать не любил, очень жирны…

Мы в те дни копались допоздна, вся группа, на трех столах, по шесть человек над каждым телом. На нашем столе Копченый, соседям достались по жребию две лоснящиеся от жира бабы. Были перерывы, выходили… кто курил, кто пирожки… к трупам быстро привыкаешь…

Никто не заметил небольшого усечения Копченого, копались с мышцами рук и груди. Наконец, около двенадцати приходит служитель, говорит, дайте им отдохнуть… Он трупы имел в виду.

Мы вышли, одевались в тесной комнате. Вдруг отчаянный визг, и Марлена падает без сознания. В руке салфетка, из нее выпадает какой-то сморщенный кусок… Член Копченого. Ей-богу не вру, отрезанный член…

Суета, Марлену под руки уводят домой. Наутро разбирательство, никто ничего не знает, не видел… Но я-то сразу догадался. Девка, неплохая, наивная, мне было жаль ее.

Немо удивлялся:

- Что она так переживает?..

- Это ведь ты!..

- Ну, что ты…

Через месяц в подпитии признался:

- Ну, я... Копченого жаль, а семейка эта… пусть знает.

- Ты с ума сошел!..

- Пусть не стучит.

Он пожал плечами:

- Тем более, отягощающее обстоятельство. Ничего страшного, подумаешь, член в кармане.

И захохотал.

Марлена у нас не училась больше, взяла академический, через год на другом курсе восстановилась.

Мачетин, конечно, понял, и зло затаил.

……………………………………..

Конец учению Немо был неожиданным и быстрым. Физиологичка, сухая старуха довоенного закала. К ней на практику нужно было приходить в белой рубашке с крахмальным воротничком. Немо пренебрегал, у меня на шее шрам воспаляется, говорит. И она его завалила. Он три раза ходил, пытался, ничего не вышло. Он не пройдет, она сказала. Дело не в воротничке. Он был фронтовик-завоеватель, а она немцев любила. И потом – облик его… Она привыкла к другим лицам, поведению, признакам уважения… Нас, русскую группу, она кое-как терпела, потому что молодые да робкие все, а этот мужлан ей поперек горла встал. И Мачетин, естественно, не стал помогать, наоборот, руку приложил.

Немо плюнул, и больше сдавать экзамен не пытался. Ушел, так и остался фельдшером. Теперь мне кажется, он бы все равно до конца не дотянул, душа просила всего сразу. В своем даре лечить он и без диплома не сомневался.

- Хватит одного диплома на семью, - говорит.

- А как ты лечишь?

- А вот увидишь.

И я увидел. Запомнил на всю жизнь.

………………………………………………

Но сначала мы поругались с ним, и я ушел в общежитие жить.

Он то жил, то не жил в нашем общем доме, был увлечен новой женщиной. Но почти каждый день приходил мой порядок проверять. В очередной раз явился, а у меня кровать не застелена, на столе остатки вчерашней еды… Сам он спал на продавленном диванчике. Мне важно спину растягивать во сне, он говорил. Сколько людей, Альбертик, столько способов спать и есть. Медицина будущего – каждому свой обед, своей формы кровать.

Наверное, он талантлив был – мало знал, но редко ошибался.

Моя кровать стояла в углу, между стеной и большим шкафом, у изголовья тоже стенка, так что подобраться к ней можно было только с одной стороны, от ног. Застилать такую кровать трудно. Это я так считал, и не застилал вовсе, а Немо думал по-другому. Он увидел в очередной раз мой бедлам, психанул, и решил показать мне класс уборки. Прыгнул как тигр коленями на кровать, с одеялом в руках, бросил одеяло вперед, так что оно аккуратно покрыло подушку… Меня изумляло его умение делать из ничего цирковой номер, демонстрацию высшего мастерства. Он прыгнул… и застыл. Вступило, как говорят в России, а что вступило, и куда, понятно всем. Он потерял способность говорить и выражаться, но через минуту оклемался, кое-как сполз с кровати, и много долго говорил. Он покраснел от своего напора. Он высказал мне все, что я заслуживал, и многое сверх того.

- Слушай, ты сам меня нашел, позвал, - я говорю.

- Я твой старший брат, должен учить тебя и защищать!.

И пошел, пошел…

Я больше не хотел, ушел тут же в общежитие, где за мною числилось место. Оно было занято временным человеком, я переночевал на полу, на голом матрасе, но чувствовал себя отлично. Наконец мне никто не говорил про беспомощность, и что мне нужно то, и не нужно это…

На следующее утром место освободили, я остался. Здесь было легко и просто. Проходная комната, грязь, вечный по ночам хай, свет горит, кто-то за столом режется в картишки… Но я спал и не тужил, мне сразу приятно стало. Никто не учил, как нужно жить…

……………………………………..

Дней через десять встречаю на улице Немо, как всегда бежит, но остановился. Зима, ветер, сырой холод прибалтийский, на всю жизнь у меня в костях засел… Я в своем плащике замерзал, сколько себя помню – мерз… А Немо еще легче был одет, но никогда не мерз. У Немо крови было - сто двадцать процентов, темно-вишневая… Я видел как-то, он поцарапался и не стал останавливать, мне полезно немного потерять, говорит.

Остановился на бегу, словно ничего не было, хлопает по плечу, «куда ты делся, приходи, устроим вечер при свечах, окорок твой любимый… как никак рождество христово, ха-ха!.. Окорок почти у меня в руках… А ты, конечно, ничего не ешь?.. Вот трешка, больше нет, бери.»

Сердиться на Немо я не умел.

На окорок пришел, конечно… Ели-пили, потом он убежал к своей на рынок или к новой страсти, не знаю, а я в общежитие к своим клопам. С тех пор, когда хотел – приходил, или ночевал в общежитии, мне нравилось там. Немо ухмылялся, ничего не говорил.

Иногда среди ночи, пили-ели, говорили… Он задумывался, и решал – «ну-ка, махнем на берег Чудского, там у меня халупа… нет, две…»

Своей машины никогда не имел, тут же звонит одному из друзей, за нами приезжает «козлик», грязный, вонючий, но исправная машина, за рулем немногословный, в кепочке на глаза, тип… Довозит до места, молча разворачивается, исчезает. Немо понемногу, но многим постоянно платил, денежки водились..

Идем во тьму, ветки хлещут по лицу… Подходим к домику, что стоит на краю городка или деревни, а то и в чистом поле. Немо отпирает ворота, входит на участок, отпирает дверь… И тут у Немо все заготовлено, есть и свет, и немного дров для печки, кое-какая еда… Я не был здесь с зимы, говорит. И всё на месте, как было.

В России я часто вспоминал о наших неожиданных поездках– ни разу его добро не было разграблено, никто в дом никогда не залезал…

……………………………………..

Я уже на пятом курсе был. Однажды он говорит:

- Теперь ты почти врач, можешь лечить. Немного помоги мне, я заплачу.

Он тогда много зарабатывал, но много и прожирал, и платил за все свои квартиры, и разные алименты, и какие-то штрафы – вечно.

Я не мог с Немо деньги брать.

Он увидел по лицу, засмеялся:

- Тонкая натура. Тогда расплачусь едой.

Против еды кто может возражать…

Утром приехал за мной, повез. Чистая приемная, плакатики, слайды про гигиену и достижения медицины. У двери сидит мужчина лет сорока. Мы вошли в кабинет. Я такой роскоши не ожидал.

- У нашего больного экзема, - Немо говорит. – Я его гипнозом лечу. А за тобой анализ.

- Какой-нибудь. Главное справка, и честная печать на ней. Чтобы понятно, что высший класс. Он мне верит, но немного сомневается, и это моему лечению вре-дит.

Вошел больной, Немо ему говорит:

- Я показал Вашу историю доктору наук, нашему консультанту. Не смотрите, что молодой, он восходящая звезда городской медицины. И он считает, вам нужно сахар определить.

Придумал налету.

Я уже не спрашивал, почему-зачем… Сахар так сахар, пустяки определить.

Молча взял кровь, ушел.

C тех пор я часто делал анализы его больным. Почти всегда впустую. Но он так не считал.

- Анализ важная часть внушения, - он говорил.

……………………………………..

В те годы пошла мода на баню, все болезни лечит. Вокруг новой моды всегда куча знахарей, но Немо и тут всех обогнал:

- Главное, пот не смывать.

А мне говорит, - придумай анализ, да чтоб поважней звучал…

- Может, с кожи соскоб возьмем?..

Я тоже во вкус вошел, что скрывать…

- Гениально. Главное, не больно. Только покрасивше обзовем…

И я смотрел в микроскоп всякую грязь и дрянь. Фотографии цветные делал, роскошь для тех лет.

- Ничего, заплатят… - Немо говорит. – Пусть попотеют, здоровье требует жертв.

Многие уверяли, лечение им сильно помогло. А если не очень помогло, то улучшение налицо.

- Не ждите чуда, - говорил Немо, - чем медленней, тем верней.

И тыкал толстым пальцем в фотографию - вот, вот, и вот…

Повез в Москву свой результат.

Уехал веселым, вернулся озадаченным, долго молчал.

Потом говорит:

- Не повезло… Вроде лучшего профессора нашел. Он слушал, слушал… молчал… Потом говорит, сделаем перерыв, посмотрите моих больных. Ходил с ним, смотрел… И понял, зря к нему полез! Уж больно он робок, это не знаю, то не могу… Излечимое и дурак вылечит. А я неизлечимое лечу.

……………………………………..

Мне не нравились анализы эти… Но я молчал.

Нет, думаю, хватит, сейчас скажу… И не говорил.

А потом необходимость сама отпала, я с облегчением вздохнул. Немо больницу решил строить. Он так сказал. Потом выяснилось, не больницу, а пристройку к районной больнице для сеансов психотерапии и лазер-мазерного лечения. Небольшой сарай, в нем нужен ремонт. В ста километрах от нас. Днем он занят был, лечил не переставая, и мы ездили по ночам.

- Одному скучно, вместе давай. Я там главный врач, все у меня в руках.

Добирались к ночи, к двум-трем. Врывались в больничку, вызывали персонал. Срочный обход палат. Руководство, указания, инструктаж… Потом смотреть ремонт…

К концу лета лопнуло дело, приехали, а сарая нет.

И врачом, оказалось, он был временно, замещал больного доктора.

И ремонтировали не совсем законно.

- Ерунда, - он говорит, - сарая нет, и дела нет. Не получилось, жаль…

И я жалел, наши поездки кончились. Теплыми июльскими ночами... Тихие дороги, холмы южной Эстонии…

Но радовался, лопнуло братское предприятие!

Не тут-то было. Немо рак лечить решил.

……………………………………..

Я его избегал, готовился к экзаменам в аспирантуру.

В ту осень он жил в деревне у Чудского озера, там лечил. К нему собирались толпы по утрам, несли продукты, он денег не признавал. Нет, был не против, но предпочитал натурой брать. У сельских жителей, у них денег все равно нет.

В один из субботних дней звонит:

- Приезжай, разговор есть…

Встретились, пошли на озеро. Копченая рыбка, пиво… Потом гуляли по лесу. Я размяк… Думаю, это была его программа.

Он мне про свой проект, как будем рак лечить. Обнаружил в старинной книге название местной травы. Удивительные свойства рассасывать опухоли, говорит.

- Тайна средневековья. Все, кто прочитал, умирают при странных обстоятельствах…

- Как же мы…

- Я не умру. Никогда. А ты со мной, нечего бояться.

- Нет, - говорю, - не буду рак лечить, ты сошел с ума. И тебе не советую, лечи экзему, зуд и прочие мелкие дела…

Я все-таки понимал, шесть лет учился.

Спорили, ругались… шли, шли… Попали в болото, мох под ногами прогибаться начал. Надо к озеру сворачивать, он говорит.

Свернули к воде. Он видит, не убедить ему. И вытащил из шляпы последний аргумент.

……………………………………..

- Я не двоюродный брат тебе…

- Ну, догадайся…

Я только пожал плечами, он раздражал меня.

- Я сын твоего отца. Твой родной брат! Ну, сводный, мать другая. Но все равно!

- Дядя-адвокат?.. Твоя мать, Мария, уж больно крута была, отец боялся, уговорил брата на себя взять. Ты знал Аню, Давидову жену?.. О, господи, как ты мог знать… Ей уже было все равно, у него девок… вагон… Недаром решил с жизнью распроститься, говорили, заразился… А после войны не осталось никого, кроме нас.

- До войны нет, я думал, мой отец адвокат. В эвакуации мать призналась. Она умерла от тифа. И я болел… А дальше знаешь - еду к отцу... Мария догадывалась, думаю, оттого меня терпеть не могла.

……………………………………..

Я уже не верил ничему. А главное, не понимал, зачем?.. Какая разница! Двоюродный, сводный…

И тут мне в голову пришло – да он же всё врёт, всё! Никакой он мне не брат!..

Но зачем же он помогал мне, кормил, заботился как умел… надоедал глупостями, выдумками… Если я был совсем чужой, зачем?..

Прислушался к тому, что он говорит.

- Новое дыхание... Своя контора… Я уже название придумал – «братья чудо-лекари»… Вместе одолеем…

Нет, нет. Мне стало совсем невмоготу, куда он меня тянет… Рак травками лечить?..

- Не получится, я уезжаю.

Я должен был выбрать – здесь оставаться, или уехать в неизвестность, в Россию. Колебался, а тут в один миг решил.

- Ты не понял. Семейное дело будет! Семья это главное… Смотри на меня – всю жизнь сто домов… а дома нет. Построим новый дом, какой был до войны, на центральной улице, помнишь… Хотя, откуда… Я там не жил, но каждый день… стоял, смотрел… Давай, восстановим жизнь…

Он отошел назад на несколько шагов, ступил в какую-то лужу, махнул рукой, и продолжает:

- Семья - прошлое и будущее. История вдрызг проиграна, ничто – ни нации, ни религии… классы эти… ничто не выдержало, не спасло… Насилие, хаос, войны… Только семья, род. Империи распадутся, государства рухнут – и снова родовой строй. Община, семья… С чего начали, тем и кончим. Брат, это важно, страшно важно… Не уезжай, Россия действующий вулкан, грязь, грубость, пьянство… Хаос!.. Я не ханжа, ты знаешь, но должен быть порядок!..

- Зато там масштаб, люди… Не то, что у нас… Можно вырасти, а здесь… останусь… мелкий грызун. Копчушки слишком хороши. Будем жрать, жрать…

- Ты зря, зря… Мы здесь рыбы в воде. Там люди безумные, им только лбом об пол или языком трепать. А чуть до дела, сортир отстроить не умеют… Мы будем полезное делать, пусть небольшое…

- Здесь только выродиться, стать жирным хомяком, с мешками защечными… Знахарем? Рак лечить?.. Обманывать, утешать?..

- О, ты дура-а-к… Я здесь… это… первый парень на селе!.. Здесь пёрнешь – на всю округу слыхать. Ты пропадешь без меня! Пропадешь!..

Я отвернулся, и зашагал, ломая мелкий кустарник, давя ягоду-голубику, подминая мох… он поддавался под подошвами, отвратительно чавкая… Болото, настоящее болото… Дальше кустарник выше, гуще, за ним должно быть озеро. Там сядем, он говорил, в лодочку, доплывем до моста, и домой… Испортил прогулку, дурак…

Все-таки оглянулся, вижу – стоит по колено в грязи, недоумение на круглом лице.

- Тону… - говорит, – спаси меня, брат!..

- Тебе помочь? – спрашиваю, не веря, что он всерьез. Молчит. Потом говорит:

- Иди-ка ты… знаешь куда… Ну, ветку брось.

Я бросил ему большую ветку, отвернулся, пошел…

А он мне вслед свое:

- Дурак, без меня не проживешь…

Продирался через колючий кустарник, потом обнаружил, тропинка рядом. Он бы посмеялся надо мной – слепой… Я больше не мог с ним. Он меня давил всезнайством, напором… Меня не осталось. Пусть он тысячу раз прав… и живет со своей правотой, а я буду – сам, со своей глупостью под мышкой.

Выбрался на узкую полоску берега, нашел рыбака на лодочке, добрался до моста, и домой.

……………………………………..

Вечером не выдержал, позвонил. Услышал голос, обрадовался, но молчал. За эти годы привязался к нему, несмотря на все его обманы, проделки и прыжки…

Он засмеялся, потом говорит всерьез, как никогда не говорил:

– Ну, что же, ты поступил… Значит, правду мать говорила, ты мой брат. Все, хватит, созрел, теперь живи без меня. Но о помощи забудь, не оглянусь, не отвечу. И обо мне - забудь. Придет время, увидишь – кругом чужие… Еще пожалеешь…

Я бросил трубку… уехал в тот же день, и больше никогда не видел Немо.

……………………………………..

Прошло десять лет с его смерти.

Командор Немо, так я его называл.

Он как-то рассказал, в детстве придумал человека, разговаривал с ним по игрушечному телефону. Он называл его Кассо. Потом оказалось, был с такой фамилией министр при царе. Немо мало знал, но часто угадывал, свойство, родственное таланту.

Дело было в спокойной довоенной буржуазной республике под боком у страшной, в собственной крови, России. Рыженький, пухлый, деловитый, сунув нос в старую оправу от очков без стекол, тонким голосочком по игрушечному телефону – «Позовите мне Кассо…» Голос остался почти таким же, хотя он был грубо и крепко сколочен, коренаст, очень силён… Он был настоящий мужик, и нежная истеричка. Игрок и клоун. В отличие от моих родителей, он после войны выжил, талантливым обманщиком был. Лучше сказать - стал.

Если б не война, кем бы он был? Другим, я думаю, другим.

И я – другим.

И, может быть, тогда б мы поняли друг друга, кто знает…

……………………………………..

Пробовал писать ему, он не отвечал. Может, не хотел, а может просто так… он письма не любил. А приехать я так и не сумел… Прособирался…

Кое-что знал от знакомых - жив, фокусы свои не бросил, наоборот, стал кем-то вроде Кашпировского республиканского масштаба, вел еженедельную передачу на телестанции, как переносить тяжесть перемен. По-прежнему лечил все, что не лечится…

Он ни шагу навстречу мне не сделал. И я перестал пытаться.

……………………………………..

Нет, было, все-таки, одно письмо. Пришло по старому адресу, мне его отдали через два года. Немо уже не было в живых.

Читал и перечитывал. Он не изменился, только потерял силы. Мы оба не поумнели, не изменились, но потеряли силы и время. Это жизнь. Что бы ты ни сделал, чего бы ни добился, все равно поражение, потеря… Теряем время и силы, вот и всё.

«… Ты жил сам, я тебе не мешал. Ты так хотел. И не сдался, хвалю. Значит, в нашу семью пошел…

… много всякого было, долго писать…

… не приезжай, не на что смотреть. Но я неплохо барахтался. Жил как хотел…

…живи долго, вот мой совет. Если сможешь. А не можешь, все равно живи. Кроме живой жизни нет ничего, не надейся, не верь дуракам и желающим обманутыми быть.

Твой брат Немо. »

……………………………………..

Часто теперь просыпаюсь по ночам… лежу без сна…

Думаю, как ему там… сыро и тесно, а он закрытых пространств боялся… Глупость, конечно.

Мы как два муравья, карабкались, отодвигали падавший на нас песок. Пока могли. И оба ничего особенного не сумели. Плыли в потоке, вот и все дела. Немо казалось, он управляет судьбой, я сомневался. Под старость и он потерял уверенность, что раздвигает жизнь как траву…

Часто ловлю себя на том, что по-прежнему спорю с ним!..

Но в одном он оказался прав. Кругом – чужие…

Нет, хорошие, умные, интересные были – люди, встречи… но чужие. И так всю жизнь…

……………………………………..

О его смерти я узнал с большим опозданием, случайно. Похоронили, про меня никто не вспомнил.

Он был последние годы одинок, что страшно непохоже на него. И, оказывается, жил и умер в том самом доме, в котором мы вместе жили. Он откупил его весь у наследников хозяйки, когда Лиза умерла. Она кормила меня картошкой с мясным соусом, я помню, как всё хорошее. Когда Немо исчезал, а стипендия кончалась… Я притворялся больным. И она приносила мне на обед большую тарелку с тушеной картошкой, и сверху кусочек мяса.

Была ли у Немо собака… как тогда, в туалете, под полкой?.. Наверняка он устроил себе удобный туалет…

Наконец, я собрался, несколько лет тому назад, поехал смотреть…

……………………………………..

Ничто не изменилось, бесконечные улицы, одноэтажные домишки, высокие заборы, у дороги пыльная серая трава…

Через много лет я пришел к нашему дому.

Он ничего не изменил, так и жил в комнате с крохотной прихожей, с обледеневающей стенкой, только купил мощный обогреватель, держал под столом. Грел ноги. Говорят, в старости стал слезлив, подвержен внезапным вспышкам гнева. Быстро отходил, тут же дремал, как он это умел, в момент отключался… Он почти ослеп, и умер незаметно ни для кого. Когда к нему пришел сосед, случайно забрел, то увидел высохший труп, почти мумию.

……………………………………..

Я увидел ту же лужу, рядом со входом.

У дороги появилась чугунная колонка, но в ней не было воды. Из дома вышел человек, мы разговорились. Он рассказал мне, что здесь совсем недавно, и что бывший хозяин… фамилию назвал правильно!.. продал дом через посредника его покойному отцу, а сам сейчас живет в Анголе… Почему в Анголе?.. Вроде он там как доктор Швейцер, дикие люди его боготворят.