*** 

Где ты моя тихая маленькая девочка, 
почему забыл тебя, почему не думаю 
о тебе как прежде я, только ночь спускается 
на своих чудовищных черных крыльях ужаса. 

Я боюсь немногого, но боюсь немалого, 
мне бы песню громкую, да фонарь уверенный, 
мне бы нож заточенный, да ремень страховочный, 
вот бы подошли тогда милые хорошие. 

Песня моя звонкая, как метель холодная, 
как метель колючая, случая особого, 
чтобы вы услышали, чтобы ты услышала, 
девочка хорошая, милая, любимая. 

Но забыл тебя ведь я, так что даже черт твоих 
не могу, не хватит мне сердца мне усталого, 
слишком видно долго я прожил на чужбине я, 
что лица чудесного вспомнить не могу совсем. 

20 ноября 2005


    ..^..




*** 

а мне прошлое говорит ты прости прости 
а мне настоящее сует ржавое шило в бок 
а ты сама не удержала любовь в горсти 
а ты сама все говорила мой бог 
а он не твой и не мой он немой как слуга 
а он слепой, как вода тихий как города 
а еще у него никогда не болела дочь 
потому что дочери у него не было никогда 
а ты смотрела как настоящее становится остальным 
остальным оставленным как смола оставляет следы на камне 
как камень оставляет следы в земле как хлеб на столе 
как круглая смерть в стволе 

23 ноября 2005 

    ..^..




*** 

Оставив надежду, но не оставив себя взаймы, 
выйдя из дома, все потеряв, но не найдя никакой вины 
в вечернем воздухе, пряном запахе табака, 
в единственном фонаре, играющем кольцами мотылька. 

Она не любила, и он сам знал почему. 
Глаза ее больше всего напоминали тюрьму, 
но руки, полные, лакомые, так и светились, когда 
брала за усталую голову, чтобы позвать из-за стола. 

Вечер обещал быть неплох, но оказался и не хорош. 
Лечь им не удалось. Как всегда между ними стояла ложь. 
Одна его, он помнил, чего от не хотел. 
Что от нее хотел значительно больше, чем залипанье тел. 
Другая ее, она знала, какого следующего возьмет. 
А губы ее настоящий хмельной мед. 

Улица ждала, фонарь продолжал играть. 
Музыка - сплошные колокола, облака пушистые, как кровать. 
Небо, раскрытое, как зеро, ветви, растопыренные, как весы. 
Сейчас с тобой заговорят на языке грозы. 
Дождь тем и хорош, что не спрашивает, почему 
ты здесь вечером и не проверяет твою мнимую величину. 

Он оставил ее, но он не забудет ее 
в своих тяжелых снах, когда человек не узнает 
где он, зачем ему, сколько еще коптить, 
подушку мокрую ладонями колотить. 

Он оставил ее возле стола, нагой. 
Лежать там, где он душу ее одел 
в надежный свой, серебряно-голубой, 
в нож свой, который потом только ополоснул в воде. 

24 ноября 2005 

    ..^..




*** 

Заболеть и не встать, посмотреть на луну золотую. 
Выпить терпкую дрянь, чтобы боль отпустила виски. 
Ночь прольется с листа, мне другую дорогу колдуя. 
Подожди, перестань. Мы заложники нашей тоски. 

Мы свидетели дня, что ложится свинцовым загаром. 
Наши губы горят, но глаза, как и прежде, светлы. 
Наша жизнь, как вода, что становится медленным паром. 
Мы друзья поваров, что готовили эти котлы. 

Заболеть, не узнать, как последнее эхо струилось, 
исчезая в камнях, застывая в холодном огне 
наших слов, наших слез. Но последнюю, горькую милость, 
ты вернула сама, растворившись, как тень, на стене. 

Посмотри на меня. Узнаешь, или снова забыла? 
Ветер станет листать молодые стихи на снегу. 
Ты сидишь у огня, я не верю, что ты так остыла. 
Заболеть и не встать. Что вставать, если жить не могу. 

24 ноября 2005 

    ..^..




последний эклектик 

На свету оказывается темней, 
и летает не птица, а куль мякины, 
и когда ты оборачиваешься, сильней 
в воздухе запах прокисшей глины, 
но в твоем рукаве все еще лежат дураки, 
и отрада помыслов несусветна. 
Да, свет действительно просто летит тоски, 
остальное, как правило, и вообще бессмертно. 

Мы читаем тебя и пишем тебя, 
а ты улыбаешься, и чугун твоего сердца 
звенит, в доменном воздухе платиновым кипя, 
а уж висеть ему нависеться, 
но ты и сам понимаешь, где остался июль, 
а где ноябрь берет тебя за шершавое горло, 
но когда тебе говорят, типа, иди, воюй, 
ты идешь, пусть даже все оно перемерло, 

войско твоих ослепительных дев, 
хрустящих мальчиков, жизнеспособных убивцев. 
Но следом уже пробираются те в 
которых стаканах холодного не напиться, 
в которых не отловить слова, 
да и ловля сама не стоит, не катит, не обещает, 
и ты засыпаешь, держа в руках фарфорового слона, 
любимого, и он головой качает. 

Не смотри на меня, и я не увижу, как 
ты мельчаешь шагом и оглядываешься на сцену. 
Ты знаешь, нынешнему Харону можно отдать пятак, 
и ладья его бросится, как малолетка, в пену, 
но воды там нет, потому не плыви, лети, 
разменяв на страницы последний свободный год свой, 
чтобы книги вываливались из золотой сети, 
продирая скважины для удобства 
ключей, вещей, дыхания скакуна, 
а стихами я и сам отвечать не стану, 
так что спи, дорогой Кащей, потому как намеренно сведена 
к самому, что ни на есть, самая, что ни на нет, Роксана. 

На свету живя, мы темноты поем 
верные песни, порванные, как рифмы. 
Так не рисуй нам жизнь, восковой крайон, 
когда оставляем растерзанный материк мы. 
Когда уходим, бумагой своей дрожа,
вибрируя, рассыпая себя горстями, 
и только штурман, не выпуская затупленного ножа, 
работает над измочаленными частями. 

18 ноября 2005 

    ..^..




*** 

Мы читаем себя, когда нам хочется еще немного побыть. 
Быть - хорошее дело, но только дело ли нам читать. 
Заходишь в дом, но выходишь из грязной чужой избы, 
а за тобой следом крадется усталый тать. 

Ему давно надоело таких как ты кумовать, 
ему бы спать, но спать ему не дают, 
поэтому он и ползет за тобой, этот упрямый тать, 
прижимая к груди слабую смерть свою. 

20 ноября 2005 


    ..^..