Было время, когда Геги ездил в США в качестве уфолога. Там он узнал о весьма модной специальности - сивилологии, «науке о гражданском обществе». Быстро сориентировался, прочитал один-два учебника на английском и решил, что переквалифицировался. Обладая счастливой способностью искренне предаваться самообману, Геги быстро сумел убедить американцев, что он уже сивилолог. В Грузию бывший специалист по летающим тарелкам вернулся с «миссией», которую сам же торжественно расписал в газетной статье. Публикация сопровождалась иллюстрацией: на фоне здания викторианской эпохи позировал франт с многозначительной и глуповатой миной, через руку перекинут белый плащ... Статья называлась «Тбилисский интеллектуал в Оксфорде». В ней автор называл себя не первым, а известным грузинским сивилологом.

Геги стал набирать «состав» для своего центра, который финансировали американцы. Тогда его было трудно выносить - он вёл себя как привередливая невеста и при том не без параноидальных замашек - ему мерещилось, что все вокруг только и думали, как бы втереться в доверие и затесаться в его организацию. Требования селекции были высокие: чтоб кандидат был хорош собой, всегда бритый и при галстуке, знал английский, ну и котировался бы как специалист.

Некоторое время моя особа тоже находилась в фокусе селекции. Меня считали хорошим социологом, вроде неплохо владел английским. Но я нерегулярно брился, и галстуки были мне в тягость. В конце концов, Геги разочаровался во мне и, чтобы поставить точки на «i», спросил у меня:

- Правда, что ты дружишь с Ованесом Мирояном?

Как ему казалось, это был тяжёлый аргумент, против которого трудно что-либо возразить. После него я не мог питать иллюзии на счёт центра, сотрудники которого, помимо прочего, должны были проявлять разборчивость в связях!

C Ованесом Мирояном я познакомился много раньше, в бытность свою работником ЦК ЛКСМ…

В знойный летний день у себя в кабинете я читал поэму. Она посвящалась молодым ленинцам - комсомольцам. Чудаковатый поэт называл их "сладкими голубками". Видимо, автор склонялся к штампам, почерпнутым из древней персидской поэзии. В опусе было много красочных сравнений из мира птиц и цветов. Эпитет "сладкий" явно преобладал. Из-за невыносимой жары пот градом катил по моему лицу, а от такой патоки во рту совсем пересохло.

В этот момент в дверь слегка постучали…

В кабинет протиснулся широкоплечий мужчина. Он был в белой сорочке с короткими рукавами. В жизни я не видел такой буйной чёрной поросли на руках. Над зеленной оправой очков с толстенными стёклами нависала арка густых бровей, соединяющихся над переносицей. Его усища устрашали, потому что казались синими, а на самом деле были очень чёрными. "Неужели одописец явился", - подумал я.

- Вы автор поэмы? - спросил я.

- Нет, я не поэт, - последовал ответ, - меня зовут Иван Мироян.

У Вани (как я потом его называл, когда познакомился поближе) была своя идея - хорошо бы открыть в городе видеотеку. Эту мысль он изложил в заявлении. Судя по проекту и смете, приложенной к нему, предприятие могло стать недорогим и полезным.

- Надо взять под контроль развитие видеобизнеса. Сплошное пиратство! - убеждённо произнёс посетитель, а потом мечтательно заключил, - а мне бы зайти в видеотеку, заказать кассету с любимым фильмом «Древо желания», посидеть в одиночестве, подумать.

Такое желание могло показаться примечательным. В то время народ больше смотрел фильмы о карате и сексе и совсем уж не мудреную классику.

- Я подобрал тематику для видеотеки.

В списке были ленты о молодёжной революции 60-ых на Западе. Ваня проявил незаурядную эрудицию по тематике. Я сделал ему комплимент. Видно было, как просияло его лицо.

- Наконец, поговорил с человеком, который выслушал меня, - заметил он в ответ.

Я почувствовал, что заявитель с лёгкостью смирится с отпиской. К тому же я умел артистично показывать глазами наверх и глубоко вздыхать при этом - будто я сам не прочь, но начальство возражает.

- Что за фрукт? - спросил меня коллега - сосед по кабинету, когда Ваня ушёл.

- Из «идейных», - ответил я, что вызвало лёгкое похихикивание моего собеседника.

Тут я вспомнил о впечатлении, которое испытал, когда принял Ваню за автора поэмы. "Идейных" в то время было мало. Несанкционированные инициативы пугали или вызывали хихиканье, как у моего соседа по кабинету, если они исходили "невесть от кого". Например, от "простого инженера" из какого-то НПО (научно-производственного объединения), коим был Ваня. К тому же, с такой неординарной внешностью. Такие люди мыслят "по-государственному", хотя об этом их никто не просит и не дозволяет.

Через некоторое время по разнарядке ЦК из Москвы в комсомольском городке была открыта видеотека для комсомольского актива. Я точно знал, что Ваня Мироян здесь не при чём. Его заявление оставалось лежать без движения в моём столе. Сотрудники нашего аппарата чаще стали ездить в городок, который находился вне пределов Тбилиси. Оставались на ночь, чтобы в отсутствии начальства смотреть восточные боевики с карате и порнографию.

Я как-то встретил Ваню на проспекте Руставели. Он был не в духе. Только что его выпроводили из одного из кабинетов. Я предложил ему зайти в кафе. Возбуждённый Ованес охотно принял моё предложение. Он продолжил возмущаться и запачкался кремом от эклера - белый крем на его чёрных усах бросался в глаза. Он заметил, что меня это обстоятельство взволновало, и предупредил моё замечание.

- Не надо нервничать! Сам знаю!- сказал он и платком ещё пуще размазал крем.

Продолжая беседу, я посоветовал Ване прочесть американского автора Дейла Карнеги. Мол, полезно для всех случаев жизни.

- Вы читали его? - спросил меня собеседник. В его глазах при этом сверкнула хитринка.

- Нет, - признался я.

- Могу одолжить.

Я удивился. Полезные советы, которые налево-направо раздавал американец, ещё не были тиражированы. Только в одном журнале, выходящем в Новосибирске и считавшемся по тем временам весьма вольнодумным, печатались отдельные выдержки - мысли о том, как нравится людям, как дружить, как делать карьеру, как заводить полезные связи. Ваня пригласил зайти к нему на днях. Назвал адрес. Оказывается, он жил по соседству с моей подружкой. Наверное, необязательно читать Карнеги, чтобы не распространяться на определённые темы. Я ничего не сказал Ване о его соседке, моей подружке Дали (так её звали).

Пока мы разгуливали под тенистыми платанами проспекта, Ваня рассказывал, что по специальности он - кибернетик, жена - русская, из Одессы. Она - инвалид, что-то с коленным суставом. Ваня так много и подробно говорил о недуге супруги, что я почти ничего не запомнил. Его дочь учится в школе. Под конец Ваня попросил принести ему официальный ответ на его заявление по поводу видеотеки.

Визит к Ване я запланировал совместить со свиданием с Дали.

Мирояны жили в итальянском дворике. Моё появление во дворе вызвало ажиотаж. Быстроногий мальчишка, после того, как я осведомился, туда ли я попал, с криками: "К Ване пришли!" бросился вверх по вьющейся спиралью лестнице. Пока я поднимался, шёл по лабиринту коридоров коммунальной квартиры, изо всех дверей и окон на меня смотрели предельно любопытствующие физиономии. Не исключаю, что за мной наблюдали из щёлочек дверных замков. Когда, наконец-то, я добрался до комнаты и меня проводил вовнутрь хозяин, я слышал, как долго не унимался тот самый мальчуган, спрашивая, кто это пришёл.

- Ты вторгся на их территорию, - в шутливом тоне заметил Ваня, - в очках, при галстуке, с кейсом и с комсомольским значком. Пойми их - публика здесь живёт простая.

Я сам понимал, что в то время комсомольские значки носили оригиналы и комсомольские работники (и то только в рабочее время). Но такой ажиотаж несколько шокировал.

В проходе стояла женщина - супруга Вани. Её лицо было перекошено от боли. Пока я гостил у них, она так и не сдвинулась с места. Желание лечь на постель женщина подавляла нежеланием показать незнакомцу, как трудно ей передвигаться. На меня, отвлекаясь от чтения, несколько раз пытливо посмотрела зеленоглазая девочка, лет тринадцати, светленькая как мать. Она читала что-то не по возрасту серьёзное.

В комнате было не прибрано, видно было, что ремонт здесь не проводили давно. Бязь на потолке вся почернела. Вдоль одной из стенок располагались стеллажи с книгами. Зато здесь был порядок.

- Вот вам и Дейл Карнеги, - широким жестом указывая на стеллажи, торжественно провозгласил хозяин.

Он по одной начал доставать кустарно изготовленные книжицы. Ваня регулярно получал тот самый сибирский журнал по почте, вырезал из него тексты и потом относил в переплётную мастерскую. Меня удивила аккуратность работы. Таких книг было у него на три полные полки. Я долго сидел и листал их.

- А это мои книги по психологии, - не без гордости сказал Ваня, кивая в сторону книжного шкафа, - эти копии я получал из спецхранов лучших московских и ленинградских библиотек. Посмотри, какой подбор!

Действительно, я увидел авторов не то что запрещённых, а просто недосягаемых (Тард, Лебон, Фрейд, Юнг, Адлер и др.) Издавали их на русском ещё при царе Николае Втором.

- Хочу поступить на факультет психологии, - заявил хозяин.

- Лучше делом занялся бы! Ремонтом квартиры хотя бы, а то перед гостем неудобно, - первый раз за всё время моего визита оживилась супруга Вани.

Пришла очередь и до моей чиновничьей отписки. Я достал её из кейса и протянул Ване бланк ЦЛ ЛКСМ, с подписью одного из секретарей, с грифами и печатями. Он извлёк из ящика старого массивного письменного стола папку.

- Здесь вся моя канцелярия, - гордо заявил он.

По всем законам делопроизводства в папках содержались письма и ответы, которые получал Ваня. У меня возникло подозрение, что собственно собирательство этой документации была его страсть. Он сосредоточенно обработал дыроколом мою отписку, аккуратно написал на ней шифр и дату. Всё это было похоже на священнодействие. Документ читать он не стал.

- Ты бы прочёл, что мы тебе пишем, - предложил я.

Ваня только махнул рукой:

- Уверен ничего оригинального! - заметил он, потом продолжил, - а ты знаешь, почему я был так зол вчера? Заглянул в спортивное ведомство и предложил им открыть секцию китайских шахмат "го". Они ничего не поняли и указали на дверь.

Я увидел, как побагровела жена Вани и прыснула со смеху дочка. Представители женской половины семьи несомненно солидаризировались друг с другом.

- Ты что, Диночка? - обратился он к дочке, - разве не нравится тебе это игра. Сколько времени я потратил, обучая тебя. Специально учебники выписал на английском языке из Америки.

- Правда, у девочки совсем нет партнёров, - пожаловался он мне.

В кроссвордах, которые печатались в грузинской прессе, часто фигурировал вопрос о названии китайских шахмат. Но я не предполагал, что в Тбилиси кто-то в них играет.

Ваня одолжил мне несколько книжек с советами Дейла Карнеги. Напоследок я сказал, что мне скоро уезжать в Москву и надолго, что собрался в аспирантуру, и что даже тема определена. Назвав её, я вызвал тем самым восторг у Вани.

- У меня кое-что припасено для такого случая, - многообещающе заметил он, - ты будешь завтра на работе? Позвоню обязательно.

Провожала меня до ворот Дина. Отец остался с матерью, чтоб сопроводить её до кровати. Миловидная, живая девочка была по-детски непосредственна. Она каждый раз краснела, когда я задавал ей вопросы, или, когда беспардонно таращилась на нас дурно воспитанная детвора.

Дали жила в квартале от Мироянов. По дороге я снял значок и галстук. Мы пили кофе, ели пирожные и шоколад, смотрели ТВ. Когда начались ласки, я вдруг вспомнил о визите к Ване.

- Только что я был в одном дворе по соседству, - неожиданно заявил я, - на меня смотрели как на инопланетянина.

- Где это?

- Есть такой - Ваня Мироян. Он мне книжки одолжил.

- Кто, кто? - переспросили меня, - теперь понятно: к малахольному пришёл другой малахольный, небось, со значком. Совсем недавно ты перестал приходить ко мне с комсомольским значком, и я почла это за достижение.

- Дался тебе этот значок! - обиделся я.

Дали тоже обиделась и замолчала.

- А что за тип - этот Ваня Мироян? - продолжил я, что вызвало очередной приступ истерики у моей подружки.

- Кой веки раз приблизились к экстазу и тебе начинают задавать неуместные вопросы! - бросила она.

Но злилась она недолго, отошла, тон её речи изменился. Дали рассказала, что мой "пациент" учился в её школе. Считался школьной знаменитостью.

- Ваня подавал надежды. Запросцы у него, я тебе скажу, всегда были завышенные. Однажды мальчишек взяли на военные сборы. Приехал какой-то важный офицер и спрашивает, чего, мол, не хватает. Кто о засиженном мухами хлебе говорил, от которого понос бывает, а Ваня - почему газеты не привозят. Анекдоты рассказывали на эту тему в школе. Вообще он - настырный мужик. На работе его оскорбил начальник. Так Ваня затаскал его по инстанциям, пока того не заставили публично извиниться.

Дали замолчала. Закурила и продолжила:

- У несчастного брат умер. Работал инкассатором в магазине. Умер в Харькове, в гостинице. Бедный Ваня съездил за братом, а у самого ребёнок в больнице лежал. Врожденный порок сердца.

- Неужели ты говоришь о девочке! - воскликнул я.

- Нет, то был мальчик. Он тоже умер.

Я поёжился.

- Ладно мартиролог разводить! Скоро мне в Москву, будешь ко мне наезжать?

Тут моя подружка смолкла и надолго, по её щеке предательски скатилась слеза…

На следующий день позвонил Ваня. Его супругу уложили в больницу. Мол, обещанный текст сможет передать только вечером. Я пригласил его к себе. Моя жена и тёща постарались и к приходу Вани накрыли весьма богатый стол. Во время застолья поговорили о его супруге. Говорили обо всём. "Какой умный мужчина!"- отозвалась о Ване тёща. Я вернул ему Карнеги, а он оставил документ. Я предложил ещё раз зайти ко мне в гости.

При написании диссертации я хотел было воспользоваться материалами Вани - позаимствовал два-три абзаца. Но возникла проблема, как и где помянуть цитируемого автора, материалы которого нигде не публиковались. Посоветовался с другими аспирантами. Один из них смерил меня взглядом и сказал, что плагиат наказуем, но очень удобен. Достаточно только не поставить кавычки и не сделать потом сноски. Таким образом, присваивается мысль какого-нибудь академика. Не то, что какого-то Вани Мирояна. После некоторых колебаний я не воспользовался Ваниным текстом.

По моему возвращению в Тбилиси уже правила бал перестройка. Это было особенно заметно по ЦК ЛКСМ, перед которым почёл нужным отчитаться об аспирантуре. В здании, некогда чинном и многолюдном, было пусто. Я зашёл ко Второму секретарю. Он был абхазцем. Мы перебрали много общих знакомых из Сухуми. Заглянула секретарша.

- Первый приехал и зовёт, - сказала она.

- Он при галстуке? - осведомился Второй на тот случай, чтобы не выглядеть презентабельнее своего начальника.

- Да, при галстуке, но без значка, - хитро улыбнулась секретарша, - надо бы ему напомнить.

Второй затянул галстук и поправил значок. Я предложил ему встретиться позже.

- Есть ли смысл? Теперь я последний из Вторых, а тот последний из Первых. Приезжай в Сухуми. Шашлыками угощу.

Через некоторое время я узнал, что мой собеседник тайком уехал из Тбилиси и примкнул к абхазским сепаратистам. Этнические конфликты было уже чем-то состоявшимся в стране, куда я вернулся.

О Ване Мирояне я вспомнил, когда узнал, что в городе функционирует секция китайских шахмат "го". Вёл её китаец. Всю жизнь помню его сапожником. Дядя Юра - так его звали. Потом он вдруг переквалифицировался в тренеры по кун фу. Один мой товарищ - каратист назвал его фуфлошником. Китаец не принял его вызов на поединок, сославашись на занятость.

В то время в Тбилиси в пике популярности находился Дейл Карнеги. Его публикациями были завалены книжные прилавки. Характерным для почитателей этого щедрого на советы автора было неприкрытое желание нравиться, что заключалось в непрекращающейся улыбке. За правило хорошего тона почиталось стоять максимально близко к собеседнику, смотреть ему в упор в глаза ("доверительно") и дышать при этом прямо в лицо. Насколько я помню, Ваня - один из первых, кто ознакомился с творчеством Карнеги, такими манерами не обладал.

Возобновились наши отношения после того, как я устроился в одно престижное заведение. Мы занимались правами человека. Кабинет я делил с другим сотрудником.

Однажды, как обычно, мы перебирали почту. И тут слышу:

- Опять этот неуёмный субъект со своими идеями лезет!

- Кто это?

- Некий Ованес Мироян! "Ходок" со стажем.

- Знаем такого! - ответил я.

- Займёшься им? - взмолился коллега.

Я не возражал.

Ваня пришёл в положенный час. Он почти не изменился. Только речь стала более торопливой. Видимо, так и не нашёл человека, который бы его до конца выслушал. Вспомнили былое. Увы, жена его слегла, девочка выросла, теперь она - абитуриентка. Он работает там же, на НПО, программистом.

- Ну, как понадобились мои материалы, - спросил он с видом, как если бы мы продолжали разговор, начатый 5 лет назад.

- Да, много интересного было.

- Приятно, что кому-то мои писания ещё кажутся полезными!- заметил он. А потом добавил, - на психологический факультет я так и не поступил.

- Что у тебя на этот раз? - спросил я.

Ваня принёс план урегулирования конфликта в Южной Осетии.

- Я уже делился с вашим коллегой, - начал Ваня, обратившись к моему сотруднику. Тот сидел, уткнувшись в монитор компьютера.

Нашему офису Ованес предлагал идею о создании совместных хозяйств в местах грузино-осетинского конфликта - мол, «экономика» лечит, она - лучшее средство для преодоления последствий конфликта. Ваня предлагал в этих зонах разводить ...облепиху.

- В Алтайском крае разводят культурные сорта этой ягоды, - развил свою идею Ваня, - поэтому имеет смысл связаться с Бийском.

Я переспросил название города, так как не знал о его существовании.

- Туда бартером пойдёт вино, сюда - саженцы, - вошёл в раж Ованес, - уверяю, это - совершенно безотходная культура. Мало того, что будет возможность получать драгоценнейшее масло, можно будет готовить компоты и соки, а жмыхом заправлять корм для скота в качестве витаминной добавки.

Здесь он сделал паузу. Мой коллега так и не подал признаков жизни.

- Международные организации обеспечат нас микро-цехами для экстракции масла, а миротворческие силы - охрану хозяйств. Как видите, дешёво и никаких налогов не надо будет платить, - заключил он.

На некоторое время в комнате воцарилась глубокая тишина. Я не знал, что ответить. Сотрудник, видимо, уже сделал свои заключения и с отсутствующим видом продолжал глядеть на монитор компьютера. Я вздрогнул, когда Ованес внезапно возобновил монолог.

- Чтоб не забыть, - вся выручка пойдёт в фонд восстановления разрушенных деревень, - сказал он.

Я посоветовал Ване обратиться к международным организациям, может быть они помогут с цехом.

- Всё производство помещается в одном трайлере, питание у него автономное. Я специально копался в каталогах, - подхватил Ованес.

Ушёл он не совсем разочарованным. Я проявил интерес к его проекту. Идея была ничем не хуже той, что мне приходилось услышать на семинаре в Москве. Там один миротворец предлагал высадить десант таких же, как он, энтузиастов в зону армяно-азербайджанского противодействия в Карабахе. Голыми, с детскими флажками и свистульками, мужчины и женщины должны были заполнить зону между передовыми позициями. При этом докладчик демонстрировал подробнейшую карту боевых действий, которую он позаимствовал у военных.

- Откуда у него такая карта, если он не провокатор, - так отреагировал на своего коллегу в кулуарах один видный конфликтолог.

Мы долго работали над проектом. Решили не засаживать зону конфликта привозными кустами облепихи. Взамен я предложил фундук. На Западе на него большой спрос, особенно в пищевой промышленности. Растёт прямо в зоне конфликта. Из-за этого фундука столько крови люди пролили, не могут поделить. По проекту же можно организовать совместный сбор этого продукта и поделить доход. Ваня взял тайм-аут.

- Надо в литературе посмотреть, посчитать, - сказал он.

Когда проект переслали в одну из международных организаций, там у них закончился бюджетный год. Надо было ждать, когда начнётся новый. Помню, когда мы выходили из офиса этой международной организации, Ваня решил на некоторое время задержаться.

- Попрошу прислать мне письменный ответ на бланке, - сказал он.

Кто знает, чем бы кончилась история с фундуком, но поспело новое событие… Всё началось с присоединения Грузии к Конвенции ООН "О правах ребёнка". "Не противоречит интересам государства" - с такой резолюцией в парламент было послано заключение по поводу конвенции. Но именно с этого знаменательного акта начались проблемы.

В то утро Ваня пришёл возбуждённым.

- Как же страна присоединилась к конвенции, если нет её аутентичного перевода на государственном языке?

- Далась тебе эта конвенция! Вон сколько конвенций с бухты-барахты ратифицировали, и никто не заикнулся о наличии перевода.

- Но я сделал перевод, - сказал он мне, - и вот ещё я принёс примерный устав НПО, работающего по правам ребёнка.

Я сначала не понял о чём речь.

- При чём конвенция и твоё НПО - научно-производственное объединение?

Ваня не стал акцентировать моё невежество насчёт второго значения аббревиатуры НПО, а деловито продолжил:

- НПО - это неправительственные организации. Здесь Вы их называете на английский лад "Ен Дже О". Вот Вам проект устава организации.

Мне тогда трудно было судить о качестве проекта, потому что это было нечто новое для нас. Я знал, что в городе уже было одно НПО или "Ен Дже О". Группа ловких парней устроили из него кормушку. Известно было также, что был учреждён институт "Открытое общество - Грузия", который такие начинания финансировал. На первых порах те, кто имел к нему доступ, тщательно скрывал адрес, поэтому в народе его называли "Закрытое общество - Грузия".

Здесь я не мог не отозваться высоко об энергии и эрудиции Мирояна. Более того, позволил себе фразу, которая стала причиной недоразумений. Я покусился на привычный ход событий. Человеку, транжирящему своё время беготней по инстанциям, вдруг… Словом, я заявил, что будь моя воля, работал бы Ваня в нашей конторе. Я говорил и думал: "Вся драма этого человека не в том, что он опережает время. Тогда его вообще держали бы за сумасшедшего. Он идёт в ногу со временем, в отличие от нас, которые отстают. Поэтому он - только чудак, обречённый коллекционировать ответы-отписки на бланках разных организаций".

Я ещё раз повторил фразу насчёт того, будь я и т.д.

На следующий день в канцелярию нашего заведения поступило заявление от Ованеса Мирояна о принятии его на работу. Начальство ввергло в панику подробное юридическое обоснование Ованеса на его права стать нашим коллегой. Впрочем, отговорку нашли быстро - организация полностью укомплектована. Получив отказ, Ваня написал второе заявление, а потом третье. Делал это он с периодичностью, обозначенной в процедурных требованиях о времени, которое даётся на рассмотрения заявлений граждан. Уже звучали грозные нотки, пожаловаться в более высокие инстанции.

С этого момента меня называли "другом Мирояна" - мол, "твой друг звонит", "твой друг пришёл". Первым от "своего друга" начал прятаться я, потом уже другие сотрудники, приходящие в соприкосновение с "ксивами" (как они говорили) Мирояна. Я пояснил руководству, что знаю Ованеса Мирояна давно. Отметил его верность принципам, культивируемым в новое время и т.д. И тут же добавлял, что отдавал себе отчёт в том, что не мне принимать решение, кого брать на работу в нашу организацию. И протеже я никому не составлял.

Во время всей этой катавасии, мне почему-то представлялось, как Ваня расправлялся с начальником у себя в НПО, который оскорбил его.

Но прошло время и до ушей руководства дошла не то сплетня, не то информация. Когда-то в молодости Мироян занимался спортивной гимнастикой и упал с турника, когда "крутил солнце". Ударился головой и через некоторое время начал говорить "невероятности" Даже лежал в больнице после этого. Официальныё запрос в медицинское учреждение информацию подтвердил. Начальство несколько успокоилось, в организации даже заговорили:

- Жалко человека. Такой способный!

Ваню специально вызвал на беседу один из заместителей. Заместитель сказал ему, что ценит активную гражданскую позицию Ованеса. Потом заговорил о больших нервных нагрузках, с которыми сопряжена работа в нашей организации, намекнул Ване, что ему ведомо о некоторых деталях прошлого. Справился о его семейной ситуации, обещал помочь.

После этого наступило затишье - Ваня ничем не давал о себе знать.

Недели через две он пришёл к нам на приём.

- Вас господин Мироян спрашивает, - сообщила мне секретарша.

За время, пока отсутствовал, Ваня сильно посерел, похудел. Его НПО, т.е. научно-производственное объединение закрылось. Теперь он - безработный и не знает, как содержать семью, больную жену и дочь-абитуриентку. Но в глазах его по-прежнему был блеск.

- Я получил письмо от французского президента …Помпиду, - эту фамилию он произнёс со смаком - как будто теннисный мячик три раза скакнул по столу. Хотя явно путал, ибо в то время главой Франции был Миттеран.

- Видно, дело с моим НПО или по-вашему "Ен Дже О" пойдёт, - добавил он.

Ваня извлёк из папки красочный бланк канцелярии президента Франции с факсимильной подписью. Я не знаю, что было написано в том письме. Я не владел французским.

- Представьте себе, от документа исходило такое благоухание! - заметил Ованес. И тут последовали длинные и компетентные рассуждения о культуре запахов, в которой поднаторели французы.

- Перед тем, как вселиться в новый дом француз приглашает специалиста по запахам. Тот приходит с набором ароматов. Хозяин выбирает запахи - отдельно для спальни, для гостиной, даже для гаража, - заключил Ваня.

Я, в этот момент державший бланк в руках, поймал себя на невольном желании эту бумагу понюхать.

- Запах выветрился, - как бы походя, обронил Ваня. Я сделал вид, будто всматриваюсь в подпись Президента.

Развязка истории с Ованесом оказалась весьма печальной. Однажды ранним зимним неуютным утром меня разбудила испуганная тёща.

- Там какой-то странный мужчина тебя спрашивает, - сказала они и потом начала ворчать, что на ночь опять забыли закрыть ворота.

Я накинул халат и вышел на порог. Во дворе стоял Ованес, сильно исхудавший, побледневший. Он поздоровался, потупил взор. Его голос был слаб.

- Гурам, ты не можешь одолжить мне деньги. Десять лари, например?

Стоило мне замяться в нерешительности, он заторопился и, не попрощавшись, вышел со двора. Я последовал за ним и закрыл ворота.

Потом он совсем исчез. Меня одолевали предчувствия и настолько мрачные, что я не решался искать Ваню.

Кстати, я порвал с Дали. Уже с того момента, как уехал в Москву. Ко мне она не наведалась, хотя, как узнал, что несколько раз приезжала в Москву. Потом вышла замуж. Однажды я всё-таки заглянул в те края, где жили Дали и Ваня. Прошёлся мимо дома, где жил Ованес, но зайти во двор не рискнул. Дали вообще оглушила меня известием:

- Ты что не слышал? Там у них такое произошло! Ночью забыли выключить газ. Вся семья погибла. Говорят даже, что неслучайно это произошло.

- Неужели и его девчушка тоже погибла! - почему-то обронил я.

Наверное, нет человека, которого бы в детстве не спрашивали, кем он хочет стать в будущем. Взрослых умиляет непритязательность детишек в выборе профессий. Не бывает предела их восторгам, когда со временем ребёнок меняет свою профессиональную ориентацию и не делает её более «престижной». Это, например, когда ещё несостоявшийся парикмахер переквалифицируется в дворники.

Игорь не был исключением. В одной компании взрослых ему тоже задали тот самый дежурный вопрос. Ответ был неожиданным. Пятилетний малец заявил, что хочет быть американцем. В брежневские времена желание «быть американцем» обычно не озвучивалось, тем более принародно, и тем более, когда вокруг не одни только родственники. Откровенность мальчика взрослые замяли громким и слегка деланным хохотом.

Отец Игорька, известный журналист, специализировался на сколь ответственном, столь же безнадёжном деле - отговаривать евреев не уезжать в Израиль, живописуя ужасы, которые их там ждут. Зато дома он постоянно прохаживался в адрес тёщи, некогда еврейки, но ставшей потом русской. Этот факт лишал его возможности репатриироваться на родину столь непредусмотрительной родственницы. «От твоей матери одни только подвохи!» - в сердцах заявлял он жене.

Отец Игоря говоривал, усмехаясь, что западный образ жизни надо критиковать, но опасно его показывать. Он завидовал «баловням» советской журналистики, чьи сюжеты об Америке показывали по ТВ. После каждой такой передачи у него портилось настроение. А Игорёк, наоборот, прибавлял в тонусе, что выражалось почему-то, в периодическом возобновлении интенсивных физических упражнений. После серии передач об американских городах-гигантах, которую демонстрировал штатный критик Запада Валентин Зорин, ребёнок чуть не изошёл от бега на месте на балконе дома, выговаривая в ритм названия американских мегаполисов. Мальчику хотелось быть там, кем - он не задумывался.

Надо отдать должное Игорю - он не разделял мещанских восторгов по поводу «общества потребления».

Однажды на улице Игорь наблюдал, как развлекал себя, раздавая «бубль-гумы», высокий старик-турист, с виду американец, если судить по ковбойской шляпе. Детвора кишела вокруг него, остервенело толкалась, чтобы дотянуться до подняутой вверх руки доброго дядечки. Игорь стоял в сторонке и взирал на происходящее с презрением. Пожилой мужчина взглянул на него и протянул ему ярко упакованные пластинки. Мальчик не шелохнулся. Тут иностранец посерьёзнел и вдруг предложил Игорю приехать в Америку. Сказал он это на английском и был понят. К тому времени Игорь усиленно занимался английским языком, даже забросил утреннюю зарядку, чтобы не отвлекаться.

Один случай показался Игорю знамением. В Тбилиси завернул Эдвард Кеннеди. Как ни плотен был железный занавес, разделявший две системы, флюиды «народного почитания» на Западе к членам пострадавшего семейства Кеннеди проникли и к нам. Ажиотаж распространился по всему городу. Моментами казалось, что сенатора встречают сразу в нескольких местах одновременно. Потом выяснилось, что Эдварда путали с бывшим вице-президентом, миллиардером Нельсоном Рокфеллером. Тот тоже был в делегации и имел свою программу визита...

Было около 12 утра, когда Игорь, уже студент, проходил по проспекту Руставели мимо Дворца пионеров. Судя по обилию правительственных лимузинов, снующей охране и народу, толпившемуся у входа, можно было предположить, что во Дворце принимают гостей. Игорь прибился к стенке фасада и понемножку стал протискиваться вдоль него через плотную толпу к парадному подъезду. Он оказался сбоку от входа и так, что нельзя было видеть что происходит внутри. Между тем малейшее движение в подъезде вызывало возбуждение в публике. Каждый раз приходилось расспрашивать, что, мол, там. Ожидание затягивалось. Вот, наконец, высыпала стайка фотокорреспондентов. Непрестанный стрекот затворов, вспышки... Зрителей позабавило то, как изощрялись в поисках кадра резвые репортёры. Один из них даже лёг навзничь на асфальт и фотографировал. Видимо, церемония прощания уже происходила у дверей, внутри подъезда.

Потом вышел телохранитель - высокий мужчина средних лет, с заметным брюшком и лысиной. На сорочке виднелось пятно от вина. Он вальяжно прошёлся по проходу, образованному милицией, сдерживавшей публику, и встал у лимузина. Он опёрся одной рукой на его капот, а другую держал наизготове, в том месте, где предполагался револьвер - под мышкой. Его лицо излучало безмятежность и дружелюбие. Опыт подсказывал ему - в Тбилиси его патрону ничто не угрожает.

Но вот от подъезда отделилась статная фигура сенатора. Несколько неожиданно для Игоря, видимо, из-за напряжённого ожидания. Его спина, как показалось Игорю, чуточку даже затмила небосклон. Потом сенатор обернулся. Гость был в подпитии, но лицо было ясным. Он как бы прицелился, собрался и потянулся в сторону, где находился Игорь, видимо, решив, что настал момент раздавать рукопожатия. Но произошло нечто неожиданное. Сенатор вдруг осёкся, когда остановил взгляд на Игоре. Его характерная квадратная челюсть чуть отвисла, а в голубых глазах остеклянилась оторопь. Странная реакция Эдварда Кеннеди встревожила сотрудника госбезопасности, чернявого малого в плаще, стоявшего тут же рядом. Он подозрительно покосился на Игоря. Несколько мгновений сенатор стоял в растерянности, пока его руки не стали сами собой раздавать рукопожатия ближайшим из толпы. Потом он оправился, и его движения приняли уже наработанный театральный лоск. Кеннеди несколько раз мельком взглянул на Игоря и, чтобы как будто в чём-то себя разуверить, ещё раз сделал движение в сторону Игоря. Но тот стоял истуканом. Потом, окончательно придя в себя, гость подошёл к одному ребёнку, который восседал на плечах отца, и весело заговорил с мальчонком. Его переводила местная переводчица. Толпа изошла от умиления.

Игорь понимал, что это была ситуация ложного узнавания. Самолюбие парня подогревало то, что его вполне можно было принять за американца, того более, его с кем-то из близких спутал американский сенатор.

Но как можно было выехать в страну обетованную?

Евреям было легче. Подобная дискриминация не стала причиной роста антисемитизма. Наоборот, пышным цветом расцвела юдофилия. Еврейские невестки были нарасхват, еврейские женихи - тоже. Даже Лёня В. женился. Речь о феминном субъекте - сокурснике Игоря по университету. Как это бывает у порядочных людей с таким физическим недостатком, он был ещё и несносным занудой. Был на курсе у Игоря другой примечательный тип - Нюма Левин. Он был старше всех, высокий, тучный, неряшливо одетый, всегда то ли небритый, то ли собирающийся отпустить бороду. Так вот Нюма отметил, что нет ничего более антисемитского, чем еврейство Лёни, так же, как не происходило ещё на свете такого недоразумения, как его женитьба. А о невесте Лёни отозвался: «Райская птичка, но плохо поёт!» Сделано это было в характерной для Нюмы экстравагантной манере - громко, в присутствии многих людей. Лёня огрызнулся: «Дурак ты, а не еврей!». Началась потасовка, если то, что происходило между двумя интеллигентными еврейскими юношами, можно было назвать дракой. Лёня уронил очки и нагнулся, чтобы их подобрать, а Нюма в это время вхолостую размахивал руками, пока его собственные очки не соскользнули. После чего создалось впечатление, что, стоя на корточках, дерущиеся бодались головами. На самом же деле они шарили по полу, каждый в поисках своих очков.

Игорь питал симпатии к Нюме, хотя из-за некоторой одиозности последнего дружбы с ним избегал. О нём ходила легенда, что, когда-то он учился в другом институте и, находясь на третьем трудовом семестре где-то в районе советско-китайской границы, он эту границу нелегально перешёл. Целью было попасть в Шанхай, а оттуда - в Америку. В пограничной комендатуре на китайской стороне Нюма поверг в шок тамошнего переводчика. Он рассказывал ему о любимом писателе Уильяме Фолкнере и что собирался пожить в местах, тем описанных, и что, собственно, США его не интересуют. Некоторое время китайцы держали его на рисовых плантациях. Наверное, присматривались. «Перебежчик» не поддавался трудовому воспитанию и брезгливо смотрел на рисовое поле. Потом он вовсе раскис, стал плакать и проситься назад. Решив, что с такого «нарушителя границ» взятки гладки, китайцы передали его советской стороне. Беднягу препроводили этапом прямо в психушку. Рассказывали, что в приёмном отделении лечебницы Нюма выкинул ещё один номер: во время заполнения бланка в графе «Место рождения» он вписал «Йокнапатофа», название выдуманного гением Фолкнера округа на юге США. Поступил ли Нюма умышленно, чтоб его окончательно приняли за идиота, или от пущей любви к американскому классику - неизвестно. Во всяком случае, он сам потом шутил: «В тот день в психушку поступили забавные пациенты. В приёмном покое я познакомился с одним писателем-фантастом, пишущем триллеры. В бланке в графе «Профессия матери» он вписал: «Проститутка». Разве мог я также поступить со своей матушкой?»

Он говаривал Игорю: «Ты послушай, как звучит: «Медленно течёт река по долине, - и жмурился от удовольствия, - это перевод с индейского, название заповедный страны Йокнапатофа».

В 1973 году в журнале «Иностранная литература» опубликовали роман Фолкнера «Шум и ярость». Шум в институте в связи с этим был большой. Особенно отмечалась недоступность художественной формы произведения, что, впрочем, делало его ещё более модным. Случилось, Игорь обратился за разъяснениями к Нюме и к своему удивлению обнаружил, что тот к роману даже не притрагивался. Он только сказал с некоторым самодовольством: «Вот перебесится эта камарилья, потом и прочту!»... Да, Фолкнера он почитал по-настоящему!

Был в кругу однокурсников Игоря ещё один «американец». Звали его Вано. В детстве на «взрослый» вопрос о его будущей профессии он как Игорь ответил, что хочет быть американцем. За что, в отличие от Игоря, его прилюдно побил отец.

С виду Вано был ленив и инертен. Действительно, он мог сутками разлёживаться в постели. Телевизор Вано смотрел через трюмо, стоявшее напротив кровати. Трюмо настраивали подолгу (обычно мать и сестра), с взаимными окриками и воплями. Наконец, всё успокаивалось, когда был найден подходящий угол для зеркала, и Вано, лёжа на боку, мог смотреть телевизор. Если кто-то случайно задевал трюмо, и изображение смещалось, следовал взрыв эмоций, выражавшийся в конвульсивных движениях и проклятиях.

Иногда, находясь в постели, Вано играл на гитаре. Он говорил, что в это время мечтает об Америке. Вот он на Бродвее, вот заходит в бар, а там играет негритянский оркестр, и на журнальном столике лежит «Плейбой». Казалось, что его душа уже в баре на Бродвее и листает «Плейбой», а тело здесь, в Тбилиси, в кровати. Вано хорошо играл на гитаре и инструмент у него был фирменный - от «Джипсона», а репертуар - от «Битлз».

Вместе с тем, Вано бывал неистов и решителен, если дело касалось выезда. Он ушёл с последнего курса университета, чтобы не платить пошлину советским властям за высшее образование. Когда чиновники ОВИР издевались над ним, приговаривая: «Не пустим, не пустим!!», он падал на пол, бился затылком о пол и истошно кричал. Это не был каприз, а «законное» требование. Вано был женат на еврейке, сначала на одной, потом на - другой. С первой произошла незадача - тесть и тёща свою единственную дочь за океан с Вано не отпускали. За 500 рублей ему устроили фиктивный брак с другой.

Кстати, с первую жену он любил по-настоящему, она тоже. Однако его страсть к Америке была настолько искренна и сильна, что супруга с пониманием восприняла его предложение развестись. На нужды устройства второго брака она сама одолжила ему 100 рублей. В ОВИРе первая супруга, а не вторая, «законная», отпаивала Вано валерьянкой во время его нервных кризов.

Домашние, мать и сёстра, тоже бережно относились к идее-фикс Вано. К тому времени папаша ушёл из семьи, и в её обиходе оставалось только его прозвище, и сколь замысловатое, столь и трудно запоминающееся для посторонних. Неизвестно, как отец отнёсся бы к всему этому. Однажды, когда в присутствии Игоря Вано то ли мечтал, то ли бредил вслух, предвкушая отъезд, его с мягкой укоризной одёрнула сестра - дескать, кто послушает, подумает, что у тебя мещанские идеалы, а ведь это не так?

Игорь был не столь «страстным», как Вано и Нюма. Его темперамент не позволял ему «гореть», мечта в нём тлела и могла тлеть бесконечно.

Ему претил ажиотаж. Как-то Игорю предложили, как наиболее приличному и надёжному студенту, принять участие в дискуссии с американской командой. Американским сверстникам надо было доказывать, что победа социализма в Америке неизбежна и что она скоро станет членом Варшавского договора. Предполагался ответный визит в Нью-Йорк. После Игорь узнал, что капитан грузинской команды, «испытанный боец идеологического фронта», остался в Америке. Другой раз его возмутил случай, когда ополовиненной из Штатов вернулась делегация инвалидов: вернее, инвалиды вернулись, а неинвалиды, что сопровождали их, остались.

Не признавал он никаких сделок и по части брака. Всё должно было быть по большому счёту. Так Игорь влюбился в американку, и не в диву с карточки, а в настоящую. В те времена встретить живую американку в нашем городе да ещё успеть воспылать к ней чувствами было невероятным везением.

В Тбилиси проходил женский международный шахматный турнир. Как завзятый шахматист, Игорь посещал его. Среди участниц была американка. Видимо, студентка университета, почти подросток. Она, если не сидела у доски за столиком, то прохаживалась по сцене, заглядывалась на чужие партии. Иногда казалось, что Даян (так её звали) мало интересовалась своими партиями, ибо недолго обдумывала свои ходы, она только и делала, что гуляла между столами. Это обстоятельство сказывалось на результате - американка делила последние места в таблице. Но публике эта участница приглянулась. Так бывает на баскетбольных матчах, когда зрители выказывают симпатию самому маленькому игроку на площадке, болеют за «малыша». Даже местный шахматный обозреватель с игривой симпатией помянул её в репортаже. Раскованная в поведении, она одевалась непритязательно: носила майку университета Беркли, джинсы и ботасы. Даян иногда громко смеялась, завидев какую-нибудь забавную ситуацию на чужой доске (положение же на собственной у неё веселия, как правило, не вызывало). Это было весьма необычно, так как на турнирах строго соблюдают тишину. Игорь проникся к ней чувством именно из-за неуместности её смеха и за сам смех, по-детски чистый и выдававший её незащищённость. Его сердце ранило, когда Даян тихо плакала от того, что, очевидно выигрывая партию у фаворитки турнира (одной крупной, с непроницаемой внешностью дамы в очках), она её всё-таки проиграла. По лицу текли слёзы обиды. Зрители, в основном мужчины, усиленно болели за неё в этот день, а тот самый шахматный обозреватель опять упомянул американку в репортаже, отметив на этот раз некоторые шахматные достоинства Даян. Игорь чувствовал, что к шахматам американка на самом деле относится серьёзно, и чем хуже она играла, тем больше он влюблялся в неё.

Игорь был вхож за кулисы шахматного турнира. К его мнению, как кандидата в мастера, там прислушивались, на мужских турнирах меньше, на женских больше. Участники разбирали сыгранные партии, заново переживая их перипетии. Игорь искал Даян ... Она сидела со своим тренером за столиком и с серьёзным видом обсуждала ситуацию, сложившуюся на шахматной доске. Игорь подключился к анализу позиции. Его замечания, к тому же сделанные на английском, были точны и с готовностью принимались. «Excellent!» - фальцетом произнёс тренер - интеллигентный мужчина в очках, огромного роста. Игорь ухмыльнулся про себя: «Видимо, в Америке перебор с гигантами, раз их задействуют в шахматах».

Позже Игорь предложил Даян пройтись в бар Дворца шахмат и угостил её коктейлем. Играла приятная лёгкая музыка. Он предложил ей потанцевать, в этот момент звучал блюз. Потом они вышли на веранду, выходящую в парк. Стоял чудесный май... Дайан всё время молчала, что несколько раздражало Игоря. Казалось, она была чем-то озабочена. Его лирические опусы на английском её не трогали. Совсем неожиданно американка облачилась в роговые очки, о существовании которых Игорь не подозревал и которые совсем не украшали её лицо. Тут появился тренер. Она как бы ожила и потянулась к нему. Даян сказала, что её осенило: cлона c4 надо было разменять на коня а6. Таким образом был возобновлён анализ партии. Игорь помялся немножко и ушёл.

На следующий день Игорь снова наведался за кулисы. Он несколько запоздал, компанию Даян и её тренера разделял местный мастер Гига. Игорь был знаком с ним. У этого мастера была неприятная манера: во время игры он всячески подтрунивал над соперником, если чувствовал, что тот слабее, мурлыкал любимые арии, вообще вёл себя развязно. Игорь сам испытал на себе эпатаж этого шахматного хама. Игорь был раздасадован, когда почувствовал, что его появление не вызвало у Даян энтузиазма. Она была поглощена анализом игры, который проводил новый знакомый. Они молча передвигали фигуры. Этого было достаточно, чтобы понимать друг друга. Гига не знал английского. Когда он отвлёкся от игры, то весьма фамильярно обратился к Игорю и потом на пальцах и с помощью разных комических ужимок объяснил Даян, что не было случая, чтобы Игорь выиграл у него хотя бы одну партию. Тут Даян рассмеялась. Тем самым смехом. Игорь извинился и удалился прочь...

Он не долго кручинился. Несостоявшийся роман с американкой был из разряда мечтаний, которым он не позволял сильно влиять на его настроение. Хотя года через три, когда в спортивной прессе промелькнула её фамилия, у него ёкнуло сердце.

...Шёл пятнадцатый год с тех пор, как уехал в Америку Вано. Его сестра рассказывала Игорю, что брат никак не может определиться и меняет профессии, хотя жизнью доволен. По словам же Нюмы: «Вано люпменствует и ловит на этом кайф».

Игорь женился, обзавёлся примерной семьей. Обретаясь на стезе социологии, он защитил диссертацию, которая посвящалась вопросам эмиграции. Тема была весьма актуальной. Страна переживала смутные времена, и население бурными потоками хлынуло за кордон. Через врата американского консульства каждый день проходили сотни людей. Счастливчики выходили из них, охваченные восторгом, приговаривая: «Он мне «поставил»!» - что означало - консул поставил печать в визу. Удовольствие было из разряда коитальных. Но Игорь по-прежнему «воздерживался».

Однажды он встретил на проспекте Нюму. После очередной долгой отсидки в психиатрической лечебнице тот по привычке пришёл к зданию гостиницы «Грузия». На первом этаже гостиницы находилась хинкальная, завсегдатаем которой был Нюма. Сейчас там дымились руины. Только что кончилась тбилисская война. От Нюмы, немытого, в грязном пальто, несло водочным перегаром. «Чем ты занимаешься?» - спросил он у Игоря, косясь на развалины. Услышав ответ, Нюма усмехнулся и изрёк: «Умные уезжают, дураки остаются, а другие дураки изучают эмиграцию!» Эти слова не могли обидеть Игоря, и не потому, что исходили от опустившегося человека. Вчера ему позвонили из одного американского университета и пригласили прочесть курс лекций. Обозначились виды на докторантуру. Об этом он не сказал бедолаге. «Одолжи рубль», - сказал Нюма. Игорь отсчитал мелочь.

Русских в городке было мало, и их дети тучностью не отличались. Один только Шурик. Грузинские прозвища типа «хозо», «дундула», «бекке» к нему не прилипали, русские тоже. Шурик сам по себе был приметной личностью.

К примеру, он оказался единственным из зала, кто откликнулся на приглашение заезжего факира принять участие в аттракционе. Фокус шёл своим чередом – Шурика, «смельчака из зала», как его назвал артист, уложили в ящик. Осталось только «распилить» толстяка. Когда факир и его команда демонстрировали залу, какие у них острые пилы, Шурик, лёжа в ящике, вдруг начал тихо обреченно всхлипывать. По его толстым щёкам текли крупные слёзы. Когда фокусник обратил на него свои взоры, он вначале даже не понял, что происходит. Потом, догадавшись, сказал «смельчаку из зала»:«Иди, иди домой, мальчик!»

Однажды, заблудившись, через весь город проехалась и остановилась у здания вокзала американская машина. Дело было вечером. Почти весь город бросился смотреть на чудо-юдо. Американские машины в городке можно было видеть только в будке чистильщика обуви-ассирийца. Мы подолгу заглядывались на яркие вырезки из иностранного журнала. Помню, как хозяин будки и этих картинок сказал нам: «Выучитесь, потом сможете купить такие автомобили». Но пока это не случилось, мы стояли, обступив плотной толпой американскую машину – «Бьюик» 1956 года выпуска. Те, кто сидел в салоне, мешкали в неуверенности. Но вот из окна высунулся небритый мужчина в шляпе и с армянским акцентом спросил, как проехать до «Эрэвана». С таким же успехом можно было спросить, как из нашего городка добраться до Парижа. Тут вступил в свою роль Шурик: «Дяденька, Вы американец?» Мужчина как будто испугался и начал доказывать, что он – «советский армян». «А почему странные вопросы задаёте?» – не унимался толстяк. Голова мужчины тревожно задвигалась, а потом скрылась в салоне. Суматошно заработал мотор, толпа расступилась, и «Бьюик» рванул с места. Мы смотрели ему вслед и прикидывали, какая у него скорость. А те, из салона, наверное, находились под впечатлением - в вечерней темноте в маленьком грузинском городке их обступила толпа, которая странно молчала, а вопросы задавал только толстый русский мальчик.

Внешне Шурик был похож на мамашу – «купчиху» с картин передвижников. Так назвал её один знакомый нашего семейства. В городке он считался образованным человеком. Знал много слов. Поминая купчих и передвижников, он сплетничал о матери Шурика и при этом прибегал к ненормативной лексике, которой тоже владел исправно. Мнение, которое при этом высказывалось, было широко распространённым в городке.

Её звали Надя. Она умела презрительно смотреть, когда кто-нибудь окликал её на улице, имея в виду нечто двусмысленное. Последнее время, как я её помню, она чинно гуляла с маленькой дочкой, такой же полной и холёной. Шурика она одевала не без претензий. Однажды он заявился в школу в салатового цвета костюмчике, элементом которого были бриджи. В городке косились на меня, потому что я, первый из всех, носил шорты. «Когда ты снимешь, наконец, свои спанжиры?» - заметил мне как-то гневно учитель по физике. До сих пор не знаю, что это такое. Но салатовые бриджи Шурика шокировали.

Как-то я и другая ребятня стали свидетелями сцены – почти в центре города Надя лежала в сугробе, пьяная, а какой-то вахлак чертыхался, запутавшись в её нижнем белье. «Смотрите, пионеры, комсомольцы!» – кричала она не без надрыва и истерично похохатывала. Шурик и его сестра стояли поодаль. Брат плакал и приговаривал: «Не надо, мама!» Девочка же ничего не понимала. Мы быстро-быстро ушли от того места. Всё это было похоже больше на сумасшествие, чем разврат.

Во всяком случае, никто не знал, кто был отцом или отцами Шурика и его сестры. Об этом ему напоминали… и в праздники и будни. В таких случаях несчастный багровел.

…Стоял чудесный первомайский день. Мы собрались во дворе школы. Были вынесены все находящиеся в распоряжении школы праздничные транспаранты, лозунги, портреты руководителей партии и государства. Директор лично распорядился не выносить портрет Хрущёва, которого уже освободили от должности. Шурик вызвался нести самый крупный транспарант.

Школа находилась за городом, так что до центральной трибуны надо было ещё дойти. И вот, задавая ритм, забил барабан. Колонна растянулась, наш класс замыкал ряды, поэтому дробь барабана слышались издалека. Периодически она прекращалась, шествие останавливалось, что начинало надоедать. Были такие, что начали позёвывать. Только учителя не скучали, они носились вдоль колонн, наводили порядок.

Но вот во время одной из очередных остановок вдруг оживился Шурик. «Пока есть время, заскочем к Вовке!»- крикнул он нам. Мы ещё не находились в черте города. По обе стороны дороги располагались частные дома с садами. В одном из переулков жил мальчик Вова. Бедняга умирал от саркомы. Последнее время он лежал в саду своего двора на лежанке. Его часто навещали. Наиболее прыткие из мальчиков во главе с Шуриком бросились в переулок – у кого знамя, у кого транспарант в руках. Один из них даже не поленился потащить портрет Косыгина.

Я остался стоять. Мне было страшно, больной был очень плох. В это время подскочил наш физкультурник. Запыхавшийся, он возопил: «Где остальные?» Глаза его вот-вот должны были выскочить из орбит. Напуганный, я ничего не смог ответить. Как на зло, забил свою нудную дробь барабан … надо было двигаться. С физкультурником чуть не случился припадок, он в истерике начал топать ногами и послышалось: «Политический демарш! Попытка сорвать демонстрацию трудящихся!! » В этот момент вернулись Шурик и его команда. Лица у всех были испуганные. На Шуру налетел физрук. Маленького роста, он каждый раз подпрыгивал, когда пытался ударить толстяка по лицу. «Я тебя за провокацию пошлю куда надо!»- шипел педагог…

Когда мы проходили мимо центральной трибуны, на русском языке в наш адрес кинул лозунг первый секретарь райкома: «Да здрасти савецки молодиож!», а мы ответили: «Ура-а-а!» Весьма нестройно. Внимание привлекал Шура. Он шёл впереди нас со своим транспарантом, с багровым цветом лица, заплаканный. «Кто этот толстяк? Да-да, это Надин сын! Знаете такую проститутку, б..?» – слышалось из толпы, стоявшей вокруг трибуны. Смешки и шепот дошли до секретаря. Его лицо посуровело. Может быть, ему было обидно за мальчика, а может, посчитал, что нести транспарант должны были доверить не этому школьнику. Что думал Шура? Не исключено, что на него подействовали угрозы физкультурника, и он боялся. Или до него дошли разговоры в толпе. Или он переживал за Вову, умершего под утро, ночью. Монотонно бил барабан.

Я уехал из городка. Поступил в университет, на журфак. В один из приездов видел Шурика в городском саду. Он сидел на скамейке и жмурился от солнца. Меня он увидел и бросил: «Журналист!» Было в этом некоторое благоговение перед казавшейся ему романтичной профессией и ребячее желание слегка поддразнить.

… Это было лет тридцать назад. Вчера в вагоне Тбилисского метро я обратил внимание на одного полного русского мужчину. Он общался со знакомыми и производил впечатление человека, любящего поговорить, падкого на фразу. Времена были тяжёлые и мрачные. Как ни странно, именно тогда у некоторых людей открылся вкус к словесам, талант к фразёрству и особенно на невесёлые темы. Рядом с Шуриком сидела молодая белокурая женщина, полная, с узким разрезом глаз. Неужели сестра? Она тревожно-заботливо поглядывала на братца, зная о его страсти поговорить. На следующей станции им надо было выходить.

I

Соседский мальчик принёс домой тетрадку, которую подобрал на подоконнике школьного туалета. Обыкновенную светлосалатового цвета двенадцатилистовую тетрадку в клетку. Он долго держал её в тайне, не показывал отцу, хотя не боялся его и не особенно заботился о том, что тот секрет раскроет. Не показывал мальчик тетрадку и товарищам...

Когда парнишка первый раз раскрыл тетрадь, его позабавил рисованный шариковой ручкой фашистский флаг, свесившийся с крыши рубленной избы, и немец, справляющий за её углом малую нужду. Другой рисунок был «натуралистичнее» - однополчане фашиста (один ножом, другой вилкой) ковыряли ставшим вдруг огромным пенис солдата. Они ухмылялись и что-то шизоидное было в их ухмылке.

Мальчика в детстве пугали неким монстром по имени «Бэ-мэ». Если он капризничал, проявлял неповиновение, кто-нибудь из взрослых стучал незаметно по какому-нибудь предмету и, принимал испуганный вид. «Кушай кашу! Это Бэ-мэ пришёл. Он охотится за непослушными мальчиками!»…

И вот в свои десять лет он, наконец-то, увидел этого монстра в тетрадке. Огромного роста волосатое существо, исходящее похотливой слюной, (даже язык высунул) своими волосатыми клешнями пытающееся обнять стайку кучерявых голеньких младенчиков... Он снова и снова в тайне от всех рассматривал это чудовище. Каждый раз его охватывал жуткий страх, он бледнел.Иногда мальчик задерживался у подоконника школьного туалета. Как будто ждал кого-то.

Однажды его "застукал" отец.Он отнял у ребёнка тетрадь. «Кто это нарисовал?» – спросил он. Мальчик молчал. Его бледность пугала родителя. Он позвал мать, что-то шепнул ей на ухо.

На следующий день отец отнёс тетрадку директору школу. Они вполголоса обсуждали содержимое тетрадки, и потом директор порвал её. С того дня у туалета дежурил кто-нибудь из старшеклассников. «К параше приставили!» – острила над каждым очередным дежурным ребятня.

II

Володя болел, очень серьёзно болел. Мать, пока она была жива, присматривала за ним. Потом она умерла. В это время Володя в очередной пребывал в больнице. Врачи не знали, как сообщить ему скорбную весть. Он был очень привязан к ней и в ожидании часами простаивал у зарешёченного окна. Она приносила ему книги, ученические тетради, шариковые ручки. Сын что-то чиркал в тетрадках. Мать беспокоило, что он почти ничего не ел и сильно похудел. «Володечка, я принесла тебе свежих булочек, - каждый раз приговаривала она. Эти булочки женщина покупала у входа на территорию больницы. Они приятно пахли, и пока она шла по дороге к корпусу, «в отдел психозов», куда помещали Володю, она успевала съесть один из трёх пышных тёплых хлебцев. Она сильно голодала. Приносила она с собой и что-нибудь из одежды. Тщательно расчёсывала его светлую шевелюру. Поэтому Володя всегда выглядел чистеньким и прибранным - астенического телосложения мужчина-мальчик, с печальной поволокой на глазах... Известие он принял спокойно. Когда санитар вёл его к врачу, он на ходу чиркал что-то в тетрадке. Делал тоже самое, когда его выводили из кабинета врача.

Он писал себе: «Наверное, ты обращал внимание, как малое дитя своими ещё неловкими пальчиками (указательным и большим) пытается подобрать пёрышко, выпроставшееся из перины. Вокруг много крупных предметов, но малыш прибегает к тонкому и целенаправленному действию, проявляя при этом упорство, оставаясь при этом совершенно спокойным. В такие минуты лицо малыша бывает интеллектуальным, как у шахматиста, обдумывающего ход».

Громила-санитар смотрел на него с усмешкой, дескать, совсем дурак – наверное, псих-поэт.

Ночью Володя долго сидел в постели и писал в тетрадке. Он не обращал внимание, когда начал вопить и биться в бреду больной в дальнем конце палаты, рассчитанной на 16 человек.

Он писал: «Сад Рёандзи создан для созерцания. Меняя место, откуда ты созерцаешь этот сад камней, ты видишь новые сути. Ты закрепляешь в себе новое содержание, почерпнутое из меняющегося соотношения камней сада, имеющих своё имя и смысл. Один из них всегда исчезает. Напоследок окидываешь взором всю площадку (этот сад площадью всего 10х12 м) и вбираешь все его элементы в одно целое, всегда новое».

III

Его звали Шио. Он был узнаваем до невозможности. Простодушный деревенский парень.

Однажды после экзамена все вместе пошли в кино. Шла французская комедия. Шио ничего не понимал, но смеялся больше всех. Его смешило то, как смеялись другие. Получалось, что хулиганил. На нас шикала публика и требовала унять нарушителя порядка. После фильма, его пригласил зайти к себе в помещение полицейский. Некоторое время мы мялись у дверей участкового, потом туда зашёл я. "Хулиган" уже вставал со стула.

Что за фрукт? - обратился блюститель порядка ко мне, когда удалился наш товарищ.

С нами учится.

Теперь я знаю не только то, как его зовут, а ещё имена родителей, председателя колхоза, кличку любимого пса и быка-производителя в их деревне.

Он - "лимитчик".

На первом диктанте по родному языку "лимитчик" умудрился допустить 67 ошибок. Впрочем, диктант был предельно сложным, если учесть, что наименьшее количество ошибок -12 допустила одна зубрёшка, толстая девица в очках. Шио поверг в смятение и ужас лектора - пожилую женщину, "божьего одуванчика". Бедная, она не могла понять, как в студентах может ходить человек, "пишущий каракулями и с неимоверным количеством ошибок".

Наиболее "смешные" ошибки обсуждались всей общественностью. Особенно доставалось ему от "штатного остряка" - Резо.

Однажды Резо послал легковерного Шио в соседний город.

"Там открыли новый магазин американских джинсов. Магазин называется "Техас".

Шио живо отреагировал на информацию Резо. Следующим утром он направился на электричке в соседний район. Через день весь университет знал о его злоключениях.

Зачем надо было шпынять деревенского парня, никто не задавался вопросом. Но уж очень "характерным" был Шио. Мне было жаль Шио, но не мог я поступать, как некоторые сердобольные девицы. Всегда такие найдутся, они вдруг вступались за несчастного, пытались оберегать его. Я с ними внутренне солидаризовался. Как, возможно, и многие другие. Но таковы, видимо, законы коллективного жанра - обозначить "крайнего" и гонять его.

Однажды произошёл инцидент. Воспользовавшись тем, что Шио отсутствовал в аудитории, Реваз залез в его папку и извлёк оттуда тетради, обыкновенные, в 12 листов.

"Вы посмотрите - дневник. Какие утонченные запросы! Какая рефлексия!"

В этот момент вошёл Шио. Он дожёвывал пончик. Сначала показалось, что его пленило звучание таких высокопарных оценок, но, рассмотрев в руке Реваза свою тетрадь, он вдруг преобразился. Его глаза стали водянистыми, лицо разгладилось… Через минуту-другую обидчик был опрокинут наземь.

Шио проявил жестокость, которую никто не предполагал в нём. Вроде, казалось, что кончится тем, что дерущихся просто разведут. Но вдруг тело Реваза сникло, а ноги задёргались в конвульсиях. Шио душил его. Лицо было совершенно спокойным. Тут истошно завопили девушки, засуетились мужчины. Несчастного увезли на "скорой помощи". Шио увели полицейские. Один из них записал фамилии свидетелей и взял вещи Шио. Перепуганная молодёжь ещё долго оставалась в аудитории. У некоторых дрожали руки. Тут я обратил внимание на тетрадку, валявшуюся в пыли поодаль от того места. Я поднял её и положил в карман. Дома принялся за чтение. Думал, что за минут 20 пробегусь. Дескать, какие откровения она может содержать. Однако, я не предполагал, что у меня появится искушение прочесть продолжение дневника.

20 сентября.

"День опять неудачный. Реваз надоел. Все надоели, того и жди повдвоха, ушёл из общаги. Соседи по ночам постоянно выпивают и курят. А мне много читать надо. Решил снять комнату".

22 сентября.

"Амбарцум не долго со мной торговался. Я ему чачи деревенской подкинул. Добрый стал. Дал я ему задаток и пошёл в свои хоромы. Когда открыл дверь, слышу живность по разным углам "шарк-шарк". Крысы, конечно, по хвостам определил. Думаю, на вокзал вернусь ночевать. Но Амбарцум уже в магазин за закуской убежал. Стоял я во дворе и ждал. Пришёл родненький. Божился, что никаких крыс в комнате не водится. "Может ты, того?"- спросил он меня. Вошли в комнату, обшарили углы, нигде нет дыр. Всю ночь не сомкнул глаз. Чувствую, как эта сволота рядом, одна за другой вдоль плинтусов шастает".

23 сентября.

"При свете лампы читал Фолкнера "Шум и ярость". В университете все с ума посходили. Никто не знает, что первоначальное название "Звук и ярость". У Малькольма Каули вычитал. Такого фолкнероведа, небось, не знают. Кэдди, Кэдди… Жаль нет у меня сестры! Запах жимолости, тугими волнами. Кваканье молодых лягушек колокольчиками переливается. Посмотрел в сторону окна. И впрямь со всех дыр сквозит, и этот перезвон... Какая-то блядь сравнила меня с Бенджи. Еле сдержался. Но немножко посмеялся с другими, чтобы как скоты не затоптали. Но что это? Крики и вопли под окном. Двое дерутся. Как звери. У одного, видно, палка была. Один затих вдруг. А другой продолжал его палкой бить. Я кричу: "Прекрати, сука! А то я сам сейчас выйду!" Тот убежал. Как спать, когда под окном мертвец, что - конец тупика и вряд ли кто здесь скоро появится. Окно открыл, вылез. Воняло сырой гнилью. Луна стояла высоко. Тела нигде не было видно. Чертыхнулся, поссал на землю. Успокоился. Влез обратно".

24 сентября.

"Утром Амбарцум спросил меня, кого я материл ночью. Во сне, наверное, говорю. А что не слышал, что братья Т. по соседству поножовщину меж собой устроили, говорит он мне. "Но это же совсем в другой стороне", - ляпнул я. Амбарцум говорит мне: "Много читаешь!" Я ему, что электричество не жгу. "Да не в этом дело, жги сколько хочешь. Чтоб не чебурахнулся, как мой родственник. Тоже студентом был, да вот крыша поехала!"

30 сентября.

"Дафнис и Хлою" Лонга прочитал. Вспомнилась деревня, как с отцом по утру на озеро выходили на лодке ряпушку брать для городских. Из Тбилиси приезжали за 100 километров. График был, чтоб для свадеб и поминок в определённые дни запас имелся. Они про секс только говорят, стали приставать к Нике. Гнатончика, мол, не видел? Он - неженка, зубы испорченные. Очень начитанный. Я им, что пристаёте к парню. А тебе что? Я говорю, что настоящих пидаров не видели?

Кого имеешь в виду? - начали выяснять с гадким любопытством. Я только рукой махнул.

Ночью опять нашло. Слышу, как крысы хоровод водят вдоль стены. Появляются одна за другой и пропадают сквозь лаз под окном. Как ошарашенные, правильным ходом одна за другой. Как будто электродуга пошла, и они в ней напряжение поддерживают своей очумелостью. Забился я в свою кровать и думаю, если внимание привлечь, скопом по команде набросятся. Гляжу в окно, на улице луна высоко. Может, от этого у них такой психоз. Но потом слышу шарканье прекратилось. Ушли. Я заснул. Утром, как проснулся, сразу к окну бросился. Нигде никаких дыр. Снова выглянул в окно. Тупик, по бокам гнилые заборы. Тупик выходил к маленькой площади, по ней ходили люди, никто не заглядывал в тупик, будто его не было".

2 октября.

"В кино сходили. Там француз, как будто блондин и как будто высокий на экране выкаблучивался. Помню его визит в Тбилиси. Ещё в общаге смотрел. Сначала показали, как он с журналистами по-хамски обошёлся, а потом мальчонка, что с ним роль должен был играть, прямо-таки заявил, что этот француз - плохой и злой дядя. Дитё ведь больше иногда понимает. Не мог я его ужимкам после это смеяться. Только Бесо (тут я насторожился, ибо речь шла обо мне) и смешил меня, своим смехом. Как кур кудахтал. Но надо отдать ему должное, когда меня как нарушителя порядка дурак-сержант допрашивал, только он зашёл меня выручить. Манера шутить у него странная. Чуть что начинает: "А вы меня в Израиль не гоните! Здесь моя родина!" Как будто и так не ясно, что из аборигенов".

5 октября

"Опять лажанули. Послали в Мцхету за джинами. Дело не в негодяе Ревазе. Там на самом деле в еврейских лавках джины можно достать. Денег мне отец прислал. Виноград сдал. Весь день хихикали. Ночью снилось, как крысу в угол загнал. Она старая, поседевшая зад опущенный. Ощерится и в глаза бросается. Я её несколько раз веником отбил, пока позвоночник не перебил. Потом взял за хвост и из окна подальше выбросил. Руки помыл под умывальником. Наутро Амбарцум срашивает меня, мол, вид такой, будто я кого сношал или меня сношали. А ты, если хочешь, то мигом тебе устрою или то или это. Охотников на то или это и во дворе найдётся. Я ничего не понял. А он мне в спину продолжает говорить, только, мол, чачи побольше из деревни привези".

7октября.

"Только и разговоров о Фрейде. О либидо. Бесо называл её (здесь я опять поёжился) Либидо Ивановной. Кстати, всё у него от Ивана - Жизофрения Ивановна, Глупость Ивановна и т.д.

Я сам лично раз 8 выписывал в библиотеке "Тотем и табу". Столько же раз отказывали, "несмотря на уважение". На девятый раз "из уважения" мне самому позволили спуститься в подвал. Библиотекарши доверяли мне. Где ещё такого читаку найдут? Спустился я в подвал. Заветная книженция лежала не на своём номере, а рядом. Видно, лет 50 назад кто-то по ошибке положил. С тех пор книгу не могут найти, остолопы. За такую услугу мне разрешили взять книгу домой. Сижу, читаю при свете лампы. И вдруг со стороны звуки какие-то странные, вроде как голубь сладостно воркует. Я подошёл к окну. Вижу в начале тупика, на площади под фонарём подростки кучкуются. И все в мою сторону смотрят. Даже дурно стало. Тут опять голубь заворковал. Чувствую, что в темноте под окном что-то творится. Вот от тьмы отделилась фигура и направилась в сторону площади. По спине вижу, что мальчуган лет 14-15. От толпы навстречу к нему другой подросток идёт. Окунается в тьму. И опять голубь заворковал. Потом и этот мальчонка из темноты к площади направился. И тут вслед за ним толстозадая матрона с седыми волосами появляется. Еле, как утка, с ноги на ногу переваливается

Идёт шалава, деньги считает и себе в сиськи кладёт. Вот тебе и Либидо Ивановна.

Здесь кончался текст. Тетрадь тоже. Не исключено, что было продолжение. Сильно разбирало любопытство. Может быть, ещё раз меня помянет? Некоторое зазрение совести чувствовал, что это я по чужим дневникам как в душе шарю. Я начал рационализировать: тетрадь поможет следствию, человек наваждениями страдает, не поймёт крысы то ли ему снятся, то ли наяву к нему заявляются. С такого взятки гладки…

Он жил в самом конце двора. Я шёл как сквозь строй. Меня расстреливали беспардонные любопытные взгляды, зыркающие из одноэтажных строений, конурок и сараев. Женщины, увидев меня, прекращали скандалить, потом продолжали истеричные разборки. Наглые мальчишки забегали вперёд и смотрели в упор. Чернявая девица мыла грязную посуду под краном во дворе, моё появление отвлекло её, и она развела лужу. Только пьяные мужики меня не замечали. Они играли в карты. В ногах путались то кошки, то собаки, то голые младенцы. Вспугнул сонных кур. Стоял жуткий запах нужника, а по воздуху носились зелёные мухи.

Студент жил здесь, - сказал мне вонючий старик со взглядом постаревшего пьяницы. Трясущаяся рука показывала на дверь и окна, облепленные старыми газетами, вместо занавесок. За дверью было тихо и прохладно. Сбоку от входа находилась кухонка - комнатушка размером в квадратный метр. Короткий тёмный коридор упирался в старую дверь. За ней открывалась длинная, как пенал, комната… шкаф, кровать, стол стояли один за другим. Надо было бочком протискиваться мимо них, чтоб дойти до окна, мутного, с облупленными рамами. От него шёл серый свет.

Тетрадка, книги лежали на столе. Клеёнка была загажена характерным крысиным калом и запятнана следами грызунов. А сами тетрадки и книжки изгрызаны в клочья.

В одном просвещенном московском обществе я принял участие в салонной игре. По очереди назывались фразы, означающие «смерть». Запнувшийся выбывал. Мне, технарю, было трудно угнаться за филологами. Выражения типа «ушёл в мир иной», «представился», «отдать концы», «протянуть ножки», «отбросить копыта», «сыграть в ящик», «дать дуба», «почить на бозе» казались им тривиальными и они снобистски морщились. Игру продлевало обстоятельство, что компания была многонациональная и допускались переводы на русский. Но и эта поблажка не помогла мне и я долго оставался в аутсайдерах. Одна дама-лингвист записывала новые для неё обороты.

Вдруг меня осенило и я произнёс «Ке-ке». От неожиданности все смолкли. Потом спросили перевод, кое-кто засомневался, вообще слово ли это.

Та самая лингвист, что записывала, заметила: «Знаю я это ваше кавказское гортанное или фарингальное согласное». Затем без запинки и правильно произнесла на грузинском: «Бакаки цкалши кикинебс». Видимо, она - хороший специалист, подумал я. Но в свой блокнот «специалист» мою фразу не внесла. Между тем, с этим «неологизмом» связана история.

Под конец той самой игры, кто-то предложил перебрать словесные обороты, означающие «жизнь». Увы, таковых, не нашлось.

А история была такая. Был у нас в квартале Важа - местный дурачок. У него была инфатильная речь, что доставляло ему немало неприятностей. Зато кому-нибудь другому можно было «прикинуться» Важей, куролесить и, лепеча как дитя, позволять себе любые хульности. Что ни говори, такие, как Важа, нужны!

Действительно, слово «Ке-ке» означает, что кто-то умер. Однажды мужчины играли на улице в нарды, когда вдруг принесли весть, что скончался столетний дядя Вано. Возникла некоторая заминка. И тут Важа произнёс: «Вано ке-ке!». «Слово» прижилось. У нас, в одном из кварталов тбилисской Нахаловки, оно считалось интернациональным. Правда, русским произносить его было труднее из-за этого «к».

Но непочтение к смерти мстит. К этому выводу пришёл наш сосед Бежан, когда ему стало совсем плохо. Он долго корил себя за то, что злоупотреблял алкоголем. Но потом вдруг на него нашло - что он наказан.

Случилось это в тот день, когда умер Роберт, молодой парень. Тот страдал от безжалостной болезни и скончался в больнице. Соседке позвонили и сообщили о смерти Роберта. Она вышла из своих ворот на улицу и со слезами в голосе сообщила новость. В это время Бежан с другими мужчинами играл в домино. Он выигрывал и пребывал в хорошем настроении. «Роберт ке-ке!» - вырвалось неожиданно у Бежана. Но этого никто не заметил, потому что остальные мужчины всполошились и подошли к соседке. Бежан с костями домино оставался сидеть.

Через некоторое время у Бежана стала побаливать печень, пропал аппетит, появилась слабость. Он вынужден был оставить работу в таксопарке. Вдруг начал расти живот... Врачи установили - цирроз.

Он лежал в постели, когда в голову стукнуло: «Бежан ке-ке!» Стало обидно. Он позвал жену и попросил подвести его к окну посмотреть, что там на улице. Как всегда, под летний вечер мужчины играли в домино, бегали дети. Ему мерещилось непрекращающееся: «Ке-ке-ке!». Похоже, как гуси гогочут.

Другая история. Петре ненавидел своего старика-тестя. Он называл его «пердящей субстанцией». Филиппе (так звали отца жены), в свою очередь, считал зятя неудачником - «умным дураком» или «дурным умником». Тот был единственным, кто имел высшее образование из всех живущих в убане, но зарабатывал меньше шоферов, работников прилавка, которые преобладали в соседском окружении. Бесило Петре то, как Филиппе чавкал во время еды, но особенно то, как произносилось им одиозное «ке-ке». «Каркает как ворон!». Ему становилось жутко, когда представлял себе картину: он умер, а Филиппе говорит на улице: «Мой зять ке-ке!» Неужели Петре чувствовал приближение смерти? Он действительно смертельно заболел.

В то мартовское утро он сидел на скамейке в садике. Он ослаб. Сидел укутавшись в пальто. Филиппе ковырялся в земле, подкапывал виноградник. В какой-то момент Петре послышалось старческое брюзжание, дескать, у людей зятья как зятья, а ему - старику самому приходится в саду ковыряться. Больной разнервничался, в нём поднялся гнев. Он схватился за садовый нож встал, качаясь, и с воплем «ке-ке!» направился к тестю. Но не дошёл, так как споткнулся. Случилось ли это, никто не знает. Об этом рассказывал с лёгкой ухмылкой Филиппе через некоторое время, как предали земле мужа дочери.

В другой раз мне с сотрудниками довелось поехать в Мегрелию на похороны родственника нашего начальника. Мегрельцы вообще отличаются большой изобретательностью по части разных церемоний. И на этот раз нас ожидал «сюрприз». Когда мы вышли из автобуса и понурые направились к воротам, то у самого входа столкнулись с портретом пожилого мужчины в натуральный рост. С полотна на нас сурово смотрел человек в сером костюме. Его правая рука отделялась, торчала, преодолевая двухмерность изображения - ручной протез. Рядом стоящие родственники плачущим голосом (женщины голосили), рассказывали прибывающим, что покойник любил встречать гостей у самых ворот и всегда подавал им руку. Среди них находился мужчина, правый рукав костюма которого был пуст и заправлен в карман. С жутким чувством я пожал протез. Одной из сотрудниц стало дурно. Пришлось объяснять присутствовавшим, что она слабонервная... Но вот церемония закончилась. Мы вернулись с кладбища. Зашли в разбитую во дворе палатку, заставленную столами. Помянули вином усопшего. Когда мы выходили, качаясь, из палатки, увидели, как мимо нас на тележке провозили портрет. Уже без «руки». Плохо смазанные колёса издавали «ке-ке-ке».