«А покуда жива опричнина, жива и Россия. И слава Богу»

Выпуская несколько лет назад книгу «Пир», Владимир Сорокин заявил: «Больше текстов не будет!» Увы, мэтр отечественного постмодернизма не сдержал свое слово.

«Увы» — не потому, что появившиеся с тех пор его тексты хуже прежних. Сорокин настолько верен себе, своей поэтике и своему почти всегда неровному, но равно достойному литературному качеству, что нет смысла говорить о провалах, задержках и даже битвах в пути с самим собой или с кем-либо еще.

Он, как Россини, вечно тот и вечно новый, и точнее его вряд ли кто выражает сейчас наше движение во времени.

Именно это удивительное, генами определяемое созвучие его э-э… «лиры» ничего в нашей сути не меняющим переменам (что и есть стиль и дух эпохи и страны), — именно это и заставляет меня пропищать беспомощное «увы!»

Увы нам всем, — в первую очередь.

Легче всего было бы назвать последний роман Сорокина литературной пародией, — и автопародией, быть, может, в первую очередь. Здесь читатель встретит массу отсылок к нему, Сорокину любимому, к его темам и образам. В какой мере это кокетство, лукавство или литературная игра в классики с самим собой заскучавшего корифея, — судить не нам.

Рецепт Сорокина всегда очевидно прост: за основу берется некий с ходу узнаваемый читателем жанровый оселок, о который писатель и обтачивает свой очередной новый текст. В его последнем романе оселком выбран жанр исторического романа, стилизованного под ложнорусский «рапетовский» стиль.

Он, этот стиль, уютен, округл, пластичен, напевен и одуряюще фальшив. Он так походит на квас, разбавленный прокисшими «недельными» щами, что совершенно законен глубоко патриотический вопрос одного из героев: «Скажите, господа, сероводород, которым бздят наши доблестные воины, горит?» (с. 67). Хочется тотчас ответить словами другой героини, не менее политкорректными в контексте романа: «Опричнина способна творить чудеса» (с. 71).

Россия 2027 года у Сорокина жутко походит на Русь Московскую, препоясанную поясом из газетных реалий нашего времени, в которой шустрят всесильные рабы-баре-хамы-взяткодавы и взяткобралы, прикрываясь, словно хоругвью, государевой безразмерной властью. Хоругвь сия, как кровью, прошита, впрочем, шариками самой развесистой базарно-лукавой клюквы, так что и весь роман Сорокина можно было бы отнести к фельетонному жанру, в котором примененные языковые кальки «большого стиля» национального исторического романа лишь подчеркивают изжитость всех возможных «высоких» (насаждаемых как высокие) «смыслов».

Но гораздо занятней другое. Довольно искусно и почти всерьез воссозданная пластика языка в стиле «рюсс» самым наглядным образом обнажает рабскую пластику тел, уютная округлость и свойская напевность речи выдают сексуально садомазохистски окрашенную подоплеку смыслов. «В такие мгновенья все сразу видно. Ой, как видно хорошо человека русского! Лица, лица оторопевшей челяди. Простые русские лица. Люблю я смотреть на них в такие мгновенья, в момент истины. Сейчас они — зеркало» (с. 23).

Впрочем, никакого лично сорокинского открытия в этом нет. Есть только очередная констатация неподвижного факта, окаменевшего в речи и интонациях, — навсегда ль?..

Во всяком случае, весьма убедительно особенно для молодого читателя, Сорокин демонстрирует, что конкретные «смыслы» выраженные в языке, неизмеримо относительней его общего духа.

Увы.