Василий Гаврилюк (c) Рассказы

Однажды в этом мире жил зверь по имени SWEETTAIL. Точнее это был не зверь, а существо. Впрочем, нельзя с уверенностью сказать, что зверь (существо) жил, возможно, что он и сейчас где-нибудь жив, или – вполне вероятно! – он только будет жить и пока ещё его вовсе нет. Никто не знает, почему его звали вот так - SWEETTAIL – но его звали именно так. Впрочем, у нас русская книжка, так что давай переведем его на русский язык, хорошо?

Хорошо? Ведь ты же не против того, чтобы это была русская книжка, любовь моя. Это будет не книжка, это я вру тебе, опять вру. Это будет короткий рассказ про мою любовь к тебе, но ведь ты же знаешь, нельзя писать про мою любовь к тебе, нужно писать о чем-то еще, об интересном. Сказку. Поэтому я буду писать сказку.

Однажды сладкохвост ловил рыбу во фьорде. Было около семи вечера, пронизывающий ветер, серые злые волны качали лодку схадкохвоста. Он посасывал ирландский виски из маленькой серебряной фляжечки и гипнотизировал поплавок. Ни одной поклевки с самого утра! Сладкохвост сплюнул за борт и поплотнее запахнулся в плащ. И вдруг, без предупреждения, внезапно, поплавок стремительно нырнул, и леска с визгом стала сматываться с катушки – ввввззззз!!! «Черт! – возопил сладкохвост и кинулся к удочке, расплескивая виски, - черт! Вот здоровая какая!»

Сладкохвост схватил удочку и потянул рыбу. Она была огромная, гигантская. Мощные движения рыбы раскачивали лодку, опасно её креня, и сладкохвост тянул рыбу изо всех сир, скрипя зубами и пыхтя, краснея как помидор и тоненько скуля. «Р-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Б-А! – стонал сладкохвост – моя р-ы-ы-ы-ы-б-а!» Вода плескалась через борт, лодка плясала на холодных волнах и вертелась волчком. Сладкохвост тащил рыбу изо всех своих сил и кричал в серые небеса - «Господи, пожалуйста, разреши мне иметь эту рыбу, я редко просил тебя о чем-то, редко приставал со своими глупыми животными нуждами, но вот сегодня – я прошу тебя – разреши мне эту прекрасную хорошую большую рыбу».

И в этот момент леска лопнула и сладкохвост с грохотом повалился на спину, опрокинув ведро для рыбы и сломав скамеечку для задних лап. Он упал на спину и замер, тихо лёжа на дне качающейся лодки. Наступила ночь и на небе зажглись звезды, влажно блестя и подмигивая. Сладкохвост лежал на дне лодки, спокойный и мирный, ведь больше его ничего не печалило, рыба ушла. Ветер, который дул весь день, затих, и стало совсем-совсем тихо, и только было слышно, как плескались о борт волны и скрипели в уключинах безвольные весла. Лодка медленно выплывала из залива, направляясь к другим берегам, и сладкохвост, улыбаясь, уснул. Луна блестела липкой дорожкой на горизонте.

Сейчас час ночи. Ты знаешь, я тебе так и не сказал того, что я хотел сказать. Теперь уже поздно, только голубиная почта и осталась. Знаешь, смешное вот в чем. Есть правда, есть правда, которая страшна. Когда приближаешься к ней, то тебя отталкивает, и чем ближе – тем сильнее, закон Кулона. И мы были совсем близко. Потому и оттолкнуло так сильно. Нет, я не об этом. Это же не письмо. Это же рассказ. Нет, это контрабанда, это контрабанда письма тебе.

Сладкохвост проснулся далеко за полдень. Солнце болталось в зените, а точнее болталась лодка сладкохвоста, болталась на волнах и скрипела уключинами. По дну каталось пустое ведро. Сладкохвост подтянул с носу ладошку задней лапы и задумчиво ее понюхал, а затем лизнул. Подошва была шершавая и соленая, а язык теплый и мягкий. Ноге было приятно, а языку – вовсе и нет. Вот так всегда и выходит в жизни что-то вроде компромисса, серединного пути.

Сладкохвост распахнул пасть и с писком зевнул, жмурясь и слезясь на солнце, катящееся веселыми лучиками. Он засунул лапу под банку и стал там щупать. Ничего не находилось, сладкохвост возился и сопел, а потом, наконец, лапа нащупала скользкую холодную рыбу. Сладкохвост откусил от рыбы голову и задумчиво уставился в горизонт, энергично жуя и топорща усы. Полы его плаща трепетали на свежем ветру, пахнущем йодом и гнилыми водорослями, - значит, берег был близко. Если бы сладкохвост обладал чуть более острым зрением, то он бы увидал на горизонте скалистую гряду с белопенными барашками прибоя, но увы – основным органом чувств для сладкохвоста был нос, ну и конечно же чувствительные волоски на брюшке и попе.

Берег приближался, он был уже вот-вот здесь. Над лодкой сладкохвоста, вскрикнув, пролетела чайка и уронила в волны белую каплю, которую тот час же схватила рыба. Рыба, рыба. Я люблю сырую рыбу, знаешь? Очень люблю сырую рыбу. А ты, ты любишь?

Сладкохвост, чтобы не терять время зря, решил вздремнуть. Он свернулся клубком на дне лодки, посасывая свой сладкий хвост и топорща усы. Сладкохвост чем-то похож на крупного кота, а чем—то на енота, но при этом есть важные различия. Первое – у сладкохвоста сладкий хвост. Второе – сладкохвост – выдуманный зверь, а кот и енот – настоящие. Кроме этих различий сладкохвост совершенно одинаковый с котом и енотом. Ну, в общем одинаковый, в целом.

Лодка с нежным шорохом осторожно выползла на берег, волна отхлынула и – вот! – посылка доставлена. Сладкохвост повернулся с боку на бок и хвост выпал изо рта. Зверь недовольно скривил тонкие губы и стал искать выпавший хвост лапами, но хвост завалился под лавку и был временно недоступен. Сладкохвост сел на скамеечке и открыл глаза. Перед ним ввысь устремлялись огромные сосны, и в обе стороны к горизонту уходил белоснежный песчаный пляж. Прибой катал огромные шишки, упавшие с сосен, и пахло йодом и фукусами. Сладкохвост встал на задние лапы и почесал брюшко ногтем. В общем-то, он успел проголодаться, и вообще был обеденный час. Собрав удочки и ведро для рыбы сладкохвост, запахнувшись в плащ, пошлепал к лесу. Его сгорбленная фигурка мелькнула пару раз за деревьями, когда он скакал с камня на камень, и вот он пропал.

И сосны шумели, шуршали волны, катая кальку. Пахло фукусом и солью. Если нырнуть в холодную воду за морской звездой, то голову схватит обручем боли и больше ничего не будет.

Сладкохвост шел по лесу, размахивая ведром. Ручка скрипела, и сладкохвосту нравился звук. Скрип-скрип. Скрип-скрип. Существо (или – «зверь» - так тоже можно называть сладкохвоста) остановилось, чтобы поесть черники. Он встал на коленки, пачкая соком плащ и стал собирать ягоды ртом и лапами, вымазываясь в соке и урча. Хвост ходил под тканью туда-сюда, а потом вывалился в специальный хвостовой разрез и победно заболтался в воздухе, большой пушистый флаг. Сладкохвост полз по поляне, собирая ягоды, урча и жмурясь, черничины давились и прилипали к меху. Зверь дополз до края поляны и лег под деревом, свернувшись клубком. Незаметно для себя сладкохвост уснул.

Когда он проснулся, была уже ночь.

Было совершенно темно и в небе моргали звезды. Сладкохвост сладко потянулся, хрустнув суставами, и тут прямо на ухо сладкохвосту кто-то печально сказал – «добрый вечер».

«Хуясе!» - воскликнул сладкохвост и подпрыгнул вверх. Через секунду он вспомнил, что он милый сказочный зверь и поправился – «Ай!», крикнул сладкохвост, но уже без должной экспрессии.

Добрый вечер, - повторил печальный голос из темноты, - Я – Ёшкин Кот.

А я – сказал сладкохвост, осторожно протягивая в темноту лапу для рукопожатия (лапопожатия? Ну, да, скорее всего лапопожатия) – А я – сладкохвост.

Очень приятно – грустно сказал Ёшкин Кот, пожимая лапку сладкохвоста – очень приятно.

Кто-то осторожно сел рядом со сладкохвостом и обвил его пушистым хвостом за талию. Подумав немного, сладкохвост на всякий случай обвил хвостом Ёшкиного Кота тоже. Так они поседели в темноте немного. Светлячки вспыхивали в траве, в синем небе беззвучно пролетали большие черные птицы. Была полная луна. «Хотите орешков? – спросил Ёшкин Кот, - кедровые. Без соли.» Сладкохвост кивнул, и бумажный пакетик беззвучно опустился ему на колени. Сладкохвосту хотелось чем-то отблагодарить Ёшкиного Кота, и он вспомнил о фляжечке с виски. Фляжка была теплая, нагретая во внутреннем кармане плаща. Сладкохвост вытащил её, открутил пробочку тонкими пальчиками и предложил Коту.

«Благодарствую, - сказал Кот, интеллигентно беря фляжку пушистой лапой.

А потом, под утро, они заснули.

Пока они спят, я хочу рассказать тебе страшную вещь. Помнишь, как я напился пьян и стал звонить тебе, говорить, что люблю тебя? Ты сказала, что все мужчины одинаковы, они напиваются и говорят что любят. Да, так вот, страшная вещь, я не одной тебе тогда позвонил. Не только тебе. Хотя вру, просто злюсь, одной тебе, одной.

Сладкохвосту приснился ужасный кошмар. Будто бы он лежал на спине под толстым стеклом, а сверху было море. Неглубокое, метров десять, прозрачное и бескрайнее. Не было понятно, где берег, просто был обычный пол, на котором лежал сладкохвост, и дальше была прослойка воздуха, отделенная толстым стеклом от моря. Море было теплое и веселое, прозрачная вода была голубая и через нее было видно солнце. По поверхности моря бежали веселые невысокие волны, дробя солнечный диск, лучащийся через воду.

Сладкохвост лежал на спине и места было так мало, что повернуться на бок было не возможно. А сверху, над сладкохвостом, лежало огромное нечто. Оно было похоже на огромную плюшевую губку. Оно было огромное и тяжелое и оно лежало на стекле, неотрывно глядя на сладкохвоста. Впрочем, глаз у него не было, но сладкохвост как-то чувствовал этот остановившийся взгляд. На плоской стороне губки бежали увлекательные плюшевые картинки, образовывающиеся из складок. Это были веселные ушастые плюшевые зайчики. Зайчики улыбались, кивали головами, пропадали и появлялись заново, они были разноцветные – розовые, голубые, белые. Сладкохвост не мог оторвать взгляд от этой картины, и при этом он понимал, что на самом деле губка просто гипнотизирует его этими зайчиками, что она, губка, хочет продавить стекло и убить, съесть сладкохвоста, и нужно бежать. Но бежать не было сил. Сладкохвост зачарованно глядел на пляшущих добрых зайчиков, и понимал, что нужно бежать, точнее - ползти, но – куда? Но – зачем? И сладкохвост просто лежал на спине, глядя на пляшущих зайчиков.

Сладкохвост проснулся оттого, что ему стало очень жарко. Солнце нещадно грело сладкохвоста, сварившегося в плаще вкрутую.

Он сел на попу и выдохнул, – О господи, какой кошмар.

Ёшкин Кот сидел у костра на карачках и жарил на шашлык из мышей.

Какой кошмар, - повторил сладкохвост, - какой ужас. Мне приснилась огромная губка, которая хотела меня раздавить.

А! – лениво ответил Кот, поворачивая шашлык, - да, это тут всегда, на этой поляне всегда. Это не губка, это Черничный Пудинг. С зайчиками. Это всегда здесь, тут уж ничего не поделать. Привыкаешь. Хотя по началу, конечно же, неприятно очень. Вы мышей будете?

Ёшкин Кот на самом деле был слабо похож на кота. Скорее он смахивал на огромного лемура руконожку, немного, впрочем, окоченного и с кисточками на ушах. Носил он вышитую бисером красную жилетку, а усы закручивал по-гусарски вверх. Кот очень хорошо видел, замечательно всё слышал, прекрасно всё унюхивал и очень много чего знал, от чего был постоянно печален и говорил тихим немного хриплым грустным голосом. Не курил. Он даже не пил портвейна, даже по молодости.

Вот и в тот день он проснулся рано утром. Новый приятель кота (странный зверь, в плаще и с эмалированным ведром) дрых, распахнув пасть и шевеля ушами. Ёшкин осторожно высвободил хвост из-под зверя в плаще, осмотрел хвост со всех сторон (нет, не запачкался, да, лысеет, как у дедушки). Оглушительно пели птички. Солнце окрасило край горизонта в желтое, было светло. Удивительная штука – летом светлеет так рано, и если проснуться часов в шесть, то уже совсем светло. Но все еще спят, города пусты, людей нет, как будто жизнь отхлынула, или наоборот – ты забежал вперёд, в будущее и вот сейчас тебя догонит время, везде появятся люди, шум и гам, всё взорвётся голосами, а пока ты еще в этом ничейном будущем, ждешь гостей. Но Ёшкин, конечно же, не думал о подобных вещах. Он даже и не знал, кто такие люди. Хотя знал уйму всего.

Кот быстро умылся, деловито наловил мышей на завтрак. Уверенности в том, что тип в плаще будет мышей не было, но не предложить было бы не вежливо. Так что наловил две порции. Одну пожарил с черничным листом, вторую – без. На выбор.

Зверь в плаще проснулся и сомнамбулически сел на попу.

О господи, какой кошмар – сказал он, - Какой кошмар, какой ужас. Мне приснилась огромная губка, которая хотела меня раздавить.

Нуууу… - протянул Ёшкин, - это тут всегда, на этой поляне всегда. Кстати сказать, это вовсе и не губка, это Черничный Пудинг. С зайчиками. Это всегда здесь, тут уж ничего не поделать. Привыкаешь. Хотя по началу, конечно же, неприятно очень. Вы мышей будете?

Тот, который в плаще (тут Кот наконец-то вспомнил, зверя звали сладкохвост) задумчиво почесал за ухом, потом лизнул ладошку и стал расчесываться.

Мышей – мышей с удовольствием! – сказал сладкохвост.

Ёшкин сел на корточки рядом и протянул шпажку. Звери впились зубами в мышей и пару минут ели молча. Немного наевшись, Кот, аристократично отставив руку с мышиным шашлычком, начал рассказ.

Легенды – ну, скромнее – слухи таковы. Говорят, что раньше было много зла на нашем берегу, и звери много страдали, пока не пришел герой, его звали Большой-Полосатый. Большой-Полосатый бился со злом три дня и три ночи, тесня его к морю, и вот на третий день, к вечеру зло было загнано на песчаную косу, и отступать ему было некуда. И вот Большой-Полосатый уже был готов разделаться со злом навсегда, но он не знал, что зло – его нельзя совсем уничтожить, оно все равно будет, можно его передвинуть, загнать, ограничить, ввести правила, но совсем убить его нельзя. Точно то же и с добром, впрочем. Ну и вот, Большой-Полосатый согнал всё зло на косе и теснил его к морю, зло вопило и шипело, и вдруг со вспышкой пропало.

Звери думали, что зла больше нет, и его не было, его больше не было на нашем берегу. Оно было только во снах, всё зло этого мира было во снах. Мир снов стал таким же плотным, как и этот, и теперь нас всех мучают кошмары. То существо, которое ты видел сегодня ночью, это Черничный Пудинг. Он живет в море, он совсем одинокий, и он охотится на тех, кто готов, чтобы его съели. Если ты готов, то ты будешь смотреть на веселых зайчиков и никуда не убежишь, просто потому что ты готов, чтобы тебя съели.

Ёшкин замолк. Сладкохвост вытащил из кармана платок и вытер им морду. Расскажи мне про Большого-Полосатого, - попросил он.

Ёшкин Кот откинулся на спину, почесал брюхо и стал рассказывать.

Говорят, Большой-Полосатый ездит на велосипеде, и будто бы он умеет крутить педали хвостом. Впрочем, много чего говорят, и не всё это правда. Говорят, что Большой-Полосатый англичанин, и говорит со смешным акцентом и носит пенсне. Говорят, что до того, как стать героем он работал парикмахером. Говорят, его больше нет с нами. Говорят, всё будет хорошо. Ты знаешь, вот и теперь, когда мы далеко друг от друга, я вижу, я всё вижу. Это не зрение, нет, да и не телепатия. Всё проще. Просто тогда, давно, мы сверили часы, выставили время и вот мы повернулись к друг-другу спиной и пошли. И вот теперь, поглядывая на часы, я вижу - у тебя пять пополудни, ты садишься пить чай. Ты раскладываешь клетчатую скатерть на траве, проминаешь её коленями. Я вижу, как ты откидываешь волосы рукой, как ловят солнце твои часы, у тебя пять по полудни. И у меня по полудни. Я наливаю чай в кружку и я вижу.

Солнце садилось. Ветер гнал волны по полю, волны бежали из-за горизонта, волны мягко колыхавшейся травы. Из травы периодически выпрыгивали с воплем большие нелетающие петухи, выпрыгивали и падали обратно в мягко колышущуюся траву, падали неловко, ногами вверх. При падении петухи издавали глухой стук. Кроме воплей выпрыгивающих из травы петухов было слышно чей-то приглушенный, дурацкий хохот, в траве кто-то носился и кусал петухов за ноги и те выпрыгивали. Вечерело, и петухи выпрыгивали все реже и реже, уже не так высоко и кричали уже тише. Наконец, все стихло. В темноте волны с шорохом бежали по траве и в небе зажглись первые звезды.

Кто-то выполз из травы на холмик и разлегся и зевнул, болтая хвостом. Потом вылез еще кто-то и разлегся рядом.

Пушно поохотились, - сказал первый, скребя голову ногой.

Второй согласился, болтнув хвостом.

Они помолчали. Было видно, что первый выползший – это типичная енотовидная котовидность, пушной полосатый экземпляр, немного зажравшийся. Второй же участник петухоохоты был не кто иной как хороший жирноватый, пушной полосатый котт. Котт был крупный, в половину петуха, с шестью короткими лапками и длинным толстым хвостом, полосатый.

Ночь была теплой и тихой, и больше животных не было видно. Петухи уснули в траве, устав прыгать и падать. Было слышно, как они храпят в степи, невидимые в траве. Назавтра, проснувшись, они ничего не вспомнят. Это такая особенность нелетающих крупных петухов – когда они спят – они все забывают. И каждый день они просыпаются жить заново.

Когда котт проснулся, был уже давно день. Нагретый солнцем мех был прямо горячий, черные полоски особенно, котт лениво сполз (свалился) с холмика в траву и замер, прижавшись туловком к прохладной земле. В траве стоял монотонный шелест, гул, скрёб, шуршание насекомых, кто-то шурудил, бегал, носился и стрекотал. Котт лежал на прохладной земле, смежив очи и слушал. Он слышал далеко-далеко, он слышал за горизонт бескрайней степи, он слышал во все стороны сразу.

Слева, метрах в десяти, пасся петух. Он ходил в траве и рыл землю, выковыривая из нее еду. Трава смыкалась над головой петуха, и рябая тень бежала по его пестрому оперению. У петуха были длинные желтые лапы со следами вчерашних котопокусов, и большие, круглые желтые глаза, похожие на полированный орголит. В глазах не было ничего, кроме дурного удивления – как так, что это, где я, кукареку. И так каждое утро, маленький сумасшедший дом. Петух нашел еду, разгреб ее ногами и стал яростно долбить ее головой, от чего все мысли у него пропали и он долбил и долбил ее головой, и не заметил, как котт подкрался сзади, прыгнул и куснул петуха за лапу. Петух выпрыгнул из травы вверх, ослеп на секунду от солнца и упал на землю с глухим стуком.

Птица лежала на боку, вытянув лапы, и вертела головой в недоумении. Котта нигде не было. Котт ушел по своим котоделам и лишь колышущаяся трава говорила о том, что только что он был здесь. С травинки на травинку прыгали кузнечики и повисали вниз головами, медленно поводя усиками, а потом опять прыгали снова.

В мире была степь, была ночь и был день. Было солнце, были звезды, были петухи и были котты. Были котовидные енотовидности, а также были насекомые, которые скакали в траве. Больше ничего не было, а если и было, то оно было далеко-далеко и не страшно.

Котовидная енотовидность жила в норе. Нора была глубокая, и в норе было темно. Енотовидность проснулась, и в норе было так темно, что было не понять, ночь или день, было просто темно. Енотовидность лежала на брюхе и смотрела в темноту, прислушиваясь. Было тихо и черно. Вдруг что-то зашуршало в темноте (что-то в темноте всегда шуршит вдруг). Енотовидность на всякий слушай напушила хвост изо всех сил. Было тихо.

В темноте было тихо, и енотовидность лежала, прижавшись пушным брюхом к прохладной земле. Сверху росла трава, она росла корнями вниз, переплетаясь и покрывая ковром всю землю. На самом деле трава была везде, везде была одна и та же трава, и если потянуть за одну ниточку, за один корешок, то можно было распустить весь мир, как старый свитер. Енотовидность осторожно покралась к выходу, стелясь по земле и ощущая её специальной длинной пушной шорсткой на животе, ощущая каждый маленький камушек, каждый корешок, каждую персиковую косточку, забытую в норе. Надо заметить, что енотовидность, как и все енотовидности, обожала персики, хотя от персиков у нее слипалась шорстка по сему туловку (енотовидности не отличаются особой ловкостью) и приходилось долго вылизываться, а если ты все время линяешь (енотовидности всегда линяют, они просто слишком пушные), то это означает полный рот шерсти.

Полный рот шерсти – это не самое счастливое время года.

Медленно стелясь по полу, енотовидность доползла до выхода из норы и осторожно выпушила голову наружу. На улице не было ровным словом ничего занимательного и экстраординарного. Солнце висело в зените, и издалека доносился стук петухов. Енотовидность с писком зевнула и потянулась, выгнув спину (при этом она стукнулась о потолок норы - как мы говорили, енотовидности не особо ловкие пушаки) и поболтала хвостком.

Тут сверху в нору свесилась усатая морда и громко сказала:

Енотовидность вспрыгнула, стукнулась о потолок еще раз и упала в обморок от страха. Свесившая голову в нору котовидность гнусно захихикала. Котовидности всегда любили издеваться над енотовидностями. Даже в мире пушак есть место гнусному издевательству и наглым усатым мордам.

Когда енотовидность пришла в себя, был уже вечер. Дни проходили незаметно для пушаков, потому что у них все и так было хорошо. Енотовидность поскребла когтистой лапой за ухом и потянулась опять… Вечерело, петухи уже почти не стучали. В небе появились ночные бабочки, огромные, огромные. Они бессмысленно порхали в небе, мотаясь туда-сюда как на ниточках. Енотовидность, взбодрившись от прохладного вечернего воздуха и долгого сна, стала прыгать, пытаясь поймать бабочку, енотовидность даже специально разбегалась по холму и прыгала вверх. Но, как мы помним, енотовидности – не самые ловкие из пушак. Котты – они ни в пример ловчее. Вот… Енотовидность разбегалась, прыгала, переворачивалась в воздухе несколько раз и падала в траву с шорохом и писком. Потом она лежала тихонько пару минут и снова начинала охотится. Глупые бабочки даже не понимали, что на них охотятся. Енотовидность и бабочки как бы были в параллельных мирах, они как бы пролетали мимо друг друга. Разница была только в том, что енотовидность видела бабочек, а бабочки… бабочки ничего не видели. Они были слепые ночные бабочки, у них не было глаз. Для них не было мира, они просто летели, для них ничего не было.

Устав, енотовидность легла на примятую траву и стала валяться. Если что енотовидности и умеют, так это валяться. Енотовидность валялась на спине и глядела в небо. В небе летали бабочки и больше ничего не происходило. Дело в том, что пушаки и петухи не способны к полету, поэтому только бабочки. Незаметно енотовидность засплюшничала, храпя и подергивая лапами.

И приснилось ей следующее…

Тут нужно рассказать про сны пушаков подробнее. Пушакам снятся совершенно удивительные сны, удивительные тем, что они никак не связаны с их жизнью. Настолько не связанные, что не понятно, откуда они приходят, эти сны. Хотя, впрочем, оно никогда не известно – откуда они приходят, сны.

Енотовидности снилось, что она, Андрей Сергеевич Пименов, стояла на остановке и ждала автобуса. Было 6 часов утра, и в это ранее весеннее утро Андрей Сергеевич на остановке был один. Андрей Сергеевич вытряхнул из пачки беломорину, смял пятку, прикурил и глубоко затянулся, глядя на пустырь, раскинувшемуся через дорогу. Пустырю было столько же лет, сколько Пименову – 42. Как-то так вышло… Стройку начали, а потом… Андрей Сергеевич, слесарь третьего разряда, перебросил оттянувшийся портфель в другую руку и выпустил дым изо рта. Было ранее утро, и Андрея Сергеевича немного мутило от выпитого вчера и руки мелко дрожали. Беломорина потухла, и Пименов полез в карман за зажигалкой, не нашел, выматерился, поставил портфель на землю, зажал между ног, похлопал по карманам, выматерился вторично. Зажигалки не было.

На пустыре гулял маленький вихрь. Он мотал в воздухе куски целлофана, газеты, прошлогоднюю траву и прочие легкие нечистоты. Вихрь огибал растресканые бетоноконструкции с грацией балетного пидараса, и Пименова, несмотря на все проблемы с зажигалкой и потухшую беломорину, уже отдававшую во рту вчерашним бычком, несмотря на всё это – Пименова развлекало следить за вихрем. Вихрь приближался.

Пименов похлопал себя по карманам еще раз, и тут он понял - зажигалка провалилась в дырку, она за подкладкой. Андрей Сергеевич, потешно изогнувшись (со стороны - церебральный паралич в тяжелой форме) полез внутрь кармана, вот она дырка, вот она родная, рука скользнула за подкладку, и вот… и вот… он победно извлек зажигалку, радостно улыбаясь, и только тут он заметил, что вихрь незаметно подкрался и стоял прямо перед ним, раскачиваясь коброй. «Что за нахуй…»… прошептал Пименов, и через секунду он уже летел в небо, вопя и молотя руками в пустоте, через секунду енотовидность в ужасе проснулась и вскочила на лапы.

Было темно. В небе горели звезды. Рядом с енотовидностью на примятой траве аккуратно стоял оттянутый портфель из кожзама, в портфеле были: два бутерброда с вареной колбасой, бутылка портвейна и газета «Спорт».

Енотовидность осторожно понюхала портфель и отпрыгнула назад. Было тихо и в небе неподвижно висела яркая-яркая луна. Трава нежно шуршала под волнами теплого ветра и в воздухе пахло морской солью и сухой травой. Енотовидность посмотрела на небо и насторожила уши. Ничего не происходило, только шуршала трава и пахло солью.

В этот момент была енотовидность. Никакого Андрея Сергеевича не было, не было его однокомнатной квартиры на втором этаже, не было его прокуренной кухни, не было этого стола, покрытого клетчатой клеенкой, не было недопитой пивной бутылки на столе, не было липких кружков высохшего пива, не было холодильника Ока, вздрагивающего ночью и затихающего, и в тотчас же смолкает храп Андрея Сергеевича, разбуженного внезапной страшной тишиной и тут по потолку страшно ползут тени от оконной решетки, во двор въехала черная машина, в этой машине моя смерть, твоя смерть, в этой машине участковый. Нет, этого всего ужаса не было. Была степь, и пахло морской солью.

Енотовидность осторожно поскребла землю, понюхала еще раз портфель, осторожно тронула лапой. Портфель мягко завалился на бок, приглушенно звякнув-булькнув бутылкой. Ентовидность мягко отпрыгнула на резиновых лапках. Портфель лежал тихо, и енотовидность ткнула портфель лапой смелее, потом еще раз, еще и язычок пряжки со щелком выскочил, портфель распахнулся и, мягко поблескивая в липком лунном свете, бутылка портвейна выкатилась в траву.

Енотовидность бросилась было отпрыгивать, но тут замерла в изумлении, на одной лапе, полуобернувшись и прижав ручку к животу. О! Как оно блестело. Как поплыли мыльные пузырьки! О! Енотовидность осторожно понюхала бутылку, тронула лапой. Бутылка перекатилась в траве, пузырьки бежали… О! Енотовидность села на попу, напушив в сторону хвост и бесцеремонно схватила бутылку в лапы и стала вертеть, пузырьки бесились, енотовидность потрясла бутылку и заулыбалась. Пузырьки бежали к горлышку и быстро-быстро лопались, енотовидность перевернула бутылку и пузырьки побежали обратно. Енотовидность довольно помотала хвостом и подергала лапками ног. Пузырьки успокоились.

Енотовидность, сплевывая на пол, стала деловито грызть пробку, поглядывая на луну. Луна белела, потом на нее набежало фланелевое облако, потемнело и енотовидность пропала в черноте, потом облако убежало и протертая луна засияла опять и вот пробка скусилась и в горло хлынуло. Ентовоидность закашляла, прижимая к груди бутылку и выпучив глаза, хвост напушился и застучал по земле – тук-тук-тук! – тьфу! – кхэ! – все брюхо было в липком портвейне. Откашлявшись, ентовоидность отхлебнула еще и подозрительно сощурилась на горизонт. Отхлебнув еще, енотовидность откинулась на спину, и звезды побежали по кругу. Ветер гнал запах соленого моря, гнал из-за горизонта. Небо стало выцветать по краю, звезды блекли. Енотовидность отхлебнула еще, и вот далеко-далеко стукнул первый петух, потом второй, как первая капля дождя, потом вторая, потом еще, и вот петухи застучали по всей степи, часто и сильно, и енотовидность уснула.

Когда енотовидность проснулась, уже было часа два, три по полудни. Или четыре. Было то время, когда начинается конец дня, начинается начало начала конца. Енотовидность проснулась, подергала лапами и перевернулась на бок, спрятав голову в тень. Голова болела от жары, шерсть была горячая, пахло горячей сухой землей и горячей травой, воздухе стоял невыносимый вопль кузнечиков, металлоремонтная мастерская, жара, обморок.

Енотовидность отползла под дерево, в жидкую тень, свернулась клубком и стала слушать, подергивая ушами. В голове переливался кисель боли. В траве скакали кузнечики, мгновенно прыгая, цепляясь за новую травинку, повисая вниз головой, медленно поводя усиками, прыгая опять, и так везде, во все стороны была трава и в ней прыгали кузнечики, миллионы кузнечиков прыгали везде, везде висели в жаркой траве, вниз головой, горячие кузнечики висели и дышали животами… затем внезапно прыгали опять.

По липкому брюшку енотовидности забегали маленькие черные муравьи. Они быстро бегали по брюшку, возбужденно поводя усиками, и енотовидность, лежа на боку, лениво отлавливала муравьев, клала их в рот и жевала с закрытыми глазами. На морде енотовидности было страдание, она мучалась головой и было жарко. Тут енотовидность уловила шорох в траве, кто-то маленький и быстрый метнулся в траве слева направо, потом кто-то еще быстро перебежал из одного места – в другое, потом затихло, а потом кто-то опять забегал. Енотовидность насторожилась, разлепила глаза и села на попу, стряхивая с живота муравьев левой лапой, как служанка стряхивает крошки с передника – да, господин, чего изволите?

В траве носился выводок котовидок, это было очевидно. А выводок котовидок – это означает, что сна не будет. Котовидки… это такие животные, это как котты, только меньше и подвижнее (и глупее), это как котты light.

Котовидка высунулась из травы, покрутила головой и с шорохом исчезла обратно. Это было самое худшее, и енотовидность это понимала, она закрыла глаза и повалилась бессильно на землю, делать было нечего и в эту секунду кто-то потащил ее за хвост. Енотовидность выдернула хвост из лап и раздраженно зашипела. В траве пошуршали и замерли. Минуту было тихо, затем из травы высунулась лапа и стала вслепую искать хвост. Лапа безуспешно поискала, затем из травы высунулась небольшая усатая голова, напоролась на тяжелый взгляд енотовидности и смущенно убралась обратно. Пару минут было тихо, но потом кто-то из травы стал тыкать енотовидность сухой палочкой в спину, енотовидность с шипением вспрыгнула и выхватила палочку, в траве зашуршали и забегали, потом с дерева посыпались кусочки коры. На дереве сидела, раскачиваясь на тонкой ветке, небольшая котовидка и внимательно следила за развитием событий. Это было уже слишком, и енотовидность мрачно ломанулась через траву в поисках более спокойных мест для сна. Енотовидность брела, солнце, алея, садилось, и в траве носились котовидки, перебегая дорогу, обгоняя, прыгая и пища, темнело, в воздухе зашуршали первые ночные стрекозы. Енотовидность думала печальные мысли.

Енотовидность брела в темноте. Трава мягко шуршала, енотовидность брела, брела и тут она выбрела на заброшенный цементный завод. Она никогда раньше не бывала на цементном заводе… да и я тоже не был, поэтому нам обоим было интересно. Трубы цементного завода загадочно светились белым в темноте, везде были разбросаны чаны с застывшим цементом… В лужах отражалась луна, потом набегал ветер и отражение морщилось рябью, потом ветер вдруг стихал, и падала страшная пугающая тишина, от которой хотелось хлопнуть в ладони и громко говорить, хотя от звука своего голоса становилось еще страшнее, хотелось бежать и кричать, бежать, хлопать за спиной дверьми, кричать, сердце колотилось в горле, воздух резал легкие, я перепрыгнул поручни, зацепился ногой и упал, разодрав ладони и колени о застывший цемент, и вот лежу тихо и передо мной лужа, в луже отражается луна, мне больно, но зато мне не страшно, больше мне не страшно, мне совсем не страшно и я улыбаюсь, и тут я слышу, как где-то далеко звонит сигнализация и в тот же момент липкий страх сковывает тело, воздуха не хватает, я дергаюсь, и все вокруг взрывается – мигают красные лампочки, трезвонит сигнализация, лают собаки и гремят по железу сапоги, я подхватываюсь, вскакиваю и в тот же момент падаю в люк, падаю вниз…

Енотовидность осторожно понюхала лужу, отражение сморщилось… Горячий ночной воздух пах полынью и пылью цементного завода. На этом заводе когда-то давно, лет двадцать назад, работал Андрей Сергеевич. Тогда Андрей Сергеевич был молодой, и ему нравилось его тело, когда он мылся в душе после работы, ему нравилось. Ему нравилось намыливаться под мышками, ему нравилось смотреть на свои ладони, на руки, на грудь. Глядя в зеркало, Андрей Сергеевич был доволен, он свистел через зубы, он носил семейные трусы. После смены нужно было мыться, потому что цементная пыль пропитывала всё, забивалась в волосы. Хотя до конца отмыться было невозможно, в порах кожи все равно было чуть-чуть серого, и от рук пахло цементом, пылью, от Андрея Сергеевича пахло каменным гостем и свежим бетоноблоком. В тот вечер Андрей Сергеевич задержался после душа с мужиками за портвейном. Они были молодые, пилось легко, хотелось драки. Андрей вышел перекурить во двор, была ночь, и ветер, набегавший из степи, пах полынью, пах сухой травой. Ночь была как передышка, и Андрей курил, сбивая пепел о перила, пепел падал, сигарета кончалась, курилось жадно. Немного вело от портвейна, хотелось ударить и закричать, хотелось смеяться. Было хорошо, было жадно.

И тут Андрей Сергеевич заметил в темноте двора какое-то небольшое животное, животное смотрело на него, глаза животного светились в темноте, как у кошки – зеленым. У! – сказал Андрей, махнув рукой, - пшла! – ему было смешно. Он перепрыгнул через перила, ощутив всем телом свою ладность, ловкость – это было приятно – животное не шелохнулось. Андрей Сергеевич шагнул к зверю, размахивая руками, - ууу! – была ночь и на двор бетонного завода светила луна. Тени были короткие, сепиевые, Андрей Сергеевич ступил в лужу, брызги разлетелись. Животное не двигалось, не отрываясь глядя на Андрея Сергеивича, тот подходил все ближе, все медленнее, всё неувереннее. Задор и алкоголь внезапно выветрились, и молодой работник цементного завода вдруг понял, что он тут совсем один, в этом дворе, совсем один с этим странным животным которое смотрит на него и не боится.

Он остановился. Зверь смотрел на него. Андрей присел и протянул руку вперед, осторожно протянул зверю пустую ладонь, пошевелил пальцами. Енотовидность осторожно подошла и не спуская с Андрея Сергеивича глаз, понюхала ладонь. У нее был прохладный сухой нос. Андрей Сергеевич осторожно погладил животное, но то увернулось и исчезло в темноте и он остался один во дворе цементного завода, а сверху светила луна.

Тут двери распахнулись, и его окликнули – эй, ты чо там? Долго ждать? Потом захохотали, дунул ветер и ветер пах цветущим яблоневым садом, но это было секунду, а потом Андрей Сергеевич уже вернулся, он уже вернулся.

Дверь хлопнула, и вновь стало тихо, только порывами шуршал ветер и где-то вдали ржаво позвякивал колокольчик. Андрей зачем-то сел на асфальт, пождав под себя левую ногу. Асфальт был теплый, и Андрей лег на спину и стал глядеть в черный квадрат неба, а потом закрыл глаза и стал слушать. Ему вспомнилось, как он раньше – до цементного завода – жил на берегу моря, в маленьком умирающем городке на севере. Бухту звали Барахта, городок тоже звали Барахта.

В городе – впрочем, когда Андрей там жил это было скорее село – так вот, в Барахте был один магазин, был причал, были ржавые корабли, стоявшие на берегу вокруг причала. Еще в Барахте была школа, заброшенная, трехэтажная, кирпичная, на холме. Её построили так, чтобы из окон было видно город, причал, залив и железную дорогу. Теперь в школе не было окон и разломанные парты валялись на полах, дверей тоже не было, в туалетах были разбиты униназы – много-много фарфоровых осколков. На крыше школы росли березки, листва роптала на ветру нежно и убаюкивающее. Если сидеть на крыше школы, то всё видно.

Перед школой была дорожка, посыпанная гравием, дорожка вела к плацу. На плацу проходили линейки. Около школьного крыльца была доска объявлений: или гордится школа, пионеры – октябрятам, и так далее. Теперь доска проржавела и покосилась, и на ней чудом осталась одно выцветшее фото, это была девочка в октябрятском платье, парадной форме, она глядела в объектив и улыбалась. В березовой рощице, разбитой перед школой, белели скульптуры – горнист с отбитым горном, глотающий шпагу арматуры, дискобол с диском, но без головы, кидающий свой снаряд в никуда, в пустоту, в даль, в бухту, в Барахту.

Если сидеть на крыше заброшенной школы в летний день, то хорошо видно город. Вот бухта, вот причал. Рядом с причалом стоят корабли, к ним проведено электричество, потому что в них нужно жить, в них нужно жить потому, что корабли на балансе, а если они на балансе, то из бюджета платят деньги, а если платят деньги, то нужно нести вахту, посменно. Ночью иллюминаторы кораблей ярко горят, с них сидят за столами люди и пьют, особенно если зима и черно, и снега наметает с подветренной стороны до самой палубы. Но если лето, то горячее железо и облупившаяся краска. Если сидеть на крыше школы, то видно железную дорогу, она бежит мимо города, огибая его, избегая, вздуваясь вокзалом и отводным путем, на котором стоит кукушка. Когда Андрей уезжал, был конец лета, двадцатые числа августа. Он ждал свой поезд, сидя на чемодане, и вечер наливался ночной чернотой. Андрей глядел на здание вокзала с единственным горящим окошком, и хотелось остаться, хотя был билет, хотелось перейти пути и вернуться домой, потому что ключи у него были в кармане, в нагрудном кармане пиджака, теплые. Это было так просто. В закрытой квартире тикали предательски брошенные часы, там ничего еще не изменилось, еще не осело пыли на мебели, на кухне капал кран, который он обычно слушал, перед тем как уснуть. Капли за долгие годы оставили след, известковый налет, и если бы ждать дольше, сотни тысяч лет, то получился бы сталагмит, сталактит, чудо природы.

Но Андрей сидел на чемодане и ждал поезд, и вот вдалеке разгорелся огонёк. Любой текст, на самом деле, борется с самим собой, с тем, что у него, как и у жизни, есть начало и конец. Начавшись, текст узнает, что он кончится, и он пытается что-то предпринять, что-то сделать. Можно оттягивать расплату долгими томами, чтобы в конце поставить точку уже от бессилия, от отвращения к героям, ко всему написанному, изведясь в ничто, выхолостив всё, умереть дряхлым стариком в постели, умереть от усталости и отвращения. Можно запутать след лисой, сделать так, что все как бы не кончилось, отослать читателя назад, в начало, а лучше - в середину, чтобы он долго листал страницы, и пока он будет листать, он забудет, что книжка кончилась. У Андрея в чемодане было три рубашки, у одной из них уже начинал отрываться ворот и от старости просвечивали локти. Поезд промчался мимо, начал тормозить, и Андрею пришлось бежать, волоча чемодан, догонять, вскакивать на подножку, и во всей этой суете забылось, что он уезжает, что он совсем уезжает – это как ребенка отвлекают, отвлекают, а потом – ап, и готово, и совсем и не больно было, да?

Немного поплачешь, но уже как-то неуместно, по инерции.

Котт проснулся ночью от странного шума. Что-то шумело в кроне дерева, под которым в гнезде из травы спал котт. Что-то хлопало и шуршало в темноте, страшно размахивая огромными крыльями в небе. Небо было черное, крылья были черные, и они закрывали звезды, и шуршали. Кот напушился от страха, затаившись в гнезде. Этот кот был немного труслив, потому что в детстве он выпал из гнезда и теперь, в отличие ото всех прочих коттов, строил гнезда не на деревьях, а под деревьями. За это над ним насмехались все пушаки, и он жил немного один, чуть-чуть по себе. Посидев в гнезде немного, котт понял, что шуршание не пройдет, что это что-то, машущее крыльями на его дереве, само по себе не перестанет и сна не будет. От этого котт разозлился, потому что котты очень не любят, когда им не дают спать, и, гневно напушив хвост, полез по стволу вверх, цепко хватаясь всеми шестью лапками. «Я – думал котт, - сейчас я кому-то дам – думал котт, гневно болтая хвостом - по голове. Сейчас кто-то, - думал котт, цепляясь лапами и пушась, - кто-то получит!» И вот он залез на самую крону, на самый верх.

То, что шуршало, моталось вокруг веток, оказалось огромным куском целлофана. Кусок был огромный, он хлопал на ветру, как крылья гигантской летучей мыши. Котт попытался схватить целлофан ртом, но тот, хлопнув котта по морде, увернулся. Котт разозлился и прыгнул, цепляясь когтями, заматываясь в целофан, с грохотом пикируя, катаясь по траве и деря с воем задними (четырьмя) лапами.

Устав драться, котт замер. Целлофан шуршал, лежа на траве, но шуршал тише, побежденно. Котт с омерзением выбрался из-под поверженного врага, и целлофан тотчас же оторвался от земли и понесся по степи, как огромная черная птица. Котт проследил его взглядом, зашипел, проковылял к дереву, улегся в гнездо, помотал хвостом, пошипел еще раз, напушился и наконец-то уснул.

Дерево тихо роняло в темноте первые осенние листья, хотя днем еще было жарко. Котт спал, и ему приснилось…

Ему приснилось, что она, Лена Матвеева, впервые в жизни опаздывала в школу. До школы было всего-то десять минут на велосипеде, всего-то через железную дорогу переехать, на холм подняться, и вот она опаздывала. Было уже без пяти восемь, а она только завязывала шнурки, это было ужасно. Стоя на одном колене, она путалась в шнурках, искоса поглядывая на настенные часы. Секундная стрелка бежала… бежала быстро, и Лена не могла оторваться, она все смотрела на часы, путаясь в шнурках, наконец завязала, вскочила: забыла второй ботинок.

Когда она наконец-то вывела за руль велосипед из двора, когда она наконец протиснулась в калитку, когда она наконец толкнулась, прокатилась, села, крутанула педали, выровнялась рулем – уже было восемь с копейками, было уже поздно. И Лене стало как-то вдруг спокойно, стало вдруг хорошо, вдруг все вокруг стало новое, свежее. Она ехала вниз по улице, не крутя педали, и ей стало хорошо, стало интересно смотреть вокруг, стало как-то бесплатно всё и задаром, и много. В окнах домов к солнцу тянулись саженцы помидоров, пушистые и разлапистые, пахнущие, в пластмассовых стаканчиках.

Лена ехала, набирая скорость, расставив ноги в воздухе и улыбаясь, потом переехала лужу (брызги, ноги еще шире в воздухе) потом она оказалось, что она уже доехала до путей и нужно слезать и переводить велосипед в руках. Лена спрыгнула. От шпал пахло мазутом, солнце ярко светило в голубом весеннем небе, но было еще холодно. Лене было хорошо и спокойно, так хорошо, что в школу больше идти было не надо. Ей подумалось, что можно будет придумать объяснение, почему она не смогла попасть в школу, ведь, в конце концов, она же никогда не прогуливала уроки, и можно будет хорошо придумать… От этого сослагательного наклонения её мыслей Лену пробил радостный озноб, ей захотелось кричать и смеяться, все было так хорошо!

Лена перешла пути, и тут ей стало совсем понятно, что она больше не хочет сегодня в школу. А куда? Ей захотелось на причал, на причале были ржавые корабли и в отлив интересно гулять по грязи в сапогах, скрипит фукус и хрустят мидии, пахнет солью и йодом, свежей, острой гнилью, чайки кричат над головой. Лена свернула к причалу, велосипед сам катился под горку, все получалось само, просто. Это очень интересное чувство, когда само. Мы замечаем только разницу: не скорость, а ускорение, не цвет – а разницу в цвете, таков наш мир, мир первых производных. Если всё движется само, если раствориться в потоке и позволить телу гуттаперчево падать, скатываться по склону, то можно исчезнуть. И вот сейчас, когда Лена катилась на велосипеде вниз с горки, расставив ноги, когда ее клетчатое платье развевалось, звенела цепь и солнце слепило глаза, так что Лена щурилась и морщила лоб, вот и сейчас Лена почти пропала, её почти не было.

На причале, сидя в тени навеса, потрошила и солила лосося жена рыбака Анна. Она поглядывала съезжавшую вниз по улице Лену, и крупная рыбья чешуя сохла на руках, неприятно схватывая кожу… а потом чешуя отлипала и падала в пыль. В волосах у Анны тоже была чешуя, и когда она мылась вечером, чешуя забивала решетку дренажа, столь много было чешуи. В карманах была чешуя.

Андрей постоял во дворе завода еще немного, глядя на болтающуюся лампочку. Ему не хотелось возвращаться к ребятам, и он решил прогуляться по степи.

Ночью в степи ничего нет, совсем. Только ночью понимаешь, что там правда ничего нет. Нужно выйти в темноту, чувствуя травинки ногами, зайти поглубже и окажется, что все вокруг одинаково, что идти некуда, ты в самом центре. Тогда можно просто идти прямо, идти и слушать шорох. Андрей так и сделал, он шел, думая необязательные мысли, которые приходили в голову из ниоткуда и уходили никуда. Андрей остановился.

Что-то черное с шелестом налетело на Андрея, ослепило, мягко ударило. Он рванулся, сердце забилось в горле, в голове закричало, но тут целлофан с шорохом унесся прочь, и он остался один в темноте. Темнота – удивительная веешь. Если стоять под душем ночью, с выключенным светом, то можно выпасть. Ты будешь стоять один, совсем один, маленькая фигурка в разрезе спящего дома (горит три окна, нет, четыре), ты будешь стоять с открытыми глазами, машинально поливая себя горячей водой, потом ты сядешь на пол, поджав левую ногу, прислонившись к стене спиной, и открытые глаза не будут ничего видеть, и можно будет представлять себе все что угодно, придумывать себе все, потому что ничего не будет. И вот Алексей присел на землю, ощущая ладонями жесткие травинки.

В небе летел ночным рейсом издалека самолет. В самолете было светло, по салону ходили приветливые стюардессы и предлагали алкоголь и другие напитки, улыбаясь так, что можно было подумать, что они предлагают как минимум гашиш и непристойности. Незнакомые люди сидели уже несколько часов рядышком, задевая друг друга локтями и невозмутимо делая вид, что ничего не произошло, и вот сейчас они ели пластиковыми вилочками ужин. На листовках по технике безопасности все было очень удачно: дышите спокойно и направляйтесь к выходу. Или: сначала наденьте маску на ребенка, а затем на себя. Всех спасли. Вот они летели, и самолет празднично светился в небе, а если смотреть в иллюминатор, то внизу было темно, и только россыпь огоньков города мерцала углями непотушенного костра, который стал разгораться от ночного ветра, и вот уже совсем скоро вся степь заполыхает, забьется в горячечном бреду ночного пожара, скарлатина, ветрянка.

Интересно – если ехать на велосипеде, то люди движутся либо с тобой, либо ты их обгоняешь. В любом случае – ты с людьми, вы все же вместе, вселенная схлопывается. Если же ходить, то видно, что каждый человек сам по себе и уходит, все растворяются в горизонте, сворачивают за угол навсегда. Так, глядя с разных точек, люди получаются совсем разные, и надежда либо есть – либо её нет.

У каждого человека есть тот слой, тот кусок, в котором мы все прекрасны и все мы родные. Есть тот узкий слой, в котором не так уж много разных слов, и их узнаешь сразу – и я, и я такой, и у меня, и моё тоже! В этом слое мы все прекрасны, и этот слой совершенно отделен от остальной нашей жизни… точнее не так. Он с ней связан, но он её не определяет от начала и до конца, это как из одних и тех же нот можно сложить совсем разные вещи. Проще говоря – да, я пишу про прекрасные вещи, которые есть у тебя и меня, но завтра ты убьешь меня, а я отрежу тебе голову, но мы оба прекрасны и мы родные. В том самом узком слое – мы всегда родные и мы всегда прекрасны, но завтра я отрежу тебе голову, а ты убьешь меня.

Лена съезжала на велосипеде с горки вниз, разгоняясь, и вот уже под колёсами застучали доски причала, девушка нажала на тормоз, но ничего не произошло, велосипед несся вперед, она нажала сильнее, вильнула рулем, пронеслась мимо жены рыбака Анны и вылетела с причала в море, брызги взлетели вверх и она стала медленно тонуть в прозрачной воде сидя на велосипеде, пуская пузыри изо рта и медленно крутя педали. Вода была совсем прозрачная, и было далеко видно, вые было видно очень хорошо. Стая мелких полосатых рыбок бросилась врассыпную, и вот велосипед коснулся дна колёсами, подняв облачко ила. Лена сидела на велосипеде, прочно вцепившись в руль, костяшки побелели. Девушка медленно ехала по морскому дну, её волосы развевались в воде, как у медузы горгоны, она была прекрасна. Лена осторожно крутанула педали, и велосипед поехал быстрее, над головой колыхалось сверкающее небо и солнце катилось лучиками быстро-быстро.

Лена ехала вниз, она катилась по дну все быстрее и быстрее, набирая скорость и подпрыгивая на кочках. Цепочки мелких пузырьков тянулись от её волос вверх, и она поняла, что в школу ей больше ни надо никогда, от чего девушке стало совсем весело. Учебники размокли в ранце, и Лена, держась за руль одной рукой, сняла ранец, отщелкнула язычок застежки и книги, плавно колыхаясь страницами, поплыли вверх, как чудесные рыбы: поджарый русский язык, толстая неповоротливая хрестоматия русской литературы с цветной вкладкой картин великих художников, история в твердом переплете. Смешно, но дневник в тот день Лена забыла дома, на столе, вот он там и лежал, на солнце, рядом со граненым стаканом, бросавшим на стол переливчатый отсвет. Муха билась в форточку, хотя створки окна были от крыты: совсем как Лена Матвеева раньше, когда она ходила в школу, не зная того, что она не просто девочка, а велорусалка.

Когда Анна подбежала к краю причала, волны уже разгладились. На дне ничего не было, кроме следа велосипеда. Но его Анна, увы, ну разглядела.

И вот опять потянуло, дернуло, потащило, а затем леска опять ослабла. Стало опять как было.

Моросящий дождь наполнял озеро равномерным шорохом капель. Лодка мягко покачивалась на длинных волнах. Раннее утро затягивалось и берега не было видно в тумане.

Варя сжимала в руках удилище. Она лежала на дне лодки, в натекающей через щели воде и сжимала замерзшими, морщинистыми и нежными от воды руками пробковую рукоять своей удочки. Девушка поймала рыбу ещё ночью, и вот наступало туманное, влажное утро следующего дня и она не знала, что ей делать с рыбой дальше. Опять дернуло, потащило вбок, лодка плавно качнулась, разворачиваясь носом. Варя крепче вцепилась в удочку и закрыла глаза, лежа на дне лодки.

Опять ослабло, леска провисла. Это была прочная леска, самая прочная леска. Варя лежала на дне и думала про свою рыбу – как она там, в воде? Как она там, в темной воде, такая невидимая, такая её? Рыба была рядом, у Вари было всего сколько-то метров лески, и рыба не могла быть далеко. Теперь рыба всегда была рядом, хотя и не видная.