going-out
http://going-out.livejournal.com/
Девяносто прощальных вспышек из забытой страны
Предисловие от английского читателя и кое-что от меня
"...Девяносто прощальных вспышек из забытой страны... Сто одна тысяча слов, не всегда в корректном английском... Я случайно наткнулся на эту рукопись и такой же, как вы, средний человек с улицы, я смеялся здесь и плакал там над ней. Поэтому я думаю, вы будете делать то же самое.
Что-то из этой книги для десятилетних детей. Что-то из нее для любителей мягкого порно. Те, кто задумываются о смерти и ужасно озабочены тем, что ожидает нас “там” - ваше дело, верить этой книге или нет, но на всякий случай загляните в нее, загляните! В целом эта книга - для большинства из нас, взрослых мужчин и женщин, которые, подобно мне, сыты по горло повседневной рутиной нашего бытия. Хотя бы для забавы, давайте нырнем в эту чужую, изумляющую жизнь! В этой книге есть все - слезы, смех, секс, жестокость, военно-промышленный комплекс, какие-то запредельные вещи, КГБ, “рассказы в рассказах” и белые стихи.
Еще там есть эпиграф:
“Стократ благороднее тот,
кто не скажет при блеске молний:
'Вот она - наша жизнь!’”
Японский поэт Басе в семнадцатом веке сказал эти слова. Дзенский дух, по-моему, он утонул, когда пьяный пытался ведром зачерпнуть луну в озере. Он был бы доволен автором этой книги, я полагаю.
Ни на кого не похожий, недрессированный, словно полярный медведь, он - этот автор - не столько говорит о молниях, вспыхивающих вокруг нас, как демонстрирует их. В конце концов, даже если одна из них ударит слишком близко к вам, вы имеете право в любую минуту зажмуриться и воскликнуть: “Черт бы его побрал, этого человека!”
А это я уже добавил от себя:
Тебе посвящаются, жизнь,
сто строчек последней недели:
уж все мы глаза проглядели -
когда ты ударишь, скажи?
Не выпить нам, не закурить -
мордастым твоим запевалам:
должны мы - ни много ни мало -
хоть в слове тебя повторить.
...И черные камни - у ног,
и синее небо - в Начале,
и красная дрожь иван-чая -
как будто последний звонок.
Сейчас Небеса разведут
и выпустят нас на арену -
нам лучше ослепнуть, наверно,
на эти пятнадцать минут...
Мой дед по материнской линии был незаконный сын известного польского графа (полторы колонки в словаре Брокгауза). Граф дал моему деду образование, выстроил в России деревенскую школу, принял на себя текущие расходы и назначил своего незаконного сына ее директором. В 1914, когда моему деду было сорок, он женился на учительнице из этой школы - моей бабушке. Она происходила из соседней крестьянской семьи, и ей было шестнадцать.
Они жили на западе России, в Смоленской области - предельной точке, где Наполеоновская армия еще надеялась победить. Там были холодные зимы и жаркие лета и щедрая земля. Мой дед разбил большой сад. В том саду были пруды с зеркальными карпами, и шестьдесят ульев, и двадцать шесть яблонь, и вишни служили забором. Когда все эти деревья цвели, это было прекрасно..
В этом хозяйстве были корова-медалистка, дающая ежедневно по тридцать три литра молока, и лошади, одна из которых случайно убила пятого дедушкиного ребенка. И даже несмотря на это там была уверенность в завтрашнем дне.
В то время еще не исчезли особые люди в России, которые называли себя “Народники”. Народники чувствовали свою вину перед народом из-за их собственного хорошего образования и материального благополучия. Они старались загладить эту свою вину. Под народом они понимали только крестьян. Они полагали, что из всех Русских людей только крестьяне не испорчены обществом и только крестьяне сохранили лучшие черты Русского человека. Знаменитый писатель, граф Лев Толстой, был их духовный вождь. Он хотел быть похожим на крестьян и поэтому отказывался есть мясо. В своем огромном имении он ходил босой и дважды в неделю вставал за плуг. Мой дед переписываался с ним и пропагандировал его идеи.
Он старался помогать крестьянам. Он часто оплачивал их лечение, давал им бесплатное молоко для их детей, саженцы из своего сада и одалживал им своего дорогого жеребца-производителя. На школьном чердаке он поставил телескоп и читал крестьянам лекции по астрономии, с чаем и пирогами. Эти лекции были достаточно интересные и на них всегда присутствовало много народа.
Советская Власть сначала почти не затронула жизнь его семьи, только в школе к портретам Толстого и Менделеева добавились портреты Ленина и Сталина. Все продолжало идти прекрасно до 1937 года, когда один из тех крестьян, кто слушал лекции по астрономии, написал письмо в КГБ (тогда это называлось ГПУ). В письме говорилось, что кто-то в этой школе выколол глаза на каких-то портретах Сталина. За такое мрачное преступление мой дед был арестован, объявлен Врагом Народа (был такой официальный термин) и расстрелян в двадцать четыре часа.
Меня позабудет дорога
за несколько пасмурных дней -
останется только морока
с моими следами на ней.
Останется черная пашня,
вороний отчаянный крик,
бутылка с кефиром вчерашним,
да хитрый и вечный старик...
Я врал вам ни толсто ни тонко,
сейчас я - такое! - совру:
останется женщина только -
струной на осеннем ветру.
Вероятно, можно поднять какие-нибудь специальные архивы и выяснить куда - вверх или вниз - повели его для расстрела, и сколько ступенек было в той лестнице, и какая стена - кирпичная или бетонная - встала позади него, и о птице - свистнула ли она ему напоследок. Но мы никогда не узнаем, о чем он думал в свои последние минуты: вспоминал ли он своих пятерых детей, или своего великого гуру, или крестьян, которых он угощал пирогами на школьном чердаке.
Я не знаю, как мой дед выглядел, но я хорошо помню деталь этого телескопа. Она долго валялась в нашей ленинградской квартире, пока какой-то чудак не выменял ее за кусок хлеба на блокадном черном рынке. В то время мне было жалко отдавать эту деталь, потому что я собирался достроить телескоп, чтобы увидеть моего деда на Луне. Сейчас мне хочется верить, что именно эта штуковина спасла мою маму, бабушку и меня от голодной смерти, хотя я понимаю, что такая идея - скорее поэтическая.
Мой отец - высокий блондин с пронзительными голубыми глазами и еврейской фамилией - в 1924 году приехал в Ленинград откуда-то с юга России с великой надеждой найти работу - любую работу. Даже в свои шестнадцать он почти не умел читать по-русски. Так случилось, что он познакомился с двоюродным братом моей бабушки, который работал директором маленькой верфи.
Этот директор полюбил моего отца, принял его к себе на работу и ввел его в свою семью. Мой отец был определенно талантливым человеком, потому что за следующие десять лет он овладел шестью европейскими языками (не считая русского) и закончил институт по истории искусств. Скоро он сделался ответственным работником, которому Советская Власть предоставила автомобиль с шофером - редкое в те дни явление. Он работал с иностранными делегациями.
Когда в 1934 моя мама приехала в Ленинград изучать иностранные языки, директор верфи познакомил ее с моим отцом. В 1935 они поженились, хотя родители моего отца возражали против этого брака и даже не приехали на свадьбу, потому что моя мама не была религиозной. В следующем году я родился.
Вот - небо, в которое ночью гляжу,
вот - город, в котором по кругу хожу:
работа, забота, суббота,
и снова работа, забота...
Но как ни крути, не проходит и дня,
чтоб с этой цепи не спускали меня,
и я ради тонких тетрадок
привычный ломаю порядок:
беспечно в седое окно подышу
и все, что увижу, в тетрадь запишу -
к примеру, слепого еврея,
играющего в лотерею.
Тетрадок моих удивителен мир -
как фокусника злополучный цилиндр:
предмет, что туда попадает,
навек для меня пропадает!
Как будут тетрадки доверху полны,
не станет ни звезд, ни домов, ни Луны,
ни шахматной тонкой забавы,
ни дворничихи тети Клавы...
Закрою тетрадки - напрасен был труд:
обратно по жизни фигурки бегут,
как будто бы так им и надо -
от морга до детского сада.
Мой отец любил мою маму, но бывал дома редко. Он часто ездил в командировки по разным европейским странам и из каждой командировки привозил моей маме дорогие подарки - драгоценности, одежду, хрусталь и фарфор. В то время мало людей выезжало за границу, поэтому иностранные вещи были редкостью.
Летом 1936 мои родители и я жили у моего деда. Было подозрение, что у отца начинается туберкулез, и мой дед лечил его, используя народные средства - мед, растопленный с собачьим салом. Должно быть, эти средства помогли моему отцу, потому что впоследствии он никогда не жаловался на его легкие.
Там были какие-то особенные груши, в саду моего деда. Они были похожи на желтые граненые стаканы. Через них можно было видеть небо и солнце. Они были очень сладкие и сочные и, падая на землю, расплескивались в маленькие ароматные лужицы. Большая ветвь с этими грушами входила прямо в окно спальни моих родителей, и отец шутил, что они живут подобно Адаму и Еве в раю.
Он принял расстрел моего деда очень близко к сердцу, сделался мрачный и задумчивый, а потом отослал мою маму на семь дней в какой-то дом отдыха.
Когда моя мама вернулась из этого дома отдыха, отца не было в квартире, а на столе лежала газета с типичным для того времени объявлением. Я не сохранил газету, поэтому приведу это объявление по памяти. “Я (моего отца фамилия, имя, отчество) прошу считать мой брак с дочерью Врага Народа (имя, отчество и девичья фамилия моей мамы) недействительным. Обязуюсь не иметь никаких сношений с вышеупомянутой дочерью Врага Народа и ее семьей.”
Это был способ развода, специально разработанный Советской Властью для подобных случаев. В то время тысячи людей стояли в очереди, чтобы дать подобные объявления, поэтому моему отцу, наверное, пришлось как следует поработать, чтобы успеть опубликовать его к нужному времени, до возвращения моей мамы.
Кроме того, все подарки, которые отец привозил моей маме, исчезли.
Сменю квартиру на кварталы,
пойду, как в дым пороховой,
туда, где снег чернеет талый -
бряцать и плакать про кого? -
нибудь.
В манере сироты
он из бумажной пустоты
возникнет и протянет руки -
косые палочки свои,
чтоб хлеб жевать без поз и трюков,
лишь крупной солью посолив...
Моя мама обычно уходила на работу рано утром и возвращалась поздно вечером. Она работала почти каждую субботу и воскресенье, и я почти не видел ее. Поэтому я был в восторге, когда однажды она сказала, что в следующий выходной мы поедем в Петергоф - прекрасное место под Ленинградом. Естественно, я не мог дождаться этого дня. И этот день настал. Погода была удивительной. Моя бабушка, мама и я были счастливы - мы так редко покидали нашу квартиру.
До Петергофа мы добирались пароходом почти два часа. Небо было синее, и море было зеленое, и чайки кружили вокруг нас. Они делали все, что они хотели, и в первый раз в моей жизни я ощутил счастье от чьей-то, чужой свободы - на самом деле там было целых две свободы: малая трехмерная свобода птиц не мешала огромной, неизмеримой свободе неба, в котором эти чайки не оставляли никакого следа. Если бы я мог выбирать, я хотел бы стать небом.
Иногда чайки, устанавливая крылья вертикально, падали вниз, тогда они были похожи на бомбардировщики, которые я видел в кино. На палубе было много людей - в основном, девушки и молодые солдаты. Они пели и танцевали.
Петергоф оказался фантастическим местом! Там были дворцы русских царей - их летняя резиденция. Лучшие архитекторы Европы построили эти дворцы, и разбили прекрасные сады, и соорудили удивительные фонтаны, похожие на версальские, но гораздо, гораздо богаче, потому что русские цари были богатейшими людьми в мире.
Каждая комната в этих дворцах выглядела, как сказочная страна, и знаменитый золотой фонтан “Самсон, раздирающий львиную пасть” бил выше солнца, и моя мама была рядом со мной. Это был действительно счастливый день!
Вдруг все люди схватили своих детей и побежали куда-то. Мои мама и бабушка сделали то же самое. Мы прибежали на какую-то площадь, она была переполнена народом. Все молчали, говорил только большой черный громкоговоритель. Голос, который шел оттуда, заметно заикался, и мне казалось смешным, что такая большая толпа так внимательно слушает этого заику. Я сам заикался и понимал - как скучно слушать меня любому нормальному человеку.
Когда громкоговоритель замолчал, я спросил маму - кто говорил оттуда и что случилось. Мама сказала, что Министр Молотов объявил о том, что Германия начала войну с нами. Мне было пять лет, и это было 22 июня 1941 года.
Позже пошли слухи, что Молотов держал речь перед всеми советскими людьми, потому что Сталин был так потрясен войной, что спрятался куда-то и его три дня не могли найти. Если это правда, я его вполне понимаю - единственный человек, которому он доверял - Гитлер - устроил ему такую подлянку.
Очень скоро фашисты захватили Петергоф. Почти все ценные вещи были вывезены в Германию. В знаменитых дворцах были устроены конюшни и казармы. Солдаты и лошади мочились на узорчатые полы. Петергоф был разрушен до основания.
После войны Петергоф был восстановлен, но я никогда больше не был там после этого долгожданного дня. И не собираюсь.
Я помылся перед сном и собрался лечь в кровать.
- Что это у тебя? - моя мама провела пальцем по моей груди. - Как ты это сделал? Зачем?
- Зачем... - откликнулся я, словно эхо, но без ее вопросительной интонации. Мне было пять и с недавнего времени мне стало нравиться повторять последние слова собеседника. Иногда, когда я делал это, они теряли свой смысл, эти пустые слова, становясь частью моей жизни, подобно шуму дождя или стрекотанию кузнечика. Тогда мне было легко и приятно, не думая ни о чем, исчезать из этого трудного, неправильного мира, превращаясь во все, растекаясь повсюду, словно небо или вода. Но все равно мне всегда чего-то недоставало для того, чтобы исчезнуть навсегда.
- Я говорю - что это у тебя? - уже раздраженно спросила моя мама снова. - Посмотри на себя в зеркало!
Я не верил зеркалам и боялся смотреть в них. Почему взрослые решили, что какой-то мальчик, нарисованный этой блестящей холодной доской, всегда одинаковый, есть я? Я совсем не он, ничуть! Я всегда разный! Я хорошо помнил, как я был огромной прекрасной собакой с белыми клыками, холодным носом и обжигающим дыханием. Я хорошо помнил, как я был одуванчиком. Если зеркало действительно показывает меня, то там должен быть этот веселый полет в громе и ветре! Где он? Почему его нет в зеркале? Я был лошадью, и в то же самое время я был мухами над ней, и мягкой, пыльной дорогой, и кнутом - тоже... И этот дядька в булочной... Я стеснялся смотреть в лицо взрослым, но он, доставая из кармана деньги, выронил ключи, я поднял их, подал ему, мы с ним встретились глазами - и я потерялся, не смог сказать где я, а где он... И цветы в букете... Иногда я становился цветком среди них, тогда я много узнавал про моих соседей - иные из них мне нравились, а другие - нет...
И это стекло... Час назад мы клеили кресты на оконные стекла. Вчера к нам зашел дворник и сказал, что Советская Власть велела вырезать из газет широкие косые кресты и наклеить их на окна. Тогда при бомбежке эти кресты, может быть, удержат на себе осколки стекол, и стекла не разлетятся по комнате и не поранят нас.
Мама была на работе, а мы с бабушкой клеили эти кресты, и я стал стеклом - это никогда не зависело от меня, кем я вдруг становлюсь. Я был прозрачный и благодарный, потому что меня любили и заботились обо мне. Внутри меня было две трещины, и я показывал бабушке, куда лучше наклеить кресты, так чтобы они
скрепили эти трещины, но она не поверила мне и наклеила их совершенно в другое место...
Я подошел к зеркалу. На моей груди от плечей до живота явственно белел этот широкий косой крест.
- Я был стеклом, - сказал я маме. - Вот крест и остался на мне.
- О господи, - сказала моя мама. - Этого нам только нехватало...
Назавтра во дворе ко мне подошла эта девочка. Она жила в квартире под нами, и ей тоже было лет пять или шесть.
Когда я смотрел на нее, мне казалось, что если бы я смог слиться с ней, стать с ней одним неразличимым целым, я наконец исчез бы навсегда и что-то очень хорошее случилось бы с нами обоими и с целым миром. Но я понимал, что этого никогда не будет.
- Спорим на американку! - сказала она мне. - Я уже у всех мальчиков во дворе выиграла американку! Ты тоже будешь моим рабом!
Это был серьезный спор - проигравший должен был исполнить двадцать четыре желания выигравшего, по сути становился его рабом.
- Рабом! - согласился я.
Мы взялись за руки и вместе потрясли их. Спор был юридически оформлен. Что-то ушло из окружающего нас воздуха, мне стало скучно.
- А на что мы будем спорить? - спросил я почти равнодушно.
- Что ты не спрыгнешь с крыши, - сказала она.
- С крыши...- повторил я.
- Вот я и выиграла! - закричала она. - Я у всех выигрываю!
- Где ты хочешь стоять, когда я буду прыгать? - спросил я ее. - Наверху или внизу?
Она вытаращила глаза.
- Не знаю... Я никогда не думала... Наверху. Оттуда лучше видно, - сказала она.
- Тогда пойдем со мной на чердак, - сказал я, еще не зная - прыгну я или нет.
Я часто бывал на этом чердаке, помогая бабушке развешивать и снимать белье после стирки. Вот и сегодня бабушка попросила меня снять мои трусы и рубашки, и сейчас ключ от чердака висел на моем ремне.
Мы с ней поднялись на восьмой этаж, и тяжелая железная дверь, не скрипнув, закрылась за нами. На дворе солнце было повсюду, и мы как бы не замечали его, а здесь оно било из узких окон, и сухая пыль неподвижно висела в его слепящих лучах.
“Когда я прыгну, я стану пылинкой и никогда не упаду вниз,” подумал я.
Она, всегда веселая во дворе, здесь притихла и выглядела испуганно. Я никогда не видел ее такой.
Везде стояли бочки с песком и когда мы переходили из тени в свет, лопаты рядом с этими бочками покачивались, будто живые - взрослые готовились тушить немецкие зажигательные бомбы.
- Я не хочу идти дальше, я хочу вниз, - сказала она.
- Потерпи, - ответил я. - Осталось недолго.
Она заплакала.
Мы стояли возле слухового окна. Рамы были закрыты на замок, я поднял валявшийся кирпич и разбил стекла, подложил несколько кирпичей под ноги и вылез на крышу.
После трудностей с окном было очень легко идти по этой крыше, почти плоской, вокруг были только я и небо и небывалый восторг охватил меня. Я совсем забыл об этой девочке.
Дойдя до перил, я заглянул вниз, засмеялся и стал перелезать через перила. Я спешил прыгнуть, чтобы стать легким и танцующим, словно пылинка, в этом пустом и свободном мире и остаться таким навсегда. Но перила были слишком высокие для меня и перелезть через них было трудно.
Наконец я перелез через эти перила и шагнул к краю. Мне оставалось еще три или четыре шага, и теперь я не спешил их сделать, чтобы насладиться этой минутой сполна.
Вдруг кто-то схватил меня сзади за штаны и поднял на воздух. Я полетел спиной вперед обратно через перила. Мои штаны разорвались, и я упал к ногам этого кого-то. Это был отец девочки.
Не видя людей долгое время, я уже забыл, как они выглядят, поэтому его вид показался мне странным и смехотворным - всклокоченные волосы и потный лоб и трясущиеся как будто от жадности руки.
Собственно говоря, этот рассказ лучше было бы закончить гораздо раньше, или может быть не писать его вовсе. Я только смею сказать, что эта пустота и небо вокруг меня были самым ярким воспоминанием во всей моей жизни, нескладной и, как я понимаю все больше и больше, во многом выдуманной неизвестно кем.
Его звали Николай. Он родился в Республике немцев Поволжья - была такая маленькая административная единица в СССР. Сталин подозревал этих людей в симпатиях Гитлеру, поэтому он расформировал эту Республику и переселил ее жителей в Казахстан.
Николай улучшил свою немецкую фамилию добавлением русского окончания “ов”. Этим простым способом он избежал репрессий и остался полноправным советским гражданином. На второй день войны он был мобилизован как танковый офицер и получил свою форму и личное оружие.
Он любил младшую дочь моей бабушки, которая к тому времени закончила текстильный техникум и работала далеко от Ленинграда. Несмотря на то, что она была скорее равнодушна к нему, ему нравилась вся наша семья, и за четыре часа до отправки к месту назначения он забежал к нам попрощаться с моей мамой и бабушкой.
Кроме того, он принес свою диссертацию по химии. Чтобы закончить ее, он работал над ней три последние ночи. Может быть, сказал он, наша семья постарается сохранить эту диссертацию. На самом деле, он сказал, это не имеет значения - сохраним мы ее или нет. В любом случае, он совершенно одинокий человек и у него нет другого места, куда ее отнести.
Моя мама была на работе, но моя бабушка обняла его и сказала, что, конечно, они сохранят ее, если только они выживут. Потом она предложила ему немного отдохнуть. Он снял сапоги, отстегнул портупею с кобурой, повесил ее на стул, лег на диван и сразу же захрапел. Моя бабушка велела мне не шуметь в комнате, а еще лучше - идти во двор, а сама она ушла на кухню. Этот двор соединял две шумные улицы, там всегда было много женщин и детей, поэтому наши родители не боялись каких-нибудь несчастных случаев.
Я был нормальный ребенок, подобный всем другим, понимал, что моя мама и бабушка тяжело работают, и старался не причинять им особых хлопот. Но на этот раз все выглядело, как будто кто-то управлял мною. Я одел фуражку Николая на свою голову, взял его портупею с пистолетом, вышел из квартиры и начал спускаться по лестнице. Фуражка то и дело соскальзывала мне на глаза, портупея с пистолетом была очень тяжелая и неудобная, и я обливался потом. Вдобавок, я начал сознавать, что против моего желания, я делаю что-то абсолютно недопустимое. Мне казалось, что я сплю и вижу сон.
Я вышел из парадной. Большой парень, лет пятнадцати, которого я никогда не видел раньше, подошел ко мне.
- Ну и обалденная фуражка у тебя, где ты ее взял? - спросил он.
Мой сон должен был продолжаться, поэтому я сказал ему, что это моего отца фуражка.
- Он позволяет тебе играть с ней, скажешь нет?
- Конечно!
- Зуб даю, он разрешит тебе дать ее кому-нибудь другому поиграть!
- Запросто! - Я уже понимал, что сейчас произойдет что-то непоправимое, но я все равно снял фуражку с моей головы и дал ее ему. Он взял фуражку, но не спешил уходить.
- Как насчет пистоля?
Я не боялся его, это было совершенно другое чувство. Я спокойно отдал ему портупею и вздохнул с облегчением. Это было все!
- Я верну все через час. Какая у тебя квартира?
Я сказал ему. Он свистнул и побежал через двор на главную улицу. В это время открылось наше окно на пятом этаже и бабушка странным голосом потребовала, чтобы я немедленно шел домой. С легким сердцем я стал подниматься по лестнице - мой сон продолжался.
Они ждали меня...
- Где пистолет? - Про фуражку Николай даже не вспомнил.
Я рассказал им все. Как раз в этот момент пришла моя мама. Они схватили меня, и мы побежали искать этого парня. Естественно, его и след простыл. Мы вернулись в квартиру и сидели молча.
- Что будет? - спросила моя бабушка.
- Ничего, кроме похоронной команды, - ответил Николай. - Или штрафной батальон - это хуже. Мне нужно написать кой-какие письма. - Он сел за стол, обхватив голову руками. Никто не глядел на меня.
- Что вы расстраиваетесь! - я сказал. - Разве он не обещал вернуть все через час? Сколько прошло?
Я был совершенно спокоен, потому что это был момент истины, и кто-то, управляющий мной, ясно видел, что все кончится хорошо. Никто из людей, сидящих в этой комнате, не умрет насильственной смертью, Николай вернется с войны инвалидом, защитит диссертацию и женится на моей тете. Этот кто-то знал много других вещей, но никто не спрашивал о них, поэтому он молчал.
Когда раздался звонок и я услышал голос того парня, я скорее был опечален, потому что понимал - этот невостребованный кто-то покидает меня навсегда и никогда больше не вернется.
Сейчас я часто думаю о могуществе этого кого-то, который наверняка приходил не только ко мне, но и к другим детям тоже, и я стараюсь не винить детей за их неожиданные сумасбродные поступки, хотя это плохо получается у меня, впрочем, как и у любого другого выросшего.
Как будто катят бочки - с трудом, но от души,
мои рисуют дочки, трещат карандаши.
Являются бумаге подарки бытия -
дома, деревья, флаги, простая жизнь моя.
А я - такой веселый: небритая губа,
ушами выше школы и с носом, как труба,
но все же мне годится в оранжевом луче
сиреневая птица на бронзовом плече.
Возможно, это - милость, возможно, в этом - суть...
Рисуй меня громилой, посмешищем рисуй!
Рисуй меня рогатым - руками в облаках,
рисуй меня богатым - с деньгами на боках!
Собака - голубая, морковная - звезда...
А жизнь - она какая? Она - ненавсегда...
И если я - букашка - не выдержу, помру,
Останется бумажка на солнечном ветру,
где буду я счастливый - зеленый, словно клен,
не нашей как бы силой навек запечатлен.
- Присядем на минутку перед дальней дорогой! - сказала моя бабушка, и четверо из нас присели на наши чемоданы, а огромная собака присела на свои задние лапы. Олег с его братьями уже был на фронте, Ольга с ее ребенком были эвакуирована в Новосибирск, поэтому никто кроме странного человека с чердака и его собаки не пришел провожать нас на поезд.
Это было достаточно трудно - уехать из Ленинграда. Немцы были рядом, и каждый человек хотел как можно скорее отправить своих детей и стариков как можно дальше. Однако Советская Власть придумала свой план, который предусматривал эвакуацию только полезных людей и заводов. Все остальные были оставлены на произвол судьбы. Вдобавок, никто не знал заранее - полезный он человек или нет. Этот план был “совершенно секретный”, поэтому вы внезапно узнавали, что должны эвакуироваться завтра. Железнодорожные билеты выдавались мобилизационными комитетами и было невозможно покинуть Ленинград диким путем - без разрешения.
Мой отец как ответственный работник получил одно воздушное место и отправил свою сестру с ее ребенком. Моя мама не рассчитывала ни на что, но вдруг появился шанс отправить меня с каким-то специально организованным поездом для детдомовских детей. И более того - мою бабушку приняли в этот поезд уборщицей.
Минута прошла. Взрослые встали, но я остался сидеть на чемодане - я был ленивый из-за жаркой погоды. Я сидел, ни о чем не думая, и голоса взрослых доносились до меня, как будто издалека.
- Мы покидаем тебя, Володя. Постарайся выжить! - сказала моя бабушка.
- Кто смотрит на мир как на пузырь, как на мираж, того не видит Бог Смерти, - сказал лысый человек и засмеялся. И его огромная собака тоже засмеялась, вывалив красный язык. Она никогда раньше не обращала на меня внимания, но сейчас она опустила свою тяжелую лапу на мое колено, и приблизила свои страшные клыки к моим губам, поливая мое лицо своим горячим дыханием.
Что-то взорвалось во мне. Белое холодное пламя вспыхнуло перед моими глазами, и я исчез, вернее, превратился в это обжигающее клыкастое чудовище, и оно стало мною, или, по крайней мере, моим настоящим отцом. Все вокруг, любая вещь была живой и прекрасной и любила меня так же, как я любил все. Я не мог понять, где граница между мной и любой вещью. Я не был больше один в этом громадном и неправильном мире. Я зарыдал от острого, невыносимого чувства - счастья без предела... И тогда взрослые схватили меня.
Эти слезы были моими первыми слезами, которые я помню - вероятно, до этого я не плакал по-настоящему. Моя мама и бабушка решили, что я до смерти испугался собаки. Они принялись успокаивать меня, только лысый человек молчал и не двигался - теперь я думаю, он понимал, что случилось со мной.
Я рыдал и рыдал. К тому времени объявили посадку, и мы с бабушкой ринулись занимать места - любые места, потому что билеты были ненумерованы. Кое-как мы втиснулись в вагон и поезд тронулся.
Этот поезд шел специально медленно, чтобы немцы могли видеть красные кресты, нарисованные на крышах вагонов - иллюзорная надежда в мире, где уже состоялись или планировались “Лузитания”, и Герника, и Ковентри, и Гитлер уже сказал немецким солдатам свои знаменитые слова - "Я освобождаю вас от химеры, которая называется совестью."
В те дни русские самолетостроители еще сидели в тюрьмах, а у немцев были лучшие в мире бомбардировщики, поэтому им ничего не стоило поразить наш поезд. Первая бомба попала через два вагона от нас...
Я только помню огромное зеленое поле. Там был теплый ветер и непрерывный гром вокруг нас. В этом громе и ветре летела великая туча одуванчиков. Никогда не видел их столько! Кроме них там была рука в поле, ладонью вверх, и мне казалось, что именно эта рука посылает одуванчики куда-то. Рука была такая маленькая, как моя собственная, и мне захотелось примерить ее на себя, но бабушка закричала на меня, и мы побежали дальше. Одуванчики летели и летели, и я почувствовал, что я - такой же одуванчик и чья-то громадная рука посылает меня куда-то тоже. Мне было все равно куда лететь, главное – оставаться пушистым и легким. Я верил, что останусь таким навсегда, поэтому я смеялся, и моя бабушка смотрела на меня в страхе...
Я помню лошадь и телегу. Я любил лошадь, и она любила меня и часто оборачивалась, чтобы взглянуть на меня, и мы благополучно прибыли домой.
Первые два или три дня после этого моя мама сильно беспокоилась из-за моей шутовской головы, потому что половина моих волос стала седой. Но скоро выяснилось, что беспокоилась она зря - скоро вся моя голова стала одного цвета, седая. Мальчишки во дворе прозвали меня “одуванчик”.
Просыпался и - вроде живой! -
за водой уходил спозаранку,
с удовольствием брел на Фонтанку
за вонючей водой питьевой.
Хорошо, что всего-то делов
котелок принести трехлитровый,
к тете Вере сходить Ивановой -
обещала на праздники дров...
Вспоминаю, как страшный роман,
исхудалые наши улыбки,
что цвели - как живые ошибки
операции "Мрак и туман".
Нет сомнения, что Гитлер был человек с размахом. В Праге он организовал “Музей Истории Вымершего Народа”. По приказу Гитлера там собирались еврейские вещи, которые могли бы представлять интерес для будущих этнографов. Для России он приготовил другое впечатляющее зрелище - наводнение, которое сотрет Ленинград с лица земли. Под музыку Вагнера огромный город погрузится на дно морское и останется там навсегда, подобно затонувшим городам Атлантиды. Но сначала Гитлер должен был убить несколько миллионов жителей этого города. Для этого он окружил Ленинград своими войсками и прекратил поступление туда продовольствия. Так началась Ленинградская Блокада, которая продолжалась девятьсот дней.
В течение этих девятисот дней одни люди умирали от голода в любое время, а другие замерзали от холода зимой, и все они видели, как умирают их дети, и в конце концов смерть ожидалась ими как лучший друг. Я надеюсь, что в моих следующих жизнях я никогда не увижу ничего подобного. Я даже не знаю - разрешено ли кому-нибудь вспоминать такие вещи, но в конце концов прошлое есть не более чем прошлое, поэтому в этой книге есть несколько рассказов об этом.
В те дни наука старалась помогать людям. В Ленинграде была напечатана специальная книжечка “Как Прокормиться в Исключительных Условиях”, но даже люди, которые не читали эту книгу, ели практически все.
Особым успехом пользовался столярный клей. Если вы долго кипятили его, он превращался в желе рвотного запаха и вкуса - как я мог бы сказать сегодня - но в ту пору он был съедобным, поэтому люди, находившие его, считались счастливчиками.
Мне было шесть. Я всегда хотел есть и не верил, что еда кончилась. Мне казалось, что моя мама и бабушка нарочно прячут еду от меня, чтобы наказать меня за плохое поведение. Поэтому я постоянно искал еду везде и спрашивал их все время - что я сделал плохого в этот раз.
Однажды моя бабушка принесла домой огромную, чем-то набитую сумку. Она вынула оттуда две плитки столярного клея и спрятала эту сумку в кухонный шкаф. Потом она поставила клей кипятиться. Это было прекрасно, потому что я, как обычно, хотел есть.
Почуяв запах клея, наша соседка вышла на кухню. Была уже середина блокады, и люди стали бесчувственными от голода, почти не делясь едой друг с другом, но моя семья иногда помогала нашей соседке, бывшей графине, которая когда-то сводила петербургских мужчин с ума своей красотой.
На этот раз моя бабушка промолчала, и соседка, вздохнув, вернулась в свою комнату, а моя бабушка пошла в нашу комнату по коридору. Этот коридор был очень длинный, поэтому у меня было время до бабушкиного возвращения, и я сразу полез в шкаф - посмотреть, что за еда была в сумке. Вместо еды я обнаружил какие-то деревянные предметы - грубые и различных, странных форм.
Когда моя бабушка вернулась, я спросил ее - когда же мы будем есть клей и что за еда у нее в сумке. Этот клей не для еды, сказала она, и никакой еды в сумке нет. Я стал несчастный и не понимал, как это может быть - такой прекрасный клей и не для еды! Я подумал, что моя бабушка опять дурачит меня и сказал ей об этом. Я увидел слезы в ее глазах.
Потом моя мама пришла с какой-то едой. Мы поужинали и легли спать. Утром я забыл про эти странные деревянные предметы. Из-за постоянного голода мы, все из нас, жили как во сне, с плохой памятью.
Много позже я узнал, что моя бабушка работала дома, потому что не хотела оставлять меня одного. Она делала корпуса для специальных мин заграждения. Эти корпуса должны были быть деревянными, чтобы немецкие саперы не могли бы обнаружить их своими миноискателями. Моя бабушка получала все материалы и детали по нормам и должна была отчитываться за каждый грамм клея. Эта работа была секретной, поэтому она не говорила никому о ней и работала только по ночам.
Сейчас я абсолютно уверен, что если бы только Гитлер, еще в двадцатые, мог видеть мою бабушку, секретно, ночью, делающую эти мины, он бы сразу понял, что его дело совершенно безнадежно, и не стал бы дожидаться для самоубийства своего шикарного бункера, а повесился бы в какой-нибудь пивной, прямо над головами восторженных поклонников его великого таланта.
"Делай, как я!" - неожиданно врубит Ведущий.
"Делаю радостно!" - молча Ведомый соврет.
Женщину так же помянет на холод грядущий,
песню такую же, может быть, не запоет...
Все одинаково - лица, знамена, награды,
братья, чужие, знакомые, дети, отцы...
"Делай, как я!" - оглушают немые команды.
"Делай, как я!" - по Вселенной кричат мертвецы.
"Ты заверши, что я начал крылом и копытом -
врач, лесоруб, землекоп, фрезеровщик, поэт...
Делай, как я! - не дается вторая попытка."
"Сделаю, сделаю!" - я обещаю в ответ.
Во время Блокады самая выгодная работа была у дворников, потому что государство доверило им вести учет трупов в домах, которые они обслуживали. Они регулярно ходили от двери к двери и считали мертвецов. На тот случай, если никто не откроет им дверь, у них были ключи от каждой квартиры.
Появилось много квартир, где все жители умерли. Кто угодно мог зайти в такую квартиру и взять все, что он захочет. Собственно говоря, это трудно было рассматривать как воровство, потому что в этих квартирах вещи выглядели, словно грибы в лесу - они были ничьи. Дворники находили эти полезные квартиры раньше других людей, поэтому они становились богачами. Конечно, не все дворники поступали так. Были дворники, которые сдавали вещи государству.
Но для баланса были и такие дворники, которые убивали своих полу-живых подопечных, чтобы как можно скорее завладеть их вещами.
Во всяком случае, черный рынок процветал. Вы могли там, для примера, обменять ваше обручальное кольцо на пол-буханки хлеба. Там были и мясные котлеты из кошек и собак, которые стоили меньше, чем хлеб, но моя бабушка, которая иногда пользовалась черным рынком, никогда не приносила мясные котлеты, и я удивлялся этому.
Тот декабрьский день был очень солнечный, но такой холодный, что плевок превращался в ледышку еще в воздухе. Эта ледышка каждый раз падала на землю с новым звоном. Мне нравились эти звуки и я часто сплевывал, хотя мой рот был постоянно сухой из-за голода.
Моя бабушка и я шли за водой. Ни водопровод, ни канализация не работали, поэтому это было трудно - достать хорошей воды. Мы брали ее из реки Фонтанка, недалеко от нашего дома. В ту же самую реку, только ниже по течению, люди бросали свои экскременты. Когда-то Фонтанка была прекрасным местом. Русские цари обнесли ее гранитом, вдоль нее стояли прекрасные дворцы, и люди приходили туда отмечать праздники. Сейчас вы чувствовали запах этой реки за пол-километра.
Был очень солнечный день. Солнце буквально слепило меня, но несмотря на это я мог видеть мужчин и женщин, лежащих на земле. Мне было шесть, и я понимал, что эти люди уже умерли или должны скоро умереть, и я глядел на них без особого интереса. Большинство из них не двигалось, однако один мужчина еще шевелился.
Было очень трудно набрать воды, потому что полынья то и дело замерзала, и около нее там скопилось много народа. Наконец моя бабушка наполнила ее ведро и мой чайник и мы направились домой.
Мужчина, о котором я говорил, еще был на своем месте, но он уже не шевелился. Он лежал лицом вниз, его ягодицы были вырезаны. Там не было крови, только белый пар красиво поднимался в голубое небо. В этот момент я понял, почему моя бабушка никогда не приносила мясных котлет с черного рынка.
Зрелище было прекрасное, глаз не отвести - белый пар на голубом фоне, но моя бабушка упала и пролила воду, которую мы набрали с таким трудом. Она лежала совершенно неподвижно. Я подумал, что она умерла, и пошел искать дворника, чтобы не оставлять ее на улице, а похоронить в земле.
В детстве я был счастливчик - водил тесную дружбу с двумя аристократками. Я уже рассказывал об одной из них, грузинской княгине. Вторая благородная персона голубых кровей была наша соседка, бывшая графиня. В те дни мы имели шикарную квартиру. Там были три комнаты, и ванная, и кухня, и очень длинный коридор, по которому я обычно катался на велосипеде. Мы с моей мамой и бабушкой занимали две комнаты, графиня располагалась в третьей. Когда-то, в свою лучшую пору, она была прекрасна. К тому времени, о котором я говорю, ей было пятьдесят, и я помню, у нее были черные волосы и черные жгучие глаза, как у цыганки.
Моей маме было двадцать семь, и она дружила с графиней. Мама когда-то мечтала знать иностранные языки и изучала французский в институте, но как дочь Врага Народа она была исключена, поэтому графиня учила ее и меня французскому. Мы учили наизусть разные басни. Графиня говорила, что один Бог знает, кто написал эти басни - даже древние шумеры уже знали их, и они попали в Европу через античного грека Эзопа, во Францию - через Лафонтена, в Россию - через Крылова, и сейчас в мире существует больше ста вариантов этих басен, когда она думает об их странствиях, у нее голова идет кругом.
Я часто заходил к ней в комнату. Там было много книг и толстых журналов. Мы с ней отбирали какие-то из них для нашей печки - никто не знал, когда кончится блокада, и мы все должны были заботиться о тепле в квартире.
Моя мама тоже помогала нашей соседке. В те дни люди получали свою скудную еду по специальным продовольственным карточкам, и жизнь была достаточно простая - если вы теряли эти карточки, вы умирали от голода раньше остальных. Графиня боялась потерять свои карточки, поэтому моя мама держала их у себя и отоваривала вместо графини. Конечно, моя мама всегда отдавала ей всю полученную для нее еду.
Мы все мечтали о хлебе и сахаре больше чем о любой другой еде. Однажды моя мама принесла маленькую коробку соевых конфет. Это был великий праздник, и она угостила нашу соседку. После этого мы с мамой начали распределять, кого из наших знакомых мы еще угостим, а сколько конфет мы сами будем есть каждый день. Я не помню, почему мы сидели на кухне и почему эта коробка лежала в шкафу в нашей комнате, но я хорошо помню, как мы вернулись в комнату и увидели графиню, стоящую на стуле перед шкафом. Она держала в руках нашу коробку и яростно бросала конфеты себе в рот. Она была так занята, что не заметила нас.
Моя мама повернулась, чтобы уйти незамеченной, но я закричал и бросился к графине, сбив ее со стула, так что конфеты разлетелись по всей комнате.
Графиня смотрела на нас, как будто она только что очнулась от ночного кошмара. Она зарыдала и стала повторять одну фразу “Боже, о Боже, до чего я дошла!” Моя мама обняла ее и начала быстро-быстро что-то говорить ей по-французски, но графиня не слышала и не видела ничего и только повторяла и повторяла “Боже, о Боже, до чего я дошла!” Потом они обе покинули комнату.
Когда моя мама вернулась, она молчала, зато я продолжал плакать. Я кричал, что мы должны позвать милиционера, пусть Советская Власть убьет ее, как она убила ее отца и ее мать!
И тогда моя мама ударила меня по лицу.
Моя мама, она всегда была маленькая и слабая, и блокада сделала ее еще меньше и слабее, но она ударила меня изо всех ее сил, и я потом долго страдал от головной боли и старался понять, что я сделал плохого, чтобы заработать такой нагоняй.
Новогодняя ёлка во Дворце Пионеров
Я не думаю, что Сталин особенно любил детей. Насколько я знаю, Министерство Внутренних Дел даже выпустило инструкцию, разрешающую пытать детей с четырнадцати лет. Нет сомнения, что эта инструкция была согласована со Сталиным. Однако, он был великим политиком, поэтому он любил фотографироваться с детьми, показывая свою любовь и заботу о них. В каждом большом городе какие-то здания были отданы детям. Обычно они были большие и красивые, настоящие дворцы. В самые лучшие из них Советская Власть часто приводила официальные иностранные делегации, чтобы показать им счастливых детей нашей страны. Дети там были действительно счастливые - они абсолютно бесплатно занимались спортом, искусством или наукой. Любой ребенок, учащийся в городской школе, мог придти туда, и в общем это было прекрасно! Как правило, иностранные делегации были удивлены тем, что они видели в этих дворцах, и жалели детей их собственных стран, потому что у них не было такого счастливых детств.
Советская Власть создала специальную детскую политическую организацию "Союз Юных Пионеров", примером для них служил мальчик Павлик Морозов. В гражданскую войну Советской Власти было нечем кормить рабочих и солдат, и она объявила монополию на хлеб. Вооруженные отряды отбирали хлеб у крестьян, обрекая их на голодную смерть, а крестьяне ловили бойцов этих отрядов, распарывали им живот и засыпали туда зерно. Отец Павлика, крестьянин, не сдал государству, а спрятал для своей семьи зерно, выращенное им. Павлик выдал Советской Власти своего отца и тот был расстрелян. Потом братья отца убили Павлика, и он сделался национальным героем.
В общем, я хочу сказать, что такие дворцы назывались Дворцы Юных Пионеров. Был такой Дворец и в Ленинграде.
Ленинград - самый красивый город России, поэтому он был один из немногих городов, куда Советская Власть впускала даже неорганизованных иностранных туристов. Можете себе представить, какой красивый был этот Дворец! Даже во время блокады некоторые дети занимались там и получали немного еды. Я жил недалеко от этого Дворца и привык гулять вокруг его ограды, но во Дворец меня не пускали, потому что я еще не ходил в школу. Я очень хотел попасть в этот Дворец.
Год подходил к концу, и Советская Власть собиралась устроить новогоднюю елку в этом Дворце. Я видел, как трактор протащил эту огромную елку через его ворота. Когда я сказал об этом моей маме, она подавила вздох.
Через три дня она пришла домой счастливая. Она посмотрела на меня загадочно и сказала, что у нее есть сюрприз для меня. Потом она вынула из своей сумочки какой-то клочок бумаги - билет на новогоднюю елку во Дворец Пионеров!
Она сказала мне, что там будет американский капитан. Мы должны показать ему, что Советские дети умеют себя хорошо вести, и тогда мы получим подарок. Мы не должны есть его. Кто не съест его, получит второй подарок в конце вечера. Кто съест его, тот не получит второго подарка. Моя мама будет ждать меня внизу, в холле.
Мне было шесть, и я запомнил все, что мне сказала моя мама. На следующий вечер я был во Дворце.
Дома было холодно, и мы привыкли пользоваться коптилками. В этом Дворце Пионеров было ослепляюще светло, и зал был теплый и чистый. На полу медленно вращалась новогодняя елка, и Он стоял около нее. Я увидел его и сразу понял, что он и есть американский капитан.
Я никогда не видел такого огромного человека! Он был, как слон, о котором я читал недавно. Я был удивлен, потому что он был черный. Я никогда не видел черных людей! Его широченная грудь была усеяна неизвестными мне орденами. На одной его руке была черная перчатка.
Нас заставляли играть в разные игры, но у нас не было сил чтобы бегать или играть, поэтому мы просто ходили по залу. Снегурочка дала каждому из нас подарок - бумажный кулек с едой, потом начался концерт. Мы сидели теплые, и счастливые, и абсолютно тихие, надеясь получить второй подарок за наше хорошее поведение.
Он вместе с какими-то другими взрослыми сидел за столом на сцене перед нами и глядел на нас. Вдруг он зарыдал очень громко, не останавливаясь и не отводя от нас глаз. Никто из взрослых не шевельнулся, чтобы помочь ему.
Я сидел во втором ряду и видел его хорошо. Он возвышался головой над всеми остальными, каждая его слеза была величиной с мой кулак, и его грудь ходила так широко, что из моего второго ряда я слышал звяканье его орденов
Восемь постов для ловли шпионов
Нет сомнения, что ловля шпионов всегда была самым любимым занятием Советской Власти. Задолго до войны много тысяч людей было убито ею как шпионы разных стран. Может быть, четверо или пятеро из них были настоящими шпионами.
В течение войны количество людей, которые ловили шпионов, еще больше выросло. Сталин уделял очень много своего внимания этим людям и даже лично придумал наименование этим частям - “Смерть Шпионам”, по официальной советской аббревиатуре “СМЕРШ”. Каждый боялся этих отрядов как огня и старался не попадать к ним в челюсти.
В Ленинграде тоже были эти охотники за шпионами. Немцы окружили Ленинград, и никто не мог попасть в него просто так. Поэтому каждый новый человек, которого они видели, рассматривался ими как шпион. Вы должны были доказывать им вашу невиновность, что часто становилось большой проблемой из-за постоянной путаницы в ваших документах.
В любом случае это было трудно - попасть в Ленинград, и почти невозможно - передать кому-нибудь посылку. Почта перебрасывала самолетами через линию фронта только тонкие письма, поэтому жители города почти не получали посылок.
Мой отец еще оставался ответственным работником и вспоминал нас иногда. Однажды он нарушил свою клятву не общаться с семьей Врага Народа и организовал посылку для нас – большой ящик зеленого кирпичного чая. Вероятно, он понимал, что у нас чай кончился. Моя бабушка пыталась обменять этот чай на что-нибудь съедобное на черном рынке, но желающих не нашлось. Мы ели этот чай кусочками, словно шоколад, и наша моча долго была зеленого цвета и чуточку светилась в темноте. Мы не получали больше никаких посылок и не надеялись ни на что.
Это был обычный вечер для того времени. Вся наша мебель, кроме кухонного стола, была сожжена и мы сидели на полу на кухне - моя мама, моя бабушка и я. Графиня уже умерла. Ее комната пустовала и мы гадали - кого Советская Власть подселит к нам в этот раз. На самом деле это не имело значения для нас, потому что мы понимали, что мы тоже скоро умрем. Честно говоря, нам было наплевать, кто будет наш следующий сосед, просто моя мама и бабушка пытались развеселить меня и часто играли в “Будущее” со мной - мечтали о нашей новой жизни после войны. Каждый из нас понимал, что это была только игра.
Вдруг в дверь позвонили. Все наши родные и друзья либо были на фронте, либо уже умерли, и мы не ожидали никого, поэтому моя мама пожала плечами и пошла открывать дверь. Она не спросила, кто был за дверью, потому что у нас больше не было никаких ценных вещей. Она открыла дверь сразу.
Маленький человек с трудом протиснулся сквозь дверь - огромный рюкзак мешал ему. Странным гортанным голосом он спросил фамилию моей мамы и, удовлетворенный ее ответом, сказал, что он послан Олегом. Потом он подошел к столу, стащил с плеч рюкзак и поставил его на стол. Он развязал рюкзак, наклонил его, и оттуда посыпалось множество разных прекрасных вещей.
Мы как будто видели сон. На столе появлялись мясные консервы, и шпик, и куски сахара и какие-то маленькие пакетики. Мы смотрели, не отрывая глаз, как каждая новая вещь накрывает предыдущую, переворачивает ее и, в свою очередь, исчезает под следующей. Несколько бумажек вылетели из рюкзака.
Это было похоже на какую-то динамическую скульптуру, которую я увидел много позже.
Маленький мужчина зашвырнул за плечи теперь уже легкий рюкзак, поднял голову и посмотрел на нас. Его лицо явно кавказской национальности было покрыто черными волосами и грязью, поэтому трудно было что-то увидеть на его лице. Однако я увидел, как оно дрогнуло. Он сказал что-то не по русски, неуловимым движением очутился рядом со мной, поцеловал меня и исчез за дверью.
Среди бумажек мы нашли письмо от Олега. Он писал нам, что он жив-здоров и командует полковой разведкой, и что один из лучших его разведчиков совершил подвиг, они попросили как награду для него однодневную командировку в Ленинград. Он получил эту награду. Они собрали немного еды и посылают ее нам.
Там было восемь других писем от совершенно незнакомых людей.
В те дни все жили впроголодь и никто не имел лишней еды. Эти ловцы шпионов - они проверяли маленького дага на восьми постах, и на каждом из них, когда они видели, что он несет еду в Ленинград, они подкладывали что-нибудь, что у них было, в его рюкзак - кто банку консервов, кто несколько кусков сахара, а кто только пару картофелин и щепотку соли, завернутую в старую газету.
Самый счастливый день моего детства
- Напишите, пожалуйста, рассказ о самом счастливом дне Вашего детства, - сказала наша учительница английского в Лондонском Хендонском колледже, и все мы очень обрадовались, получив такое легкое и приятное задание на каникулы.
Я не любитель откладывать дела в долгий ящик, поэтому уже на обратном пути из колледжа домой я стал вспоминать - какой бы мне выбрать день. Сам того не желая, я глубоко задумался о своем счастливом детстве, и немного разволновался, так что чуть было не попал под автомобиль.
Навстречу мне попадались англичане, японцы, негры, индусы и еще какие-то люди, и все они удивленно смотрели на меня, а двое или трое из них даже о чем-то меня спросили. Но я был какой-то отключившийся и не понял, о чем они спрашивали меня.
Только на мосту через Северное Кольцо это дошло до меня. Там с одной стороны садилось солнце, а с другой стороны виднелись зеленые деревья, а внизу, естественно, бежали автомобили разных цветов, в общем-то ничего особенного там не было, но все равно на этом мосту я понял, о чем они спрашивали меня. Они спрашивали меня “Могу ли я помочь Вам, сэр?”
И еще я понял, что я плачу.
* * *
Собственно говоря, с этого рассказа должна бы начинаться эта книга. Это первый рассказ, который я написал. Примитивная довольно вещь. И язык в этом рассказе, прямо скажем, не фонтан. Потом я написал еще пятьдесят два рассказа и захотел было его улучшить, добавить что-нибудь. Но из этого ничего не получилось, и я оставил его немного сырым, каким он был с самого начала...
* * *
Когда война закончилась, мне было девять, и я ходил в школу - во второй класс. Хотя эта школа называлась “начальной”, там были пятнадцатилетние ребята даже в нашем классе, не говоря уже о более старших. Естественно, они отбирали от нас все, что хотели. Мы привыкли к этим грабежам и не принимали их близко к сердцу, иначе наша жизнь стала бы совершенно невозможной. В конце концов, война только что закончилась, пол-Европы лежало в развалинах, и эти ребята - что они могли отобрать у нас, кроме соевых конфет, которые мы получали на завтраки!
Мы с мамой жили достаточно бедно, поэтому у меня почти не было вещей, на которые эти ребята могли бы обратить их внимание. Это ранило меня - быть таким бедным.
Зима была очень холодная, и однажды моя мама купила мне ушанку с длинными ушами. Эти уши были не просто длинные. Они были такие длиннющие, что почти доставали до моих колен. Много позже я понял, что эта ушанка была сделана из искусственного меха, но в то время мне казалось, что этот мех - заячий. Каждый раз, когда я бежал в школу или обратно домой, эти уши летели за мной, как две заячьих души, погубленных понапрасну. Эти убитые зайцы даже стали мне сниться.
Другие неприятности начались у меня из-за этой шапки в школе. Большие ребята ловили меня с ней на голове и завязывали ее уши вокруг ножки стула или стола, так чтобы я не мог освободиться. Скоро я возненавидел эту шапку.
Когда наконец кто-то из этих ребят отобрал ее от меня, я был счастлив. Я уверен, что в моем детстве было много других счастливых дней, но, без сомнения, этот день был самый счастливый.
* * *
Дорогая Фрэнки!
Даже если эта книга никогда не завершится, погибнув под обломками моих добрых намерений, спасибо Вам за первый кирпич, который Вы вольно или невольно заложили в это неуклюжее шатающееся здание.
Как обычно, мы играли на перемене, и эти вещи выпали из моего кармана и покатились прямо к ногам нашей учительницы. При их виде ее лицо изменилось.
- Где ты их взял? - спросила она.
не осмелился сказать ей, что отнял их у двух кошек, которые играли с ними в одвале нашего дома, поэтому я молчал.
- Ты представляешь, по крайней мере, что это такое? - Учительница подняла их.
Я грубо представлял себе, что значат эти желтые диски, но предпочитал молчать об этом.
- Пойдем к директору!
Все посмотрели на меня с сочувствием. Наш директор вселял страх в сердца даже старших учеников. Он пришел в нашу школу из милиции. Он был очень сильный и избивал в своем квбинете больших ребят. Его прозвали “Боцман”, и обычно он не обращал никакого внимания на нас.
Директор был у себя. Не говоря ни слова, учительница выложила эти предметы на его стол.
- Огромная ценность! - сказала учительница. - Ты должен был сдать их Государству. Есть у тебя совесть?
Конечно, она говорила эти слова мне, но немножко и директору тоже, как будто ожидая от него похвалы.
Обе монеты лежали на столе бородатым мужчиной вверх. Боцман вглядывался в это лицо с нескрываемым интересом. Я тоже посмотрел на это лицо и удивился - как этот бородатый человек похож на самого Боцмана.
- Золотая валюта, - сказал Боцман. - Двадцать царских рублей. Есть у тебя еще что-нибудь?
- Нет! - я сказал. - Я украл их в трамвае.
- Ты врешь. Но сейчас это не имеет значения.
Он взял монеты со стола и взвесил их в руке.
- До революции четыреста студентов могли наесться доотвала макаронами с мясом за эти деньги. Или можно было купить лошадь и... - он погрузился в вычисления - половину коровы...
Учительница смотрела на него со страхом. Директор проснулся, вытащил из ящика стола конверт и положил в него монеты.
- Ты принес их в школу, чтобы отдать их учительнице добровольно, не так ли?
- Они выпали из моего кармана.
Тень прошла по его лицу, и он сказал:
- В таком случае придется составить протокол. Конфискационную запись. Сколько тебе лет?
- Девять, - я сказал.
- Твои родители должны ответить за сокрытие золотой валюты. Ступай домой и приведи их сюда завтра.
Я отправился домой, и по дороге я вспоминал, как моя бабушка часто молилась: “О Господи, ослепи это Государство, не дай ему увидеть нас!”
Я сделал ошибку, и оно увидело нас. Я не мог пойти домой. Я пошел на Московский вокзал, чтобы броситься под поезд.
Я проболтался на вокзале два часа, но за это время ни один поезд не появился, поэтому я решил вернуться в школу. У меня не было другого места.
Около школы меня встретила толпа возбужденных учеников. Они рассказали мне, что большие ребята до смерти устали от Боцмана. Большие ребята пригласили каких-то знакомых блатных, и те застрелили Боцмана прямо на его уроке истории, когда он рассказывал про убийство императора Павла. Мой будущий друг даже показал мне кусок штукатурки, отбитый пулей.
Когда я пришел домой, я ничего не сказал моей маме, и на следующий день моя учительница не напомнила мне об этих монетах. Я понял, что она конфисковала их для самой себя и обрадовался бабушкиной молитве, которая была услышана Богом.
- И вазу! Большая работа! - сказала эта женщина и указала на серебряную вазу - единственную вещь, которую привезла с собой моя тетя.
Женщина была очень толстая и жизнерадостная. Ее колени были такие круглые, что мне хотелось укусить их.
Война закончилась, и мы оказались вчетвером - моя мама, бабушка, я, и моя тетя (сестра моей мамы), в которую когда-то был влюблен Николай. Сейчас ей было двадцать пять, и они не виделись шесть лет. Два дня назад она вернулась в Ленинград из маленького городка, куда она уехала работать после окончания текстильного техникума. Там моя тетя вышла замуж, и сейчас она привезла с собой свадебный подарок - серебряную вазу, на которую указала эта женщина.
Моя мама посмотрела на мою тетю. Тетя пожала плечами.
- Да, - сказала моя мама - Разумеется.
Смутное выражение скользнуло по лицу женщины.
- Боюсь, этот стол слишком маленький, - сказала она.
- В любом случае здесь нет другого, - сказала моя мама.
- Давайте попробуем.
Моя тетя, неизвестно зачем, легла на стол, и женщина несколько раз обошла вокруг нее.
- Отлично! Под ноги мы подставим стулья с подушками, - сказала женщина и рассмеялась. - На фронте мне приходилось работать в худших условиях.
- Будет очень больно? - в первый раз подала голос моя тетя.
- С местной анестезией - только чуточку. Завтра в девять. Все должно быть, как мы договорились, и не ешьте до завтра ничего, кроме чая.
Моя мама проводила женщину и вернулась счастливая.
- Я боялась, она не согласится.
- Да. Хоть в этом повезло. Она выглядит, как профессионал.
- Она и есть профессионал! Пять лет фронтовой хирургии. Тебе ведь не жаль вазу, правда?
- Я ненавижу его! Он заставлял меня -
- Не при ребенке!
Я ничего не понимал. Пришла моя бабушка и мы сели пить чай.
- В последний раз, - сказала моя тетя и начала смеяться.
- Почему в последний? - спросила моя бабушка.
- Я имею в виду, впятером.
Я оглянулся, но никого не увидел за моей спиной, и отправился спать, не понимая - о чем они говорили весь этот вечер. В постели, я впервые в жизни увидел, как бабушка яростно скребет стол, и запах хлорки щипал мои глаза.
Когда я проснулся, эта женщина уже была в комнате. Она дала мне два яблока, и моя мама дала мне два рубля и сказала мне, что я могу пойти после школы в кино. Я очень обрадовался и побежал готовиться к школе. Пробегая через кухню, я увидел, что на газовой плите в белой эмалированной коробке кипятятся какие-то странные инструменты. Я уже понимал, что это не была еда.
Однако, что это было такое на самом деле, я понял только через несколько лет. Советская Власть запрещала такие вещи, и любой пойманный доктор получал за них восемь лет. Наверное, много советских женщин умерли только потому, что им не посчастливилось найти такого хорошего подпольного доктора, как моя мама нашла.
У Сталина было три хороших причины не любить Ленинград и его жителей.
Во-первых, Ленинград не любил Сталина. Именно ленинградская партийная оппозиция стояла против него и предпочла Сталину его принципиального противника и злейшего врага Троцкого. И именно ленинградский партийный лидер Киров получил такую популярность в народе, что Сталину пришлось убить его, как пишут некоторые историки.
Во-вторых, только сейчас Ленинград превратился в большую помойку, а до войны он еще оставался прекрасным европейским городом. Двести семьдесят лет он был столицей одного из богатейших государств (в те дни он назывался Санкт-Петербург), и русские цари понимали толк в величественной архитектуре.
Рассказывают, что какой-то благородный англичанин захотел убедиться - действительно ли Санкт-Петербург так прекрасен, как люди говорят. Русский царь приготовил для него полную программу. Но он приехал в Санкт-Петербург инкогнито на собственной яхте, бросил якорь напротив Летнего Сада и два часа смотрел, как играют под ветром куски голубого и зеленого пространства в его ограде. Он не мог оторваться от них. Этот англичанин - он больше ничем не заинтересовался, и ровно через два часа он резко выдернул якорь и отправился обратно в Лондон. По прибытии, в своем клубе он сказал, что любой город, где есть такая решетка, безусловно, самый красивый город в мире. Сталин очень хотел, чтобы Его Москва стала более красивой, чем Царский Санкт-Петербург, но даже он оказался не в силах сделать так.
В-третьих, Ленинград был единственным европейским городом в России, и его жители еще сохраняли "элитарную" европейскую культуру и дух свободы, что было особенно ненавистно Сталину. Он старался уничтожить всякую память об этих вещах.
Во всяком случае, многие военные историки говорят, что Сталин специально затягивал освобождение Ленинграда от блокады, потому что он хотел, чтобы как можно больше ленинградцев умерло.
Если это правда, он добился своего. Свыше миллиона людей умерло там, хотя некоторые из нас умудрились выжить, и сейчас мы любили ходить в Музей Обороны Ленинграда, который открылся после войны.
Там были танки, пушки и самолеты, и фотографии героев, и их партийные билеты, залитые их кровью. И конечно, там было много портретов двух людей - Сталина и его помощника с лицом преступника даже на этих портретах. Он руководил обороной Ленинграда.
Там было много смешных документов, например, приказ директорам пивоваренных заводов. Они должны были вскрыть полы в цехах, собрать просыпавшееся зерно и сдать его Государству. Там же висели отчеты двух заводов. Один завод сдал семь килограмм, а другой - только шесть.
И еще там был дневник девочки Тани Савичевой. Ей было одиннадцать, и она писала, как ее мама умерла, и ее брат умер, и она осталась одна с ее мыслями о жизни и смерти. Она тоже умерла - эта неизвестная Анна Франк. Ее дневник не стал бестселлером и никто не снял шикарный фильм о ней.
И еще там был кусок хлеба - сто двадцать пять грамм скорее глины, чем хлеба, дневная норма тяжело работающего взрослого человека. Он лежал на черном бархате под стеклянным колпаком, заполненным аргоном, чтобы этот хлеб сохранился навсегда. Этот колокол стоял на отдельном постаменте, и два световых луча скрещивались на нем.
Человек с лицом преступника к тому времени уже умер, но другой, в точности такой же, посадил директора музея в тюрьму и навсегда закрыл Музей Обороны Ленинграда, потому что он показывал - какую маленькую роль играл Сталин в этой Обороне.
Пискаревское кладбище
Как темны мои мысли... Как небо сегодня светло...
Как мешают автобусы - сердце услышать мешают...
Иностранные люди на камни наводят стекло,
иностранные люди, вздохнув, навсегда уезжают...
Этот рваный огонь... Ну зачем я стою у огня,
словно маленький мальчик пред Небом, пред Жизнью, пред Смертью?
Мне понять надо больше, чем может вместиться в меня -
я себя посылаю как будто в другое столетье.
Как давно в это небо неслышный мой крик отлетел...
для входящих сюда сохранить его громким сумейте!
На холодной земле перед смертью я хлеба хотел.
Я согреться хотел. Я забыться хотел перед смертью.
Здесь - могила моя. Я лежу в этой красной земле -
бесфамильный мертвец, не оплаканный пеньем и звоном.
Только тянутся розы слепыми корнями ко мне,
только синее небо высоко, как над стадионом.
Только кружатся ласточки, щелкает флагами высь...
Наконец-то вокруг все как надо идет, все - как надо!
...Возвращаюсь к живым: на работе меня заждались,
ухожу, как лунатик, из этого скорбного сада...
Я на сотню людей, что заденут меня рукавом,
и на тысячу лет, что пройдут надо мной незаметно,
сохраню ощущенье - как мертвый стоял на живом,
а точнее - как смертный стоял на бессмертном.
Мне было одиннадцать, и у меня был друг годом старше меня. Мы жили на одной улице и ходили в одну и ту же школу, в один и тот же класс.
Его дом был знаменит - в нем жила известная Советская поэтесса. Советская Власть убила ее мужа, поэтому она пила и часто выходила на улицу - проделывать разные смешные штуки. Нам нравилось смотреть эти штуки.
Рядом с этим домом был сад. В течение дня там было много народу, но к вечеру этот сад превращался в пустыню, потому что там собирались блатные. Они сидели на скамейках, пили пиво и обсуждали свои дела на особом языке, который мы уже понимали.
Можно сказать, что они любили нас. Иногда они угощали нас какой-нибудь едой, и еще они любили смотреть, как мы метаем ножи в цель. У меня был тяжелый нож десантника - не помню, у кого я его отобрал, а мой друг пользовался легким медицинским скальпелем. Мы бросали наши ножи в спичечный коробок с пяти метров, и эти блатные ставили деньги - кто из нас выиграет. Обычно мой друг побивал меня. Я поражал цель шесть раз из десяти бросков, он - восемь раз. Он хранил свой скальпель зашиворотом, и это было великолепное зрелище, когда он вскидывал руки кверху и молния вылетала из ниоткуда.
Однажды мы увидели в саду какое-то животное. Оно стояло на задних лапах и клянчило еду. Блатные кидали ему хлеб и мясо. Я сразу понял, что это была собака, потому что раньше видел другую собаку, а мой друг сразу догадался, что это была собака, потому что он читал о собаках в книжке - была у нас такая книжка, которая называлась “Каштанка”. Мы подошли ближе, чтобы погладить ее.
Увидев нас, один их этих блатных, сильный мужчина лет сорока, с длинными усами, приподнялся и приветственно помахал нам рукой.
- Хотите видеть забавную штуку? - спросил он.
Мы с готовностью засмеялись.
Он неторопливо подошел к собаке, вынул из кармана голубую пружинную финку, наклонился к собаке и сделал что-то такое, отчего она завизжала. Потом он выпрямился и показал нам собачий хвост в своей руке.
Я стоял парализованный, почти мертвый, но мой друг вскинул руки кверху, и время остановилось. Много позже я стал фанатом Кун-Фу и Дзена, тогда время довольно часто останавливалось для меня, и я перестал удивляться этому. Но в тот раз это было впервые.
Я стоял разинув рот и смотрел, как маленький тонкий предмет, медленно плывет по направлению к этому мужчине. В своем движении он лениво кувыркался, вспыхивая на вечернем солнце, каждый раз ломая свою длинную тень на земле. Я мог досчитать до пяти, прежде чем он достиг этого мужчину и начал медленно тонуть в его горле. Когда он наполовину исчез, мужчина начал закатывать глаза и поднимать кверху руки.
Все это было ужасно медленно, и я уже понял, что мы должны бежать куда-нибудь, но нам все равно было негде спрятаться. Я стоял, не ожидая ничего хорошего.
Время вернулось, и мужчина с длинными усами тяжело грохнулся на землю. Все оставались на своих местах в молчании. Наконец их босс развязал язык.
У него на груди была татуировка - пять церквей. Это
обозначало, что он пять раз сидел в тюрьме. Поэтому он был их босс.
Он сказал на их языке, что пацан был в своем праве. Никто не должен дуплить его за это и мы можем убираться.
Мы схватили собаку и убежали.
В этот вечер мы поняли, что можем постоять за себя, и играли с собакой и были совершенно счастливы. Мы долгое время гуляли по улице и потом договорились насчет завтрашней рыбалки. Завтра мы должны были встать очень рано, чтобы захватить рассвет на реке Охта, за пять километров от нашей улицы. До этого дня мы не осмеливались ходить туда.
Я проснулся во-время и отправился к моему другу. Вчера мы с ним договорились встретиться в том же саду.
Мой друг уже ждал меня. Его удочки были аккуратно прислонены к дереву, а сам он сидел на скамейке, глядя в небо. Я окликнул его, но он не ответил мне. Я подошел ближе и понял, что босс пересмотрел свое решение, потому что горло моего друга было перерезано от уха до уха.
Порез был глубокого темно-красного цвета, его края были вывернуты и казались женскими губами, открытыми и зовущими. Это было прекрасное, отвратительное и чудовищно непристойное зрелище. Я ужасно возбудился, внизу у меня все зашевелилось, небывалое томительное мгновение, наслаждение неизвестное доселе, захватили меня врасплох, и сразу же мой внутренний огонь превратился в неприятный холод, ползущий по моим ногам, словно тяжелое липкое насекомое, но за прошедший миг я понял, почему появляются разные маньяки, которые хватают женщин и делают своими ножами им разные плохие вещи.
К счастью, эта мысль быстро исчезла, но даже сейчас, когда я вижу женские губы, намазанные темно-вишневой помадой, я ловлю скорее смутный отблеск этого странного чувства.
В начале войны каждый советский солдат имел половину винтовки, но потом Сталин организовал производство оружия в Сибири. Мир не видел ничего подобного этому. День и ночь тяжелые поезда с трудом пробивались сквозь пургу. Наконец, они останавливались где-нибудь в чистом поле, и изможденные люди вываливались из промерзших товарных вагонов. Первым делом они спрашивали - куда поставить оборудование, и только потом - где они будут спать и что они будут есть. Они работали восемнадцать часов в сутки, и они спали и ели в тех же огромных цехах, и в тех же цехах любили друг друга, и там же рожали своих детей.
К осени 1943 Россия уже выпускала больше танков, пушек и самолетов, чем Германия, и умные люди поняли, что Сталин побил Гитлера. Поэтому они решили как можно скорее помогать России, пошли разговоры о скором открытии второго фронта и увеличились поставки военной техники. Предполагалось, что Россия когда-нибудь оплатит эти поставки по ленд-лизу, но я уверен, что даже тогда никто не верил в это.
Вроде бы тогда в России появились американские грузовики “Студебейкер”, английские самолеты “Кобра”, и много других полезных вещей. Самолеты были хуже, чем русские, а грузовики были лучше, чем русские, но на самом деле это уже не имело значения, потому что победа Сталина была уже очевидной.
В то время мой отец работал в Мурманске. Он получал английские поставки. Там были какие-то махинации со страховкой, он как секретный агент НКВД расследовал их. До недавнего времени любой, кто сотрудничал с иностранцами, был секретный агент НКВД(КГБ), и каждый нормальный иностранец знал это. Капитан английского крейсера предлагал моему отцу помощь, чтобы тот бежал от Сталина в Англию, но мой отец не решился на это. Хотел бы я знать - чего он боялся?
На деле, я хочу сказать, что срвзу после войны американская еда появилась в Ленинграде, подобно сегодняшней гуманитарной помощи. В те дни чиновники крали меньше, чем сейчас, поэтому еды хватало всем. Люди перестали умирать от голода.
Это соевое молоко - мы ели его из тарелок, как суп. Там были особенные голубые прожилки. Они были самой вкусной частью, но трудно вылавливались ложкой. Еще там были консервы из крабов – с глянцевыми красочными этикетками, которые легко отклеивались и стали нашей первой валютой, и свинина с бобами - любимое блюдо американских черных по Фолкнеру и клондайских золотоискателей по Лондону.
Однажды я пришел в столовую за моей обычной порцией. Эта столовая была накануне капитального ремонта, поэтому там не было никого, кроме мужчины в грязном фартуке.
- Что ты ищешь, кореш? - спросил он меня.
Была осень. На мне была новая школьная форма, и новый пионерский галстук, и мои ботинки были новые, и мои очки - тоже.
- Бобы и свинину! - я сказал.
- Будь я проклят! - сказал он с восторгом и обошел вокруг меня, разглядывая меня со всех сторон.
- Постой секунду!
Он вышел из комнаты на короткое время и вернулся с вещью, которую я просил. Это была огромная двадцатипятифунтовая консервная банка, скорее бочка. На одной ее стороне были нарисованы черные американские солдаты. Я вспомнил американского капитана и поймал себя на мысли, что он бы донес эту банку до моего дома своей одной рукой.
- Бери это и проваливай! - сказал он.
Я не заставил себя долго ждать. Не раздумывая, я положил эту банку набок и покатил ее домой, по дороге разговаривая с ней на разные голоса. Люди смотрели на нас с интересом, но мне было не до них, потому что путь все время шел в гору, и я устал и вспотел. Вдруг банка остановилась. Я поднял глаза и увидел какого-то мужчину.
Он поставил ногу на мою банку и смотрел на меня выжидающе. Я с трудом различал его лицо сквозь мои запотевшие очки. Мы стояли и смотрели друг на друга.
Это было вскоре после смерти моего друга. У меня не было больших мускулов, но я пережил блокаду, и уже привык к жестоким уличным дракам, и знал много полезных штук для них. В моем кармане лежал заточенный напильник, и без сомнения, если бы он попытался отнять у меня эту банку, я бы убил его.
Мы оба понимали это. Он убрал свою ногу с моей банки, свистнул и отправился по своим делам, а я покатил эту банку дальше к моему дому, который был уже совсем близко.
Когда мы пришли, виселицы уже были приготовлены. Там собралось много народа, на этой площади. Это не понравилось нам, потому что было трудно протиснуться в первые ряды сквозь толпу, чтобы посмотреть, как будут вешать немцев - военных преступников.
Площадь была маленькой и грязной. Большой кинотеатр и шумный рынок соседствовали там напротив друг друга. Еще там были дома, навечно закопченные заводским дымом, и четыре виселицы со свободно болтающимися петлями – по две на каждой. Все это удачно гармонировало с угрюмым небом и слякотью, хлюпающей под нашими ногами. И толпа была такая же - печальная, грязная и молчаливая.
Мы проталкивались довольно долго и заняли хорошие места как раз перед самым прибытием грузовиков. Грузовики были новенькие, с иголочки, радостного зеленого цвета. Они создали праздничную атмосферу, и толпа сделалась веселее, люди зашевелились и начали разговаривать друг с другом.
Несколько грузовиков подъехали к виселицам. В каждом грузовике было по два немца со связанными руками, два русских автоматчика и один невооруженный человек.
Я хорошо помню только один из этих грузовиков и двух немцев - мужчину около тридцати и старого генерала. Собственно говоря, мы решили, что он был генерал, потому что он выглядел в точности как немецкие генералы, которых мы видели в кино - очень высокий и худой, в красивой форме, сияющих сапогах и с моноклем на цепочке. Борты грузовика были откинуты, и они стояли на открытой платформе, так что каждый мог видеть их хорошо.
Бог не отметил их лица чем-нибудь особенным, но младший мужчина плакал, а старший морщил свой лоб, как будто бы стеснялся чего-то. Петли болтались возле них.
Громкоговоритель закричал что-то неразборчивое. Наверное, это был приговор, потому что за это время ничего не происходило и я стал смотреть на наших соседей.
Я помню троих из них - старуху, однорукого лейтенанта и высокого мужчину в черной одежде, который тоже выглядел так, словно только что сошел с экрана. Я догадался, что это был священник. Все они молчали.
Внезапно громкоговоритель заткнулся, и невооруженный человек надел петли немцам на шеи. Грузовик начал очень медленно отъезжать от виселицы, а немцы с такой же скоростью пошли к виселице. Грузовик продолжал свое движение, а немцы - свое, но платформа кончилась, и они сорвались с нее.
Они пролетели по длинной дуге - мне показалось, что они вот-вот ударятся о землю! - но они не ударились и стали раскачиваться со все уменьшающимися размахами. На брюках у них появилось и стало расплываться желтое пятно Это выглядело как прекрасное цирковое представление, и мы начали смеяться. Но люди вокруг нас молчали, и скоро мы замолчали тоже.
Я стоял около моей беззубой соседки, и вдруг понял, что это молчание объединило меня с ней и со всеми остальными на этой маленькой грязной площади, и что все мы молчим об одном и том же. Я ничем не отличался от всех других в этой толпе, и поэтому понял, что мое детство кончилось. Я стал взрослым.
Недалеко от этой площади, на Пискаревском кладбище, в общих могилах, лежал миллион наших детей, сестер, матерей, отцов, братьев. В конце концов, все они были убиты немцами. Но сейчас это уже не имело значения.
Мы долго стояли в молчании, и только высокий человек в черной одежде беззвучно шевелил губами. Должно быть, он молился за немецкие заблудшие души..
Немного позже у меня написалось мое первое в жизни стихотворение. Как у всех начинающих, оно было типа “Что вижу, то и пою” - о том, как ночью кто-то снял шикарные генеральские сапоги, и когда мы вернулись на следующее утро, генерал болтался в петле босиком.
В нашу жадную пашню на самое дно
было брошено Слово, как будто зерно,
только колос из нас прорасти не сумел -
видно Бог наш недобрый иначе хотел.
В нашу прежнюю душу это Слово вошло,
как в спокойную воду - сухое весло:
все смешалось, размылось... проживем как-нибудь...
Это самое главное - тронуться в путь!
Было сделано дело - мы летим налегке
на подножке, на стремене, на облучке...
Впереди непонятный разгорается свет,
и никто нам не смотрит, не крестится вслед.
Моя бабушка, моя двоюродная сестра Татьяна, и я ужасно торопились - наступала пора выходить. В этой глуши поезд останавливался только на минуту и следующая, настоящая остановка была через сорок километров в городе Выборге. Поезд остановился, его подножки были очень далеко от земли, поэтому мы кое-как побросали свой багаж и самих себя на вереск. Поезд двинулся дальше, а мы остались стоять на месте - три бедные маленькие вещи перед деревьями, небом и солнцем.
Это место было дальше, чем сто километров от Ленинграда, и в то время поезд добирался туда четыре часа. Советская Власть отняла эту диковинную землю у Финляндии только восемь лет назад, поэтому она еще не успела пропитаться запахом скуки и нищеты русских деревень. Там были прекрасные чистые деревянные дома, в которых никто не жил, дороги, которые не превращались в болота после первого дождя, и люди, которые были разбросаны, словно звезды в небе.
Мы впервые в жизни покинули огромный город и сейчас стояли, не понимая - кто мы и как мы попали сюда. Было жарко, я снял с себя рубашку, оставив только майку.
Вдруг моя бабушка вскрикнула и отпрыгнула в сторону. Большая серая змея медленно выползала прямо из-под наших чемоданов и рюкзаков. Она не была противная, ничуть нет, скорее прекрасная на самом деле, и я подбежал к ней и схватил ее в руки. Это было мое первое знакомство с дикой жизнью.
Змея выглядела мягкой, ленивой и доброй, но она оказалась твердой, быстрой и злой. Она развернулась, как стальная пружина, дважды ударила меня в левое плечо и упала в вереск, исчезая.
Четыре капли крови выступили на моем плече, моя бабушка вскрикнула снова, а моя двоюродная сестра заплакала. Моя бабушка схватила меня и стала сосать мое плечо.
Мне было одиннадцать, а моей двоюродной сестре, дочери Ольги и Олега, было восемь. Брат Олега, Георгий, играл в одном из ленинградских театров. Режиссер любил его и включил его в список деятелей искусства, которым Советская Власть разрешила арендовать бывшие финские дома, потому что деятели искусства искали для своего отдыха одиночество, простор и свободу. Некоторые из них имели автомобили, а другие - нет. По их просьбе Советская Власть организовала в этом месте минутную остановку поезда.
Следующий поезд ожидался завтра. Ближайший дом был наш - четыре километра от станции, в лесу. Не далее как утром мы, счастливые, собирались пройти этот путь с песнями и смехом, и сейчас нам оставалось только идти вперед.
Лесная дорога была широкая и чистая, желтая от сосновых иголок. Они падали и падали, наверное, в течение веков, и все вокруг выглядело так, словно мир остановился, ничего не происходило в нем, только проволочные заграждения со смешными табличками “Берегись - мины!” вырастали здесь и там по обеим сторонам этой желтой дороги. Вдобавок там было много муравьев. Они быстро бежали в разных направлениях, я смотрел на них, и моя голова закружилась. Я упал.
Я лежал на тропинке. Мое плечо было размером с мою голову, и мне казалось, что моя голова сейчас разлетится на части, потому что кто-то сильный бил в нее изнутри с каждым ударом моего сердца.
- Прости, - сказал я бабушке. - Я не могу встать.
- Ты должен встать, - ответила она. Она несла свою и мою поклажу. - Ты - сильный мальчик, ты должен встать и идти! - Она плакала. Она бросила поклажу и стала на колени, взвалив меня на спину. В этот момент два солдата с полными ведрами грибов появились на тропинке. Увидев нас, они удивились, потому что здесь никто не жил.
- Что случилось? - спросили они.
- Ребенок умирает. Змея укусила его! - сказала моя бабушка.
Они переглянулись.
- Одиннадцать километров, - сказал один из них.
- Заткнись, мудозвон! - сказал другой.
Они соорудили носилки из веток и нашей одежды. Я начал ложиться на эти носилки, но кто-то внутри моей головы ударил меня так сильно, что я дальше ничего не помнил.
Я пролежал две недели в выборгском госпитале. По всем законам медицины я должен был умереть, но я не умер и выписался из госпиталя, когда лето было в полном разгаре. Мы часто ходили в гости к этим двум солдатам, их маленькое подразделение - две палатки и дежурный автомобиль - размещалось в лесу, семь километров от нашего дома, эти солдаты вместе с другими что-то там строили. Они скучали, эти солдаты, поэтому они играли с нами, с Татьяной и мной, показывая нам, как нужно видеть и понимать дикую жизнь. Теперь мне казалось смешным, что я мог никогда не увидеть ни рака в ручье, ни лося, который однажды съел нашу кашу, ни зайца в осиннике.
Я не раз оставался на ночь в палатке с этими солдатами, и спал на низком сеновале вместе с ними, и однажды я проснулся в боли и ужасе - огромные рога закрывали луну надо мной, это какой-то черный бородатый козел наступил мне на лицо.
Один из тех двух солдат подарил мне ремень с большой латунной бляхой, и когда однажды бешеная овчарка, роняя слюну, попыталась вырвать мне кишки, она сломала об эту бляху два своих клыка, и с визгом отскочила прочь на такое расстояние, что ее смогли пристрелить, не боясь попасть в меня.
Я подтягивался на турнике бок о бок с этими солдатами, стал сильнее и очень вырос за это лето - никто не верил, что мне только одиннадцать.
Моя бабушка тоже подружилась с этими двумя солдатами. Она отдала им наши продовольственные карточки и деньги, они отоваривали наши карточки в своей воинской части, за тридцать километров отсюда.
Однажды, когда мы, как обычно, пришли в гости к ним, их не было на месте. Их не было во второй и в третий раз. Я все время искал их, пока моя бабушка не сказала мне через неделю, что они убили двух девушек и направлены в свою воинскую часть для трибунала.
Я понимал, что они не просто убили этих девушек, а сначала делали вместе с ними что-то очень сладкое. Где-то я слышал, что девушки любят делать ЭТО не меньше, чем мальчики, поэтому я удивлялся, зачем это понадобилось этим двум солдатам - убивать девушек. Будь я одним из них, я бы не стал убивать девушку, а делал бы вместе с ней ЭТО снова и снова.
Конечно, ловля шпионов была любимым занятием Советской Власти. Планирование шло сразу за ловлей шпионов. Бесчисленные тысячи людей планировали - куда повернуть реки, и сколько зоосадов должно быть организовано, и когда вы должны сажать картошку. Они планировали сколько спичек должно быть сделано в Ленинграде для Сибири, и сколько требуется вагонов для доставки сырого леса из Сибири в Ленинград и готовых спичек из Ленинграда в Сибирь. Чем больше они планировали, тем хуже становилась жизнь.
Внезапно безопасные бритвы, горчичники, конфеты с ликером, носки, зубная паста, термометры, шнурки для ботинок исчезали вместе со всем планированием. Можете вы представить себе, что на одной шестой части суши, от Балтики до Аляски, из всех магазинов сразу могут исчезнуть шнурки от ботинок?
Однажды исчезли сиденья от унитазов. Они были сделаны из такого хрупкого материала, что, уронив на это сидение связку ключей, вы превращали вашу жизнь в определенную проблему. У нас была как раз такая проблема - наш унитаз не имел сиденья четыре месяца.
Советская Власть наконец вселила долгожданную соседку в нашу квартиру. Раньше она танцевала в театре, но сейчас ей было сорок лет, и она вышла на пенсию. Обычно она проводила часы на нашей кухне - одетая в грязный халат, она горбилась перед зеркалом со свечой в руках. Над пламенем этой свечи она расплавляла в ложке воск и делала из него свои искусственные зубы. Потом она начинала примерять их на себе.
Позже я видел фильмы Хитчкока, и я думаю, он бы хорошо заплатил за эти кадры - она, в ее желтом халате, сидит в полутемной кухне, перед зеркалом, со свечой в руке. Пламя свечи пляшет в зеркале, и белые зубы странной формы то появляются, то исчезают здесь и там в ее широко раскрытом рту.
У нее был муж - у этой женщины. Он был на шестнадцать лет моложе, чем она, и работал водопроводчиком в каком-то военном институте - первое легкое дуновение Военно-Промышленного Комплекса в моей жизни. Этот человек не жил с ней, но часто приходил к ней в гости. Иногда она разрешала ему войти в ее комнату, но чаще - нет, и тогда он плакал на лестнице за нашей дверью. Я видел его там несколько раз.
Он был тщедушный человечек с маленькими усиками и напоминал Чарли Чаплина. В отличие от Чарли Чаплина он всегда выглядел опрятно, и я никогда не видел его пьяным.
Однажды был день рождения нашей соседки, и он принес большой пакет, перевязанный голубой лентой. Он сказал, что это - его подарок на ее день рождения. На наших глазах она разорвала обертку и мы увидели новое сиденье от унитаза.
Сначала отставная балерина не знала, как ей реагировать - благодарить своего мужа за подарок, или спустить его с лестницы. В конце концов она решила остаться довольной этим подарком.
Хотели бы мы знать, где он украл это сиденье. Самое вероятное - в институте, где он работал, разрабатывали специальные сиденья для генералов и планировали, сколько таких сидений надо выпустить к двадцать первому веку. Во всяком случае, сиденье подошло хорошо.
Мы все вместе отпраздновали день рождения нашей соседки, водопроводчик поднял тост за ее здоровье, который начинался словами “Мы, люди науки...”, и на эту ночь она разрешила ему остаться в ее комнате.
В те дни электричество часто отключалось и мы приспособились к темноте. На следующее утро моя мама рано встала, чтобы наощупь побежать по нашему длинному коридору в туалет, и первая вещь, на которую она там наткнулась, были чьи-то теплые ноги, свисающие над унитазом.
Жизнь приучила мою маму к решительным, мужественным поступкам. Она не впала в истерику, метаясь с криками туда и сюда. Вместо этого она ринулась на кухню, схватила там самый большой нож и перерезала веревку - пока ноги теплые, там имелась какая-то надежда.
Труп рухнул вниз, в темноту, и, конечно, это мертвое тело сломало новое сиденье от унитаза - последний подарок водопроводчика на день рождения его любимой женщины.
Мне было двенадцать. Вся жизнь этого человека, включая обстоятельства его смерти и сломанное сиденье от унитаза как памятник на его могиле, казались мне самой смехотворной вещью, которую я когда-нибудь видел.