Поэтесса Х. обожала изобразительное искусство. То есть перед «Черным квадратом» Малевича могла бы стоять часами. За это ее полюбил художник Ситников и даже подарил на именины копию знаменитого квадрата, только немножко от себя добавил: белыми буковками выклеил по черному фону надпись «Не умничай». А поэтесса как раз умничала. Она любила не искусство в себе и даже не себя в искусстве. Ей хотелось самой быть произведением искусства, безрукой, но непревзойденной, Венерой, безголовой, но победительной, Никой… Чтобы все смотрели на нее издали — в кулак, как смотрят любители, и вблизи — пристально, чуть ли не обнюхивая, как смотрят знатоки. И ахали, и восхищались, и при этом сознавали, что все это она сделала, она, поэтесса Х.!

Активизировав свои мыслительные способности, тщеславная Х. решила устроить перформанс, где она могла бы явиться одновременно и творцом, и объектом. Перформанс, если вы вдруг не знаете, это такая художественная типа акция, где соединены как бы слово, движение и изображение. Причем основной эстетический, если вы меня понимаете, объект должен где-то как-то обязательно подвергаться трансформации. Изменяться то есть. Ну, в общем, примерно так.

Поэтесса готова была подвергнуться трансформации, для чего и состряпала поэму «Женщина-коллаж». По замыслу Х. ее обнаженное тело следовало облепить бумажками с текстами и по ходу чтения эти бумажки отрывать. Локти обмотать свитками старых автобусных билетов и, потихоньку разматывая, исполнять незатейливую транспортную песенку о том, как трудно пробиваться в жизни подлинному таланту. Под мышкой прицепить фрагмент дорогущих импортных обоев и прочесть сонет о поисках уюта: «Если деньги бы мне, не один голый понт, я в душе бы устроила евроремонт...»

Вас интересует, что планировалось присобачить ниже пупка? Специально для вас: знак «СТОП» — тот самый, что автомобилисты называют кирпичом. Акция стоящая, вот только место где найти? Площадку для перформанса. Должно же быть место, куда пойти человеку?

— Есть такое место! — художник Ситников за руку потащил поэтессу Х. на малоизвестный в городе угол Лысенко и Стендаля. — Об этом месте все скоро заговорят! Все еще ударятся об этот угол!

Поэтесса сразу признала революционную вывеску: «Галерея «Авангард». Пару лет назад в этой подвальной галерее намечалась культурная революция. Потом ажиотаж вокруг нового искусства поутих: народ был традиционно сер, но мудр, и полагал, что и сам так по пьянке намалюет. Только Ситников и его друг сюрреалист Цопин все еще верили в торжество русского авангарда.

Оглядев подвальчик, поэтесса смекнула, что напала на золотую жилу. Абстракты Ситникова и голубые женщины Цопина вполне годились для антуража. Но особенно ее порадовали сложенные в подсобке рулоны кумача, оставшиеся еще со времен, когда в подвале был склад наглядной агитации.

— Из этих алых полос мы соорудим распахнутый шатер! Снизу — подсветка! В центре — я! Зрители ошалеют! Ты, Ситников, волоки кумач в прачечную, да скажи, пусть выгладят хорошенько! Цопин!..

Цопина тоже нашлось куда послать. Сама Х. занялась рекламой, подрядив всех знакомых газетчиков возвещать о начале новой эры. Радио и телевидение тоже не избежали этой участи. Общественность загудела. Когда поэтессе попадала шлея под хвост, она работала, как батарейка «Durаcellе» — самая глупая батарейка в мире.

Вечера Х. проводила в тренажерном зале: ввиду грядущей акции ей нужно было подкачать заднюю мышцу бедра. Распятая на хитром аппарате, мученица искусства зычно повторяла тексты: «Ты — не мужчина! Ты просто клоп! И я вывешиваю знак СТОП!» Атлеты в пузырях надутых мышц смотрели на «тетку с бзиком» со священным ужасом и робко просили билетик на представление.

В назначенный вечер аншлаг был полный! Телекамеры подключили за двадцать минут до начала. Цопин и Ситников суетились. Поэтесса Х. хранила ледяное спокойствие: в задней мышце бедра она была уверена.

Публика расселась вдоль стен на узкие деревянные лавки. Кислотно-розовый свет озарил внутренность шатра и обвешанную всякой дрянью Х. Поэтесса сорвала с шеи собачий ошейник — символ былого угнетения и начала:

Когда б мы смели думать, что посмеем

Вот так открыть подобный вернисаж?!

Раздень меня, обмажь столярным клеем —

Пускай я буду женщина-коллаж...

По ходу действия в зале загорались и гасли разноцветные фонарики (Ситников), гудела пластмассовая футбольная дудка (Цопин) и неожиданно начинали вращаться диковинные вентиляторы (Ситников — Цопин). Напряжение в зале нарастало. Поэтесса действовала как опытная стриптизерша. В публику летели клочья обоев, шелковые банты с китайскими письменами и мужские носки без пары.

Наконец дело дошло до двух внушительных молочных пакетов, которые украшали ее скромный бюст. Эффектным жестом она приготовилась сорвать один из них. «Пузыри» из тренажерного зала поощрительно засвистели и затопали ногами. Цопин и Ситников переглянулись: успех, успех!

— Нет берегов у молока Эроса! — возвестила поэтесса. — Нет берегов!

Но берега были: пакет приклеился намертво. Борьба со столярным клеем закончилась неожиданно, — резкий взмах руки задел одну из распорок, алый шатер зашатался и рухнул. Кумачовые полотнища накрыли поэтессу с головой.

Х. не желала сдаваться и продолжала декламацию. Из-под шевелящейся груды раздавались выклики: «Эрос! Танатос! Нет берегов!» Кумач волновался, как море в детской считалочке. Над красными волнами появлялись отдельные части полуобнаженного тела: рука в революционном приветствии, античное колено, вызывающего вида пятка.

— Браво! — заводили публику крики ошалевших качков.

— Перформанс, похоже, удался, — перешептывались эстеты. — Вы заметили аллюзию? Лаокоон! Борьба со змеями!

— У, гадюка! — шипела поэтесса, изнемогая в неравной схватке с кумачом.

Наконец ей удалось подняться во весь рост. Как женщина-флаг, как Айседора Дункан стояла она перед публикой, окутанная ниспадающими складками цвета зари революции. На шее ее болтался неизвестно как переместившийся с положенного ему места знак «СТОП».

Ни к душе, ни к телу не сыщешь троп —

Убери свои руки, ты видишь: «СТОП»! —

финальные строчки утонули в овациях.

На фуршете Х. все в том же импровизированном алом хитоне скромно обносила журналистов коньячком и нескромно отвечала на вопросы. Жужжали камеры, щелкали фотоаппараты. Цопин и Ситников ликовали: теперь к ним потянутся люди!

Когда все разошлись, поэтесса долго, с постанываниями и вскриками, освобождалась от приклеившегося к телу кумача. Тренер оказывал ей посильную помощь. В подвале пахло растворителем и успехом.

— Ну класс! — восхищался новый друг поэтессы. — Неслабая вышла заморочка! Вот это искусство! Только знаешь… Ты бы подкачала все-таки косые мышцы живота…

На самом деле в картине «Иван Грозный убивает своего сына» нет ничего ужасного, и Репин — вовсе не ругательство. Но только не при Ситникове, господа, только не при Ситникове: у него вместо иконы в красном углу висит «Черный квадрат» Малевича. Правда, копия. Сам делал.

При Цопине тоже лучше о всякого рода передвижниках не упоминать, может оскорбить — и будешь всю жизнь ходить с кличкой Аленушка. В смысле та, которая грустит над прудом. Для мужчин — очень обидно. Цопин круче Ситникова. Он Малевича перерос, и склоняется больше к сюрреализму. Если бы мир мог увидеть его работу «Четыре фигуры, вырывающиеся из плена безразличия», то все бы — о! Буквально все бы — о!

При некоторых эстетических разногласиях взгляды Цопина и Ситникова в целом совпадали. Их связывала общая неприязнь к реалистам, которым все можно, и тоска по авангарду, которого нипочем нельзя. Вот если бы открыть свою галерею… Но разве ж дадут?

И вдруг общество сотряслось, перестроилось, и друзьям-новаторам сказали: «Валяйте, ребята, можно все!» И желательно поскорее, потому что в соседней области уже прошел фестиваль авангардного искусства, а мы отстаем, нехорошо.

Городское управление культуры выделило под новую галерею подвал на углу Лысенко и Стендаля. Мечты начинали сбываться. Правда, подвал был забит наглядной агитацией прошлых лет. Особенно много было почему-то портретов Арвида Яновича Пельше и рулонов кумача с революционными лозунгами, на которых издавна повадились рожать все окрестные кошки. С кумачовым энтузиазмом приятели взялись за дело. К вечеру подвал очистили от пережитков социализма. Их вынесли во двор.

А потом пришла дворничиха (конечно, Клава) и сказала, чтобы занесли все обратно. Или вывезли. Прочь со двора. Потому что она, Клава, им не нанималась. Дворничиха на вверенной ей территории была похлеще Ивана Грозного. Пришлось срочно искать грузовичок и вывозить хлам на городскую свалку.

Наконец занялись собственно экспозицией. Ситников предложил организовать четыре стены подвала тематически. Цопин стоял за организацию по колориту. Тут же поцапались. Цапаться было сладко: это были те самые творческие споры «до хрипоты», которые некогда вышли из моды вместе со свитерами под «старика Хэма».

Выставку готовили две недели. Развешивали картины, чтобы тут же снять и перевесить, рисовали самодельные билеты, чтобы тут же забраковать и разорвать в мелкие клочья, мели цементный пол, чтобы тут же нанесли грязи вновь прибывшие молодые гении. Весть о новой волне разнеслась по городу, и новоявленные галерейщики сладострастно отвергали робкие, писанные с натуры акварельки с пренебрежительным заиканием: «С-с-сосенки… Б-б-березки…».

Наконец все четыре стены были организованы. Нашлось место и философическим «Фигурам, вырывающимся из плена…», и эпатажной тетралогии «Ностальгия по Приапу», и очаровательно-примитивной серии «Грибы-партизаны», и симулякрам коллажиста Шатунова. Копию «Черного квадрата» повесили у входа, рядом с реющей наподобие буревестника вывеской «Галерея «Авангард». Для полного боекомплекта недоставало только инсталляции. Если вы не знаете, инсталляция — это имеющая эстетическую ценность композиция из различных предметов, в которых обычно эстетическую ценность заподозрить трудно.

— Навряд ли в этом жалком городишке есть люди, которые не только знают, что такое инсталляция, но и творчески мыслят в этом направлении, — громко сетовали Цопин и Ситников, выйдя во двор перекурить.

И были услышаны!

В утро перед открытием в подвал заглянул тщедушный юноша допризывного возраста.

— Это галерея авангардного искусства?

Цопин молча обвел рукой стены.

— А инсталляции вы принимаете?

— Родной вы мой! — обрадовался Ситников. — Именно, именно инсталляции!

Нет, не все так затхло в этом городишке!

— Приносите, дорогой, приносите!

— Ладно… Буду приносить, — как-то неопределенно ответил юноша и растаял в воздухе.

Через полчаса он сволок по ступенькам вниз выкрашенную суриком бочку без дна и водрузил ее прямо посреди зала. Потом к бочке присоединились расположенные под невообразимыми углами водосточные трубы. Трубы крепились бельевыми веревками с ласточками разноцветных прищепок.

Когда юный маэстро пригромыхал с батареей отопления, Ситников и Цопин переглянулись: композиция получалась несколько громоздкой. Но творец был упорен и глух к намекам. В четыре часа пополудни конструкцию дополнили два канализационных люка, остов садовой скамейки, гипсовый бюст Энгельса и целая связка металлических собачьих ошейников с шипами.

Ситуация вышла из-под контроля. Инсталляция разрасталась, словно плесень. Да и запах был соответствующий: его привнесли живописно организованные в пространстве мешки с полусгнившей картошкой.

Чуть позже назначенного времени к «Авангарду» начала стекаться богема и сочувствующая интеллигенция. В подвал они уже спуститься не могли: весь зал заполонило нечто чудовищное, бугорчатое, спрутообразное — впрочем, весьма индустриальное и с преобладанием металла. Художники роптали: из-за этого монстра не было видно ни «Фигур, вырывающихся из…», ни хотя бы одного из четырех Приапов. Симулякры и «Грибы-партизаны» тоже, считай, погибли смертью храбрых. Зрители начали возмущаться. Журналисты были просто вне себя: монументальная каракатица напрочь забаррикадировала крошечную подсобку с напитками и бутербродами для обещанного фуршета. Представители управления культуры смотрели на все это с явным прискорбием и скрытым торжеством: они с самого начала подозревали, что от такого искусства ничего хорошего ждать не приходится. Через час местный художественный авангард, сообразив, что ловить в самом деле нечего, стал уныло разбирать свои эпохалки, неизгладимки и нетленки.

Юный маэстро за своей инсталляцией не явился. Ни в этот вечер. Ни на следующее утро. Ни через день, ни через неделю. И долго окрестные жители могли безо всяких билетов любоваться вполне конкретной композицией: «Цопин и Ситников разбирают черт знает что». И опять пришлось искать грузовичок, чтобы привычной уже дорогой отправиться на свалку.

А в соседнем подвале, недавно освобожденном от годами копившегося мусора, открылась велосипедная мастерская.

— Вот видишь, — сказал старшему совладельцу младший (тщедушный юноша допризывного возраста), — эти придурки сами все вывезли. А ты: ищи машину, ищи машину! Всего и делов-то было: из подвала в подвал перенести. Да, хорошее это все-таки дело — ин-стал-ля-ция…

Начало третьего тысячелетия. Второе сентября. День рождения поэтессы Х. Приличные люди — из последних интеллигентов. Приличная закуска — из последних средств. Приличные разговоры — из последних сил.

В девятом часу вечера поэтесса разделалась с приличиями, остались только свои: располневший сюрреалист Цопин, облысевший абстракционист Ситников и специалист по шейпингу, в дальнейшем именуемый Тренер, — свежий, собака, как огурчик. Тут же переместились на кухню. Все, кроме Тренера, закурили. Х. ударилась в воспоминания, что характерно для всех практически именинниц. Но особенно для поэтесс: они и в зеркало предпочитают смотреть в полумраке и на себя — в прошлом.

В воспоминаниях были «Черный квадрат» Малевича, инсталляции и перформансы в забытой ныне галерее «Авангард», сюрреализм и беспредметность, чтение стихов в голом виде на площадях.

— А хэппенинг, рыбуля, мы так и не устроили… — щегольнул знанием эстетических реалий Тренер.

— Хэппенинг! — дернула плечиком поэтесса. — Для хэппенинга нужны раскрепощенные зрители, легко включающиеся в действие! А в те времена…

— Только на собраниях и по бумажке! — поддержал ее Цопин. Он все еще пылал священной ненавистью к социалистическим реалиям.

— А слабо сейчас? — подключился Ситников. — Хэппенинг? Сейчас?

— А-а-а! — в распахнутую форточку, словно футбольный мяч, влетел округлый женский визг. — Дайте мне этого разгильдяя! Дайте!

— О, а вот вам, кажется, и хэппенинг! — обрадовался тренер.

— Мадам Товстюкова! Ловля сына Валерика на пути к дискотеке! — голосом футбольного комментатора повел репортаж Ситников.

— Сын Валерик! Пробежка по кустам пригнувшись! — перехватил инициативу Цопин, не желая оставаться в тени. — Обратите внимание на пластику подростка!

Пластичный подросток в кустах наткнулся на мирно грызущую кость собачку пенсионерки Жучко. Собачка взвизгнула — и помчалась через улицу наперерез машинам.

— Смертельный номер! — вновь взял слово Ситников.

— А-а! — взвизгнула издерганная жизнью поэтесса, закрывая лицо руками.

— На перекрестке сталкиваются «Запорожец», «Тойота», два велосипедиста и джип «Чероки»! — вел репортаж Цопин.

Поэтесса Х. трусливо моргнула одним глазом из-за растопыренных пальцев.

— Собачка Жучко благополучно проследовала к муниципальной помойке! — утешил чувствительную подругу Тренер.

— Обратите внимание на пластику дорожной инспекции! — напомнил об эстетической ценности зрелища Ситников.

У автомобильного «междусбойчика» пчелами зажужжали продавцы полосатых палочек. Ситников, Цопин и Тренер подались вперед, обсуждая подробности. Именинница почувствовала себя забытой.

— У нас сигареты кончились! — объявила она.

Художники, как подлинно творческие личности, не прореагировали. Гуманный Тренер поднялся и отправился в угловой киоск. Пробка рассосалась. Из окна было хорошо видно, как мертвенный свет углового фонаря стильно оттеняет жизнеутверждающую фигуру Тренера, спортивным шагом следующего к киоску. У самой цели его остановили две неизвестно откуда вывернувшиеся неимоверно раскрашенные девицы. Тренер, как истый гуманист, купил им по бутылке пива и щедро отсыпал сигарет. Девицы воодушевились необычайной щедростью и повисли на локтях гуманиста с двух сторон, бугрясь телесными подробностями, подобно перезрелым гроздьям винограда.

— Представительницы опасной профессии требуют продолжения банкета, — не сговариваясь, откомментировали друзья-художники.

«Вторая древнейшая» постепенно оттаскивала спортсмена-молодца за пределы видимости.

— Куда, куда? — завопила поэтесса Х., вскочив на подоконник и вывешиваясь в форточку.

Тренер, услышав ее вопль, что-то попытался объяснить жестами. Виноградные девицы присовокупили свои жесты, поэтессе непонятные, но оскорбительные донельзя. Поэтесса высунулась из форточки почти по пояс. Пенсионная собачка, возвращаясь с помойки, остановилась под окном и завыла. Дорожные инспекторы, за неимением другой добычи, соловьями освистали Тренера и девиц. Поэтесса Х. свесилась из форточки уже по коленки и взывала ко всеобщему гуманизму. Публика, скопившаяся на остановке троллейбуса, восприняла происходящее как спектакль и дружно забила в ладоши.

Поэтесса распахнула створки окна и раскланялась с публикой, как Мария-Антуанетта с балкона. Не заинтересованные в слишком большой популярности тротуарные дивы бросили Тренера и удалились на поиски менее громкой славы.

Уличный перекресток, киоск и фонарь крупно и плотно встали в кулисе занавесок. Хэппенинг! Хэппенинг! Ликуй, встречая свой сорок пятый день рождения, бедная провинциальная поэтесса, — теперь в твоей жизни было все! И хэппенинг тоже!

…В тот миг, когда слегка вспотевший Тренер вбежал на кухню с полувыпотрошенной пачкой сигарет, фонарь погас. Хэппенинг сделал свое дело — и свернул декорации до утра. Ситников и Цопин растворились за дверью. А на кухне поэтессы Х. разыгрывалась обыкновенная человеческая драма ревности и примирений, которая тем и хороша, что не интересна никому, кроме двух главных и единственных актеров.