Хорошо

Хорошо в ужасном мире -
хорошо в подлунном тире:
что ни сердце, то мишень.
А стрелок блаженный рая
знай мишени выбирает:
человек, птенец, олень.

Хорошо в миру острожном
путникам неосторожным:
не канава, так кювет.
Хорошо и просто спящим:
как проснутся - сразу спятят.
Чист врачебный кабинет.

Выпишите нам лекарство
от родного государства,
от чеченского коварства,
от бандитского ухарства,
от чиновничьей алчбы!
А уж мы споем-сыграем
под скрежещущим трамваем
в две валторны, в три трубы...

Песочные часы

В толпе людей мельчайшая частица,
чья значимость тонка, как волосок,
я чувствую всей кожей, как струится
в воронку из-под ног моих песок.

Мне не до песен - в них слова избиты.
Паденье сверху не начать с нуля.
В урочный час сойдёт Луна с орбиты,
в тартарары провалится Земля.

Но, устремившись к зыбкому покою
вдоль безвозвратно тонкой полосы,
кричу, чтоб кто-нибудь своей рукою
перевернул песочные часы.

На осеннем балу

И проныра утка, и важный гусь
Мне крылом махнули, и «на юга».
Вот, возьму и наголо постригусь,
Как леса на вымерших берегах.

Дрожь осин – не блажь, и не просто «ню»,
Это бал осенний на срыве сил.
Над Рассеей всею, как простыню,
На просушку Бог небо вывесил.

Жаль, что солнца нет, и тепло в облет.
Наклонюсь напиться из родника,
И... с размаху стукнусь лицом об лед.
Да, ты, братец, тоже замерз, никак?

Усмехнусь, и кровь рукавом с лица
Оботру - не слишком ли рьяно бьюсь?
Не ярыжник я, и не пьяница,
Но, как пить дать, нынче опять напьюсь.

Поманю Всевышнего калачом:
"Не забыл о нас еще? Побожись!"
Все равно я счастлив, что обречен
Ежедневно биться лицом о жизнь.

ИСЧЕЗЛИ ПРЕДМЕТЫ
* * * *

Исчезли предметы и чувства пропали,
остались сплошные слова:
на желтой бумаге, в зеленом металле,
с пластмассовой цифрою 2.

И слово за слово, и словом по кругу,
и слову - уста не разжать.
А надобно всовывать что-то друг другу,
кого-то друг другу рожать.

Нацеливать стрелки, закручивать гайки;
о чем деревяшка поет?:
«Аральское море, оральные чайки,
суровый и дальний полет!»

А может быть, счастье – на память, на ощупь
пушистое, как мельхиор?
И пахнет спросонья лососевой рощей,
пиликает, словно прибор?

По капельке - свежий песок отмеряет
своей не счастливой родне.
А после уходит, сарай отворяет,
на медленном мокнет огне?

УХА
* * * *

Луковица огня, больше не режь меня,
больше не плачь меня и не бросай в Казань.
Ложкою не мешай, ложью не утешай,
память - мужского рода: чешется, как лишай.
Окунем нареки, вот мои плавники,
порванная губа, вспоротые стихи.
Вот надо мной проходят пьяные рыбаки.

Все на земле – мольба, дыр и, возможно, щыл.
Господи, Ты зачем комменты отключил?
Всех успокоит Сеть, соль и лавровый лист,
будет вода кипеть, будет костер искрист.
Будут сиять у ног – кости и шелуха...
Как говорил Ван Гог: «Все на земле – уха…»

Молчи, не сотвори и не разбей

я как всегда,
молчу о главном, друг,
о том же, что и над рекою вербы,
роняющие листья в чашу неба,
но даже их отягощает звук,
сбивающий молчанье на излете,
когда слеза касается воды,
теряя соль, стремления, следы,
потребность в одиночестве, свободе.
Все связано...
Все сказано, мой друг,
и что осталось здесь еще такого,
чтоб заперто не оказалось в слово,
как в клетку ребер сердца тихий стук?
И потому молчи,
как меж ветвей
хранит молчанье ясный зимородок,
как в глине побережной - самородок.
Молчи, не сотвори и не разбей...

ОЛЕГУ ГОРШКОВУ

Тебе, как встреченному в поезде, я рассказал бы жизнь мою... Невысказанность не легко нести в себе... Особенно в краю, где нет ни времени, ни случая для разговоров по душам, где не до поисков созвучия с доставшимся в соседство нам...

Я б рассказал тебе про мальчика, что вырос между двух огней: с утра советская “романтика”, а вечером, на смену ей – другой акцент, другие новости сквозь шумовую трескотню, как неусыпный голос совести вдогон бессовестному дню...

Я б рассказал тебе про юношу стеснявшегося полноты… Он, в брюки узкие просунувшись, бродил вдоль роковой черты по лезвию грехопадения с «Прекрасной Дамой» в голове, превозмогая искушение картиной «Завтрак на траве»...

Я б рассказал тебе доходчиво, сермяжной правды не тая, свой блудный путь из дома отчего, в который не вернулся я... И, думаю, не помешало бы ничто мне в свой рассказ вплести подспудно вызревшие жалобы не слишком ровного пути...

Я б рассказал тебе... А нужен ли кому-то этот мой рассказ? Ведь жизнь с тобой одну и ту же нам поврозь пришлось пройти...Тоска... И говорить всё меньше хочется... Кто визави? С кем тет-а-тет? Полусвятое одиночество – твой рай прижизненный, поэт.

В ком обретёшь ты собеседника? Похоже, суждено тебе исчезнуть в гуще заповедника, не оставляя на тропе следа, ведущего в урочища, где за мифической рекой твоим кумирам до сих пор ещё лишь снится призрачный покой...

Да, позади романы, повести... Но мемуары – ни к чему. А всё таки – умчать на поезде в даль многодневную, сквозь тьму и свет того отечества, где , может быть, в купе одном случится кто-то – делать нечего! – чтоб с ним за водкой и вином наговориться очищающе, как с новым другом , дорожа той правдой, что, пока жива ещё, озвучить силится душа. Обиды, раны, язвы мщения забыть в неблизком том пути. Не рай - отдушину в общении с тем собеседником найти. И в тамбур вынося багаж его , и зная – больше никогда, почуять дуновенье страшного, но настоящего суда.