Бабушка Таня с подозрением относилась к мясу, что продавали в гастрономах. К курицам относилась нормально, особенно после внимательного изучения их экстерьера и допроса с пристрастием продавщиц, а к мясу как-то настороженно. Вообще, в продуктах Бабушка понимала как никто другой, поскольку долгое время работала администратором ресторана «Восток». За мясом Бабушка, как правило, ходила на Сытный (она говорила «Ситный») рынок, совмещая этот поход с выгулом ребёнка.

Я не особенно любил эти унылые экспедиции, поскольку в отличие от родителей, Бабушка неодобрительно относилась к моим прыжкам через низенькие оградки сквериков, шлёпанью по лужам и сбору цветных стёкол. Я же изнывал от неторопливого и грузного бабушкиного анданте по тротуару, окриков «прекрати, я тебе сказала!» и «у меня уже от тебя давление поднимается!». Но было одно, что меня примиряло с необходимостью плестись рядом — венгерский компот…

О, этот венгерский компот в синих жестяных банках! Он всегда продавался в ларьке на рынке справа от входа. Я готов был душу отдать за этот компот, готов был не шалить и не рисовать на скатерти, убирать игрушки в картонную коробку из под пылесоса и доедать макароны по-флотски на обед, вылизывая тарелку мякишем, лишь бы получить вожделенное лакомство. О, этот звук, с которым бабушка открывала банку, поворачивая блестящий пропеллер трофейной германской открывашки! Ах, этот запах, вырывающийся из банки и сразу отправляющийся прямиком мне в нос, чтобы щекотать где-то аж в глубине ушей! Эти глянцевые, как дедушкины фотоснимки дольки персиков, падающие на дно прозрачного стакана, эти матовые шарики вишен, эти шершавые на взгляд сливы, подставляющие бока тягучему розоватому сиропу…

Однажды, когда я уже с вожделенным видом ждал десерта, Бабушку позвали к телефону. Обтерев банку полотенцем, она поставила её на стол и легионерским маршем направилась в коридор, где я услышал её громовое: «Анна? Явилась-не запылилась!». По телефону Бабушка разговаривала «по-взрослому», то есть минимум сорок минут, успевая за это время перемолоть кости всем родственникам и перемыть кости всем соседям, ни чуть не стесняясь их наличия в квартире. Когда Бабушка разговаривала, соседи старались даже лишний раз не шмыгать мимо, а лишь сидели за своими дверями, прислонив уши к замочным скважинам. В этот раз она распалилась не на шутку. Окончательно изойдя на слюни гастрономического вожделения, где-то через час я высунул нос в коридор Тут же абордажным топором в лоб мне влетело бабушкино: «закрой дверь, не впускай эту вонь в комнату!»

Я сидел, обнявши коленки в огромном «сталинском» кресле перед мутным старинным зеркалом, смотрел на отражение банки компота на столе и недоумевал, как бабушка может променять компот на какой-то телефонный разговор. Я сидел и думал, что когда вырасту, то для меня не будет ничего важнее компота. Это самая главная важность в мире. Ведь, что может быть важнее компота? Ну что? Разве что зефир…

В нашей квартире на стене висел огромный чёрный эбонитовый телефон. Висел он в коридоре, на перекрёстке всех основных квартирных магистралей. Телефон казался пузатым блестящим жуком, ползущим по обоям к потолку, где его ожидает паутина из электрических проводов. Родители мои по телефону разговаривали редко. У их друзей телефонов не было. Бабушка болтала со своими сёстрами, обсуждая какие-то семейные сплетни. А вот соседи с его помощью ежедневно декларировали свой социальный статус.

Колька-моряк звонил куда-то каждое утро и сурово сообщал, что если его будет спрашивать директор пароходства, то он задерживается, и машину сегодня можно не присылать.

Тётя Нина по вечерам разговаривала с женихами, от которых, по усталым признаниям моей маме у неё "нет отбоя, нет продыха". Она набирала почему-то шестизначные номера и радостно щебетала в трубку:" Игорёша, мне говорили, что ты сегодня звонил, а я видать в соседний отдел выходила" или "Сашуля, это ты мне сегодня трезвонил всё утро? А я спала, не слышала. Как жаль, что соседей никого дома не было." или "Геночка-кисуля, ну извини, никак не могу с тобой встретиться, совсем меня на работе замордовали".

Но серьёзнее всех "выступала" Людмила Романовна, которая часами громко обсуждала нового помрежа картины, ("Такая дура, такая дура. Не удивлюсь, что её выгонят через неделю"), нарочито внятно артикулируя фамилии известных актёров. Фамилии эти она повторяла по нескольку раз, чтобы все идущие на кухню - с кухни, в уборную - из уборной, прониклись её значимостью и понимали, что та на Ленфильме - далеко не последний человек. "И если ещё раз такое повторится, я эту Фрейндлих сниму с картины. Она у меня в три счёта вылетит!" - грозно выговаривалось невидимой собеседнице.

Однажды, когда всплеснув руками, Людмила Романовна бросилась на кухню спасать убегающий кофе, я из хулиганских побуждений поднял висящую на проводе трубку и сказал:"Алё! Тётя Люда сейчас придёт, у неё кофе убежало". Но там уже слышались короткие гудки. Тут соседка возникла в коридоре, подняла трубку к уху и как ни в чём ни бывало продолжила:" Так вот, Леночка, про Боярского... Он постоянно приходит на съёмки пьяным. Я уже два раза ему замечание делала. Чувствую, что, как бы мне это было и неприятно, но лишить его почасовых в этом месяце. Ты так считаешь? Считаешь, что нечего жалеть? Абсолютно, моя дорогая, с тобой согласна!"

Повезло мне с биткой. Действительно повезло. Толстая, овальная, с загнутыми краями. Сам выплавлял её на пустыре возле телефонной станции. Выдрал дёрн, утрамбовал каблуком глину, костяшкой большого пальца выдавил форму. На берегу речки насобирал заскорузлых сухих палочек и тросты, - разжёг костёр. В банку из под венгерского горошка накрошил сеточки свинца от разломанного накануне аккумулятора. Банку крепко привязал проволокой к огрызку лыжной палки. Получился почти настоящий тигель. Пока разогревал свинец, подошли трое младших ребят из двести пятьдесят первой, достали хабарики с черными фильтрами, присели рядом на корточки.

- Биток делаешь?

- Делаю

- А что не круглый, не удобно же кидать.

- Нормально. Главное потом разбивать удобно.

- Хорошо играешь? – в голосе чувствовалось превосходство.

- Нормально.

- Чику с броска разбиваешь или на подставках?

- Когда как.

- На подставках всякий может. У нас на подставках больше не играют. Теперь только то, что с первого броска выбил.

- И что, много выбиваете?

Тот, что сидел подальше сунул руку в карман, вытащил горсть плющеных пробок.

- На, посмотри…

Смотреть было не на что. Четыре «бочонка», те что по двести простушек, два «оленя» по пятьсот, «бубновка» красная уже вся облупившаяся и, видать, не раз менявшая хозяина.

- Не густо…

- А у самого-то что? – обиженно прогундосил парень, - давай уж, показывай, чем вы там играете.

Я аккуратно наклонил банку над формочкой. Металлический кисель потёк тонкой струйкой и почти мгновенно застыл по краям. Я отставил банку, поднялся с корточек и вынул из кармана старый кожаный отцовский кошелёк.

- Смотрите.

Ребята сгрудились вокруг. Глаза их заблестели. Из кошелька одну за другой я достал пять плющенных «бубновых», два «синих робота», два «зелёных робота», четыре «жёлтых карлсберга», три «белых карлсберга» и… «чёрный туборг».

- Синие сейчас по две тысячи идут, - прошептал тот, кто показывал мне свои пробки, - а «Туборг» по сколько?

- У нас по пять тысяч, причём на «пепси» не меняется, - ответил я и с достоинством медленно упаковал своё богатство.

- Откуда это всё? Роботы совсем новые. От бани что ли?

Помойка возле бани славилась на всю округу. Рядом в общаге жили совтрансавтовские дальнобойщики. После рейсов они заседали в сауне с привезённым из Финляндии пивом. Чаще всего это было баночное «KOFF». Пустые банки в качестве копилок стояли на письменных столах всех школьников от Таллиннского шоссе до улицы Козлова. Но банки не в счёт. Нас интересовали только пробки от бутылок. Если забежать в пятницу перед школой, можно было успеть накопать новеньких «бочонков», иногда попадались даже «жёлтые карлсберги», но ничего более серьёзного. «Роботов» и «бубновых» тут сыскать не получалось. Да и вообще, рейды эти оказывались связаны с определённой долей риска. Бачки пасли пэтэушники, продававшие пробки возле универсама за настоящие деньги. Однажды за нами с Ильюхой пэтэушкики гнались до самого проспекта. Нам просто повезло, что мы оказались в кедах, а наши преследователи в кирзачах, закатанных по тогдашней дворовой моде, со скошенными каблуками и набойками. Пэтэушники грохотали за нашими спинами, как канонада надвигающегося обстрела, но догнать нас не могли. Потом они стояли возле моста и показывали нам кулаки. На нашу сторону шпана переходить опасалась, справедливо полагая, что лезть во двор, где центровыми Ванька Фурсов и Геракл лучше не стоит.

Свои раритеты мы достали совсем в ином месте, на другом конце города, за гостиницей Прибалтийской. Мой знакомый по пионерскому лагерю Серёга по прозвищу Гвоздь устроил нам однократную лицензию на субботнюю помойку. Понятно, что не за бесплатно. Мы отдали ему половину улова, а тот, в свою очередь, поделился, с кем было положено. И пока мы ехали обратно в троллейбусе, а потом в метро, наполненном выходными мамашами с детьми, ощущали себя самыми богатыми людьми на всём побережье.

Илюха на свой улов решил не играть. Он сходил к железке, расплющил пробки под колёсами товарняка и теперь строил планы тройного обмена их на серию корейских марок с животными, с промежуточным обменом у Жука на фантики «Леликов и Болеков», а тех, в свою очередь, на вкладыши с «Пифами». Пифов коллекционировал парень из соседнего класса, у которого Илюха и подсмотрел целый кляссер с яркими корейскими марками.

Мне же хотелось побед. Во что бы то ни стало, нужно было отыграть себе всю свою коллекцию, просаженную месяц назад на задворках школы Юрке Милину – хулигану из шестого «А», лучшему игроку в школе. Для того я и правил себе новую битку. Правил её специально под Юрку, зная его манеру бросать. Он кидал навесиком, от самого асфальта, как бы по касательной. Круглая и широкая, как оладушек битка падала в круг сверху, прямо на бутерброд, но большинство пробок оставалось внутри круга, и потом уже он переворачивал их одну за другой. Чтобы победить его, требовалось либо выбивать всё сразу (что маловероятно с моим глазомером), либо приноровиться переворачивать плющенки на раз. А для этого подходили только плоские овальные битки.

Я тренировался две недели, пропуская уроки. Я привыкал к тяжести свинца в своей руке, привыкал к тому, как битка падает сверху на пробку, как она накрывает её, как переворачивает, зацепив самый край. Я обошёл все места, где обычно играли, приноравливаясь к разному асфальту, к тому, с какого расстояния на этих «площадках» бросают. В большинстве мест я научился попадать в круг рикошетом от стенки, что уже давало мне больше шансов особенно при условии, если бутерброд уже разбит. И в середине апреля наконец решился на игру.

В тот день на большой перемене я нарочно уронил несколько пробок прямо перед носом у Юрки, который курил в кулак за спортзалом.

- Ого, богатей какой! Это ты где накрал столько?

- Ну, так, что-то нашёл, что-то выиграл, - я держал в ладони двух абсолютно новеньких «роботов», позволяя Юрке как следует их рассмотреть. То, что он просто отнимет их у меня, я не опасался. Отнимать пробки считалось «впадлу». За такие дела вписывались старшие, следившие, чтобы у мелочи всё шло по чесноку.

- Пошли играть! – Юрка стрельнул окурком в стенку.

- Не, Юр, мне родители запретили играть. Это у меня на обмен только.

- Да не бойся! Мы же с тобой уже играли. Ты хорошо играешь, может ещё и повезёт. Пойдём. Показал, теперь надо играть. Так принято.

Вообще, таких правил во дворе не существовало, но Юрка самоуверенно придумывал правила «на ходу» по праву старшего. Я помялся какое-то время, позволив ему меня поуговаривать и как бы неохотно поплёлся с ним за гаражи- на любимую площадку Юркиного класса.

Там Юрка закурил, достал из портфеля полиэтиленовый кулёк с пробками и сунул мне в руки.

- На, выбирай, на что будем играть. За твоих роботов могу по четыре бубновки ставить, могу свиней, могу шестями-бочонками по двести номиналом.

Играть роботами на бочонки с Юркой мог решиться только полный дебил-малолетка. Даже если бы Юрка не выбил их с первого броска, потом он явно бы вначале перевернул именно роботов, а потом уже бочонки, не оставив своему сопернику никакого шанса. Но спорить с ним у меня бы не получилось. Нужно было играть на предложенное.

Я выбрал бочонки, заметив, что мой соперник расплылся в улыбке. Он не сомневался в своей победе.

- У кого меньше пробок, тот первый кидает, - безаппеляционно заявил я, - Такие правила.

- Как скажешь, - Юрка не противился. Он уже предвкушал обладание двумя новыми роботами.

Я протёр подошвой ботинка круг, опустился на колени, сдул песок, потом подложил свои пробки в самый низ бутерброда и отошёл к линии.

Через полчаса я сидел на поребрике и аккуратно сортировал свой выигрыш. Юрка убежал домой, строго наказав мне не отходить с места ни на шаг. А я и не собирался уходить. Я ждал, когда Юрка принесёт свои неигровые пробки, коллекционные, небитые. Моя победа задела Юрку за живое. Он не мог поверить, что «мелочь» так легко его обыграл.

Ещё через полтора часа я обладал уже всем, о чём можно было только мечтать. Когда закончились пробки из коллекции, в тщетной надежде отыграться, Юрка предложил играть в долг. В долг я играть не желал, но отказать боялся. За отказ я мог схлопотать удар «в грудак». Пришлось соглашаться. В долг Юрка проиграл мне десяток роботов и пять карсбергов. После этого он предложил поменяться битами, угрожающе прошипев, что теперь так положено и проиграл мне ещё что-то. Я понимал, что теперь без фингала я точно домой не вернусь, но специально проигрывать не хотел, из принципа не хотел. Спасли меня Юркины одноклассники, которые после уроков пришли на любимое место.

- Сыграйте с ним! Я вам говорю, сыграйте! Ты должен сыграть. Ты обязан играть!

Но никто со мной связываться не стал. Мальчишки с уважением посмотрели на увесистый полиэтиленовый мешок с моей добычей и миролюбиво предложили проваливать, чтобы не занимать площадку.

Домой я бежал. Я бежал, как бегут только победители – быстро и не оглядываясь. Мне казалось, что Юрка где-то сзади, что он вот-вот уже меня настигнет. Но уже у самой парадной я понял, что один. В руках я держал добычу. Что с ней было делать, я честно говоря, не очень понимал.

А на следующий день родители решили заняться моей успеваемостью. Они реквизировали у меня мешок с пробками. Вместе со мной выбрали из всего мешка с десяток самых красивых, а остальные отец высыпал прямо в мусоропровод. Больше всего, впрочем, отца удивило, что я даже не пытался сопротивляться произволу. А мне было всё равно. Я своё уже отыграл. Причём это «своё» мне было и не нужно вовсе, как оказалось.

- Больше не будешь играть? – спросил меня отец.

- Больше не буду.

- Точно не будешь?

- Точно. Надоело.

- А раньше почему не надоедало?

- Не, знаю, - ответил я, - Теперь надоело.

В фантики я уже не играл, не играл и на деньги в орлянку и трясучку. Когда начался покер, не играл и в покер. Даже преферанса «по копеечке за вист» чурался. В казино заходил выпить со знакомым крупье, но опять же, не играл. Пропал азарт куда-то. Был выброшен вместе с целым мешком пробок с двенадцатого этажа в мусоропровод. Туда ему и дорога. Не жаль.

До ремонта у меня в прихожей стояло огромное толстое зеркало, в высоту больше двух с половиной метров, и где-то полутора метров в ширину. Зеркало это я не любил. Не знаю, почему не любил. Наверное, мне казалось, что в нём до сих пор отражается моя детская кроватка, стоящая рядом с пианино. Когда я причёсывался перед зеркалом или рассматривал появляющиеся в усах седые волосы, я замечал ту кроватку краем глаза, и меня это раздражало. Я уже вырос, уже успел потолстеть несколько раз и похудеть обратно, я уже был женат, развёлся и женился во второй или в третий раз. Я успел стать самим собой, каким я себя знаю, а кроватка всё никак не желала из зеркала исчезать.

По утрам, когда просыпается только та часть сознания, которая ответственна за водные процедуры и завтрак, кроватка удерживала в себе моё инфантильное существо, согревая маленьким пуховым одеялом в расшитом бабушкой Раисой пододеяльнике. Думаю, что случайные сквозняки, с визгом влетавшие в мой дом, вдоволь потешались над моим отражением.

А потом начался этот ремонт. Большой ремонт с заменой полов, потолков, стен, с ревизией утлого скарба домовых, отправленных на курсы повышения квалификации. Зеркало я не вывез вместе со всей мебелью и книгами, а оставил в той части квартиры, что раньше называлась прихожей. Оно стояло, завешенное тряпкой и показывало только изнанку этой тряпки, пока его не вынесли на лестничную площадку. Перед дверью монтировали пол с подогревом, и оно мешало. Его вынесли утром, а ночью оно ушло. Никто из соседей не видел, чтобы его кто-то забирал, никто не слышал ни шарканья ног, не шёпота «осторожнее, козёл, о перила не побей!» Видимо, что оно ушло само. Ушло вместе с отражением моей детской кроватки, стоящей возле старого расстроенного пианино «Offenbaher», вместе с тёплым одеялом, хранящим мои детские сны и скрипом половицы где-то в углу возле бабушкиного кресла.

Прошло уже больше года, а жаль мне его стало только сейчас. Нет, не зеркало, - Бог-то с ним… Мне жаль это отражение, что можно было различить только краем глаза, если не зажигать в прихожей свет.