Вечерний Гондольер | Библиотека

Василий Александрович Потто

Черноморское войско

КАВКАЗСКАЯ ВОЙНА.

том первый ( взято с сайта http://savoy78.narod.ru/ )

  •  ВВЕДЕНИЕ
  •  ЧЕПЕГА И ГОЛОВАТЫЙ (Запорожцы на Кубани)
  •  БЗИЮКСКАЯ БИТВА (Первый поход черноморцев на Кубань)
  •  АТАМАН БУРСАК
  •  АНАПА В 1807-1812 ГОДАХ
  •  ГИБЕЛЬ НОВОГРИГОРЬЕВСКОГО ПОСТА (1809 ГОД)
  •  СМЕРТЬ ТИХОВСКОГО

ВВЕДЕНИЕ

В самом конце восемнадцатого века на Кавказе появляется новый, сильный и оригинальный деятель в начавшей тогда крепнуть и разгораться борьбе России с горскими племенами. Это была старая Запорожская Сечь, силой обстоятельств брошенная далеко от родины на берега бурливой Кубани и ставшая лицом к лицу с детьми суровой природы, где в горах и ущельях

Кликом воли... неслись
И земли и небес голоса...
В то время, когда русско-кавказские пределы еще только перешагнули горы, и там, в Грузии, возникал новый центр войн и мирной деятельности, северные предгорья Кавказа все еще не имели крепких границ, которые могли бы служить оплотом от вторжений. Стародавний ряд казацких поселений шел по Тереку, достигая верховьев Кумы; Гудович переселил на Кубань донцов, основавших там ряд станиц до устьев Лабы. А за Усть-Лабинской станицей, вниз по течению Кубани, вплоть до самого моря, оставались привольные, но пустынные степи, расстилавшиеся к северу до самого Дона и оставшиеся, после выселения из этих мест Суворовым ногайских татар, почти совершенно без населения.

Но стоит только взглянуть на карту этого края, чтобы оценить всю необходимость для России укрепления за собой всего течения Кубани. К югу от низовьев этой реки простирались земли черкесов-адыге, расположившиеся на понижавшихся и сравнительно узкой полосой идущих горах Кавказа, за которыми в близком расстоянии шумело Черное море, с грозными на побережье его турецкими крепостями — Анапой, Суджук-Кале и другими. Самые устья Кубани и Таманский полуостров, только узким Керчь-Еникольским проливом отделяющийся от Крыма, лежали между Анапой и русскими землями и были так необходимы для безопасности последних, что заселение всего этого края представлялось бы при самых неблагоприятных обстоятельствах вопросом лишь времени. И уже в 1794 году, одно десятилетие спустя после выселения ногайцев и только два года после водворения на Кубани донцов, казаки Запорожья под именем Черноморского войска появляются на низовьях Кубани, предводимые Чепегой и Головатым. Но Черноморское войско странным образом подчинено было не начальникам Кавказской линии, а херсонскому генерал-губернатору, и составило, подобно Грузии, особый центр борьбы с горцами до самых времен Ермолова, когда и Линия, и Грузия, и Черноморское войско соединились в единстве действий.

..^..

ЧЕПЕГА И ГОЛОВАТЫЙ (Запорожцы на Кубани)

В последние годы своего бурного существования Запорожская Сечь выдвинула двух замечательнейших людей, своим умом и энергией много содействовавших мирному переселению казаков на привольные прикубанские степи; это были атаман Харько Чепега и войсковой судья Антон Головатый.

История Головатого есть история последних дней Запорожья и борьбы его за свои вековые вольности. Запорожье ему обязано бесконечно многим, но он был истым сыном Сечи, без нее он непонятен и немыслим. Чуть ли не с самых первых дней самостоятельной жизни он уже является типичным представителем знаменитого запорожского "лицарства" и даже попадает в Сечь традиционным побегом в нее.

Племянник кошевого судьи, Головатый учился в киевской академии, где воспитывались дети знатных малороссов, но сидя над изучением Овидия и Цицерона, он, как и все, мечтал о воле и Сечи с ее войнами и бесконечным разгулом. И вот однажды, гуляя по Киеву с несколькими товарищами, Головатый увидел несшийся вниз по реке чей-то сорванный половодьем долбленый дуб — одно из тех ветхих суден, на которых запорожцы пускались даже в открытое море и добирались до берегов Анатолии. Не долго раздумывая, бурсаки перехватили дуб на рыбацком челне, втащили его в камыш и той же ночью, взяв по краюхе хлеба и сбросив свои долгополые бурсацкие свиты, пустились с весенними водами искать себе доли и воли в той заповедной и заманчивой Сечи, "откуда разливались воля и казачество на всю Украину".

Сечь всегда и для всех стояла растворенной настежь, и единственным условием для поступления туда была православная вера, да разве еще иногда принимаемого заставляли показать свое удальство, переплыв днепровские пороги против течения.

Головатый с товарищами проделали обычную церемонию приема, так характерно описанную Гоголем.

"Здравствуй! Что, во Христа веруешь? — Верую. -И в Троицу святую веруешь? — Верую. — И в церковь ходишь? — Хожу. — А ну, перекрестись... Ну, хорошо, ступай же, в который сам знаешь, курень".

Головатый поступил в Кощевский курень, а через пять лет мы видим его уже полковым старшиной и правящим должность войскового писаря, то есть, говоря по-нынешнему, должность начальника штаба Запорожского войска.

Для Запорожья наступали тогда трудные времена. Сами запорожцы сознавали, что с покорением Россией Крыма и Новороссии Запорожская Сечь, в течение двух веков охранявшая южные пределы Украины, теряла свое прежнее значение и что, напротив, необузданная гайдамацкая вольница, не признававшая никаких договоров, могла быть только неприятна России своими набегами на Турцию и Польшу, ежеминутно угрожая втянуть ее в новые войны с соседями. И русское правительство, исподволь употреблявшее все меры, чтобы прекратить этот дикий казацкий разгул, но скоро увидевшее всю бесплодность своих усилий обратить казаков к мирному быту, решило наконец навсегда покончить с существованием Запорожья. Заклятые сечевики, разумеется, не могли и помыслить о том, чтобы расстаться со своими вековыми вольностями и преданиями, и чуя приближение чего-то недоброго для себя, сумрачно косились на вышку Новосеченского ретраншемента, где, за насыпью и частоколом, в кошевой крепости, как бы для охраны Сечи, незадолго перед тем поселился русской комендант Норов.

Начался ряд казацких делегаций в Петербург с целью избежать беды и по возможности выгородить мирным путем свои вековые права. Первые две делегации, в которых участвовал и Головатый, были предприняты с целью добиться уничтожения сербских поселений на земле Запорожского войска. Тогда сербы были в моде, и Головатый успеха не имел: его осыпали ласками, хвалили заслуги и верность храброго Запорожского войска, но тем не менее посланцы Запорожской рады оба раза возвращались в Сечь ни с чем. Однако же и неудачные поездки в Петербург принесли Головатому огромную пользу: он ознакомился со столичными придворными порядками и заручился знакомством со многими вельможами.

В третий раз делегация, состоявшая из есаулов Сидора Белого, Логина Мошенского и войскового писаря Головатого, выехала из Коша в сильную слякоть и стужу в начале октября 1774 года и только в декабре добралась до Москвы, где тогда находился императорский двор. Но и там делегация встретила большие трудности. Напрасно 'Головатый добивался свидания с Потемкиным, который, в числе многих вельмож того времени, был записан в войско и числился в Кощевском же курене под именем Грицька Нечоса. Потемкин был поглощен другими делами, а без него депутаты ничего не могли добиться.

Выручило запорожцев остроумное слово одного из них. Однажды Потемкин случайно заехал к казакам в Новоспасский монастырь и не застал никого из них дома.

- Ну, кланяйся куренному батьке, — сказал Потемкин запорожскому сторожу, — да передай, что приезжал Грицько Нечоса благодарить за подарки, а особенно за коней, как за цугового, так и за верхового.
- Довезут, может, до Сената наши бумаги, — ответил запорожец.
Потемкин расхохотался. В тот же день этот ответ стал известен даже самой императрице, и Екатерина приказала немедленно заняться делом запорожцев.

Готовясь нести во дворец челобитную, войсковые делегаты оделись в белые суконные кунтуши с откидными рукавами, нацепили на себя отбитые у турок сабли и ятаганы, а из-под серых смушковых шапок выпустили свои длинные чубы — оселедцы. Все во дворе любовались их смуглыми хмурыми лицами, важностью сановитых движений и находчивыми ответами. Они торжественно вручили генерал-прокурору свою челобитную, смело прошли по анфиладе раззолоченных зал и, возвратись в монастырь, стали терпеливо ждать решения.

Головатый между тем успел добиться свидания с Потемкиным, который принял у себя делегатов запросто, как своих побратимов. Но то, что они от него услышали, было далеко не утешительно. Когда Головатый высказал претензию казаков насчет земель, отданных под Новую Сербию, Потемкин только покачал головой.

- Недаром ты, Антон, учился в киевской бурсе Цицерону и, подобно мне, думал даже поступить в попы, — сказал он. — Ты, как слышу, женился и держишь жену в зимовнике, а все завзятый и хитрый запорожец. О ваших претензиях я думаю иное.
- О чем ваша думка? — спросил, готовясь слушать, Головатый.
- А вот о чем, — ответил Потемкин. — Вы все, черти, молодцы, и нельзя вас не любить, только берегитесь! У всех вас одна думка: ослабили мы турку и ляха, как бы теперь и того дурня, москаля, в шоры убрать?.. Ведь так?
Делегаты молча и растерянно переглянулись.

- Ну, братцы, — продолжал Потемкин, — москаля вам в шоры не убрать, крепко брыкается бесов кацап! И лучше его не занимайте! Я сам разберу ваши бумаги, а вы тем временем заходите ко мне...

Видя, что дела их принимают дурной оборот, Головатый решился пойти на уступки, лишь бы спасти любимое Запорожье. Умный и дальновидный политик, он сознавал, что существование Коша с его старыми правилами и вольностями внутри государства уже немыслимо, и старался найти такую комбинацию, которая, ограничивая в известной мере эти права, в то же время не нарушала бы основных традиций Сечи. В этом смысле он составил проект нового положения о Запорожской Сечи, который и представил светлейшему, зная, что Потемкин любит и отмечает его за ум и находчивость. Но на этот раз Потемкин смотрел туча тучей и, не читая, отодвинул проект Головатого в сторону.

- Вы крепко расшалились, — сказал он, — и ни в каком виде не можете уже приносить пользы. Вот ваши добрые и худые дела.

С этими словами он подал Головатому толстую тетрадь, в которой перечислены были все хорошие и дурные дела Запорожья, размещенные в порядке друг против друга. Головатый сам после рассказывал, что все там было записано верно, и ни одно обстоятельство не было ни скрыто, ни ослаблено.

- Тiлькы, хитра писачка, що ж вiн зробив з нами? Худые дела Сечи написал строка от строки пальца на два и словами величиной с воробьев, а что доброго Сечь сделала, так то было написано часто и мелко, как будто усыпано маком, а оттого наши худые дела и заняли больше места, чем добрые.

Спустя некоторое время Головатый пришел по обыкновению к Потемкину, не предчувствуя готовившегося ему удара.

- Все кончено, пропала ваша Сечь! — сказал ему Потемкин.

Пораженный, не помня себя, Головатый запальчиво ответил:

- Пропала Сечь, так пропали же и вы, ваша светлость.
- Что ты врешь! — закричал Потемкин и так взглянул на Головатого, что тот, "смекнув, чем все пахнет", ответил ему:
- А вы же, батьку, вписаны у нас казаком, так коли Сечь пропала, то и ваше казачество кончилось! Уничтожение Сечи, действительно, было уже решено Потемкиным, и в то время как он балагурил со своими "побратимами", генералу Текелли, возвращавшемуся тогда с Дуная, уже послано было приказание вступить в Сечь и обезоружить казаков. Настал черный момент для Запорожья.
Чорна хмара наступав
Либонь дощик буде,
Вжеж нашего Запорiжжя
До вiку не буде,
Бо цариця-мати наша
Напусть напустила -
Славне вiйсько запорожське
Та и занапастила...
Так описывает это событие казацкая песня.

Но делать было нечего, и делегаты отправились из Петербурга восвояси, не зная еще, где им придется преклонить свои буйные головы. Головатый ехал вместе с Сидором Белым, и оба они находились в таком настроении, что даже решили покончить с собой. Они зарядили два пистолета и условились, чтобы Головатый прочел вслух все ежедневные молитвы, и когда надо будет читать "Верую", то обоим приготовиться, а по слову "аминь" стрелять. Выбрав в лесу удобное место, они простились до скорой встречи в лучшем мире, где нет ни москалей, ни кацапов, и чтение молитв началось.

Вот уже Головатый дошел до "Отче наш" и до слов: "Но избави нас от лукавого", — как вдруг его озарила новая мысль. Он опустил пистолет и спросил у Белого:

- А знаешь що, батьку?

- А що?

- Вот се мы постреляемося.

- Эге.

- И нас тут найдут мертвых.

- Эге!

- И скажут: вот два дурня, запорожци, верно напилися мертвецки и пострелялись сами не зная чого, и никто не узнает, зачем мы пострелялись и не будет нам ни славы, ни чести, ни памяти.

- Так що ж робити? — спросил его Белый.

- А цур ему стреляться, батьку; поедемо дальше.

- Справды, цур ему, поедемо, — сказал Белый.

Помолились Богу, потянули горилки из дорожной баклажки и отправились в путь-дорогу, к родным куреням.

А родные курени стояли в развалинах. Часть казаков, не понимая иной жизни, кроме прежней казачьей, ушла до турка, за синий Дунай; другая, подчиняясь необходимости, повесила на гвоздь свои сабли и принялась за плуги. К последней пристал и Головатый со своими товарищами, не теряя надежды когда-нибудь воскресить на Украине былое вольное казачество. И случай к этому действительно скоро представился.

В 1780 году, спустя пять лет после уничтожения Сечи, Потемкин посетил Новороссию и мог на месте убедиться, что только имея значительную армию, и прежде всего казаков, можно было охранять ее обширные границы. Он вспомнил проект Головатого, поданный ему в Петербурге, и, зная хорошо быт, характер и свойства запорожцев, решил воспользоваться бездействующей мощной силой, чтобы вызвать ее к новой жизни и направить ко благу любимой Украины. Он начал с того, что, по званию царского наместника, учредил при себе почетный конвой из бывших запорожцев, под командой Головатого. В то же время он говорил открыто о намерении правительства восстановить казацкое войско и об выделении для его поселения новых мест между Днестром и Бугом. Молва об этом прошла по всей Малороссии, и старые сечевики стали отовсюду стекаться за Буг. Не прошло и года, как образовалось целое За-Бугское войско, названное "верным", в отличие от казаков, ушедших в Турцию. Сидор Белый, тот самый, что когда-то хотел стреляться с Головатым, стал "батькой кошевым", а сам Головатый был выбран в войсковые судьи — должность, которую так долго занимал в Сечи его родной дядя.

Служа теперь под непосредственным начальством могущественного гетмана, князя Потемкина, и пользуясь особым его расположением, казаки старались поддержать за собой старую славу, в то же время ревниво избегая всего, что могло бы навлечь на них даже случайное неудовольствие своенравного покровителя, в руках которого была их участь.

Рассказывают, что один из запорожских старшин, имевший чин армейского штабс-офицера, сделал какой-то крупный проступок, огорчивший Потемкина. Все ожидали грозы. Но светлейший призвал к себе Головатого и только сказал:

- Головатый! Пожури ты его по-своему, да хорошенько, чтобы впредь за ним этого не было. Чуемо, наияснейший гетмане, — ответил Головатый и на следующий день, явясь с рапортом, лаконично сказал: — Исполнили, ваша светлость!

- Что исполнили? — спросил Потемкин.

- Да пожурили того старшину по-своему, як вы указали.

- А как же вы его пожурили? — Расскажите мне, — сказал князь.

- А як пожурили? Та просто ж, наияснейший гетмане, положили, та киями так ушкварили, що насилу вин встав.

- Как! Старшину-то, майора?! — закричал Потемкин. — Да как же вы могли это сделать?

- Правда, таки насилу що смогли, насилу в четырех повалили — не давався; однако справились.

- Да ведь он майор?

- А що ж, що майор? Майорство при нем и осталось. Вы приказали его пожурить, вот он теперь и будет крепко журитися и за прежние штуки уже не примется.

Ценя усердие и верность Запорожского войска, Потемкин должен был оставить это дело без последствий, тем более что и сам обиженный, чуя за собой вину перед войском, молчал.

Между тем началась вторая турецкая война, и для нового Запорожского войска настали времена побед и отличий. Его вел кошевой Сидор Белый, а под ним начальствовали: Харько (Захарий) Чепега — запорожской конницей, а Головатый — пехотой и гребной флотилией. В памятном истреблении турецкого флота шестнадцатого июня 1788 года в Днестровском лимане гребная флотилия верных казаков принимала самое живое участие. Сам кошевой, вместе с Головатым, ходил штурмовать турецкие корабли, и первый заплатил за победу собственной жизнью. Раненный смертельно во время абордажа, Белый скончался на третий день, завещав казакам держаться более всего старого сечевого уряда.

По смерти атамана в войске образовались две партии: одна прочила в кошевые Харько Чепегу, другая хотела Головатого. И тот и другой пользовались равным уважением в войске, как лучшие представители Сечи; но первый был исключительно воином, тогда "как второй занимал по войску преимущественно административные должности. И потому, после многих пререканий, споров и колебаний, выбор пал наконец на Чепегу, которому дала перевес его известная отвага в боях, ценившаяся в то время выше гражданских заслуг. Потемкин утвердил выбор Чепеги и, в знак личного уважения к новому атаману, послал ему в подарок дорогую саблю. Не лишнее сказать, что соперники остались между собой искренними друзьями до самой смерти.

Между тем военные действия продолжались, и на долю казацкого войска выпало в них немало отличий. А осенью, во время осады Очакова, казаки совершили под руководством Головатого одно из тех замечательнейших в военной истории дел, на которых с удивлением останавливаются и современники и потомство.

Осенние бури заставили тогда Гассан-пашу со всем турецким флотом удалиться из-под Очакова к Царьграду; но дорожа отличной якорной стоянкой, которая была у острова Березани, он укрепил ее береговыми батареями, а в самой середине острова построил целую крепость, в избытке снабдив ее артиллерией и всеми припасами на случай осады.

Собственно говоря, Березань и ее батарея были безвредны и не нужны для русских, но Потемкин решил их взять во что бы то ни стало, рассчитывая этим поднять нравственный дух своих войск и поколебать мужество осажденных.

Выбор его, для исполнения этого отважного предприятия, пал на Головатого.

- Головатый! — сказал ему однажды Потемкин. -Как бы взять Березань?

- Возьмемо, батько, — ответил Головатый. — А чи ж буде за те хрест? — добавил он улыбаясь.

- Будет, будет, только возьми Березань.

- Чуемо, батьку, — сказал Головатый и спокойно вышел из ставки светлейшего.

Седьмого ноября 1788 года гребная казацкая флотилия на глазах всей армии, несмотря на страшный огонь прибрежных батарей, пристала к берегу, и через несколько минут все эти батареи и сама крепость, взятые штурмом, были уже в руках казаков. Говорят, будто бы они подплыли к крепости, переодевшись в турецкие мундиры. Двести тридцать пленных, двадцать три орудия и несколько знамен достались трофеями в руки победителей.

Овладев Березанью, Головатый оставил в ней гарнизон, а сам немедленно явился к Потемкину. Подходя к нему, он запел: "Кресту твоему поклоняемся, владыко..." — и, сделав земной поклон, сложил к ногам князя ключи Березанской крепости. Потемкин тут же навесил на него орден св. Георгия 2-ой степени. А отряд, взявший Березань, назвал себя по имени крепости, гордился этим названием и впоследствии, на Кубани, передал это имя одной из станиц на Байсуге.

Другой раз небольшая партия запорожцев на лодках пробралась к Измаилу и дала возможность снять на план все его укрепления. Потемкин приказал Головатому представить себе удальцов, участвовавших в этом деле, и те наскоро отправились из лагеря в дорогу и явились к гетману прямо с лодок, обтрепанные, в порваных рубахах и свитках, иные даже босиком. Светлейший, вышедший к ним в богатом гетманском кафтане, в лентах и орденах, принял их за нищих.

- А где твои храбрые молодцы? — спросил он, оглянувшись на Головатого.

- Да это ж, преподобие, они и есть, — ответил с поклоном войсковой судья.

Неужели начальство поскупилось получше снабдить их в дорогу?

- А що ж нужно, батько ты наш, хоть бы казаку? — ответили запорожцы. — Распытались мы у Коша, кошевой сказал: "Идите с добрым чоловиком", — ну, мы и пийшлы...

- Теперь, князе, нема уже опаски, — прибавил другой запорожец, — турчинова фортеция як на ладони. Звелите, ваше высокопревелебие, и побей Боже нас и наших детей, коли не заберем измаильского пашу со всеми его пашанятами.

Потемкин тут же произвел нескольких запорожцев в офицеры, а всей партии казаков, бывших в этой замечательной рекогносцировке, велел выдать новую полную по их обычаям одежду и сто червонцев на всех. Деньги и платье запорожцы, впрочем, пропили меньше чем в трое суток, не выезжая из Ясс, и отретировались обратно, как приехали, в лохмотьях.

Восемнадцатого ноября, при истреблении турецкого флота под Измаилом и потом на штурме этой крепости, они были опять главными виновниками успеха и заслужили восторженную похвалу от Суворова.

Ряд боевых отличий, оказанных Кошем верных казаков в турецкую войну, доставил ему название Черноморского казачьего войска, атаману Чепеге — орден св. Георгия 3-ей степени, а Головатому — чин полковника и орден св. Владимира 3-ей степени.

Но кончилась турецкая война, а вслед за тем, пятого октября 1791 года, умер и светлейший Потемкин. С ним умерли и все надежды юного Черноморского войска, лишившегося в нем могущественного покровителя. <В память своего гетмана верное Черноморское войско сделало белое атласное знамя, которое и доныне хранится в Екатеринодарском войсковом соборе.>

"И заплакали черноморцы, — говорит Короленко, — спиваючи:

Устань, батьку, устань, Грицьку!

Великий гетмане!

Милостивий добродiю!

Вельможнiй наш пане!"

Но не встал Грицько на зов любимого войска, которому было о чем плакать. Для черноморцев наступила пора невзгод, которую они пережили только благодаря духу единства, проникавшего казачество. Не успел умереть светлейший гетман, как казаки, путем еще не обжившиеся на отведенных им вольных местах между Днестром и Бугом, уже получили приказание готовиться к переселению на Кубань, в обширные, пустынные и безлюдные пространства, лежавшие в соседстве с черкесскими народами, от которых нужно было оберегать границу. Но вместе с тем пошли и недобрые слухи, что готовится более радикальная реформа, что казачество будет уничтожено, а из черноморцев образуют легкоконные полки, которые по очереди и будут посылаться из своего Забужья нести заурядную солдатскую службу на берегах той же Кубани.

Казаки, не имевшие уже при дворе, как бывало, заручки в лице Потемкина, встревожились. И как ни тяжело им было бросать уже насиженные забугские места, но они предпочитали лучше совсем переселиться на Кубань, лишь бы сохранить свой старинный казачий уряд. "Что будет, то будет, а будет то, что Бог даст", — порешила войсковая рада и отправила депутацию с войсковым судьей Головатым к императрице просить отдать казакам прикубанские земли в их вечное владение.

Приехав в Петербург, Головатый тотчас принялся хлопотать о скорейшем представлении его императрице. Вельможи были в большом затруднении. Как, в самом деле, было решиться, при тогдашнем блеске двора, представить государыне этих страшных людей, и необыкновенной одежде, с бритыми головами, людей, которые даже не говорили, а только издавали какие-то странные звуки: "та ни", "эге", "а то ж", до крайности смущавшие воспитанных на придворном этикете русских вельмож. Тем не менее аудиенция была назначена.

В воскресный день в приемной зале дворца съехался весь двор, весь дипломатический корпус, министры, генералитет. Ожидали выхода императрицы из церкви. Но вот в аудиенц-залу вошли депутаты Черноморского поиска. Впереди всех Головатый, среднего роста, смуглый, с большими усами и оселедцем, замотанным несколько раз за левое ухо. Он был в зеленом чекмене с полковничьими галунами, в белой с закинутыми назад рукавами черкеске, в широчайших шароварах и в красных сапогах, подбитых высокими серебряными подковами. Обвешанный орденами, закручивая свой длинный ус, он сурово окинул глазами собрание и спокойно встал на указанное ему место; свита разместилась позади него.

Между тем обедня отошла; в зале водворилась тишина, и в растворенных настежь дверях показалась императрица, которая с милостивой улыбкой подошла прямо к черноморцам. Головатый выдвинулся вперед, поклонился и громко, ясно, на чистом русском языке сказал короткую приветственную речь. Императрица выслушала его с удовольствием, допустила к своей руке и приказала князю Зубову лично заняться делами черноморцев.

Теперь весь двор и все знатнейшие лица того времени уже старались познакомиться с Головатым, наперебой приглашая его на обеды, вечера и балы, с жадностью слушали его рассказы о Сечи, о нравах и обычаях черноморцев, дивились его уму, находчивости, ловкости и оригинальности в суждениях. Как истый сын Запорожья, Головатый приезжал ко всем со своей бандурой и, подыгрывая на ней, пел свои запорожские былины, от которых у слушателей сжималось сердце и выступали слезы.

На одном балу он был представлен великим князьям Александру и Константину Павловичам.

- Скажите, отчего это черноморцы завертывают свою чуприну непременно за левое ухо? — спросил однажды Константин Павлович.

Все знаки достоинств и отличий, ваше высочество, — сабля, шпага, ордена и другие — носятся с левого бока, то и чуприна, как знак удалого и храброго казака, должна быть обращена также к левой стороне.

Несмотря, однако же, на все внимание и ласки, расточаемые черноморцам, дело их подвигалось чрезвычайно медленно, а между тем дороговизна жизни в столице совершенно истощила кошелек Головатого, и он стал придумывать средства, как бы выйти из этого положения.

Однажды, на заре одиннадцатого июня, он был разбужен пушечными выстрелами с Петропавловской крепости. Казаки, выскочившие на улицу узнать о причине пальбы, скоро возвратились назад, крича: "Ольга Павловна! Ольга Павловна! С чем и вас, батьку, поздравляем". Это был день, когда родилась великая княжна Ольга Павловна.

Двор был тогда в Царском Селе. Головатый, не теряя времени, нанял извозчиков и поскакал со всеми черноморцами приветствовать государыню с новорожденной внучкой. Не доезжая нескольких верст до Царского Села, он сошел с дрожек, отпустил их, а сам, одетый в парадную форму, лег под деревом близ самой дороги со всей своей свитой. Между тем все вельможи в богатых экипажах неслись по царскосельской дороге, чтобы принести поздравление императрице, и, видя Головатого, останавливались и смотрели на него с изумлением. Многие спрашивали, зачем он к полной форме лежит на дороге. Головатый спокойно отвечал:

- А як же? Бог послал всеобщую радость, и мы спешим в Царское Село принести поздравления.

- На чем же вы спешите? Где ваши экипажи? — удивленно говорили любопытные.

- А за що бы я нанял их, коли мне с хлопцами скоро ни за что и харчеватися будет?

- Так вы это пешком?..

- Овый на колесницах, овый на конях, а мы иехтурою. Рада бы мама за пана, да пан не бере.

Он вошел во дворец позже других и с беспокойством спрашивал у придворных: "Не опоздал ли?" — приговаривая: "Сторона не близкая — Петербург от Царского Села, а дрожек нанять не могли, прожились совсем".

Встреча с Головатым сделалась предметом придворных разговоров. Все заговорили о крайности, в которой находились черноморцы, и кто-то довел обо всем до сведения императрицы. Это обстоятельство настолько подвинуло решение дела, что уже восемнадцатого июля Головатый вновь представлялся Екатерине, чтобы благодарить за милости, оказанные Черноморскому войску.

Получив из рук самой императрицы пожалованную ему золотую саблю, Головатый произнес благодарственную речь от лица всего Черноморского казачества. "Тамань, — говорил он между прочим, -дар твоего благоволения, будет вечным залогом твоих милостей к нам, верным казакам. Мы воздвигнем грады, заселим села и сохраним тебе безопасность русских пределов".

Императрица, удовлетворив все просьбы черноморцев, послала с Головатым войско, милостивые грамоты в богатом ковчеге, большое белое знамя, серебряные литавры, войсковую печать и, на новоселье, по русскому обычаю, хлеб-соль на блюде из чистого золота с такой же солонкой, а кошевому Чепеге — драгоценную саблю.

Уведомленный о возвращении депутатов из Петербурга, кошевой командировал для встречи дорогих гостей за тридцать верст пятисотенный полк, а пятнадцатого августа, в главном селении Черноморского войска, Слабодзеи, в присутствии всех полковых старшин, херсонского архиепископа с духовенством, всех казаков и множества народа, устроил им парадную встречу. Казацкое войско поставлено было в две линии по обе стороны улицы, а между ними устроено возвышенное место, покрытое турецкими коврами, на котором стоял кошевой и были приготовлены столы для возложения на них царских даров, привезенных Головатым. Около кошевого широким полукругом стояли старшины с булавами, знаменами и другими знаками отличий, заслуженными войском. Между тем подходила депутация. Впереди четыре штаб-офицера несли на блюде монарший хлеб, покрытый дорогой материей; за ними сам Головатый нес на пожалованном блюде солонку и высочайшие грамоты, а далее — малолетние дети его: Афанасий — царское письмо к кошевому, а Юрий — драгоценную, осыпанную алмазами саблю. Как только депутаты приблизились к войскам, началась пальба из пушек и ружей, продолжавшаяся до тех пор, пока Головатый, сказав приветствие, не передал царских даров кошевому. Кошевой, опоясавшись саблей и поцеловав хлеб-соль, прочитал народу высочайшие грамоты, и вся процессия двинулась в войсковую церковь. После торжественного молебствия царские дары перенесены были в дом кошеаого, а хлеб разделили на четыре части: одну положили в войсковую церковь, где она хранится и поныне, другую отправили в Тамань, к Черноморской флотилии, третью разделили в полки, а четвертую поставили на стол у кошевого. Тут старшины пили горилку и ели этот хлеб, а остатки его с церемонией были перенесены в дом войскового судьи, где приготовлен был стол для почетнейших граждан. Для казаков накрыты были пять столов не траве близ церкви, и пир там продолжался до глубокой ночи. Весельем и радостью окончился этот знаменательный день в истории Черноморского войска.

Готовясь к дальнему походу, черноморцы отправили вперед гребную флотилию, под командой войскового полковника Белого, а за ней, в октябре 1792 года, двинулся сухим путем и сам кошевой со всем своим куренным товариществом. О прежнем горевании не было больше воспоминаний, и черноморцы весело распевали песню, сложенную тогда Головатым.

Ой, годi нам журитися,
Пора перестати,
Дождалися от царицi
За службу заплати:
Да хлiб-сiль i грамоти
За вiрниii служби.
От тепер ми односуми
Забудемо нужди,
В Таманi жить, вiрно служить,
Границю держати,
Рибу ловить, горшку пить,
Ще и будем богатi.
Та вже треба женитися,
И хлiба робити;
А кто прийде из невiри
Непощадно бити.
Славу ж Богу та царицi.
А покой гетьману.
Задичили в сердцях наших
Горючую рану!
Подякуэмо ми царицi.
Помолимось Богу,
Що вона нам указала
На Кубань дорогу.

В этой песне, в сущности, пересказано только содержание грамоты, данной Екатериной казакам на поселение их при Кубани; обязанность жениться была поставлена в ней в число других главных условий поселения на новых местах.

В первое время житье черноморцев на Кубани было далеко не завидно. Пустынный край неприветливо встретил забугских переселенцев. Для своего оживления он требовал необыкновенной деятельности от малочисленных пришельцев, которые на первых порах к тому же терпели крайний недостаток даже в первейших потребностях оседлой жизни. Глушь и запустение края были таковы, что нашлись казаки, хотевшие бежать и удержанные только привязанностью к товариществу и к батьке кошевому, Харько Чепеге, зазвавшему их с собой на эти пустынные берега. Большинство казаков, однако же, обрадовались богатым естественным угодьям, раскидистому течению Кубани, широким лиманам, безбрежной степи с курганами и балками — всему, с чем так свыкся их глаз у Днепра и что теперь как будто бы перенеслось вместе с ними под чужое небо. И скоро казаки совсем свыклись со своей новой родиной, сохраняя свой быт и свои старые обычаи.

Несмотря на обязательное присутствие в войске семейного начала, введенного Екатериной, большинство казаков, сам кошевой и старшины оставались закаленными воинами, настоящими сечевиками, для которых дороже всего на свете были предания Сечи. Сечевой уряд лег в основание первоначального заселения Кубанского края, и, как было в Запорожье, так и теперь на Кубани, семейное поселение долгое время считалось чем-то придаточным, второстепенным, а на первом плане стояли курени, обширные казацкие казармы, носившие те самые названия, которые существовали некогда в Запорожье. Исключение было сделано только для главного войскового города, в честь императрицы названного Екатеринодаром.

По-прежнему Церемония присяги атамана, важнейший момент казацкой жизни, служила ярким напоминанием о стародавней казацкой славе, приобретенной на Сечи.

За осевшими и поросшими колючками стенами Екатеринодарской крепости, внутри обширного редута, расположены были четырехугольником невысокие и длинные казармы, старинные курени, а между ними, как было и в Сечи, площадь, майдан, посреди которой возвышался шестиглавый храм, войсковая соборная церковь. В ней казаки хранили свои драгоценнейшие заветные сокровища, клейноды, — памятники доблестных заслуг верного Черноморского войска, знамена, регалии и все, что- сохранилось в войске от его старины, что собрано на поле честных заслуг государству и может свидетельствовать о доблестной службе и храбрости предков. Раз в год, во второй день Пасхи, клейноды выносились из войскового храма на майдан, на показ народу, чтобы ведали о них и мать, и жена, и малые дети казака, и наезжие гости его. Но с особенной торжественностью совершался их вынос именно в день присяги нового войскового атамана. Тогда все куренные атаманы собирались в войсковой город и, с перночами в руках, присутствовали при присяге главы войска. Тогда все знамена минувших времен обступали присягавшего и, осененный старейшими из них, он произносил клятву вести войско по пути долга, чести и общего блага. Обряд этот, в своих существенных чертах, сохранился даже и поныне.

По-прежнему главным богатством казака и здесь, как в Запорожье, были конь и оружие. Запорожцы, в течение трех веков выносившие на своих плечах натиск татар, турок и поляков, естественно, должны были иметь лошадей, способных переносить все случайности войны, холод, голод, жар и безводицу. Военный быт казаков и их походы представляли им немало случаев улучшать свои табуны примесью к ним новой крови — персидской, турецкой, а нередко и арабской. И эти запорожские кони перешли теперь со своими хозяевами в привольные кубанские степи, где для казаков было еще больше случаев улучшать породу своих лошадей.

Сама одежда казака долго еще сохраняла характер стародавнего времени. Алый, по запорожски червонный, кунтуш, широкие шаровары, красные сапоги и высокая шапка из черных смушек с красной тульей составляли их вседневный наряд. Дорогой узорчатый или парчовый кушак был предметом роскоши и стоил иногда дороже всего остального наряда. По кушаку узнавались знатные особы, и старшины немало тратились на эту статью, чтобы поддержать свое достоинство. Вооружение состояло из винтовки, пары пистолетов, длинной казацкой пики и турецкой сабли.

Была поговорка: "Конь татарский, мушкет немецкий, сабля турецка — то справа молодецка". Лучшее оружие было не куплено, не вымененно, а добыто кровью от побежденного неприятеля. Впоследствии все это изменилось, и древний живописный костюм запорожца встречался только уже на одних стариках, не хотевших расставаться с кунтушом и по-прежнему ходивших с длинными опущенными книзу усами, бритой головой и седым оселедцем за ухом.

Не успели казаки осмотреться на новых местах, как уже кошевой Чепега с двумя полками должен был идти воевать с поляками. Труден был этот поход, вынуждавший их опять бросить дома и хозяйство, но и привлекательна была для многих мечта еще раз посетить тот край, который был переполнен стародавней славой казацких подвигов. И черноморцы вышли в поход, запевая песню:

Пише, лише пан Чепега
Од Коша листи:
Час-пора вам, черноморцi,
Да на Польшу йти.
Ой, крикнула качка,
Шукаючи ряски,
Утеряли пани-ляхи
От царицi ласки.
Ой, крикнула лебiдь,
Край лимана чутко -
То вам буде, вражi ляхи,
От казацтва жутко.

Проводив свое войско, Чепега заехал с дороги в Петербург представиться императрице. Екатерина обласкала старого сечевика и из своих рук передала ему драгоценную саблю, осыпанную алмазами. "Возьми, сынок, и бей ею врагов!" — сказала императрица.

Как исполнили черноморцы в Польше завет царицы, лучше всего видно из частного письма Харько Чепеги к одному из своих знакомых.

"Поход в Польшу был — слава Вседержителю нашему Богу — благополучный. Корпус наш, под начальством генерала Дерфельдена, шел до Слонима, и мы, бывши с польскими мятежниками на восьми сражениях, гнали их, як зайцев, аж до самой Праги, что насупротив столичного города Варшавы; и тут уже, по соединении с батьком, графом Александром Васильевичем, доклали их воза и всех неприятелей, в Праге бывших, выкосили, а решту вытопили в Висле. Тут их наклали так, як мосту; на Варшаву ж як взяли с гармат стрелять, то вона зараз и сдалася. После сего все их лядьске воинство истреблено, а жители обезоружены. Батько наш, граф Александр Васильевич, так же, бачу, по-нашему ляхив не любит, и я думаю, що Польша сего гостя повек не забуде!"

Еще Чепега не возвратился из Польши, а казакам пришлось идти уже в новый поход, и Головатый повел еще два полка в Персидский корпус графа Зубова. Сев на суда в Астрахани, казаки двадцать первого июня 1796 года высадились в Баку, куда вслед за ними прибыл и главнокомандующий. Головатый встретил графа при ставке, а черноморские полки, выстроенные под развернутыми знаменами, приветствовали главнокомандующего тремя залпами. Довольный приветом черноморцев, граф благодарил их за успешный поход, осведомился о здоровье кошевого Чепеги, расспрашивал Головатого о делах на кубанской границе и, в знак особого расположения, приказал выдать черноморцам тройную винную порцию. В то же время он записал себя в Черноморское войско войсковым товарищем, а сына своего — полковым есаулом.

В персидском походе, небогатом военными событиями, черноморцам тем не менее случилось не раз показать старинную казацкую доблесть. Так, однажды небольшая партия казаков на лодках сделала поиск к персидским берегам, разбила несколько приморских городов и поселений, освободила множество пленных армян и, овладев целой флотилией персидских лодок, стругов и чаек, пошла назад к своей эскадре. По дороге их захватила страшная буря, и одна из лодок, на которой находились лейтенант Епанчин, два матроса, восемь черноморских казаков и несколько армянских семейств, была отнесена течением к персидскому берегу.

До полутораста человек персиян, заметив русское судно, боровшееся с бурей, тотчас бросились в лодки, чтобы завладеть им, как легкой добычей. Лейтенант Епанчин и оба матроса, кинувшись в шлюпку, бежали, а испуганные армяне спрятались под палубу. Но черноморцы выбрали из своей среды предводителя, казака Игната Саву, и приготовились к бою.

Как только персидские лодки стали сближаться с казацким судном, и неприятель открыл батальный огонь, казаки, со своей стороны, "ударили из ружей с уговором без промаху". Первым же залпом они уложили персидских начальников, а потом, как отличнейшие стрелки, перебили, по выражению Головатого, и "пидстарших панкив". Смущенные персияне, укрываясь за бортами, стреляли на ветер и наконец бежали, видя, что казацкие пули производят в рядах их страшное опустошение.

Головатый был в восторге от поведения своих казаков и, описывая этот случай Чепеге, восклицает в конце своего донесения:

"Не загинула те казацька слава, коли носим чоловик могли дать персиянам почувствовать, що в черноморцив за сила".

Но были в этом походе и грустные факты. Командир второго полка полковник Великий, отправленный на остров Колишеван для устройства лагеря, был застигнут сильным штормом и, опрокинутый со шлюпкой, погиб в волнах Каспийского моря. Другой командир полка, полковник Чернышев, вместе с частью своих казаков, со знаменем, куренным перначом и с иконой, которую благословил их таврический военный губернатор, пропал бесследно на переезде к острову Сара. В течение нескольких месяцев о нем не было ни слуху ни духу, и черноморцы, считая его погибшим, сокрушались об утрате казацкой святыни; но впоследствии оказалось, что, потерпев крушение, Чернышов был выброшен бурей где-то на берегу Дагестана, долго странствовал в горах и только в начале 1797 года сумел присоединиться к отряду.

Сам Головатый, произведенный за отличие в чин бригадира и назначенный начальником Каспийской флотилии и десантных войск, не перенес этого рокового для многих похода. Надо сказать, что десантные войска собирались в то время на острове Сара, с климатом до того убийственным, что в течение одного месяца один за другим умерли оба предместника Головатого, контр-адмирал Федоров и генерал-майор граф Апраксин. Не выдержал болотных миазмов и третий начальник десанта, Головатый, и заболел горячкой. Он долго перемогался, не хотел ложиться в постель и даже в самый день своей смерти, сидя на креслах, в мундире, писал проект об улучшении быта Черноморского войска, но болезнь сломила его. Он умер двадцать девятого января 1797 года.

А на Кубани, в самой земле Черноморского войска, почти в то же время, четырнадцатого января 1797 года, умер и Чепега — "этот отец Черноморской семьи, который и по достижении высокого сана сохранил до самой смерти свою простоту и образ жизни, служивший примером для всех черноморцев. "Мир праху твоему , знаменитый Харько, основатель рассадника доблестных черноморцев на негостеприимных берегах Кубани!" — так говорит о нем историк Черноморского войска.

Когда выбирали нового атамана, общее желание войсковой рады указало на Головатого; не знали казаки, что нет уже в живых их Головатого.

Чепегой и Головатым оканчивается привилегия казаков выбирать себе кошевого атамана, который с этих пор назначается уже самим императором. И первым назначенным атаманом был войсковой писарь Тимофей Терентьевич Котляревский.

Что за личность был этот Котляревский, сказать довольно трудно по отсутствию о нем всяких исторических данных. Но одно уже то, что он был первый "батько атаман", выбранный не волей самого "товариства", предрасположило против него сердца старых сечевников, теперь более чем когда-нибудь желавших сберечь и укрепить за собой все, что было так дорого им там, на старых днепровских порогах. И случай выразить Котляревскому их общее неудовольствие скоро представился.

Возвращаясь из трудового персидского похода и подходя к Екатеринодару, казацкие полки ожидали, что их встретят по старым обычаям, с известной церемонией. Котляревский между тем .об этом не позаботился и показал совсем не похвальное равнодушие к военной славе целого войска. Так по крайней мере взглянули на это дело сами черноморцы. Оскорбленные в самом дорогом для них чувстве воинской чести, казаки вышли из повиновения своим старшинам и многих из них поколотили. Не миновать бы того же и самому Котляревскому, если бы он не скрылся в Усть-Лабинскую крепость, откуда возвратился уже с Вятским пехотным полком, принявшимся по-своему усмирять расходившихся черноморцев.

После этого случая Котляревский уехал в Петербург и большую часть своего атаманства провел в столице, высылая войску целую массу приказов и письменных распоряжений, в то время как между черноморцами и черкесами уже завязывалась упорная борьба.

Котляревский пробыл атаманом только До 1799 года, когда преклонные лета заставили его просить увольнения от должности. Император предоставил ему самому назначить себе преемника, и выбор его пал на войскового полковника Бурсака. Бурсаком начинается новый период кавказской войны на кубанской границе.

Когда черноморские казаки поселились на Кубани, одним из первых дел их на новой родине было создать храм Всемогущему Богу в Екатеринодаре, ставший собором всего Черноморского войска. В 1879 году обветшалый храм этот перестраивался; и вот когда разбирались его стены, в склепах под ними открыты были три гроба, из которых в первом найден кусок свернутой на манер широкого персидского пояса парчи, в среднем — золотое шитье от воротника, и в третьем — небольшой образок, живопись на котором уже совершенно почернела — до неузнаваемости.

Есть свидетельство, что первый из этих гробов хранил бренные останки атамана Черноморского казачьего войска, генерал-майора Захария Алексеевича Чепеги. О двух других гробах исторических известий нет; но судя по тому, что в те далекие времена Чепеги только самые влиятельные и уважаемые в войске лица могли рассчитывать на честь быть погребенными в соборных оградах, не говоря уже о самой церкви, можно с полной достоверностью заключить, что в другом гробе покоился вечным сном Головатый, а в третьем -протоиерей Роман Порохня, похороненные в один день, четырнадцатого марта 1800 года.

И эти немые свидетели прошлого громко и ясно говорят нам о характерах и делах людей того старого века. В гробе генерала Чепеги нет ничего, кроме знака казацкого отличия, пояса, — покойный атаман был враг честолюбивой роскоши. Котляревский был уже другой человек и человек другого времени: по словам историка Черноморского войска, еще занимая пост войскового писаря, это был уже не товарищ-казак, а деликатный вельможа того времени, пользовавшийся благоволением императора Павла и далеко не бывший так прост в образе жизни, как его предместник, казак Чепега. И вот, в гробе его -остатки пышного, шитого золотом генеральского мундира. Со скромным служителем церкви, пришедшим вместе с казаками из-за Буга и посвящавшим всю жизнь свою молитве за родных черноморцев, в гробу лежала эмблема веры и молитвы.

Так и сами гробы служат для нас красноречивым свидетельством, что слава в потомстве следует за теми, кто живет не во имя самолюбивой гордости, а во имя блага своей отчизны и своего народа.

..^..

БЗИЮКСКАЯ БИТВА (Первый поход черноморцев на Кубань)

Переселившись на привольные кубанские берега, Черноморское войско нашло в отведенных ему местах ничтожные остатки когда-то сильных черкесских племен, воевавших с ногайцами, а иногда вместе с ними вносивших опустошение и меч за Тихий Дон, вглубь русских земель. Сохранялось еще предание, что вся местность и все разливы близ устьев Кубани занимало некогда Хегатское племя, ближайшее к владениям крымских татар а к юго-востоку от них обитали жанинцы — сильный, воинственный, страшный народ, выставлявший до десяти тысяч превосходных наездников. Жанинское племя было некогда на Кавказе сильным и могущественным, резко отличавшимся даже от других черкесских племен своей отвагой, гордостью, духом независимости и пламенным характером. Но оба эти племени были истреблены чумой, и казаки нашли на их месте лишь несколько бедных хижин, разбросанных по Каракубанскому острову, и, естественно, не представлявших для казаков ни малейшей опасности. Совершенно иную картину представляли сильные черкесские племена адыге, жившие по ту сторону Кубани, на северных склонах западной части Кавказского хребта. Черноморцы-запорожцы, привыкшие встречать в своих приднепровских степях крымских байгушей-конокрадцев, здесь, на Кубани, с удивлением увидели перед собой народ того же татарского склада, но в высшей степени трудолюбивый, честный, без мелких хищнических замашек, но в то же время грозно-воинственный, превосходно и вечно вооруженный, потому что он не составлял из себя государства, и каждый отдельный член его должен был сам заботиться о своей безопасности. И казаки не могли отказать черкесам в глубоком уважении, как к народу, равному ему по доблести. Черкесы, со своей стороны, также скоро выучились уважать лучшие стороны казачества. Увидев новое воинственное племя, Бог весть откуда и зачем пришедшее и поселившееся с ними бок о бок, сначала они смотрели на него не совсем дружелюбно, но мало-помалу они помирилсь с ним, видя рыцарские качества пришельцев, так прекрасно вооруженных, так смело, бесстрашно приходивших к ним на Кубань, партиями и поодиночке, рубить леса, ловить рыбу и охотиться и очевидно не желавших причинять им никакого вреда.

Па этой почве взаимного уважения между казаками и черкесами в первое время возникли самые дружественные отношения. Завелась меновая торговля и куначество, казаки и черкесы ездили друг к другу в гости; если случались какие-нибудь неудовольствия и недоразумения, воровство, убийство, мошенничество, то они разбирались всегда добросовестно и безо всякого пристрастия. Турки, сидевшие в Анапе, с неудовольствием следили за развитием мирных сношений на Кубани, справедливо видя в них помеху своему влиянию, и всеми силами старались мешать им, вызывая в горцах-магометанах ненависть к христианским пришельцам. И скоро казаки сами помогли им неосторожным вмешательством в распрю между черкесскими племенами, сразу положившим начало упорной и долголетней ненависти и войне. Дело было так.

По странному совпадению, одновременно с французской революцией, в девяностых годах прошлого века в землях шапсугов и абадзехов обнаружились яркие признаки революционного движения. Шапсуги, конечно, ровно ничего не знавшие о Франции, тем не менее в тех же самых годах восстали против своих дворян и князей, и гордая, блестящая дотоле аристократия их пала в неравной борьбе.

Князья были изгнаны из отечества, а народ ввел у себя чисто демократические порядки. Но и в Кавказских горах и ущельях происходило в миниатюре то же, что происходило в Европе, и между черкесскими племенами далеко не все отнеслись сочувственно к революции. Так, бжедуги не только сохранили верность своим князьям и старинному феодально-рыцарскому устройству, но и дали убежище шапсугской и абадзехской эмиграции. Вспыхнула война, и бжедуги обратились за помощью к черноморским казакам. Не рассчитав последствий, казаки перешли за Кубань в черкесские земли и там приняли участие в знаменитой Бзиюкской битве, столь памятной для них своими последствиями. Об этом первом казацком походе сохранилось несколько известий, не всегда, однако же, согласных между собой.

Вот что говорит о ней предание, записанное со слов старого казака-черноморца, современника и участника события.

"Однажды, — рассказывал старик, — приехал к нам в гости приятель бжедуг и рассказал, что у них в горах жить стало трудно, что шапсуги и абадзехи хотят, во что бы то ни стало, выгнать бжедугских князей и что они приехали с тем, чтобы просить атамана о помощи. Дней через пять после этого получен был действительно наказ от куренного собраться нашей сотне и идти в Екатеринодар. Вот и на мою долю выпало побывать в этом поганом деле. Сотней командовал тогда не то Скияревский, не то другой кто, не запамятую добре, бо был не из нашего куреня. В Екатеринодаре дали нам одну паганеньку пушку и повели нас к тому месту, где теперь Хомутовский пост. Здесь переправились мы за Кубань и, отошедши версты две, остановились. К рассвету к нам подошли три-четыре тысячи бжедугов, а спустя немного дали знать, что идут и наши противники.

День был отличный и жаркий, на небе — ни облачка. Кругом нас расстилались большие леса, виднелись богатые аулы и ходило множество стад... Видно было, что дело шло не на грабеж, а просто на рыцарскую потеху. Как только показались шапсуги, бжедугский князь попросил есаула стрельнуть из пушки. Стрельнули. Шапсуги в ответ на это пустили целые тучи стрел, дали залп и кинулись в шашки.

Тут уже каждому работы было вдоволь... Наша сотня стояла в стороне и собственно в битве не принимала никакого участия, а смотрела так, как на какую-то комедию. Бжедуги долго держались молодцами, но вдруг по всей шапсугской линии разом пронесся какой-то радостный крик, и бжедуги смешались... На вопрос, что такое случилось, казакам ответили, что князь бжедугский убит и что, по народным понятиям, дело их проиграно. Напрасно черноморцы указывали им на беспорядок в рядах неприятеля и ручались за успех, ежели кинуться дружно. Бжедуги твердили одно, что этого сделать нельзя, и просили казаков не вмешиваться, чтобы не нарушать народного обычая.

Подивились мы ихнему порядку, — продолжал старик, — а тут глядим: черкесы и взаправду слезают уже с лошадей, прячут стрелы в колчаны и опускают луки. Несколько стариков разостлали на земле свои бурки и на них положили сильно раненого князя. Он тут же и умер, крепко наказывая народу держаться его сыновей и не слушаться шапсугов.

Между тем как наши дурни черкесы сами на себя надевали петлю, противники их скакали по полю, стреляли вверх и оглашали воздух радостными криками. Убитых и раненых с обеих сторон было много, всех их забрали и повезли с собой по аулам. Сотенный также повел нас к Кубани, и мы прибыли домой благополучно, без всякой потери".

Краткие официальные известия, занесенные в историю Черноморского войска, впрочем, говорят, что казаки, ходившие тогда за Кубань, под начальством войскового полковника Еремеева, принимали в деле некоторое участие и потеряли ранеными пропорщика Блоху и восемь казаков.

Но существуют черкесские народные сказания, которые с большей подробностью и достоверностью передают факты Бзиюкской битвы, ставшей эрой в жизни черкесов и крепко залегшей в памяти народной. Шапсугская эмиграция, как говорят эти сказания, водворившаяся у бжедугов, конечно, не оставалась сидеть сложа руки и кровавыми набегами расплачивалась с народом за свое изгнание. Тогда шапсуги поднялись сами, чтобы, со своей стороны, мечом отплатить покровителям изгнанников, бжедугским князьям, и в то же время они не чужды были стремлений распространять свою революцию дальше, требуя, чтобы и бжедуги, подобно им, изгнали своих князей. Но это требование только могло возмутить народное чувство бжедугов, преданных своим князьям и свято чтивших законы гостеприимства. Раздражение и ненависть с обеих сторон были чрезвычайны.

Враги встретились на берегах речки Бзиюк, полагают, близ нынешней Новодмитриевской станицы. И тут произошло кровопролитие, небывалое в междоусобных войнах черкесских племен. Шапсуги, сильнейшие числом, напали с ожесточением, и их знаменосцы, обыкновенно первыми бросающиеся на врагов, проникли далеко вглубь неприятельского войска. Но бжедуги самую стремительность неприятеля обратили в свою пользу, они побежали и навели разгоряченную вражескую конницу на скрытую в засаде свою пехоту. Охваченная с двух сторон, вся конная шапсугская толпа повернула назад и в бегстве смяла часть своей же пехоты. Напрасно шапсугские вожди старались восстановить порядок, напрасно храбрейшие, стыдясь бежать, смертью искупали постыдную трусость товарищей — все усилия были тщетны. Пехота шапсугов еще долго и храбро сражалась, но тем сильнейшему поражению она подвергла себя, потому что бжедугская конница, возвращавшаяся после победы, ударила ей в тыл, и, поставленные между двух огней, шапсуги подверглись страшному истреблению.

Сама природа, казалось, благоприятствовала победителям. Утро этого достопамятного дня было тихо, прекрасно, и летнее солнце великолепно взошло над прекрасной равниной, блиставшей росой и скоро долженствовавшей обагриться кровью. Но вдруг, перед самым сражением, весь горизонт покрылся мрачными тучами, изредка засверкала молния и пошел проливной дождь. И это обстоятельство было чрезвычайно полезно для малочисленных бжедугов тем, что замокшие ружья почти не стреляли, а в рукопашном бою они, ловкие и проворные, много выигрывали перед тяжелыми и в сравнении с ними неповоротливыми шапсугами.

Поле сражения было покрыто убитыми и ранеными; целыми толпами пригоняли пленных к сборному месту; добычу, оружие свозили туда же и, как говорят, навезли целую гору. Но победа стоила дорого и победителям: они потеряли много отличных людей и своего храброго князя Баты-Гирея. Этот замечательный человек получил рану в самом начале сражения, когда еще не было известно, чем решится судьба достопамятного дня. Истекая кровью, лежал он на поле кровавого побоища и дожил еще до минуты, когда пришли поздравить его с победой.

- Теперь я умру спокойно, — сказал он.

Участие малочисленного отряда казаков, по горским сказаниям, также было делом второстепенным, принесшим победителям, однако, большую пользу несколькими выстрелами из орудия, которые должны были внушить сильный страх шапсугам. В песне, в которой бжедуги передали потомству свои подвиги, есть и имя начальника казацкого отряда.

Кровавая битва поныне живет в памяти черкесских племен, и полумирный пахарь на берегах Бзиюка, ручейка ничтожного, но давшего имя достопамятному дню (Бзийказаор), отрывая человеческие кости, вздохнув, произносит: "Тогда погиб и мой отец", — и угрюмо глядит на истлевающие останки собрата. Спросите седого, как лунь, старика, сколько ему лет, и он вам скажет: "Во время Бзиюкской битвы я уже умел держаться на лошади", — или: "Помню, когда привезли тело моего отца, на нем все платье было в крови". "Не бжедуги, а Бог нас истребил в наказание за нашу гордость , — говорили старики, вспоминая бурные дни народных волнений, в которых и сами принимали участие.

Помнит народ и славные имена участвовавших в битве. В долине Адагума, там, где стоит ныне штаб-квартира Крымского полка, еще видны два кургана, на которых поставлены бастионы нового укрепления. На вопрос русского офицера, чьи это могилы, местные жители рассказывали, что некогда жил в долине Адагума один из известнейших владельцев племени натухайцев, Калабат, что шапсуги напали на него с абадзехами, но казацкий атаман Чепега послал на помощь Калабату войскового полковника Еремеева с сотней казаков-охотников, с пушкой, при прапорщике Блохе, и шапсуги были разбиты. По этим рассказам, казаки потеряли одного убитым и десять ранеными, и между последними — прапорщика Блоху. Сам Калабат пал в битве.

Меньший курган и есть могила героя легенды Калабата, похороненного вместе со своими сподвижниками; в большом лежат восемьсот шапсугов и абадзехов. Дорого обошлась Бзиюкская битва шапсугам, но еще дороже она стала победителям, бжедугам, утратившим в лице князя Баты-Гирея влияние на соседние горские племена. И бжедуги долго, на самом месте сражения, оплакивали своего князя, положенного под небольшим одиноко растущим дубом, молодым до того, что ветви его гнулись от бурок, защищавших труп убитого князя от лучей солнца. Еще недавно некоторые горцы указывали этот дуб, названный Батыгиреевским дубом. Но говорят, что русский топор не пощадил и его во время последних движений отрядов.

Взгляд народа на Бзиюкскую битву выразился в ответе одной шапсугской женщины, вышедшей навстречу возвращающимся с поля битвы. Узнав о гибели мужа и детей, сложивших головы на Бзиюке, она крепко пригорюнилась. "Что же вы сделали доброго?" — спросила она шапсугов. "Убили Баты-Гирея", — ответили ей. Опечаленная вдова и мать захлопала в ладоши и сказала: "Потерю шапсугов шапсугские женщины могут пополнить в одну ночь, а потерю Баты-Гирея бжедуговские жены и во сто лет не исправят".

Вот песня бжедугов, образчик простой поэзии гор, в которой воспеты и битва и личные в ней подвиги замечательнейших бжедугов.

Его конь Хоаре был с красивой шеей, и на нем он отважно вступил в бой с врагами.

Сражайся, Батгирей!
Не много прошло времени, а конь Хоаре уже весь был усеян стрелами, торчавшими в его боках.
Сражайся, Батгирей!
Шишак у него, как солнце, был блестящий, и сам он сиял между всеми, как солнце.
Сражайся, Батгирей.
Но вот из его рук выпала плеть шелковая, и он закатился от нас, как молодая луна.
Сражайтесь, храбрые бжедуги!
Заплакали бжедуги, потеряв в бою любимого вождя Батгнрея. Оплакала смерть его и великая царица.
Сражайтесь, храбрые бжедуги!
Счастливый Батгирей, рыдала по тебе счастливая невеста твоя, Гошемаф.
Сражайтесь, храбрые бжедугн!
"Отомстим врагам!" — раздался крик в воздухе, и балка Негиде была завалена вражескими телами.
Сражайтесь, храбрые бжедугн!
Расстегнутый воротник обнаружил его панцирь, он был в бою непобедим,
Пшемаф Батоков.
В ночное время оберегал он стан, как днем оберегает людей крепость,
Анчек Ахеджаков.
Шишак он надвинул и, опустив забрало, врезался в середину врагов,
Ислам Хаджимуков.
Он ранен был в бедро, но, склонившись на шею коня, продолжал поражать врагов,
бек-Мирза Ахеджаков.
У него было лицо железного цвета, и сам он был железный человек; свист пуль его тешил,
Берзек Едиков.
Он имел широкодульный мушкет и одним выстрелом убил двух врагов,
Алхаз Лакшоков.
Он натягивал тетиву лука во всю длину стрелы, и стрела его была смертоноснее пули,
Казы Декыджев.
Конь его был лысый, с головой, как у оленя, а сам он играл головами шапсугов,
Алзах Хаджимуков.
Его конь Бечкань играл под ним, а он не считал удары меча своего,
Агубок Хаджимуков.
Под ним был горячий конь Кодемех, он им топтал шапсугскую пехоту,
Едыг Берзеков.
Он славно пал в бою, и двери его сакли закрыли маленьких детей,
Есенгель Ешуков.
Он первый сделал выстрел и убил главного шапсугского вождя,
Закерей Хсусоков.

Бзиюкская битва положила начало ненависти и полувековой борьбе черкесов с русскими, и Чепега, в самое последнее время атаманства которого она была, оставил своим преемникам, Котляревскому и потом Бурсаку, трудное положение дел. Шапсуги мстили за вмешательство постоянными набегами и добровольно перешли на сторону турок, только и ждавших момента поссорить горцев с казаками. Бжедуги, натухайцы и некоторые другие племена еще держались недолгое время союза с русскими, но те же шапсуги и турки скоро переманили их на свою сторону. Да иначе и быть не могло. Если бы турки в то время не сидели в Анапе и не держали по берегам моря рынков для торговли невольниками, быть может, влияние их на Черкесию окончилось бы в тот самый день, как русские придвинулись к Кубани. Но развращающая возможность легкого обогащения грабежом и пленением соседей склоняла черкесов на сторону турок и делала их естественными врагами русских.

Шапсуги и абадзехи первые стали производить набеги на Линию, захватывать людей и сбывать их в Анапу; другие племена увлеклись их примером, и война запылала. За Кубань нельзя уже было ездить казакам не только поодиночке, как прежде, но даже и целыми командами, которые никогда не возвращались назад без убитых и раненых. Мирная Кубань стала с этих пор для черноморского казака порогом вечности. И уже никто, не рискуя утратить жизнь или свободу, не мог переступить запретных берегов ее.

Одной из первых жертв начавшейся борьбы предания называют казацкого хорунжего Бескровного, и в его истории отражаются взаимные отношения врагов, мнения черкесов о казаках и гордая воинская дерзость последних. Бескровный попался в руки черкесов во время охоты за Кубанью, а на третьи сутки уже успел бежать. Черкесам удалось поймать его, и на этот раз они решили продать его в горы. Но три дня напрасно водили пленника в горах по аулам — покупать его никто не хотел. Каждый, узнавая в Бескровном по чуприне на голове черноморца, говорил продавцам, что "его можно купить разве для того только, чтобы пропали деньги". Тогда азиаты, посоветовавшись между собой, обрезали Бескровному чуприну, и уже в этом виде продали его за турчина одному черкесу, от которого Бескровный и бежал через две недели в свои закубанские плавни.

Уже в короткое атаманство Котляревского война приняла весьма острый характер. Атаман, живший почти все время в Петербурге, письменно громил управителей Черноморского войска за слабое содержание кордонов, но с приездом его самого на Кубань дела пошли еще хуже. В темные ненастные ночи черкесы пробирались между казацкими секретами, нападали на жителей, грабили, убивали и уводили в плен. Не раз вторгались большие черкесские партии громить казацкие станицы. Казаки геройски защищались, но им недоставало быстроты, легкости и подвижности, которыми отличалась черкесская конница. В этом отношении виноват уже более всего упрямый характер самих черноморцев, не желавших у себя никаких нововведений.

Шапсуги остались до конца злейшими врагами России и покорились последними. К тому же они скоро потеряли свою некогда яркую самобытность и стали жить жизнью беспорядочной разбойничьей шайки. Дело в том, что, разрушив в революционном порыве все свое общественное устройство, они после так уж и не могли построить прочного порядка. И в этот несчастный край, как в лишенный изгороди двор, со всех сторон стали собираться, сперва поодиночке, а потом и целыми караванами, беглецы, все беспокойные и преследуемые в своем обществе и племени люди, убийцы, воры и всякие оскорбители народных нравов и нарушители чужих прав. Оставив обычаи того племени, к которому они принадлежали прежде, эти пришельцы не находили на новом месте ни прочных законов, ни обычаев, потому что шапсугский народ сам находился в совершенном брожении. Шапсугия стала обширным разбойничьим притоном для всех соседних племен, и беглецов из одной только Кабарды здесь водворились тысячи.

Лучшие люди Шапсугии скоро поняли начинающуюся гибель своего племени, и между ними возникла мысль отделиться от наносного сброда и даже действовать против него в союзе с русскими. С горячим негодованием и скорбным сетованием говорили они о позоре своей родины, превращенной буйством народа в притон воров и разбойников. "Если бы вы поставили, — говорили они впоследствии русским, — два-три укрепления впереди Кубани, все настоящие, родовые шапсуги стянулись бы и сели позади этих укреплений, чтобы вместе с вами принудить необузданный сброд подчиняться порядку". К сожалению, мысль эта не нашла сочувствия со стороны кавказского начальства, которое не верило ее осуществимости. А между тем, по словам старожилов, она имела все шансы осуществиться легко и прочно, чему примером может служить Гривенская станица Черноморского войска, которая населилась именно шапсугами, не сочувствовавшими анархическому движению своей родины.

..^..

АТАМАН БУРСАК

В главном городе черноморских казаков, Екатеринодаре, совершилась двадцать второго декабря 1799 года церемония присяги нового войскового атамана полковника Федора Яковлевича Бурсака, назначенного рескриптом императора Павла на место старого Котляревского. Бурсак был один из последних характерных представителей Сечи Запорожской, и при вступлении его в важную должность казацкого "батьки" соблюдены были все обычаи Сечи, принадлежащие отдаленнейшим ее временам.

Под знаменами минувших времен Бурсак поклялся положить конец неисходным бедам черноморцев, вносимых к ним черкесскими набегами. Нужно сказать, что в те времена было в силе распоряжение, запрещавшее казакам переходить Кубань для преследования черкесов. И это обстоятельство было истинным бедствием для казаков. Черкесы то и дело врывались в казацкие земли за добычей, а казаки, наказывая хищников на своей стороне, не могли преследовать их, вечно приходя к заповедной грани, нередко останавливавшей их на пути к победе. Борьба выходила неравной. Черноморцы роптали, а Бурсак воспользовался первым большим нападением черкесов в марте 1800 года на Копыльский кордон, чтобы настойчиво домогаться права ответных набегов. И разрешение наконец было дано.

С этого времени война принимает новый и более правильный характер, не ограничиваясь уже одними берегами Кубани, а понемногу захватывая собой горы и ущелья Кавказа. Начался ряд теперь уже обоюдных набегов: то горцы вторгались для добычи, то черноморцы шли за Кубань наказать их.

Наступательные действия со стороны черноморских казаков начинаются уже летом 1800 года. Две тысячи черноморцев, под личной командой атамана Бурсака, вошли в Черкесскую землю и на первый раз истребили аулы двух злейших врагов: Аслан-Гирея и Девлет-Гирея. Богатая добыча, доставшаяся казакам, не только вознаградила их за прежние потери, но манила к новым вторжениям; так что, когда вслед за тем черкесы напали на казаков, рубивших лес в Головатом куге, и взяли нескольких из них в плен, то есаул Кобеняк, стоявший на кордоне, уже не задумываясь бросился вплавь через широкую Кубань и на том берегу, близ аула Махмет-Паки, имел молодецкое дело. Пятьсот черкесских наездников, предводимых отважным Явбук-беем, не устояли против стремительного натиска двух сотен удалого Кобеняка, и сам Явбук-бей едва успел спастись. Все пленные казаки были отбиты, черкесская партия рассеяна, и Кобеняк, разграбив по пути аул Махмет-Паки, с добычей возвратился на Линию.

Озадаченные горцы после того в течение целого года не смели приближаться к Линии. Но Бурсак, понимая, что это только затишье перед новой бурей, торопился усилить оборону Линии. Воспользовавшись тем, что в казацком войске много было еще казаков "водяных", то есть приученных к действию на море, он образовал из них плавучие караульни, которые и должны были двигаться по всему низовому течению Кубани. Эти речные пикеты, называвшиеся байдаками, устраивались наподобие паромов, но имели весла и слушались руля. Вооружение их состояло обыкновенно из фальконетов, иногда и из одной трехфунтовой пушки, а по борту, обращенному к неприятельскому берегу, устраивались шерстяные щиты с бойницами для ружей.

Но именно один из этих байдаков скоро и послужил поводом к новому кровавому столкновению. Двадцать восьмого февраля 1802 года он шел по Кубани из Бугазской пристани к Екатеринодару с четырьмястами пудами казенного пороха. Нужно сказать, что недалеко от Славянского поста, почти на середине кордонной линии, Кубань разрывается на два параллельные течения и, слившись вновь верстах в шестидесяти от этого места, образует продолговатый и низменный Кара-Кубанский остров. Левое течение, левый проток, приходящийся ближе к горам, образует речку Кара-Кубань, а правый, почти уже пересохший, удерживает за собой название Старой Кубани. Дойдя именно до того места, где протоки Кубани снова соединяются, судно остановилось, так как дальше Кубань была для него мелководна, а Кара-Кубань протекала в черкесских пределах. Не желая, однако, выгружаться с транспортом, офицеры, начальствовавшие на байдаке, хорунжие Венгерь и Жвачка, решились избрать последний путь как более близкий. Но этот близкий путь привел их к гибели. Плывший байдак неожиданно был осыпан черкесскими ружейными пулями с берега. Начальник судна тотчас взял направление к противоположному берегу, чтобы выйти из-под выстрелов горцев, но тут-то и случилась с ними непредвиденная беда. Глубокий противоположный край Кубани, весь поросший густыми камышами, скрывал засаду, и едва байдак подошел к нему, как горцы сделали залп и мгновенно вскочили на палубу. Рукопашный бой был непродолжителен; оба офицера и четырнадцать казаков были убиты, а остальные, вместе с байдаком и пушкой, остались в руках неприятеля. Случилось, что двое тяжелораненых были приняты черкесами за убитых и брошены на берегу. Они-то впоследствии добрались кое-как до Кубани и сообщили о происшествии.

Молча выслушал атамана Бурсак недобрую весть и решил жестоко наказать черкесов.

Двадцать девятого мая шесть тысяч черноморцев, перейдя Кубань на Ольгинском кордоне, вступили во вражескую землю. Здесь к ним присоединились еще два полка — четырнадцатый и пятнадцатый — егерей; но так черноморским казакам доступнее были закубанские плавни и ближе к сердцу самая цель похода — наказать хищных злодеев, то, предоставив егерям идти позади и взяв в проводники султана Шеретл-оглы, атаман в ту же ночь повел своих удалых черноморцев к местам, где пострадали их войсковые товарищи.

Солнечный восход тридцатого мая встретил Бурсака уже у крайних черкесских селений, принадлежавших князю Буджуку. Казаки подошли к ним скрытно, по таким местам, где только казак со своим обычным терпением мог пробираться безнаказанно; несмотря на то, черкесы встретили нападение ружейной пальбой, а вскоре на выручку к ним прискакала и новая партия в пятьсот человек. Бой закипел, и долго ни та, ни другая сторона не уступала ни шагу. Горцы бились отчаянно, чтобы выиграть время и спасти семейства, черноморцы хотели именно взять эти семейства и упорно ломились в аулы. Наконец части казаков удалось скрытно зайти в тыл неприятелю и дружной атакой смять черкесов. Тогда четыре аула, захваченные казаками, были превращены в груды развалин; весь скот, имущество, семьи — все осталось в руках черноморцев; пленных было взято более пятисот человек, и в числе их находился сам князь Буджук со всем своим семейством. Атаман Бурсак произведен в награду за это дело в полковники.

Страх подобных нашествий гораздо более способен был обуздать черкесов, чем всякая кордонная стража, но в то же время чувство мести и желание расплаты со стороны горцев придавали всей войне по временам кровавый и беспощадно-жестокий характер, создавший и для казаков невыносимые трудности.

Особенно тяжела была для них зима 1803 года. Морозный январь давал возможность хищникам удобно по льду переходить Кубань; черкесы выжигали казацкие пикеты и кордонное сено, проникали в прикубанские селения, захватывали скот, даже уводили людей. Дерзость их дошла до того, что раз двенадцать человек ночью пробрались в самую Чернолесскую станицу, разграбили в ней дом казака Семена Дзюбы и, захватив его молодую жену, полунагую потащили ее к Кубани. Несчастная, раненная шашкой в бок, собрав, однако, последние силы, вырвалась из рук черкесов и успела закричать. На шум выскочил какой-то казак и выстрелом из ружья поднял на ноги целую станицу. И подобные происшествия стали делом заурядным. Прибрежные камыши и непроходимые кубанские плавни благоприятствовали мелким набегам, и уберечься от них, особенно в темные ночи, не было никакой возможности.

Настало на Линии бесконечно тревожное время; даже посты, и те не могли считать себя в безопасности. Ночью на них никто не ложился спать, коней не расседлывали, а лазутчики из-за Кубани один за другим приезжали с грозными вестями. Скоро стало известно, что сильные партии горцев находятся в сборе, но никто не знал, куда они намерены направиться.

Девятнадцатого января черкесы перешли Кубань и бросились на Александровский пост. Постовой начальник хорунжий Коротняк, встретивший их на валу, был убит, и горцы ворвались внутрь укрепления. Но здесь, поражаемые на каждом шагу метким огнем черноморцев, они не удержались и отступили, успев, однако, захватить с собой жену Коротняка и восемь казаков.

Еще не отгремели последние выстрелы на Александровском посту, как новая, еще большая партия горцев кинулась на Копыльский кордон, и бой здесь был еще серьезнее. Черкесы несколько раз ходили на приступ, и если Копыл устоял, то только благодаря храбрости своих начальников подполковника Блюдова и капитана Ерько, распоряжавшихся обороною. Чтобы дать понятие об упорстве этого нападения на Копыл, довольно сказать, что по неприятелю сделано было тогда пятьдесят два картечных и до четырех тысяч ружейных выстрелов.

Окрестные поля и берега Кубани были завалены трупами горцев, и все-таки окончательная победа осталась за казаками только тогда, когда на помощь подоспела команда с ближайшего Протоцкого поста.

Отбитый от Копыла, неприятель стал отступать к Кубани, но вдруг круто повернул назад и всей массой ударил на Протоцкий пост, где казаки, только что возвратившиеся из боя, усталые, казалось, не могли противопоставить ему серьезной обороны. И положение поста действительно могло бы стать отчаянным, если бы храбрый Ерько со своими егерями при первой тревоге не подоспел из Копыла отплатить услугой за услугу и не помог отразить нападение.

Еще раз после того сильная черкесская конная партия прорвалась сквозь Линию и кинулась было на Петровский пост, но, отраженная с большим уроном, она ограничилась, к счастью, тем, что разбила почтовый двор да один казачий хутор.

Всю зиму несли черноморцы на Кубани тяжелую кордонную службу, стойко обороняя свою пограничную линию. С весной набеги прекратились. Носились слухи, что между горскими племенами начались раздоры и несогласия, что одни требовали решительных действий против русских, а другие, напротив, желали мира и сближения с казаками. Как бы то ни было, но целые восемнадцать месяцев военная гроза не разражалась над Линией, и только уже осенью 1804 года стали снова ходить тревожные слухи о враждебных замыслах горцев.

Шестнадцатого сентября, действительно, тысяча человек отборных наездников шапсугов перешли Кубань с намерением идти к Тимошевской станице. Триста казаков, с самим атаманом во главе, встретили их на переправе, но, подавляемые превосходными силами, вынуждены были отступать, пока на помощь не подоспел взвод конной артиллерии и метким картечным огнем не остановил неприятеля. Тогда сражение приняло необычайно кровавый характер. Напрасно шапсуги пытались проложить дорогу оружием — картечь отбрасывала их назад, и скопище, понеся огромную потерю, вернулось за Кубань.

Справедливо опасаясь, чтобы за этим набегом не последовали другие, как это было в прошлые зимы, Бурсак решил предупредить врагов и сам двинул за Кубань восемь конных и пять пеших черноморских полков при шести орудиях. Несмотря на суровую зиму, глубокие снега и сильные вьюги, отряд первого декабря со всех сторон вломился в шапсугские владения. Предав совершенно опустошению берега Шебже, Афипсу и Обуни, Бурсак возвратился на Кубань не прежде, как искрестив по всем направлениям страну злейших врагов Черномории. Возмездие, поразившее на этот раз горцев, было достаточно сильно, чтобы на время заставить их прекратить набеги. Лишенные жилищ и имущества, оставленные на зиму без крова и хлеба, они просили пощады и дали аманатов. За личную храбрость и распорядительность в этой экспедиции Бурсак награжден был орденом св. Анны 2-ой степени, украшенным алмазами.

С этих пор спокойствие на кордонной Кубанской линии не перерывалось до 1807 года. Но едва Турция объявила России войну, как горцы, забыв свои клятвы, стали под турецкие знамена, а в марте несколько тысяч их уже ринулись к Кубани и, разорвав кордонную линию, как лава, разлились по всему Черноморью. Селения Титаровское и Стеблиевское и хутора Курчанские первые сделались жертвой набега.

Атаман немедленно вызвал на границу все льготные строевые казацкие части, находившиеся внутри Черноморья, и, поставив таким образом крепкую преграду дальнейшим вторжениям горцев, в то же время намеревался доказать им, что турецкая война нисколько не может помешать черноморцам найти дорогу к жилищам черкесов. Он даже отклонил предложенную ему помощь регулярных войск и готовился идти за Кубань с одними казацкими силами. Но едва черкесы увидели, что атаман сдвигает казачьи полки на границу, как многие горские князья уже явились к нему с повинной головой и с изъявлениями покорности.

В это самое время главнокомандующий войсками в Крыму, маркиз де Траверсе, задумал овладеть Анапой и через Таманский полуостров отправил к ней регулярный отряд, под начальством генерал-майора Гангеблова, получившего приказание принять в свое распоряжение и полки черноморских казаков. Но на пути к Анапе Гангеблов узнал о взятии крепости эскадрой контр-адмирала Пустошкина и возвратился на Линию.

Из ряда многочисленных случаев, трудов и встреч с неприятелем в этом походе выделяется дело полковника Кухаренко, который с казачьим полком был послан седьмого мая занять небольшой черкесский аул, лежавший в лесистом ущелье реки Псебета. Приказание было отдано лично Гангебловым; но Бурсак, знавший, какие неудобства представляет местность для конного полка, послал на помощь к нему еще небольшой отряд казаков с приказанием действовать неприятелю в тыл, и только эта предусмотрительность спасла Кухаренко. Сопротивление, встреченное им в лесу, было так сильно, что сам атаман, встревоженный участью черноморцев, поскакал на место боя, принимавшего опасный для них характер. К счастью, в это именно время подоспело подкрепление, и тогда Кухаренко, раненный шашкой в лицо, и сотник Ворапай, раненный в голову и в бок, тем не менее бросились вперед во главе своих казаков и на глазах атамана овладели аулом.

Незначительное само по себе дело это распространило, однако же, тревогу в горах, и горцы в значительных силах собрались за рекой Корванди. Гангеблов, не решаясь вступить с ними в бой, приказал отступить на Ольгинский пост, но войсковой атаман, хорошо понимая, что горцы в этом случае сами насядут на отряд, уговорил его смело ударить на неприятеля. Пять полков черноморцев понеслись к черкесским аулам, которые виднелись по ту сторону речки. Черкесы одной половиной встретили этот летучий отряд, а другой ударили на пехоту. И здесь и там завязалось жаркое дело. Казаки, после рукопашной схватки, первые опрокинули горцев, и те повсюду бежали, понеся значительные потери. После боя аулы были истреблены казаками, и Бурсак хотел продолжать наступление, но Гангеблов на то не согласился и приказал войскам возвратиться на Линию <Гангеблов — шеф двенадцатого егерского полка, во время Отечественной войны состоял в армии адмирала Чичагова, а в 1813 году, в сражении под Бауценом, получил сильную контузию в бок, заставившую его навсегда оставить военную службу. За Бауцен он получил орден св. Георгия 4-ой степени.>.

Нерешительность действий Гангеблова много повредила Черномории. Самое назначение туда регулярных войск, с начальником также из регулярных генералов, было весьма неудобно при тогдашнем положении дел на кубанской границе, внушая горцам мысль о слабости Черноморского войска. Бурсак, желая загладить невыгодное впечатление, произведенное всеми этими обстоятельствами, воспользовался известием, что анапский паша собирает в горах до пятнадцати тысяч черкесов с тем, чтобы наказать мирные аулы, стоявшие на Лабе, и тотчас отправил на помощь к ним тысячу казаков, под начальством подполковника Еремеева.

Подполковник Еремеев был человек несомненно решительный и храбрый, но обстоятельства сложились так, что экспедиция не принесла решительно никакой пользы для Черноморского края и только вызвала черкесов на новые враждебные действия. Собрав под свое начальство всю горскую милицию, Еремеев двинулся с ней на абадзехов, и девятнадцатого октября на Белой произошло жаркое сражение. Абадзехи, массой насевшие на правое крыло отряда Еремеева, сильно теснили черкесов-бейзруковцев, и дело готово уже было принять совсем дурной оборот, когда подоспели на помощь черноморцы. Полковник Порывай с сотней казаков вихрем ударил на неприятеля; в то же время картечный залп из трех орудий, приведенных Еремеевым, произвел в рядах абадзехов страшное опустошение, и после минутного боя все скопище их обратилось и бегство. Началась бешеная, ничем неудержимая погоня, на которую способны одни рассвирепевшие горцы. Сам князь Бейзрук, окруженный толпой уорков, понесся вперед, чтобы натешиться местью над пораженными врагами. К сожалению, он слишком увлекся и, наскочив в лесу на засаду, был убит наповал. Смерть храброго князя расстроила весь план похода, и бейзруковцы, упавшие духом, потерявшие веру в успех всего предприятия, стали расходиться по домам; Еремееву также не оставалось ничего более, как возвратиться на Линию. Перемирие, заключенное с Турцией, приостановило военные действия с черкесами на Кубани только на короткое время. Одиннадцатого мая 1809 года горцы уже снова перешли Кубань и взяли Новогригорьевский пост, вырезав гарнизон его до последнего человека. На всей пограничной линии поднялась тревога, а черкесы, упоенные успехом, уже мечтали разорить всю Черноморию. Вдруг грозная весть пронеслась по горам, что сам атаман Бурсак появился в Шапсугии.

Это было летом 1809 года. Напрасно горцы, пользуясь лесистой местностью, пытались остановить победоносное шествие черноморцев. Бурсак прокладывал себе дорогу пушечными выстрелами и, подвигаясь все дальше и дальше, оставлял за собой страшные следы опустошения. Более тысячи шапсугов было убито в эту экспедицию, более восемнадцати аулов разорено до основания, множество хуторов со всеми запасами сена и хлеба преданы пламени. Теперь, когда Анапа была в руках русских, казаки проникали в самое сердце неприятельской земли и всюду вносили за собой смерть и разорение.

Полагая, что после столь жестокого наказания горцы одумаются и прекратят свои нападения, маркиз де Траверсе приказал Бурсаку остановить военные действия и поручил генерал-лейтенанту Дюку де Ришелье, управляющему тогда Новороссийским краем, отправиться в Екатеринодар, чтобы лично присутствовать при заключении с черкесами мирных условий.

Ришелье действительно прибыл и, собрав к себе знатнейших закубанских владельцев, долго уговаривал их быть мирными соседями черноморцев. Черкесские князья почтительно слушали речи герцога, соглашались на все безусловно, приняли подарки, но тут же, узнав о времени отъезда богатого и знатного генерала, условились между собой захватить его в плен, и триста отчаянных головорезов засели у Петровского поста. К счастью, Дюк де Ришелье совершенно случайно изменил свой маршрут и выехал из Екатеринодара несколькими днями позже. Для извещения об этом постовых начальников был послан вперед верховой казак, которому на пути к Петровскому кордону пришлось проезжать как раз мимо засады. Черкесы, соскучившиеся долгим ожиданием, бросились на казака, чтобы узнать от него, не уехал ли генерал вместо Тамани в Ростов. Казак ушел от погони, но несколько увлекшихся черкесов пронеслись за ним вплоть до Калаузского редута, где тотчас ударили тревогу. Семьдесят казаков с орудием, под командой хорунжего Иваненко, приготовленные здесь для конвоирования Дюка де Ришелье, вышли против хищников и, преследуя их по густым камышам, открыли засаду. Иваненко кинулся на нее с таким отчаянным гиком, что горцы потеряли голову и бросились бежать, покинув на месте множество седел, бурок, папах и даже оружия.

Не подозревая об угрожавшей ему опасности, Дюк де Ришелье спокойно приехал в Калаузский редут и здесь получил известие о происходящем деле. Не теряя времени, он тотчас послал на подкрепление к Иваненко свой конвой, сопровождавший его от Копыла, а между тем и сам поехал вслед за отрядом. По всей дороге он видел тела убитых черкесов, а в нескольких верстах от Калауза встретил и казаков, уже возвращавшихся из боя с добычей и пленными. В числе последних находился начальник партии, которого взял Иваненко, сильным ударом канчука сбив его с лошади. От этих пленных узнали о дерзком намерении и о числе бывших в засаде черкесов. Со стороны казаков потерь не было. Дюк в тот же вечер благополучно прибыл в Тамань; храбрый Иваненко по его представлению награжден был орденом св. Анны 4-ой степени. Черноморцы, в память этого события, на месте, где угрожала герцогу опасность, заложили батарею, которую и назвали по имени его Эммануиловской.

Все лето и всю осень продолжали черкесы тревожить Линию своими набегами, а с началом 1810 года открыли наступательные действия уже в более обширных размерах. Двенадцатого января удар их направлен был на хутора, принадлежавшие к Ивановской станице; восемнадцатого, после геройской обороны, пал Ольгинский пост и были разграблены Ивановская и Стеблиевская станицы; двадцать шестого той же участи должна были подвергнуться станица Мишастовская, если бы черкесы не встретили в ней отчаянного сопротивления со стороны двухсот пятидесяти казаков и расквартированной в селении роты егерей. Подполковник Бурнов, распоряжавшийся обороной станицы, был ранен пулей в щеку, но заступивший его место храбрый капитан Трубицын, после четырехчасового упорного боя, отбил нападение.

Очевидно, горцы нуждались в новых уроках. Но атаман, давно уже желавший перенести театр военных действий в землю непокорных горцев, был связан распоряжениями свыше. Недовольный осторожностью начальства, он предрекал ему январские события, и только когда они совершились, Бурсак получил наконец право распоряжаться обороной Черноморской линии по своему усмотрению.

Едва получив об этом известие, он семнадцатого февраля уже был за Кубанью и громил абадзехов <После этого похода вся добыча роздана была войскам, а из оружия богатый лук со стрелами в колчане и отличное ружье отосланы были в Одессу в подарок герцогу Ришелье.>. Тяжелая болезнь остановила атамана, но начатое дело было блистательно докончено его сотоварищами: полковником Кобеняком и войсковым старшиной Дубаносовым. В ту же осень Бурсак жестоко наказывал абазинцев, зимой ходил к натухайцам, а в январе 1811 года — к шапсугам.

Это были последние походы атамана. Имя его грозой пронеслось по горам и надолго отбило охоту у горцев тревожить Черноморскую линию. Сильнейшие племена черкесов спешили принести покорность, обещали хранить мир и даже оберегать русские границы. Погромы Бурсака поныне остались в памяти горцев. Произведенный за отличие в боях в генерал-майоры, он еще пять лет правил войском, пользуясь плодами завоеванного им мира, и посвятил свою деятельность исключительно уже развитию внутренней жизни Черноморского войска.

Одновременно с тяжелой борьбой на Кубани черноморцам, в те времена беспрерывных войн, приходилось еще высылать свои полки и для участия и других европейских кампаниях. Так, в 1807 году, по случаю выступления войск из Крыма против французов, один конный полк ходил в Карасу-Базар для содержания разъездов по берегам Черного моря, а другой, пеший, под командой подполковника Паливоды, сформированный из людей, знающих морское дело, отправлен был на Дунай служить на судах гребной флотилии. Памятным эпизодом этой войны осталась гибель самого Паливоды, случившаяся при следующих обстоятельствах.

Двенадцатого мая 1809 года, под Тульчиным, а быть может, на острове Четале — об этом нет достоверных исторических известий — Паливода задумал подойти на баркасах к турецким батареям и захватить их врасплох. С вечера, под разыгравшуюся погоду, флотилия его пустилась по Дунаю, но сильная буря ночью разметала казацкие баркасы и совершенно расстроила план нападения. Сам Паливода был отнесен течением прямо под турецкие батареи и, несмотря на отчаянное сопротивление, погиб в неравной борьбе с напавшими на него турками. В Отечественную войну тот же пеший полк, в составе Дунайской армии, сражался на берегах Березины, а в июне 1813 года на смену его прибыл новый, уже конный полк, на долю которого и выпала честь представлять собой Черноморское войско в заграничных наполеоновских войнах.

В то же время черноморцы участвовали в этих походах и своей гвардейской сотней. Нужно сказать, что гвардейская сотня от Черноморского войска была сформирована в первый раз в 1811 году. Отправленная в Петербург, под начальством войскового полковника Афанасия Бурсака, она была причислена к лейб-гвардии казачьему полку, который участвовал во всех главнейших сражениях наполеоновских войн и особенно отличился в знаменитой атаке под Лейпцигом. Тогда черноморская сотня заслужила серебряные трубы и георгиевский штандарт.

В 1816 году, удрученный годами и долгой боевой службой, Бурсак просил увольнения от должности и вышел в отставку.

Шестнадцать лет атаманства Бурсака были значительны для Черноморья не в одном только военном отношении, и заслуги его в смысле дел мирных, быть может, были не менее важны. Ему принадлежит честь открытия первых учебных заведений и школ для воспитания казачьего юношества, заброшенного судьбой в эту безлюдную сторону, полную тревог и опасностей. При нем же совершилось и переустройство Черноморского войска, совершенно изменившее перенесенное им с Днестра на Кубань старинное сечевое устройство.

Сечевой уряд держался на Кубани только до 1803 года, когда последовал указ об учреждении Черноморских полков на общем основании с другими казачьими войсками. Единственная уступка, сделанная в этом отношении для Черноморского войска, заключалась в том, что в нем сохранено старинное конно-пешее устройство, какое было в Запорожской Сечи, и сверх десяти конных полков образовано столько же пеших, которых другие казачьи войска совсем не имели.

С учреждением полков дан был Черноморскому войску и форменный мундир: короткая куртка с откидными за спину рукавами синего цвета и такие же выпускные широкие шаровары, белый кушак, высокий кивер с султаном, ружье, лядунка, кавалерийская сабля и длинная пика. Пешие казаки отличались от конных только тем, что вместо пики имели короткий дротик, служивший при стрельбе подсошком.

С изменением устройства и порядка в Черномории минули безвозвратно и старые времена. Но прежнее устройство, связанное с вековой историей Запорожья, долго оставалось в памяти народа, который поныне любит о нем вспоминать и добрые старые годы обозначает словами: "До полков".

"Тогда, — скажет вам казак, — было житье казачине. Тогда мы величали друг друга братом, а кошевого атамана — батьком. Так оно было и на самом деле.

Мы не чувствовали тесноты в светличке о трех окнах, под низко спущенной камышовой крышей, где, на светаньи Божьего дня, звонко чиликали воробьи, благодарные за ночлег под одной с ними смиренной кровлей. Наши матери и молодицы разъезжали еще в стародубовских кибитках, в которых только и роскоши было, что медные головки на цвяшках (гвоздиках); а мы-то, мы с пренебрежением смотрели на колеса, и нас носили стремена. Стремя было для казацкого чобота, что крыло для пяты Меркурия. На дружеских пирах мы пили свою родную варенуху, услаждали вкус мнишками, а слух — цимбалами и под их разудалое, задирающее за живое бряцанье отплясывали журавля да метелицу. Пуля и даже сабля не брали нас в бою, затем, что никто из нас назад не оглядывался. У домашнего очага мы были недоступны ни для корчей, ни для иной злой немочи, не было преждевременных морщин, за которые могли б они ухватиться. Все недоброе от нас, как мяч, отскакивало; просто — житье было тогда на казачине".

..^..

АНАПА В 1807-1812 ГОДАХ

При черноморском атамане Бурсаке турецкой. крепости Анапе пришлось играть роль довольно значительного местного центра русских военных действий в западной части Кавказа. Хотя сама по себе крепость эта, благодаря походам к ней Текелли, Бибикова, эскадры контр-адмирала Ушакова, намеревавшегося истребить на рейде ее турецкие суда, и особенно благодаря взятию ее приступом войсками генерала Гудовича, давно уже потеряла престиж неприступной твердыни; однако же, возвращенная туркам по Ясскому миру, она npoдолжала служить для них не только опорным пунктом, откуда распространялось влияние их на всю Черкесию и часть Закавказья, но и главнейшим питомником черкесских набегов, всегда находивших в Анапе и защиту, и поощрение, и даже прямое подстрекательство. И вот, во время атаманства Бурсака, Анапа делается вновь предметом завоевания и остается в русских руках уже около пяти лет кряду.

В 1807 году эскадра контр-адмирала Пустошкина, подойдя к Анапе, открыла бомбардирование с моря; но, к удивлению, крепость не отвечала, и мичман Неверовский, высадившийся на берег с шестью матросами, нашел крепостные верки уже покинутые турками. Взойдя на вал, он поднял на нем кейзер-флаг. Радостное "Ура!" целой эскадры огласило черноморские воды, приветствуя этот видимый знак русского владычества. В эту самую минуту Неверовский внезапно был атакован сильной партией горцев, но подоспевшая команда, с флаг-офицером Юрьевым, выручила храбрых моряков и отразила нападение. Через час после этого в Анапу вступил гренадерский батальон четвертого морского полка, который забрал оттуда все медные пушки, а все остальное имущество, каменные стены, верки и батареи взорвал. Затем батальон посажен был опять на суда, и эскадра шестого мая возвратилась в Севастополь.

По удалении русских турки немедленно возобновили разрушенные верки, но через два года явилась опять эскадра капитан-лейтенанта Перхунова, вторично овладела Анапой и на этот раз уже заняла ее своим гарнизоном. Комендантом крепости назначен был генерал-майор Бугхольц, а командующим войсками — генерал Панчулидзев. Между тем турецкий паша, бежавший из Анапы в горы, успел поднять черкесов, которые, отрезав все сообщения Анапы с Кубанской линией, держали ее гарнизон почти в постоянной осаде, беспокоя окрестности мелкими нападениями. Тогда полковник Эстляндского пехотного полка Золотницкий был послан с небольшим отрядом наказать одного из главнейших и наиболее беспокойных черкесских князей, Айдамира, у которого именно и скрывался паша. В продолжение двух дней Золотницкий громил черкесов и разорил до сорока аулов, но на обратном пути он, в свою очередь, был окружен двенадцатитысячным неприятелем и в течение целого дня должен был выдерживать неравный бой. К вечеру до Анапы дошли преувеличенные слухи о тяжком положении отряда, и Панчулидзев немедленно выступил на помощь к нему со всем гарнизоном. Но прежде чем он успел подойти, дело было уже решено, и храбрый Золотницкий торжествовал полную победу. Неприятель, отброшенный в беспорядке, был прогнан с уроном до полутора тысяч человек, но успех недешево достался и Золотницкому, потерявшему более ста нижних чинов. А главное — экспедиция не принесла тех результатов, которые от нее ожидались.

До какой степени сообщения с Линией оставались и после того опасными, может служить доказательством следующее дело, бывшее восемнадцатого августа 1809 года. В этот день в Анапу ожидали небольшую команду черноморских казаков, посланную с Линии, под начальством есаула Кривошеи. Зная опасность пути, Панчулидзев заблаговременно отправил навстречу к ней две роты двадцать второго егерского полка, с орудием, под командой майора Витязя. Отряд вышел в пять часов утра, а в семь на окрестных высотах уже замечены были из Анапы сильные партии горцев, и скоро затем стала слышна и перестрелка. Тогда Панчулидзев двинул вслед за Витязем еще батальон пехоты, с двумя орудиями, под командой подполковника Краббе, и эта предусмотрительность только и спасла, как увидим, от гибели и Витязя, и Кривошею.

Отряды их были уже друг от друга на расстоянии не более, чем верста, как вдруг из ущелья стремительно вынеслись две партии горцев, под предводительством самого анапского паши, при котором находились и два турецкие орудия; меньшая партия кинулась на егерей, большая обрушилась на казаков Кривошеи.

Сто сорок пять черноморцев, видя невозможность удержать стремительную лаву черкесской конницы, спешились и, не теряя присутствия духа, стали, по казацкому выражению, "на отбой". Точно скала, охваченная волнами разъяренного моря, стояла эта храбрая кучка под бешеным натиском черкесов. Но скоро оба казачьи офицера и многие из казаков были уже ранены. Витязь между тем стремительным ударом в штыки проложил себе путь и около полудня успел соединиться с казаками. Положение русских, впрочем, от того не выиграло. Обложив оба отряда густыми толпами, горцы выставили вперед свои орудия и поражали картечью с самых близких дистанций. В течение двух часов команда отбивалась от неприятеля; все пушечные заряды были уже выпущены, а между тем к горцам прибывали все новые толпы, и положение русских с каждой минутой становилось все затруднительнее и затруднительнее. Из пятнадцати офицеров в строю осталось уже всего только двое. Майор Витязь, получивший несколько ран, лежал возле орудия в совершенном изнеможении, но до конца не переставал ободрять своих подчиненных, заклиная их сражаться до последней капли крови и умереть с оружием в руках. Рядом с ним лежал на земле поручик Козлов, командовавший единственной пушкой. Истекая кровью, с простреленными ногами, он также не хотел оставить своего поста и всякий раз приказывал поднимать себя чтобы лично наводить орудие. Остальные раненые офицеры взяли солдатские ружья и стреляли, понимая, как дорога была каждая лишняя меткая пуля. В этом примере доблестных начальников нижние чины почерпали энергию и мужество, которые позволили им наконец сделать возможным почти невозможное — отстоять орудие, на которое направлялись самые яростные атаки черкесов.

Но в ту минуту, как гибель отряда казалась почти неизбежной, подоспел батальон подполковника Краббе. Он разметал черкесские скопища и спас горсть оставшихся в живых героев.

К крайнему прискорбию, кровавое дело это стоило отряду храброго майора Витязя, не пережившего тяжких ран и через три дня скончавшегося в Анапе. Едва ли кто-нибудь укажет теперь его могилу, но память о нем живет и долго еще будет жить в Черноморском крае, где одна из первых казачьих станиц, перенесенных за Кубань, на вражескую сторону, названа, в воспоминание его блестящего подвига и доблестной смерти, Витязевской.

После этого кровавого боя особенно выдающихся событий в окрестностях Анапы уже не было, и в 1809 году только небольшая флотилия черноморских казаков, пройдя по Кизильтажскому лиману, истребила несколько береговых черкесских селений. Зато в 1810 году, когда казацкий атаман Бурсак громил абадзехов, а полковник Рудзевич <Александр Яковлевич Рудэевич, впоследствии генерал от инфантерии, был в это время шефом двадцать второго егерского полка. Боевая служба его на Кавказе началась еще при Глазенапе на Линии, а потом он некоторое время командовал в Грузии Тифлисским пехотным полком. Наполеоновские войны сделали его имя известным целой России. Ему принадлежала честь взятия Монмартра под Парижем восемнадцатого марта 1814 года, за что он получил орден св. Георгия 2-ой степени. В царствие императора Николая он командовал третьим пехотным корпусом и скончался внезапно в походе, во время турецкой войны, двадцать второго марта 1829 года. Говорят, что причиной его смерти было известие о кончине любимого сына, убитого под Варной.>, сменивший в Анапе Панчулидзева, сделал, со своей стороны, удачный набег за Кизильтажскую косу, горцы подстерегли отряд на обратном пути и, верстах в пятнадцати от крепости, напали на него в огромных силах. Они пытались даже совсем истребить отряд, зажегши вперед его степь, как сделали это когда-то крымские татары с Сагайдачным, но, к счастью, пожар был скоро потушен, и отбитые пушечными выстрелами горцы рассеялись.

Отлично понимая, что спокойствие в крае не водворится до тех пор, пока турки будут сидеть на черноморском побережье, Рудзевич, в декабре 1810 года, собрал отряд и пошел разорять турецкую крепость Суджук-Кале, теперь игравшую ту же роль, что и Анапа. С потерей для турок Анапы все жизненные нервы закубанских народов сосредоточились именно в Суджук-Кале, который из скромного татарского городка уже за тридцать лет перед тем преобразился в довольно сильную турецкую крепость. Черкесы дорожили этим местом не менее турок, потому что здесь они получали оружие, боевые припасы, деньги и хлеб; здесь они продавали своих дочерей и невольников и здесь же имели всегда готовые суда для эмиграции в Турцию. В этом именно и лежала причина, почему шапсуги и натухайцы, земли которых прилегали к Суджукской крепости, так крепко стали на ее защиту. Рудзевич, однако же, разбил их скопища наголову и двадцать четвертого декабря, в рождественский сочельник, взял и разорил Суджук до основания. Экспедиция эта имела последствием, что все племена, обитавшие по северо-восточному берегу Черного моря, изъявили покорность. Рудзевич получил за нее чин генерал-майора и орден св. Георгия 3-ей степени.

Между тем, благодаря разумной политике анапского коменданта генерал-майора Бугхольца, женатого притом же на черкесской княжне из абадзехской фамилии Дауровых, между племенами, населяющими окрестности Анапы, мало-помалу начала образовываться довольно сильная партия, преданная интересам России. Нет сомнения, что дела приняли бы еще лучший оборот, но, к сожалению, в 1812 году, по заключении Бухарестского мира, Анапа опять возвращена была Турции, а вместе с ней снова поступили под турецкую опеку и все горские народы, обитавшие по левую сторону Кубани. Говорят, что турки ставили непременнейшим условием мира возвращение Анапы и Поти и что на этом настаивали больше всего высшие турецкие сановники, получавшие именно из этих пунктов красивейших невольников и одалисок для своих гаремов. Как бы то ни было, но уступка столь важного приобретения может быть объяснена только той поспешностью, с которой необходимо было кончить одну войну, чтобы все силы государства направить тотчас же против другого врага, несравненно более опасного; это было то время, когда Наполеон стоял на Немане и, указывая своим полкам на бесконечную ширь русских полей, гордо произносил известные слова: "Россия увлечена своим роком!"

..^..

ГИБЕЛЬ НОВОГРИГОРЬЕВСКОГО ПОСТА (1809 ГОД)

Все то минуло, остались
Лишь могилы в поле,
Те высокие могилы,
Где лежит зарыто
Тело белое казачье,
Саваном повито.

"Спускаясь вниз по течению Кубани к Ахдынизовскому лиману, вы погружаетесь в самую глубину черноморских плавней и находитесь в последнем, низовом участке кордонной линии, самом невыгодном и неудобном для обеспечения ее от опасности.

Мрачна эта дымящаяся, туманная закраина зеленых степей, представляющая собой необнимаемые глазом болота, задернутые дремучим лесом камышей, с узкими между ними прогалинами сухой земли, которые служат путями только для хищных шакалов и горцев.

Напрасно взор ваш, измученный мрачным однообразием узкой дорожной просеки, ищет простора или предмета, на котором мог бы отрадно остановиться и отдохнуть.

Дремучий, безвыходный камыш! При ином повороте лениво подползет к дороге узкий ерик, дремлющий в своем заглохшем ложе под одеялом из широких листьев водяного лопушника, либо протянет к вашему стремени свои усохшие, искривленные ветви чахлая ветла, словно увечный, покинутый товарищами путник. Молит он проезжего о помощи, а проезжий... как бы только самому скорее проехать. Кое-где мелькнет дикая коза и перебежит фазан, кое-где покажется высокая пика разъездного казака, молчаливого, бесстрастного и угрюмого, как окружающая его местность. Глушь и оцепенение кругом. Только невнятный шепот камышей, только однозвучное жужжание кружащих над вашей головой насекомых, да, при объезде какого-нибудь лимана, кваканье целого сонма лягушек... Там долетит до ваших ушей какой-то задушенный вой, быть может, волчий... а там резкий тоскливый писк ждущих корма птенцов хищной птицы.

И это вздрагивание, и этот бред погруженной в горячечный сон природы отдается в вашем чувстве самосохранения заветным memento mori. Покинутое внешними впечатлениями воображение разыгрывается, наполняется мрачными представлениями опасности близкой, готовой вспорхнуть из-под копыт коня. Зловещее предчувствие неравного боя, смерти, внезапного плена и неволи в горах налегает свинцом на душу... Завидев прежде вас обгорелый пень, чуткий конь поднимает голову, храпит и робко путает свои шаги. И вот где-то близко затрещал тростник, может быть, под клыком кабана, может быть, под чувяком психадзе... Всадник вздрагивает и торопливо заносит руку на приклад ружья. Чу! Раздался выстрел и в медленных перекатах замер где-то в бездонной глубине, в бесконечной дали. И стая лебедей тяжело поднялась над лиманом, и стадо кабанов шарахнуло в камышах с треском и гудением... И всадник едва может сдержать сполохнувшегося коня.

Всю ночь, от сумерек до света, и вверх и вниз но Кубани ходили разъезды, обыкновенно выбиравшие спой путь по прибрежным тропинкам, скрытым от глаз высоким камышом или кустарником.

Проезжая по Кубани поздним вечером (конечно, по казенной надобности) и тревожно приглядываясь к мелькающим мимо вас в темноте кустам, не выскочил бы из них головорез шапсуг, вы не видите разъезда, а он вас видит... Заметив, как беспокойно вы оглядываетесь то на ту, то на другую сторону, разъездный моргнул усом и думает про себя: "Не бойтесь, ваше благородие, езжайте себе, глаза зажмуря, ведь мы не спим!"

Да еще вы были версты за две, как он уже остановил коня, насторожил ухо и наострил глаз. И когда вы пронеслись мимо него и вновь умчались в темную даль, он все еще прислушивается к печальному звяканью колокольчика — не прервется ли оно вдруг... И добродушно провожает вас пожеланием, чтобы ваш поздний ужин не остался кому другому на завтрак" <Это описание прикубанской природы и низовых кордонов принадлежит известному Попке — автору "Черноморских казаков".>.

Посреди такой-то именно местности, между Лхдынизовским и Кизилташкинским лиманом, соединяющимися между собой широкой лентой Кубани, стоял Новогригорьевский пост, как бы запиравший вход в узкие ворота Таманского полуострова. На посту находилось шестьдесят человек черноморских казаков и до сорока солдат Азовского гарнизонного батальона, под общей командой постового начальника зауряд-хорунжего Похитонова.

Постовая служба здесь была трудна и опасна, потому что плавни давали возможность хищным психадзе прятаться в виду самых кордонных вышек. Зато малейшие признаки: пыль, поднятая ветром, шум прибрежного камыша, шелест кустов, тревожные крики птицы — все обращало на себя внимание человека, чуткого к опасности, и заставляло его настораживать и слух свой и зрение.

Однажды, одиннадцатого мая 1809 года, часовой казак, стоявший на вышке Новогригорьевского поста, заметил в плавнях что-то весьма подозрительное: и мошкары вилось, как будто бы, больше обыкновенного, и птица кричала тревожнее... Насторожившись, он начал зорко всматриваться в синюю зловещую даль, откуда нет-нет да и нагрянет, бывало, грозовая туча черкесского набега. Вот, сквозь дремучий лес камыша, действительно, что-то сверкнуло на солнце; брякнула где-то кольчуга наездника; глухо отдавался по мягкому илу топот тихо ступающих коней. Это уже не психадзе, это — хеджреты... Но хеджреты среди белого дня не пойдут в одиночку или мелкой партией; стало быть, это собрание <Большое скопище, сильная партия.>.

Немедленно дали знать на кордон Похитонову, тот приказал ударить тревогу, а между тем нарочный казак поскакал воротить конный разъезд, только что вышедший из поста для осмотра плавней. Но разъезд сам заметил уже неприятеля и, не попав на пост, понесся в ближайшие селения Титаровку и Стеблиевку дать знать о появлении черкесов.

Похитонов не имел достаточно сил, чтобы остановить переправу многочисленной партии, но он решился защищать свой пост до последней крайности. Высоко поднялись и закачались в воздухе огромные сигнальные шары, бухнул пушечный выстрел, вызывая помощь с ближайших кордонов, и весь гарнизон расположился по брустверу, готовясь встретить нападение.

Две тысячи горцев окружили пост и, думая овладеть им с налета, кинулись на штурм, но, принятые ружейным огнем и картечью, они отхлынули назад, оставив под его стенами много убитых и раненых. С полчаса кружились они около поста, осыпая гарнизон ружейными пулями, и наконец, истощив все усилия, потянули назад и скрылись в лощине. Ободренный успехом, Похитонов не захотел оставить врага в столь близком соседстве и сделал отчаянную вылазку. Эта-то неосторожная вылазка и погубила пост.

Стройное и смелое движение русского отряда сначала заставило горцев поспешно отступить к Кубани. Но едва они заметили, что ряды преследующих стали расстраиваться и приходить в беспорядок, сцена переменилась. Горцы вдруг повернули назад и сами ринулись на горсть казаков, совершенно смешавшихся от такой неожиданности. Минута колебания была минутой гибели для отряда. Расстроенные части его поспешно стали ретироваться к посту, а горцы, заскакивая вперед, задерживали их на каждом шагу и осыпали ружейным огнем, нанося большие потери. Скоро сам Похитонов был ранен, артиллерийская прислуга вся перебита, и пушечный огонь прекратился. Из артиллеристов дольше других оставались два канонира, но ружейный выстрел горца, сделанный в упор, угодил одному из них как раз в самую сумку, где хранилились заряды; последовал взрыв, и несчастный был разнесен на части, а обожженный товарищ его лишился чувств и замертво оставлен на поле сражения.

Черкесы между тем со всех сторон окружили отряд и с гиком бросились на уцелевшую горсть храбрецов.

Несколько бесцельных выстрелов из орудия, сделанных неопытными казаками, не могли остановить неприятеля; черкесы врубились, и началось буквальное истребление отряда.

Это было уже почти под самыми стенами кордона. Двести неприятельских трупов безмолвно свидетельствовали о доблестной защите отряда, но сила сломила его, и наконец все, кому еще можно было бежать, бросились спасаться в укрепление. Сам Похитонов, едва державшийся на ногах от раны, опираясь на орудийный ящик, последовал общему примеру, не видя иного спасения. Но г