Александр Гринблатт
Метаморфозы
Эммочке Фридман
Разгулявшемуся ветру вторил шум морского прибоя. В домах на припортовом спуске поскрипывали старые балки, подрагивали стекла. Воздушные потоки будоражили бронзовые струны замковых часов и наперегонки неслись с разбуженным бархатным гулом по всей округе. Замком особняк звался, пожалуй, за высеченный по центру герб, зубчатые башни и кружевные решётки. Причудливая конструкция покоилась на бетонных колоннах, меж которыми выдвигался телескопический лифт с резной дверью. На двух этажах, огибающих раскидистую магнолию, жил некто, именуемый грандом или доном Фордано. Его действительного имени никто не знал. Ещё о нём говорили “тот, в чей дом врастает дерево”. Замок менял конфигурацию по мере того, как ветви с огромными полированными листьями и атласными цветами простирались всё дальше от могучего ствола. За многие годы фасад приобрел вогнутую “кривучесть”, которая полукольцом опоясывала дерево с гигантскими корнями, разбегающимися волнистыми наростами. Одновременно задняя сторона дома становилась всё более выпуклой и подступала к склону горы; балконы же вдоль верхних этажей растягивались в длинные галереи.
Вечерами фигура дона Фордано, разгуливающего по галереям, высвечивалась раскалённой точкой сигары, которую он неизменно выкуривал перед сном. Местные жители в замок доступа не имели и оттого с хозяином знакомы не были. Лишь почтальон изредка пробирался в пространство под домом, чтобы доставить журнал “Антиквар” на имя табачной компании. Через минуту, покрытый испариной от пережитого напряжения, он появлялся на противоположной стороне полукруга. Растревоженные коты, для которых тёмный закут сделался убежищем от камней и бутылок, шипели и злобно выгибали спины.
Не одно поколение соседей выросло рядом с замком и с детства слышало о его обитателе. И все же интерес к личности хозяина магнолиевого особняка никогда не ослабевал. Дон Фордано был не просто загадочной достопримечательностью. Его присутствие, как и сам замок, служило источником местного патриотизма. Приезжим первым делом рекомендовали сходить к магнолии, и рассказывали занятные притчи, которые с годами обрастали новыми подробностями и действующими лицами.
Поразительны были обстоятельства жизни гранда: он не болел, не прибегал к посторонней помощи и не умирал. С одной стороны, все принимали это как должное; с другой же, отсутствие сведений порождало сомнение в достоверности историй, объясняющих его долгий век. Наиболее популярная и потому наименее вероятная сообщала, что дон Фордано был никем иным, как Мордехаем бен Исраэлем, одним из двух близких друзей детства Иешувы из Назарета. Когда Иешува после многолетнего отсутствия возвратился в родные места пророчествовать и вести за собою племя иудейское, он призвал обоих друзей. Мордехай, сославшись на состояние жены (беременность Двойры была осложнена шумом в ушах), а, скорее всего, потому что не желал оставить красильни без присмотра, увильнул от сопровождения оборванца, назвавшегося сыном Божиим. Тем не менее Иешува, зная тернистые пути своего учения, наделил Мордехая бессмертием, чтобы тот свидетельствовал истину.
Всякий раз, повторяя знакомый сюжет, рассказчики поднимали палец и закатывали глаза на верхние этажи замка. Родители приводили к магнолии расшалившихся чад и за непослушание устрашали их карой Мордехая. Иногда же от имени дона Фордано детям давали конфету за добрый поступок, скажем, ябедничество на старшего брата, постанывающего в туалете, или на кузин Мальпину, Дорзефину и Леольдину, к которым ладно липли любые прегрешения. Так поддерживалась своеобразная слава неизвестного гранда.
Ссылки на Библию и самого Иешуву притягивали к сюжету изрядное число легковерных, но местный священник, отец Монди Казаранта, выпячивая глаза и стуча кулаками по амвону, отвергал какое-либо причастие к священному писанию “того, в чей дом врастает дерево”. Логика отца Монди была безупречной: если бы гранд действительно был другом детства Учителя, он бы пришёл в церковь получить благословение. Поскольку ничего подобного не происходило, дона Фордано следовало считать самозванцем.
Тем не менее, значительную часть прихожан священнику убедить не удалось. В итоге приход раскололся на два лагеря: мондистов и всех остальных. Особых баталий между ними не происходило, но окна друг другу обе стороны исправно били и автомобильные шины прокалывали. Делегированный епископатом аббат Цирпа призывал противоборствующие силы найти общие точки в вере и баскетболе. Он также обращал внимание на сомнительную подоплёку конфликта, но и мондисты и анти-мондисты мыслью настолько не углублялись, зевали на воскресных проповедях аббата и с нетерпением ожидали выхода из церкви, чтобы высказать правду во “вражеские хари”. Единственным пунктом, по которым обе стороны пришли к соглашению, было прекращение склок во время богослужений.
Группировка же почтальона Иллариона Пердон кыш Ладрон доказывала, что дон Фордано был прямым потомком графа Калиостро, способным по картинкам в журнале “Антиквар” воспроизводить физические объекты. Неведомые доходы хозяина замка не оставляли почтальону иного объяснения как махинации на Интернете с предметами старины. Тем же интернетовским эффектом объяснялось фордановское долголетие. По статистике каждая вторая семья в городе вслед за холодильником стремительно приобретала компьютер, чтобы тоже подключиться к источнику неиссякаемой жизни, а каждая четвёртая ещё использовала монитор в качестве груза для квашения капусты, наделённой целебными противозапорными свойствами.
Отец косоглазого подростка, полицейский-мондист, который жил напротив замка и был известен запоями и драками с последующим лечением, на исповеди поведал отцу Монди об одном загадочном происшествии. Как-то скучным вечером его сынок выстрелил из рогатки, прицелившись в огненную точку сигары, но камень ударился о невидимую преграду и отскочил сынку в лицо. В доказательство папаша показал отпрыска, а затем на протяжении полугода таскал мальчишку в винные подвалы и демонстрировал синяк то на его скуле, то на лбу, а то на локте. Лишние синяки списывались на нравоучение, получаемое от матери за то, что неугомонное чадо пускало ей в глаза зайчики в то время, как она полоскала бельё. Стараниями отца Монди косоглазо-полицейская история стала достоянием общественности. Священник использовал происшествие для доказательства анти- библейского происхождения дона Фордано. Друг Иешувы никогда бы не заставил страдать того, кто пытался вкатить ему камнем по щеке.
Серуно Квартани, репортёр газеты “Daily Сквозняк”, на одной из проповедей отца Монди проникся серьёзностью конфликта настолько, что дал обет всецело посвятить себя собиранию данных о магнолиевом замке и его владельце. Как репортёр ни старался свести разрозненные сведения в единое полотно, у него ничего не выходило. Сомнений было много. Среди приобретенных им документов была копия контракта между доном Фордано и его смотрителем, который должен был жить в замке в отсутствие хозяина и, как ни удивительно, выкуривать по одной сигаре перед сном. По другим бумагам, содержание которых оставалось неясным, выходило, что дон Фордано время от времени исчезал из истории, а потом необъяснимо появлялся. Так кто же проживал в замке? Всегда ли это было одно лицо? Не менее странным казалось и то, что никто не свидетельствовал истину. Трудно поверить, что она существует только для того, чтобы её скрывали. Если же это действительно так, то непонятно, почему нужно скрывать то, что предполагалось нести. Правда, мондистская философия поясняла, что свидетельствовать нечего, ибо то, что имеется под рукой, и есть истина времени. Порой под воздействием тех или иных доводов мондисты и анти-мондисты меняли свою приверженность. В таких случаях ниспровергнутое вчера возводилось на пьедестал ниспровергнутого сегодня. Отец Монди называл такой процесс “сублимацией истины”.
Появление второй особы в замке вызвало новую волну предположений и догадок. Жившие на вершине горы клялись своими банковскими счетами, что вторая фигура предстала их взору в виде опалённого закатом дракона, который под прикрытием последних лучей солнца спланировал на центральную башню замка и растворился в наступивших сумерках.
Той же ночью дон Фордано (или не дон, или не Фордано) вышел на балкон второго этажа с сигарой и свечой, осветившей рыболовное удилище у шезлонга с красными и жёлтыми кругами. (Некоторые свидетели настаивали на полосах вместо кругов.) Пока дон Фордано или его смотритель раскуривал сигару в шезлонге и что-то цеплял на крючок, в одном из окон третьего этажа загорелась другая свеча, и на стене комнаты отпечатался контур женской фигуры. Женщина взяла гитару и запела непонятную песню на грустном языке.
На выпуклой стороне замка скопился народ. Колдовское пение заставило многих позабыть о накрапывающем дожде и усиливающемся ветре. Пожилой мужчина с усами, галстуком-бабочкой и тростью шептал: “Она поёт на ладино...” Толпу это не интересовало. Гундосое предупреждение от толстяка в тельняшке вынудило пожилого отступить в задние ряды. Но его усы, галстук-бабочка и трость остались на прежнем месте.
После небольшой паузы женщина запела колокольным звоном. Слушатели начали всхлипывать. Вскоре мужчины, женщины и даже дети опустились на колени прямо в лужи. Звон кончился, однако никто не сдвинулся с места. Люди ожидали, что чудо ещё повторится, но голос более не пел и не звенел. Порывом ветра распахнуло окно; свеча, увлечённая воздушной струёй, потухла. Лишь на мгновение осветились длинные волнистые волосы и большие тёмные глаза на оливковом лице.
На следующий день народ начал стекаться к магнолиевому замку с полудня, но пение не повторилось. Окна были наглухо закрыты. После долгого ожидания и многократных перебежек с тыльной стороны к фронтальной и обратно разочарованные горожане разошлись. Ночью же многие проснулись и заворожено выставились в окна, гадая был ли это перезвон колоколов или тот же магический голос. Город продолжал бы бодрствовать, но голый полицейский спьяну заорал через форточку непотребные слова. Пение оборвалось, и слушатели вынуждены были вернуться ко сну.
Ночное событие всколыхнуло горожан и снова разделило их на две партии: защитников ночных представлений и сторонников крепкого сна. Интересно, что реакция жителей окраин, понятия не имевших о пении, была полностью на стороне горластых поборников тишины. Отец Монди во избежание новых раздоров предложил организовать референдум, но никто на его побуждение не откликнулся. Аббат Цирпа обидел животных, которыми обозвал прихожан, высмеял отца Монди за “неразоблачённое тщеславие” и отбыл в горный монастырь восстанавливать “потрёпанные за веру нервы”.
На заходе солнца следующего дня косоглазый подросток с противоположной стороны улицы опять открыл огонь из рогатки по двери замкового лифта и был поддержан папашиным пронзительным свистком. В свою очередь свисток побудил к действию кузин Мальпину, Дорзефину и Леольдину, которые, не раздумывая, побежали к замку с крышками от кастрюль, половниками и мужьями. (По правде говоря, Дорзефина со своим расписана не была.) В азарте к ним присоединились и другие. Замок был тёмен и молчалив. Возмущение толпы от этого только усиливалось. Неожиданно шум стих. Люди удивлённо разглядывали галерею верхнего этажа, откуда на них уставились желтые глаза волка. Папаша-полицейский пришёл в себя первым, но подумал последним. Он выхватил из кобуры револьвер и выстрелил в зверя. Пуля со скрежетом отскочила от цели -полицейский охнул и плашмя повалился на землю. Народ в панике закричал и бросился прочь от жуткого дома. Пожилые усы, галстук-бабочка и трость получил чем-то по затылку и свалился на траву рядом с остывающим полицейским.
Последующие три дня были днями скорби. На работу никто не выходил. Жертву хоронили и город и провинция. Кампания вылилась в патриотические гуляния. Самые идейные несли дежурство у магнолии. Пока народ увлечённо предавался горю, мэрия постановила повесить мемориальную доску в честь погибшего блюстителя порядка. Необходимые средства решено было взыскать через суд с дона (или не дона) Фордано (или не Фордано). Городской прокурор Бумбо Гуталини при выписывании повестки смешался на графе “имя”. Тем не менее, бумагу он подписал и печать поставил. Затем отправил документ в корзину для мусора и аккуратно вывел в реестре “исполнено”.
Четвёртый день запечатлелся шествием с хоругвями в приморском парке, хоровым пением на кладбище и салютом береговых батарей. Тем временем корни и ствол магнолиевого дерева обильно пачкались на уровне человеческого зада. Сорванные атласные цветы измазывались и разбрасывались по всей округе. Горечь утраты сменилась резким запахом.
На пятый день над замком появился дирижабль. Свисающая с него красная лента золотыми буквами призывала воспользоваться бесплатной подпиской на воскресный выпуск газеты “Daily Сквозняк”. Отец Монди, наблюдая за рекламой, дважды перекрестился и поцеловал собственную руку. Из дирижабля сыпались листовки с изображением голых дамочек и расфранчённых кавалеров. Картинки кое-что предлагали, но к смерти полицейского это отношения не имело.
Через неделю о полицейском вспоминали не чаще, чем о дожде над Сахарой. Возможно, вся история окончательно была бы предана забвению, если бы не пьеса “Аромат смерти”, сочинённая по мотивам замковой трагедии. Во время представления сам постановщик (он же автор) Батерфляйчик разбрасывал по залу “злоухающие” цветы магнолии, как потом он писал в объяснительной записке, для правды жизни.
Город кишел слухами. Опять же со ссылкой на почтальонову жену Кристальду, парикмахер Виги Пелюка рассказывал клиентам о том, что со второго этажа замка прямо в рот почтальона упало драгоценное кольцо. Сразу же заурчал лифт, дверь распахнулась, и женщина с волнистыми волосами выставила раскрытую ладонь. Почтальон пытался убежать, но она запела колоколом. Тогда он упал на колени и пополз к ней с распахнутым ртом. Больше с колен он так и не встал. В тот же вечер Кристальда вызвала скорую помощь, чтобы доставить ползающего мужа в городскую больницу. Через день больной был направлен для обследования в психиатрическую клинику.
В этом месте Виги переходил на шёпот: “Точно инопланетянка...” После вздоха он заключал: “Старый Зильбер был золотом. Он мне всегда говорил: “Виги, в ихней мелихе не сказать значит больше, чем смолчать. Потому что только смолчать – это уже быть недовольным. Кто же это может взять на себя? Этого вам лучше не скажет никто! Нечеловеческого ума был банщик! Вот и я интересуюсь, зачем она нам?”
На Пасху в арбузной гавани пришвартовался средневековый шлюп с венецианскими дожами. По городу тотчас пронёсся слух, что прибыл сам дон Фордано, исчезнувший на пять веков во избежание чумных эпидемий и партийных чисток. Кроме того, авторитетно сообщали, что Венецию перенесут сюда, поскольку там она идёт ко дну. Горожане были возбуждены беспредельно: если Венецию и вправду перенесут, то наверняка в городское управление придёт новая мафия. А если так, то перемены начнутся с мэра Азунга, от которого избиратели не могли избавиться на протяжении трёх десятилетий. Заодно можно будет указать на дверь и назойливой Дзюкочке Азунга, которая обложила “пожертвованиями” все бизнесы.
На причале скопилось несметное количество зевак, с восторгом глазевших на венецианские одежды. Усы, галстук-бабочка и трость выкрикивал приветствия по-венециански. Дожи почему-то не обращали на него внимание. Ровно в пять часов над судном застыл воздушный шар бирюзового цвета с изображениями семи чёрных музыкантов и двух розовых певиц в зелёных платьях. По сброшенной верёвочной лесенке все дожи полезли в корзину, из которой торчала дека контрабаса. Когда же дошла очередь до бульдожа, радостно помахивающего хвостом, главный дож крикнул из корзины: “Бэз нас нэ хавай!” и погрозил твари кулаком. Толпа ахнула и побежала по берегу за низко летящим воздушным шаром, который, достигнув магнолии, завис в воздухе. Первым к корзине подбежал отец Монди и зашептал неуставную молитву от порчи. За то время, что венецианцы спускались со своими музыкальными инструментами, вокруг скопилось немало люду. Из-за барабана мелькнуло измученное ночным творчеством лицо Серуно Квартани. Репортёр решил воспользоваться подвернувшимся случаем и проскользнул в лифт вслед за музыкантами.
Два месяца спустя на прилавки книжных магазинов лёг первый выпуск “Трёх часов на борту Вселенной”. В книге с большим количеством иллюстраций, сделанных по воспоминаниям автора художником Авраашей Кноксом, подробно описывалось устройство инопланетного замка и жизнь его обитателей. Самому репортёру необычайно повезло: ему per rectum ввели эликсир гениальности, после усвоения которого он овладел межпланетным жаргоном и смог взять интервью у дона Фордано.
Мэр города, престарелый Дики-Дики Азунга, назвал книгу бредом кастрированного петуха, но как только серуновский опус побил все рекорды популярности, его мнение изменилось, о чём он с гордостью написал в предисловии к следующему изданию. Кроме того, для привлечения туристов мэрия постановила соорудить тематический парк “За три часа вокруг Вселенной”, в котором с бортовых галерей замка посетители смогут ловить пластиковую рыбу и бесплатно курить сигары, входящие в стоимость билетов.
Парикмахер Виги Пелюка, среди клиентов которого был и Серуно Квартани, на пятый день скупил остаток тиража и попросил автора подписать три книги для племянников. В доверительном разговоре он сообщал каждому стригущемуся о том, что обладал лишним экземпляром с писательским автографом. После недолгих переговоров Виги нехотя соглашался продать заветную книгу за тройную цену. К концу второго месяца были реализованы все десять тысяч томов, и господин Пелюка открыл астрально-косметический салон “Звезду За Красу” с мадам Зильбер на кассе и режиссёром Батерфляйчиком, изгнанным из театра за пахучее новаторство, в качестве менеджера.
Несмотря на гигантский тираж книги, дела самого Серуно Квартани приняли трагический оборот. Его жена Маха неожиданно объявила о разводе и предъявила Серуно иск на полную сумму гонорара плюс один доллар. В домашнем скандале она пригрозила мужу, что в случае его отказа удовлетворить её требование, она сообщит миру о том, что все небылицы он стянул из детской книжки 1926 года издания, а из лифта был выставлен ещё до подъёма в замок.
Серуно метался по новому дому в поисках решения и выкрикивал: “Убить суку!” Знаменитого репортёра-исследователя с бейсбольной битой и пеной на губах задержали в здании мэрии и поместили в психиатрическую клинику с диагнозом инопланетно – маниакальный синдром. Мадам Квартани отозвала иск из суда в связи с получением опекунства над умалишенным мужем. Её единственным огорчением было заявление психиатра, что для Серуно, возможно, не всё потеряно.
Когда в субботнем выпуске “Сквозняк Daily” был опубликован некролог, посвящённый скончавшемуся на девяносто восьмом году жизни барону Херуце фон Шмузер, ни одному читателю не пришло в голову увязать имя покойного с доном Фордано. Даже задрапированные черным муаром замковые часы ни на что не надоумили. Через два дня к особняку подъехал катафалк, и четверо молодцов в ливреях вынесли жёлтый гроб с усами, галстуком-бабочкой и тростью поверх крышки.
Только тогда по городу поползла тревожная весть о том, что дон Фордано съехал навсегда. Сплочённые отсутствием виновника разногласий, мондисты и анти-мондисты во главе с прокурором Гуталини сформировали чрезвычайный комитет по возвращению исторической ценности города. Комитет начал свою деятельность с призывов “жертвовать и бдеть на подозрительные явления”. Были созданы два отдела, четыре сектора и распределены должности. Горожане с энтузиазмом встретили решение администрации ввести налог на местный патриотизм, взимаемый пропорционально любви к городу, “для поиска гражданина дона Фордано”. Как только указ был опубликован, налогооблагаемая толпа сбилась перед зданием прокуратуры для сдачи средств. На собранные деньги город отрядил семейство Гуталини с зятьями в кругосветную поисковую экспедицию на шесть месяцев.
В тот же час, когда окрылённый народ махал платочками во след уплывавшему кораблю, в астральный салон красоты “Звезду За Красу”, вошла клиентка в чёрной вуали. Мадам Зильбер, “цимисная голова”, сразу же вычислила в ней колокольную из замка, а вот Мальпина, Дорзефина и Леольдина, работавшие в салоне в качестве косметологов-прорицателей, только снисходительно скользнули по ней взглядом. Ничего интересного, кроме кольца на левой руке, они не отметили. И напрасно.
Инкогнито сняла вуаль и попросила укоротить волосы до уровня плеч. Дорзефина то ли не поняла, то ли приняла собственное решение, отсекла ей треть волос под самым ухом. На колокольный крик незнакомки прибежали Мальпина и Леольдина. Сама же Дорзефина с перепугу присела на корточки, чтобы вползти в нишу под умывальником. Как только раздался хруст шейных позвонков, её большое тело конвульсивно содрогнулось и распласталось на полу. Клиентка спокойно перешла в кресло Леольдины, которая, разрываясь между чувством и долгом, не сдвинулась с места. Мальпина же подскочила к незнакомке и шёпотом спросила: “Кк-ак вв-ас зз-аделать?” Женщина в ответ заколоколила на своём языке. Слёзы бедной мадам Зильбер хлынули на компьютер и вызвали короткое замыкание. “Звезду За Красу” погрузился во мрак. Бывший театральный режиссёр на ощупь подполз к телу Дорзефины и нежно обнял её поломанную шею. Именно в этот момент в салон вошла жена мэра, Дзюкочка Азунга, чтобы обратиться к Виги Пелюка за добровольным взносом в фонд защиты глиняных тарелок от огнестрельного оружия.
Город сдержанно реагировал на скорбное событие. Служащие по разнарядке мэрии собрались у магнолии, где Дики-Дики объявил о том, что жертвы не бывают напрасными, и память о Дырпизине (покойница зачем-то сменила имя) сохранится надолго во внутренних органах горожан. Расходились быстро, без разговоров. На следующий день состоялись похороны. Траурный митинг пришлось отменить. Кроме кузин и коллег, явились только выступающие и хроникёр “Daily Сквозняк”. Последний ушёл первым. Поэтому смысл в проведении митинга отпал.
После кладбищенской церемонии по дороге домой Виги Пелюка остановился у магнолии; его поразил странный вид дерева. Маха Квартани ещё издали заметила необычное поведение парикмахера. Она тоже задрала голову. Приблизившись, спросила, как дела в салоне. Он неопределённо пожал плечами, полагая, что их встреча тем и ограничится. Однако Маха стояла под деревом и продолжала улыбаться.
- Вам не кажется, что магнолия съёжилась? – спросил парикмахер.
Маха снова бросила взгляд наверх.
- Пожалуй…- проговорила она. – Действительно!
Оба на какое-то время умолкли. Маха кашлянула, но парикмахер не заметил её манёвра. Тогда на его ногу упала её сумочка.
- Спасибо, Виги, - сладким голосом прожурчала Маха. - Вы знаете...– она запнулась
и кончиком языка облизнула верхнюю губу.
- Знаю что, мадам?
- Пока это тайна, Виги, но вам как будущему другу...
Маха взяла ладонь Виги и стала водить по ней указательным пальцем.
- Виги, только мы вдвоём сможем это сделать...
- Да, мадам?..
- С вашим опытом...
- Мадам, я уверен, мы найдём общий язык...
Серуно Квартани и почтальон Илларион Пердон кыш Ладрон оказались в одной палате с одинаковым диагнозом и сразу же породнились. После того, как каждый живо рассказал свою одиссею более десяти раз, их изложение слилось в одно общее. Что разнилось, так это поведение их жён. Почтальонша регулярно навещала мужа. Репортёрша же носа не казала. В разговорах новых друзей Маха фигурировала не иначе как “сука”.
Кристальда приносила “вкусненькое” на двоих, потому что и жалко было брошенного репортёра да и сгодиться он мог . Серуно сначала был тронут до слёз, а потом уже освоился настолько, что первым залезал в кошёлку и вытаскивал из неё свёртки со снедью. “Сука” объявилась через три недели и в слезах поведала, что её похитил серый волк, от которого она едва сумела сбежать. Больше она ничего не рассказывала, а кинулась к мужу и начала его обцеловывать, приговаривая:
- Родной мой, правда тебе лучше? Ты меня не оставишь, любовь моя? Я так плакала, когда ты кричал, что бросишь меня! Я места себе не находила! Но это была болезнь!
- Махунечка! – простонал растроганный репортёр.
- Серуночек!
Коленопреклоненный сопалатник удивлённо глядел на счастливую пару. Когда Серуно поманил его, благодарный Илларион подполз к супругам и поцеловал их лодыжки. Ошарашенная сука носовым платочком смахнула слезу. Вдруг она хлопнула себя по лбу, извлекла из сумочки запечатанный конверт и протянула его мужу.
- Что это? – спросил репортёр.
- Не знаю. Думаю, контракт на второй том. Пришёл сегодня утром...
- Второй том?.. – Серуно разорвал конверт и расплылся в улыбке.
Маха тоже сияла и одобрительно кивала. Их руки сплелись на махочкиной груди.
Театр ставил новую пьесу по следам гибели Дорзефины под названием “Астральная жертва”. Опальный режиссёр-автор был возвращён в театр с испытательным сроком и урезанной зарплатой. Поэтому творить Батерфляйчику приходилось без отрыва от парикмахерской. На заглавную роль он пригласил Мальпину, которая и лицом и фактурой была близка к прототипу. Правда, Мальпина вынуждена была уволиться из салона красоты, так как директор театра заартачился и ни в какую не хотел маникюршу. В свою очередь, Мальпина сочла невозможной дальнейшую связь с мужчиной, который все пятнадцать лет их супружества чинил проржавевшие трубы и был далёк от искусства. Поскольку
жизнь пока была не устроена, Мальпина пристроилась в постели Батерфляйчика.
После премьеры мэр Азунга прямо в ложе потребовал от Дзюкочки согласия на развод. Дзюкочка пригрозила покончить с собой. Дики-Дики засмеялся: “Как же тебе станет лучше, когда мне будет хуже?”. Сразу и порешили, что самоубийство отменяется. За портьерой Дзюкочка дала Дики-Дики оплеуху и тут же получила ответный плевок в лицо. После этого они вышли из театра под руку и сели в авто.
На следующий день Маха на работу в мэрию не вышла. Дики-Дики позвонил ей домой, но трубку почему-то снял парикмахер Пелюка и сухо посоветовал мэру не звонить больше в этот дом. Маха вырвала трубку и крикнула, что её планы опять серьёзно изменились. Мэр схватился за сердце. Через несколько часов город узнал о его долгожданной кончине. Маха позвонила Дзюкочке, чтобы выразить соболезнование, а Дзюкочка заверила её, что они расстаются с любовью.
Кристальда Пердон кыш Ладрон после расслабляющего “вкусненького” выудила из репортёра несколько реплик, проливших свет на замысел Махи. Вскоре в голове почтальонши созрел план изобличения “суки-стервы”. Она позвонила в редакцию “Daily Сквозняк” с предложением компромата, но там ответили, что редактор занят. И действительно, Жонзи Панасюк готовил первую речь к избирательной кампании за кресло мэра. Тогда Кристальда позвонила Махе Квартани домой и стала её шантажировать. К удивлению Кристальды Маха была любезна, сказала, что не всё так просто в жизни и что готова прямо сейчас приехать и объясниться. Договорились встретиться в садике за церковью. Вечером того же дня под кустом жасмина отец Монди обнаружил труп женщины с перерезанным горлом. Рядом лежала опасная бритва.
Возбуждённая прокуратура прекратила дело после заключения вице прокурора Капакабаниса о том, что “почтальонша сама себе перерезала горло обстоятельствами личной жизни.” Однако через некоторое время брошенный паствой отец Монди в попытке восстановить былое влияние обвинил магнолиевый дом в сионистском заговоре против почтовых служащих. Подозрение сразу пало на обитательницу замка. В ходе повторного следствия выяснилось, что таинственная певица задолго до смерти почтальонши подалась на воздушном шаре не то в Венецию, не то в коммерцию. Тогда же удалось установить, что последние 90 лет замок не платил за электричество. Правда, прокуратуре не удалось доказать, потреблял ли замок электроэнергию.
В доме с противоположной стороны, на фасаде которого собирались установить мраморную доску, всё оставалось по-старому. Косоглазый мальчик рос быстро и превратился в детину с усами и чёлкой на глаза, что придавало ему сходство с усопшей мамашей. Молодой человек, однажды поработав мозгами и прочими важными частями, заключил, что косоглазие, как и все остальные качества, унаследованные от родителей, непременно должны быть сохранены и умножены, для чего приобрёл кровать матримониального размера. Над ней повесил черно-белый потрет папаши в полном обмундировании, выгодно отличавшем его от нарушителей. Портрета мамаши в доме не обнаружилось. Таким образом, всё было готово для привода новой хозяйки. Перспективный жених сверкающими в разных направлениях глазами приглядел её на собрании Комитета по розыску дона Фордано и после испытаний матраца повёл под венец. Брачная ночь началась с брани, но закончилась вполне традиционно. Поздним утром, когда солнце уже успело серьёзно потрудиться над лужами от ночного дождя и занять срединное положение на умытом небе, муж поднялся с постели и мечтательно почесался ниже пупа. Жена, опёршись о подоконник, разглядывала улицу с таким выражением, будто видела её в первый раз. Косоглазый подошёл ближе и прижался к её разгорячённому заду. Она же не отводила взгляда от окна.
- Ну куда ты уставилась?
Он похлопал себя по животу. Сильными пальцами помял лакомые ягодицы, приобретенные им в законное пользование, и лихо шлепнул по одной. Она хихикнула и выгнулась ещё привлекательней.
Через минуту он помутневшими глазами увидел...
- Ядрёно знамя! Магнолия и замок тю-тю!..
- Ага... ага... – прерывисто дыша, выпалила жена. – А другие-то... совсем другие...
Косым взглядом он скользнул по соседним домам на противоположной стороне улицы. Над слегка вогнутыми фасадами выросли башенки, а на самой высокой, появились часики… Они отбили полдень, после чего и башня и стрелки удлинились... На церковном куполе вместо привычного креста кривилась дуга, а внутри неё поблескивала звёздочка. Косоглазый отпрянул от подрагивающего тела жены и бросился в ванную, одержимый мыслью об обрезании... Одной рукой он оттянул лишнюю плоть, а второй перекрестился и под завывание “Аллах с ним!” отсёк прежнюю веру.
- Бум-бом... - отзвонили часики.
Где-то в районе Старого базара прогремел взрыв и завыла пожарная сирена. Со стороны порта в город вплывал дирижабль с коммерческой рекламой “Табак Фордано”: на чисто выбритом старческом лице вместо усов топорщился галстук-бабочка, а во рту - огромная сигара, из которой вился настоящий дым.
Коты обнюхивали круг, в котором прежде росла магнолия, растерянно скребли землю и перебегали с места на место.
Виги любовно поглаживал обложку второго тома “Вселенной” с собственноручным посвящёнием самому себе. Его имя золотилось между серуновским и махочкиным. Третий салон красоты он назвал без затей - “Клеопатра у Фигаро”.
- Бум-бом! Бум-бом!
На подоконнике жена косоглазого, упакованная с головы до пят в чёрное, жалобно зазубривала: “A cалями аллейками” и обтирала запревшие подмышки.
Леольдина страдала от скоропостижно обнаруженного у себя таланта, который был получше мальпинкинового, но “перспективы для него не подворачивалось”.
Мадам Зильбер в двухсот третий раз выдыхала на золотой медальон, полировала его рукавом и сокрушалась над проступающей медью.
Портя Батерфляйчик, уединившись на ведре (унитаз был забит творческими отходами), подходил к выводу, что продуктивная мысль вовсе не является продуктом мышления.
И только отец Монди Казаранта уверенно шагал в неизвестном направлении, зная наперед, что вера в себя... обязательно выведет.
-Бум-бом... Бум-бом... Бум-бом...
На спуске, сбегающем к порту, воздушные дуновения мягко перебирали бронзовые струны подрастающих часов и разлетались вместе с юными тонкими звуками по старым кварталам до самой мэрии, с балкона которой Жонзи Панасюк и его новая жена Маха тревожно озирали вручённый их опеке город.
Мимо проносились перемены…