Александр Шухгалтер - Гринблатт
Сны
Памяти моих родителей, Евгении и Моисея
С моря донесся протяжный гудок парохода. Доктор Цамакион вздрогнул и оторвался от рисунка. Он долго вглядывался в темноту через раскрытую балконную дверь, как будто старался уловить нечто витавшее в невидимом пространстве. Ему почудилось, что меж деревьев скользнула тень, или то было дуновение, вызвавшее движение веток... Но нет... Оно затаилось... Оно следило за ним... Он медленно повернул голову и подставил ухо к дверному проёму, прислушиваясь к ночным звукам... Ничего... Должно быть, убежало... спряталось... но Оно вернётся, ещё сегодня... во сне... Он бросил взгляд на рисунок - оскалившийся в злобной усмешке паук в центре огромной паутины, из которой рвётся терзаемый мозг...
Георгий Дмитриевич отложил перо и вышел на балкон. В ночном воздухе запахи были острее - пряность акации и дурман ночных цветов путали мысли. Он поднял голову. Перед балконом метнулась летучая мышь... Снова что-то зашевелилось в листве. Доктор глубоко вдохнул и решительно шагнул к решётке, широко расставив руки, словно собирался взлететь над деревьями. Сознание его устремилось к морю, замерло над ночной водой и вошло в её толщу: где-то на самом дне прятались они, огромные рыбы с пастью дракона... Голова закружилась... Он опёрся о перила и долго стоял склонившись...
Дни завершались ритуальной проверкой замков и кефиром перед сном. Марфа Викторовна целовала мужа в лоб и отправлялась в спальню; он, перед тем, как взяться за перо или кисть, запрокидывал голову и растирал виски... Рисование сделалось отдушиной - будоражило воображение, отвлекая от тревоги, ставшей непременной спутницей.
Письма от Лиды на грубой жёлтой бумаге приходили два раза в году. После прочтения очередного письма, Марфа Викторовна уносила его в спальню, прижимала к губам и долго молилась перед потёртыми образами, которые извлекла на свет после ареста дочери.
Вслед за Лидой забрали брата и золовку Марфы Викторовны, потом друзей и коллег Георгия Дмитриевича по медицинскому институту... С тоскливой неизбежностью приближался момент знакомого визга тормозов в ночи, топота сапог по мраморной лестнице... Странно, но за ними не приходили, хотя они чувствовали, что о них не забыли и участи их не отменили. Георгий Дмитриевич продолжал читать лекции в медицинском институте, консультировал больных в городской психбольнице и, не вникая в суть “громадья”, голосовал за всё, что предлагали “товарищи”.
Теперь они редко выбирались в гости – всё больше сужался круг знакомых, всё опаснее становилось общение... Частенько Георгий Дмитриевич запирался в кабинете и напивался до “ползучего просветления”. И уже не было прогулок у моря и разговоров обо всём на свете... Марфа Викторовна, беспомощно вела односторонние переговоры перед дверью, взывала к гражданской чести, упрекала его в малодушии и завершала увещевания горькими рыданиями. Георгий Дмитриевич считал запои “профилактическим противостоянием реальности”, ни в чём не раскаивался и едко иронизировал над жениными причитаниями.
Ему стали являться фантастические фигуры... С каждым неприятным событием их число росло. Он вёл с ними доверительные беседы... соглашался с их доводами и сокрушал свою же “наивность”. В пору “ползучего просветления” вместе отправлялись они в дальние странствия на плоту с зажжённым семисвечником...
Внушительнее всех прочих звучал Трубный Голос... Он исподволь подговорил доктора взяться за краски, а со временем принялся нашёптывать ему диковинные стихи. Самый удачный Георгий Дмитриевич показал Марфе Викторовне. Она, не говоря ни слова, вынула из шкафа томик Джона Донна. Доктор растерянно смотрел то на жену, то в книгу, в которой прочёл те же строки. Спустя несколько дней он принёс новое стихотворение, отличное по стилю и ритму от всех предыдущих. На всякий случай они просмотрели весь сборник Донна, но ничего похожего не нашли; и тогда Марфа Викторовна сказала, что Жоржик сочинил “шедеврик из несуществующих форм”. Его захватило писание “нечитанных” стихов. На какое-то время он даже отставил рисование, более того - перестал пить.
Мозг преследовала одна строфа, но как только он пытался записать её, ускользала. Он поймал её во сне, поднялся с постели и пилочкой для ногтей нацарапал на ставне. Через несколько дней Марфа Викторовна обнаружила повреждение. Георгий Дмитриевич смущённо всматривался в свой почерк; с удивлением проводил пальцем по плоту и распущенному парусу, выцарапанными под неровными буквами. Стих ему понравился. Он его сразу запомнил.
В последнее воскресенье октября Марфа Викторовна проснулась раньше обычного и поняла, что муж не ложился спать. Она подошла к двери кабинета и прислушалась: голос Жоржа звучал неожиданно радостно, а глухой, незнакомый - всё время смеялся. Марфа Викторовна постучала:
- Жоржик?
- Входи... входи, Марфуша... Мне не терпится познакомить тебя с отражённым...
Марфа Викторовна застыла в дверях, недоверчиво разглядывая странную фигуру, нарисованную мужем в проёме меж балконными дверьми. Это было толстое создание, похожее на Ганеша. Голову его прикрывал парик с длинной косой, какую носили в Англии XVIII века. У него не было ни ушей, ни шеи... Шесть ушных раковин попарно разместились на хоботе, как клапаны на кларнете. Пальцы заканчивались лиловыми когтями. В правой руке оно держало трость с набалдашником в форме сфинкса. Через пуговичную петлю на животе был пропущен тонкий хвост с львиной кисточкой на конце. Одна нога была выставлена далеко вперёд, отчего была намного длиннее второй на заднем плане. Но самое главное - оно шевелилось! Оно двигалось, не выходя из стены!..
- Позволь представить тебе, - Георгий Дмитриевич улыбнулся, - Отражённую Мудрость, или Присиента. Он умён, потому что... Ради Бога, не делай такое лицо... Я вполне в себе... Более того... Моя суета, кажется, обретает смысл...
- И ещё, - голос Георгия Дмитриевича упал до шёпота, - он будет копить для нас годы! Мы должны жить долго! Я теперь ясно представляю, когда Лидочка вернётся, у неё будет новая жизнь... И куча цамакинят!.. Марфуша, ты плачешь? Ну что ты?.. Ты постарайся понять! Все, кто захотят общаться с Отражённой Мудростью, будут платить своим земным временем. Он будет собирать его для нас... Наматывать вот на этот хвост, а мы, разматывая его, будем продлевать нашу жизнь... Теперь поняла?
Марфа Викторовна стояла с закушенной губой. Её тело содрогалось от мелких всхлипов. Георгий Дмитриевич подошёл к ней, поцеловал и повёл к дивану. Она припала к нему, обхватила его голову и зарыдала:
- Жоржик, дорогой, другой поры не будет... Как ты не понимаешь? Это и есть наша жизнь! Вся!
- Позволю себе заметить, - голос со стены деликатно прочистил горло,- ваше расстройство очевидно, но не оправдано с точки зрения факта, поскольку расстройства Создателя как такового не наблюдается. Проецирование оного вследствие имманентной интерпретации непонятных вам явлений вызвано вашими же опасениями. Вы, многоуважаемая, живёте под воздействием накопленных предрассудков, которые почему-то именуются здравым смыслом. В этом отношении...
Присиент замолк, как только доктор недовольно махнул рукой. Марфа Викторовна оторвалась от мужа. Со смесью ужаса и любопытства смотрела она на двигающееся в стене...
- Оно... Он... разговаривает?
- Ну, разумеется! Я же тебе объяснял, а ты решила, что я помешался.
- Жоржик, но ведь он неживой? Как же он может говорить и двигаться? Он может выйти из стены? Господи, а вдруг они услышат его?..
- Опять твои вечные страхи. Никто его не услышит. Он - мысль, которая не слышна, пока не высказана. И убежать он не может... В заданных условиях сознание не может быть самостоятельным... В результате наблюдений над пациентами я пришёл к выводу, что иррациональность их реальности является отклонением лишь с точки зрения рациональной ирреальности, в котором живём мы... Поэтому судить, какая форма большее помешательство, само по себе нерационально...
- Но те, кто решают за нас... Они же...
- Они-то как раз представляют аномальных... то есть они реальны, но их рациональность абсурдна, потому что диктуется субъективными обстоятельствами, скажем, соственным страхом, результатом которого является страх насаждаемый... То, что они возводят в абсолют своего представления о реальности, противоречит логическому течению времени. Рассуди сама, время в истории подобно жидкости в сообщающихся сосудах. Оно в конечном счёте накапливается в прошлом, нивелируя настоящее. Тем самым оно спрямляет прошлое с будущим. Причем, время не исчезает, как полагают гностики. Поэтому любая попытка изменить историю на самом деле является попыткой искривить время, а это, как я тебе только что объяснил, невозможно с точки зрения хода самого времени... Мда-а... Судя по выражению твоего лица, я несу чепуху. Давай попробуем по-другому...
- На мой слух и разумение, вы, доктор, изложили мысль кристально! - Присиент поджал короткую ногу и отвесил поклон. Одной рукой он упирался о трость, а второй придерживал удлинившийся хвост.
Марфа Викторовна приблизилась к стене. Георгий Дмитриевич подошёл сзади и обнял жену за плечи. Вдвоём они молча разглядывали застывшую меж балконами фигуру...
Перед Рождеством Георгий Дмитриевич показал жене триптих “Искушение”, над которым трудился больше двух месяцев. Когда Марфа Викторовна увидела картину, она прижала обе руки ко рту. Наконец, присела на краешек дивана и робко спросила:
- Жорж, ты, конечно, знаешь, что это не твоя работа?
Георгий Дмитриевич насторожился... Марфа Викторовна, опережая реакцию мужа, выдохнула:
- Она же абсолютная копия Боша! Я только вчера на работе перелистывала его альбом.
На следующий день они вместе поехали в консерваторскую библиотеку. Марфа Викторовна нашла книгу, и Георгий Дмитриевич с жадностью стал разглядывать детали “Искушения святого Антония”. Сомнения не было... Его... То есть, не совсем его... Вернее его работы вовсе не было... потому что... он создал нечто давно существовавшее... У него мелькнула мысль, что и стихи, нашёптанные ему в последнее время, возможно, были написаны кем-то иным или... скорее всего будут написаны кем-то иным: ни Марфе, ни другим любителям поэзии они не были известны.
К полуночи он записал новое стихотворение. Чтобы не будить жену, Георгий Дмитриевич лёг на диване. Во сне складки его лица разгладились. Он чему-то улыбнулся... и прошептал: “ Тогда непременно...”
...Тёмное море... Тихие всплески воды на лунной дорожке... Плот, покачиваясь, скользит вдоль берега... Под бронзовым семисвечником на верхушке мачты в ожидании ветра замер опавший парус...
Посреди плота Огла-Голы, чёрная крыса с моноклем на золотой цепи, нетерпеливо вскидывает костыль и властным голосом отдаёт команды. Бурые крысы в голубых погонах суетливо перебегают с одной стороны на другую... принюхиваются дрожащими носами к воде, задирают морды со слипшимися волосками и кучкой кидаются к противоположному краю. Огла-Голы опускает костыль. В его гортани бушует визгливая смесь тритарских проклятий. Крысы настораживаются и замирают от страха. Из воды с воем выныривают свирепые рыбы, зависают в воздухе и хватают несколько обмякших тел с деревянного настила. Одна из крыс теряет равновесие, в отчаянии скребёт воздух тремя лапами над водой... и падает в разинутую пасть... Оставшиеся мгновенно бросаются на противоположную сторону... Но там их уже поджидают новые драконьи морды... Последние крысы исчезают в чавкающих челюстях огромного хохочущего чудовища, которое взбивает хвостом воду и скрывается. Вслед за ним остальные рыбины вваливаются в глубину моря. На плоту, укрытый парусом, ни жив ни мёртв, Огла-Голы...
Лунная дорожка всё сильней подёргивается рябью... Воздух дрожит - выдавливает парус... Плот вздрагивает и по всклокоченной воде уносится в рыхлую темень. Ветер нагайкой хлещет воздух... Волны пенятся на загривках, возносятся и с грохотом сваливаются в пустоту. Бьют часы в тёмном далеке! Время скитаний пустилось в бег по лабиринту отмеренной жизни...
Над обрывом всадник скачет на синей лягушке. Он впивается шпорами в широкие бока и выкрикивает непонятные слова, которые уносит свистящий ветер. Лягушка разбегается, отрывается от суши в затяжном прыжке... и шлёпается на пол в кабинете доктора Цамакиона. Её голова почтительно сгибается к копытам. Чёрная крыса неуклюже выползает из седла и падает ниц перед Создателем. Костыль отлетает в сторону.
- Вставайте, Огла-Голы! Оставим церемонии... Мы рады видеть вас: я и Присиент, - доктор переходит на шёпот: - Попрошу уважить его... Он постоянно жалуется, что им пренебрегают... Ко всем моим заботам приходится ещё внимать чужим капризам. И снова обычным голосом: - Вы могли переслать отчёт с курьером снов Фитц-Ригизи. Странно, что вы не пользуетесь его услугами. У меня мало времени. В приёмной Посол Нирвандии... Отпустите вашего квапрыгу...
Огла-Голы цыкает на лягушку. Та вздрагивает, раздувает грудь и выпрыгивает из сна. С костылём подмышкой крыса осторожно движется к пространству между балконами и поднимает усталые глаза:
- Отражённая Мудрость, позвольте преподнести вам мгновения моей жизни...
Хобот Присиента шевелится. Нижняя губа раздвигается в улыбке:
- Удовольствие видеть вас снова может сравниться только с удовольствием видеть вас прежде. Как прошла ликвидация, любезный Огла-Голы? Вы избавились от всей команды... Не расстраиваетесь?.. Так и надо! Думаю, вы позаботитесь об их вдовах по схеме... Хе-хе... Не в том смысле, конечно, а в смысле, чтобы не было умысла... Ненавижу страдальцев... От них - одно коварство... Вы понимаете? Удивляет, что до сих пор вы верили... Впрочем, вы спаслись, и плот ещё плывёт... Доктор наверняка разделяет... Доктор, я постоянно забываю спросить вас...
Пришиент поджимает длинную ногу и задумывается. Тело его подаётся назад, голова откидывается глубоко в стену:
- Доктор, сумеете ли вы сказать значительные слова или того лучше - каламбур перед смертью?.. Мне бы хотелось, когда сия наступит, иметь предмет для долгих рассуждений. К примеру, Джон Донн... Помните, “The Kingdom come, Thy will be Donne.”*
* “Царствие Твое грядёт, и Твоим будет Донн” или “Царствие Твое грядет, и да будет воля Твоя”.
Замечательно! Даже после жизни он позволяет себе волновать Воображение... Или, вернее, Воображение позволяет ему... Я всё пытаюсь вспомнить того, другого, который напишет элегию о Донне. Не припомните ли имя, доктор? На будущих пророков память слаба... Дробски?.. или что-то близкое к этому... Не помните? Жаль! Его свечи уже зажжены...И страж, подгоняющий славу, заступил на вахту... Что вы?..
Присиент вытягивает хобот в сторону доктора и все шесть ушных раковин настороженно замирают:
- Вышло время?..
Доктор корчит гримасу и ладонью рассекает воздух. Хобот Присиента медленно втягивается в стену. Ему хорошо знаком цамакионовский жест раздражения.
Однако доктор не вопит и не мечет чернильницу в стену. Он подносит руку ко рту, постукивает по нижней губе указательным пальцем и смеётся:
- Я всё же поразмыслю над твоим вопросом и, возможно, сочиню впрок что-нибудь подходящее. Уверен, преподобный Донн обдумал свои последние слова загодя. Экспромт на смертном ложе?.. Сомневаюсь! Для подобных экзерсисов впереди у меня достаточно времени. Много лет назад в Неаполе Марфа Викторовна затащила меня к гадалке – по картам мне выпал долгий век... Однако пришло Марфуше такое в голову!.. Не иначе, как хотела...
- Ах, Доктор, сентиментальные причуды неофитки! В 1912 году молодые дамочки были изрядно экзальтированны. Новая поэзия... новая живопись... и эти... как их?.. Внебрачные дети просвещения - ”революционные иллюзии”... О чём это я?.. А-а... да... Если Донн сочинил прощальную шутку заранее, то почему Марфа Викторовна не могла забежать к гадалке перед вашим приходом и подговорить её ублажить ваш слух доброй вестью? Ведь ваша жена знала, как гнетёт вас груз наследственности! Я вот, размышляя о пользовании временем...
Огла-Голы нервничает. Диалог между Создателем и Присиентом ведётся за счёт его, крысиной, жизни. Отражённая Мудрость, когда дело касается чужого времени, пропускает замечания мимо хобота. Огла-Голы поворачивается к доктору Цамакиону и издаёт просительный писк. Доктор всплескивает руками. Присиент умолкает.
Создатель переводит глаза на Огла-Голы и виновато покачивает головой:
- Меа culpa... Cколько ни даю себе слово, забываюсь... Вам следовало пискнуть много раньше.
- Заслушался, доктор... было занятно... и неудобно перебивать ...
- Он это делает сознательно, чтобы потянуть как можно дольше за чужой счёт... Ведь знает, как увлекает его пустословие... Каждый раз ловлюсь на одном и том же. Недаром во сне кажется, что всё происходящее уже происходило...
Закат... Бронзовое море мягко катит завитушки воды... Смутная точка выплывает на горизонте и, постепенно увеличиваясь, превращается в плот. Вот уже видны оплывшие огарки свечей на мачте... Ветер выгибает парус с большими буквами: J.D. То ли из воздуха, то ли из воды долетают размеренные слова:
To him for whom the passing bell next tolls,
I give my physick books; my written rowles
Of Morall counsels, I to Bedlam give;
My brazen medals, unto them which live
In want of bread; To them which passe among
All forrainers, mine English tongue.
Thou, Love, by making mee love one
Who thinkes her friendship a fit portion
For younger lovers, dost my gifts thus disproportion... (1)
Описав круг посередине бухты, плот удаляется к горизонту, постепенно сжимаясь в блуждающую точку. И снова то ли снизу, то ли сверху доносится голос, но на сей раз другой, распевный... как-будто падает и взлетает на качелях...
Почему-то стало трудно дышать... Что он делает?.. Присиент!.. Убери хвост! Ты же душишь меня! Прекрати немедле...
Хобот многократно обрушивается на голову и грудь доктора. Уродец замирает на минуту. Затем боязливо толкает тело длинной ногой... Убедившись, что оно безжизненно, наносит последний удар и раскручивает хвост...
И сквозь багровый туман в умирающем мозге доктора та самая удавка, которую он пытался разорвать всю жизнь, затянулась, и сон остановился.
На утро Марфа Викторовна обнаружила в кабинете остывший труп мужа. Минуту - другую смотрела она на изменившееся лицо Жоржа... безвольно упала на колени и завыла...
Приятель Цамакионов, Николай Алексеевич Полторацкий, обратился с просьбой произвести вскрытие к ведущему патологоанатому, профессору Житковскому. Тот самым тщательным образом изучил внутренние органы, мягкие и костные ткани, но ни к какому выводу прийти не смог. Причина смерти оставалось неясной... до момента, когда санитар, гримирующий трупы, обнаружил множественные кровоподтёки, переломы костей и аккуратный черный обвод на шее. Профессор Житковский был потрясён открывшейся картиной. Всего за два дня до того признаки насилия отсутствовали. После похорон Николай Алексеевич встретился с Марфой Викторовной и подробно описал ей состояние тела со слов профессора. Ни у кого из них не было объяснения неестественным явлениям, последовавшим за вскрытием...
Марфа Викторовна долго не решалась приступить к разбору картин и рисунков мужа. Когда же она, наконец, открыла двери стенного шкафа, ничего, кроме нескольких фотографий и двух незавершённых акварелей, не нашла. У неё мелькнула мысль, что они... Но как они могли проникнуть в дом? Впрочем, они всё могли! Непонятно было, зачем им понадобилось делать это тайно... ведь могли запросто прийти с обыском... А, может, то были не они?.. Ответа Марфа Викторовна не находила. Работы пропали. Только после смерти Жоржа, разве это имело значение?..
- Всё так, - повторяла она про себя, - а что не так, уже произошло.
Через восемь лет она дождалась возвращения Дочери. Дочь по-прежнему исповедовала ”чуждую мораль”, однако обновлённая власть проявила снисхождение. Когда Лидия Георгиевна появилась в городе, её вызвали повесткой в главное здание ЦСБ, где предупредили, чтобы впредь не вела “ненужных разговоров”. Она спросила, какие разговоры считаются “ненужными”, и её отправили в камеру “за хулиганство во время беседы в Центральной Службе Безопасности”.
В сорок три Дочь выглядела не моложе матери, отчего они были похожи на сестёр с той лишь разницей, что глаза Марфы Викторовны лучились, а у Лидии они потухли.
В последнюю среду каждого месяца, за исключением скользкой зимней поры, Марфа Викторовна отправлялась в Успенский собор и ставила свечи за упокой души усопших родителей, мужа и расстрелянного брата. Дочь провожала мать до входа в православный храм и шла в костёл, в котором тоже поминала отца, бабушку и ещё одного мужчину из долагерной жизни. После службы она поджидала мать у собора, и обе возвращались в комнату с двумя балконами. Другие комнаты власть передала полковнику, которому эта квартира давно нравилась. Полковник пригнал четырёх солдат, прочертил мелом линию на полу и приказал разгружать кирпичи: - Вот тута!
Солдаты под присмотром доверенного капитана отсекли от длинного коридора закуток, через который старухам Цамакион оставался проход в их комнату, строго по линии возвели стену и установили в ней дубовую дверь с глазком. Так в пяти отчуждённых комнатах полковник упрятал свою драгоценную для отечества жизнь. Кухня, туалет и ванная, естественно, оказались за новой кирпичной стеной. Полковник рассудил, что сроку двум беспомощным “тварям” отведено немного, и за то время, что будут кружить их жалобы по инстанциям, то ли мать то ли дочь непременно отдаст душу, а той, что выживет, будет не до тяжбы. При удачном же раскладе, обе не протянут долго, или того возможнее: жалобы изотрутся на новом кругу. Сам полковник рассчитывал жить вечно. По крайней мере, собственная смерть в его планы не входила.
Но старухи тянули и тянули... Они даже приноровились готовить еду на керосинке. Проблема была с доставкой воды. Поэтому те знакомые и даже незнакомые, кто навещали их, приносили бутылку-две обыкновенной воды. Вскоре большая комната превратилась в хранилище стеклотары. Но и тогда выход был найден: каждому уходящему при прощании вручали две пустые бутылки... Однажды у них произошёл пожар. От керосинки, пристроенной в проёме между балконами, загорелась копившаяся рядом стопка “L’Humanite”. (Марфа Викторовна полагала, что новости по-французски звучат привлекательнее и потому читала единственно доступный на этом языке “орган”). К счастью, сгорели только газеты. Копоть толстым слоем укрыла фреску покойного доктора. Лишь в яркий солнечный день видны были контуры причудливого хобота, взметнувшегося к потолку.
Приятельница Марфы Викторовны по немыслимым гимназическим временам, Леонтия Казимировна, настоятельно рекомендовала пригласить маляра Василия Харитоновича, который по старой памяти взял бы недорого за покраску стены. (”Да знаешь ты его, Марфуша. Сын дворника в доме моего деда на Маразмалиевской... с веснушками и синими глазищами... Мы ещё с тобой дразнили его “Рыжеглазик“... Как же ты не помнишь?.. Ну, тот, что получил десять лет за шутку про Вождя... Чтобы я рассказала шутку?.. Нет, ты явно не в своём уме?.. ”). Только мать и Дочь никак не соглашались, а всё поговаривали о том, чтобы позвать Тамару из музея и посоветоваться, как удалить сажу с фрески.
- Во снах проблемы всегда нелепее, приключения страшнее, а жизнь ненормальнее. Иногда же в сжатом пространстве открывается сокровенное, но смещается время... А может, сны - преломление жизни в более объективных формах, потому что в них нет необходимости подавлять сознание усилием воли... Интересно, какого цвета надежда? - рассуждал про себя Присиент. - Может быть, она салатовая или нежно-персиковая... Лазурный - тоже красивый... Красная? Нет, красный очень тревожит... Она легкая, призрачная... как шуршанье времени в ворохе воспоминаний... неуловимая и обещающая... Нет-нет... Надежда не может обещать... Она и есть обещание... И ещё: она может стекать каплями, грязными от сажи...
В какой-то день в дверь к Цамакионам постучал участковый и прокричал через щель, что прислан разобраться в жалобе. Мать и Дочь переглянулись и, поспешно отстегнув дверные цепочки, радостно приветствовали посланника Справедливости... Младший лейтенант, размахивая худенькой картонной папочкой, которую назвал “ваше дело”, строго посмотрел на старух и представился: “Участковый уполномоченный И. Требухов”. Затем по-деловому подошёл к простенку, поскоблил пятно двумя пальцами и удовлетворённо буркнул: “Понято!”
Марфа Викторовна втянула голову в плечи и замерла с полуоткрытым ртом. За долгую жизнь у неё выработалось дурное предчувствие при звуках этого странного слова. От слабости в ногах она опустилась на стул.
- Что же вам “понято”? - строго спросила Дочь.
Участковый не отвечал: он сосредоточенно писал в серой папочке. Закончив творить, он ещё раз огляделся и громким голосом объявил:
- Значится так! Зачитываю акт проверки. “Акт проверки. Проверка показала что гражданки Цамакионы в количестве двух занимают жилплощадь непригодную для проживания изатого подвергают общестность опастности воспламинения. По заявляному факту установлено что Цамакионы систиматичиски живут в нарушение законнодательства. Самавольно развадя открытый огонь в условях стремя кошками без водаправода водной комнате создаётся возможность вспышки масовых забаливаний. Огонь паддажённый гражданками Цамакионы привёл к загаранию внутринности наружной стены. Врезультате нанисённых разрушений с фактом подгарания поверхнасти щитаю целисобразным отселить обоих в семейное общажитие барачново типа.”
Младший лейтенант поднёс папку к Марфе Викторовне и приказал: “Распишитесь, гражданка!”
- Молодой человек, моя мать прожила здесь всю жизнь. Этот дом построен нашими предками. Мы отсюда никуда не уедем, как бы вы ни желали угодить тем, кто вам поручил нас выселить.
- Ну, с этим у нас просто: не понимаете момента, подгоним машину и вывезем... ко всем собачьим... для пользы дела...
Младший лейтенант усмехнулся наивности старух и помахал на прощание могущественной папочкой.
Марфа Викторовна сидела на балконе в плетённом кресле и костлявыми пальцами стягивала на груди края дырявого вязаного платка. Напротив на маленькой скамейке примостилась Дочь.
- Мне страшно... - в который раз повторила Марфа Викторовна. - Надо что-то делать... Куда-то надо пожаловаться... Они не имеют права...
- Мама, эти слова лишились значений, когда они раскроили наши жизни по своим прихотям... Я считаю, пришло время освободить Присиента... Ты говорила, папа оставил тебе секрет вызволения его из стены...
- Нет-нет... это опасно... Он непредсказуем... Ты разве не понимаешь, что Присиент сгусток капризов папиного ума?
- Именно поэтому мы обязаны его выпустить. Иначе он погибнет под слоем извёстки или масляной краски...
- Думаешь, комната достанется полковнику?
- Скорее всего... Надо сегодня же позвать Тамару. Я пойду позвоню ей?
- Нет... Мы никому не можем раскрыться ...
- Что же ты предлагаешь, мама?
- Давай попробуем отмыть его... В худшем случае он поблекнет...
- Ты помнишь заклинания? Их, кажется, два?
- Господи, как же они?.. Первая строфа из Джона Донна, а вторая ...э-э... забыла имя того поэта... Как у сахарозаводчика до революции... Вторая строфа... Она записана... Бог мой! Она же на ставне в нашей спальне... то есть у полковника.
Плот стремительно нёсся к скале. Неверным огнём догорала последняя свеча. Парус спутался вокруг мачты; и выбившийся снизу кусок метался на ветру. Скрипели брёвна. Вдруг всё сникло, и наступила тишина...
Джон Донн уснул. Уснуло всё вокруг.
Уснули стены, пол, постель, картины.
уснули стол, ковры, засовы, крюк.
весь гардероб, буфет, свеча, гардины.
Уснуло всё...*
* И.А. Бродский, “Элегия Джону Донну”.
Присиент почувствовал, как слеза скатилась внутри сна. Ему хотелось вздохнуть, но не позволяла скованность. Единственно доступным занятием было размышление. Впрочем, не единственным! Давным-давно, ещё при жизни Создателя, когда тому случилось заснуть в кабинете, Присиент обнаружил, что способен тайно подглядеть его сновидения. Волнение по поводу состоявшегося открытия было настолько велико, что вопреки законам плоского пространства, он изогнул хвост дугой с такой силой, что хвост переломился, и в стене образовалась лунка. Впоследствии доктору пришлось перекрасить весь хвост в зелёный, потому что коричневая краска кончилась. Разумеется, Создатель ни о чём не догадывался, а Присиент не считал необходимым раскрывать свои побочные способности. В конце концов, в стене он имел право на тайные радости ...
Сны Матери были на итальянском и французском. Благодаря им, Присиент ознакомился с двумя языками в дополнение к “блевотной фене-дряни” (выражение доктора), на которой взращён был современный ромерийский народ. Марфе Викторовне по многу раз снился Жорж в пору его иссиня-чёрных волос и бирюзовых глаз; Италия, куда они молодожёнами отправились в путешествие; зимние очереди перед тюрьмой, в которой держали Дочь до приговора... другие многочисленные очереди, именовавшиеся “продовольственными”. Иногда снилась дача родителей на Французском бульваре... В последний год стали одолевать кошмары... целыми нашествиями. Она даже испугалась, что заразилась снами мужа. Одна акварель всплывала чаще других: пупырчатый Cancer Rex в золотой короне с длинной мантией, наброшенной на женскую грудь... Пришиент пришёл к заключению, что сон её был симптоматичен и скорее всего свидетельствовал о латентной опухоли.
Сны Дочери были сложными, со сценами истязания, молитвами, с изнурительными походами в горы, которые неизменно завершались падением в пропасть. Иногда ей снился высокий блондин, с которым Присиент не был знаком. Она называла его Станислав или “мой пяст”. Несколько раз Пришиент наблюдал сцену его расстрела в холодном подвале: он с открытыми зелёными глазами - они за деревянным щитом, чтобы кровь и мозги не забрызгали мундиры.
В рассуждениях Присиент всё больше уверялся, что прогресс в Ромерии прослеживался в методах устрашения и способах удовлетворения нужд отдельных граждан. Странные отношения были у людей со временем. Оно бессмысленно награждало опытом живые тела по мере того как само же их разрушало. Душа не занимала умы трудящихся... Такая категория, по-видимому, была отменена. Часто слышалось о производственных обязательствах и “витаминизированных болванах”. Последнее выражение волновало Пришиента своей таинственностью, потому что комментировалось всегда шёпотом. Что-то было навсегда утрачено в этой семье со смертью Создателя, но, поскольку опыт Присиента сводился лишь к наблюдению жизни в одной комнате, ему трудно было сформулировать свои ощущения. С тех пор, как две женщины стали проводить всё время в бывшем кабинете доктора, знания Пришиента о бессонной реальности существенно расширились, хотя впечатления не изменились.
Мать и Дочь дряхлели. Комната ветшала. Стены от копоти и пыли стали жёлто-коричневыми. Одна балконная дверь была заколочена, потому что начала разваливаться. Крыша протекала уже много лет. По расчётам Присиента потолок должен был рухнуть через семь месяцев после смерти Марфы Викторовны. Трагедия произойдёт в пять часов утра. Обломки балок и камни искромсают тело Дочери. Несколько часов агонии - и она скончается под завывания Натальи Филипповны, сестры Станислава, и всхлипы сморщенной черепашки - Леонтии Казимировны. Его собственная судьба была неясна. Присиент мог только догадываться, что его ожидает вечный плен под штукатуркой, нанесённой солдатами полка особого назначения.
- Странная участь: быть - и бесследно исчезнуть... Как сны...
Раздражала сажа, из-за которой он не видел комнаты. Информация поступала к нему через звуки. Постоянно вздыхала Марфа Викторовна. Её “охи” стали подобны тиканью часов. Дочь гремела кастрюлями и тазами, реже отхожим ведром, звенели пустые бутылки, недовольно мяукали коты и что-то падало мимо стола... Были и приятные звуки: постукивание ложечек о чашки, переборы гитары... Эти случались, когда к Цамакионам приходили гости. Иногда старые знакомые приводили новых людей, чтобы представить “последним носителям”. Что “носили” Мать и Дочь, Присиенту было непонятно. От визитёров Присиент почерпнул сведения о диалектике совпадения противоположностей, об аврале в конце месяца на каждом производстве, о полевых работах младших и старших научных сотрудников (почему-то “средних” никуда не посылали), о просодии английской поэзии, о строптивом академике, о чёрных дырах и потере бдительности...
Дыр, видимо, было много, потому что о них спорили горячо, настолько горячо, что Присиенту в собственных снах иногда мерещились тысячи дырочек и дырищ с “витаминизированными болванами”, руководящими совпадением противоположностей на каждом научно-полевом аврале, в котором сотрудники увлечённо “теряли бдительность”. “Потеря бдительности” скорее всего была новой игрой, которая, судя по “недосказанностям”, пользовалась необычайной популярностью, потому что число участников росло...
Сны... В поэтическом варианте грёзы... По-французски, rеves, но и они же мечты и бред, и безумные желания, и недоступное волшебство, потому что rеves... В ромерийском - примерно то же, но ещё и печаль... мечтательная тоска, романтический порыв... Только рифмуется со словом “слёзы”... оттого что ромерийское... В английском “сон” и “мечта” одно и то же. Большой удобство в слове “dream...”
После стольких зим уже безразлично, что
или кто стоит в углу у окна за шторой,
и в мозгу раздаётся не неземное “до”,
но её шуршание. Жизнь, которой,
как дарёной вещи, не смотрят в пасть,
обнажает зубы при каждой встрече.
От всего человека вам остаётся часть
речи. Часть речи вообще. Часть речи.*
* И.А. Бродский, “Часть речи”.
Надо бы подучить английский от кого-нибудь, - рассуждал Присиент,- в нынешнюю пору нужнее иностранного нет. Только как научатся, уезжают... Что-то есть в этом языке непоседливое...
Марфа Викторовна подошла к закопчённому простенку, потрогала пятно и по-старушечьи потрясла головой:
- Потерпи немного... Уже недолго... Мы тебя отмоем... и, - вдруг получится, -освободим...
В голове Присиента что-то тревожно щёлкнуло и, если бы не стена, он бы наверняка свалился в обмороке... Как обойдётся его освобождение?... Странное чувство сковало мозг... Неужели страх?.. Он и не предполагал, что способен на переживания. Ему была доступна игра ума, сарказм...наконец, эгоизм, особенно когда дело касалось счетов с чужой жизнью... Его охватывал азарт, как игроков в карты... Он любил философствовать, выказывая преимущество... перед самим собой... Теперь же, когда свобода была так реальна, его охватила паника: что, если его ждёт участь ущербного калеки? Покой возможен был только в стене, но не среди людей без хоботов... С другой стороны, исчезнуть под слоем цемента?..
Дочь сняла с примуса ведро, окунула тряпку в тёплую воду и достала мыло... Потом взобралась на стул и принялась тщательно увлажнять хобот...
Голова его кружилась... Видения в беспорядке сменяли друг друга: священный Ганг, обыкновенная грязная вода... Чавкающее перо, неутомимо строчащее чужую судьбу... Гофрированная совесть в судейской мантии... и шут в средневековых доспехах, выкрикивающий одну и ту же фразу “Вся разница - в отсутствии разницы!..”
- В меня вселяются ужасы доктора! - мелькнуло под париком Присиента. Он зажмурился от сильного света, а когда открыл глаза, впервые после многих лет увидел перед собой запущенный кабинет Создателя. Дочь старательно протирала хобот, в то время, как Марфа Викторовна очищала ноги и хвост. С улицы доносилась трескучая песенка:
Эй, красотка,
хорошая погодка,
А на мне пилотка,
как морская лодка...
- Неужели они не слышат этого кошмара? Или не реагируют, потому что давно привыкли? А, может быть, в этом и есть проявление нового времени? Нет, скорее, продолжение наваждений...
Присиент попробовал опустить вздёрнутый хобот - ничего не вышло.
- Ну как? - Дочь сошла со стула и оглядела очищенную фреску.
- Мне кажется, он готов... - прошептала Марфа Викторовна. - Я сейчас...
Марфа Викторовна подошла к книжному шкафу, достала растрёпанный томик:
If they be two, they are two so
As stiffe twin compasses are two,
Thy soule the fixt foot, makes no show
To move, but doth, if th’other doe. (2)
Хобот Присиента свалился сам по себе. Скованность исчезла. Он легко покрутил рукой, другой, скорчил гримасу и подпрыгнул на длинной ноге.
- Получилось! Получилось!- закричал он и вдруг осёкся... сделал шаг в стену и церемонно поклонился обеим женщинам.
- Доктор - мой Создатель, но Спасительницы мои - вы!
Марфа Викторовна и Дочь улыбались и прикладывали ладони к изображению, как-будто пытались пожать лиловые когти. Но его движения по-прежнему были ограничены стеной.
- Он выйдет, если мы прочтём вторую строфу... ту, что на ставне в спальне... Как ты думаешь, если я постучу и попрошу меня впустить на минуту..?
- Ты сошла с ума, мама! Полковник на тебя натравит собаку или вызовет милицию. Мы ничего этим не добьёмся... Надо придумать что-то... Может быть, Присиент знает?..
- Не забудь, с ним можно вести разговор только в счёт собственной жизни.
- Мама, у меня уже столько украдено...
- Нет...Лучше я... Я поговорю с ним сама!
Марфа Викторовна подняла глаза:
- Ты всё слышал, Отражённая Мудрость? Что скажешь?
Присиент церемонно покрутил хоботом:
- Мне доставляет необычайное удовольствие...
- Прекрати! У нас нет времени... Особенно у тебя. Если они отберут комнату, ты погибнешь!
Марфа Викторовна погрозила пальцем... Хотела сказать ещё что-то, но неожиданная боль пронзила грудь и живот. Она согнулась и повалилась на пол. Дочь в тревоге заглядывала матери в глаза и каждую минуту переспрашивала:
- Может, всё-таки вызвать?..
Марфа Викторовна качала головой... Боль отступала, но тело охватила слабость... Дочь помогла ей добраться до кровати... Голова упала без сил на подушку...
- Подойди к нему... Спроси, что делать...
Лидия повернулась к Присиенту:
- Как заполучить вторую строфу?
-Увы,- отозвался Присиент, - сие мне неведомо, ибо собственная жизнь не подвластна моему сознанию... Мне бесконечно...
- Чёрт побери! Твоя болтовня невозможна! Как только отец тебя выдерживал?
- Мы были противоположностями единства, в котором каждый считал себя первичным...
Дочь махнула рукой и повернулась к матери:
- Мы должны посоветоваться с друзьями, мама. Другого выхода нет. Может быть, раздобыть бинокль... Наверняка что-то можно придумать. Но нам не обойтись без посторонней помощи...
- Я согласна... - Марфа Викторовна тихо плакала.
- Что случилось, мама?
- Я думаю, мне осталось недолго...
- Ну что ты? Что ты, мамочка? Прошу тебя...
- Иди позвони Тамаре... и ещё Полторацким... только ничего не объясняй по телефону... Не забудь монеты для автомата... Скажи Николаю Алексеевичу, я хочу его видеть.
- Хорошо... Я скоро вернусь. Поспи...
И где-то там, за горизонтом, невидим и неощутим, а только ожидаем, плывёт плот, и горят все свечи, а на парусе “тужатся” под напором ветра две буквы “J.B.” Плот облетают чайки... некоторые садятся на него... Анемичное солнце на северном белом небе... Жизнь ещё не наделена воспоминаниями... но колесо уже сваливается с оси... Странствия! Его ожидают странствия... и одинокая слава в коротком лабиринте времени...
Разрастаясь, как мысль облаков о себе в синеве,
время жизни, стремясь отделиться от времени смерти,
обращается к звуку, к его серебру в соловье,
центробежной иглой разгоняя масштаб круговерти *
* И.А. Бродский
Плот прибило к противоположному берегу. Три свечи погасли... Одна, ещё горевшая, опрокинулась и скользнула по материи. Огонь проел дыру в парусе и уверенно подкрадывался к буквам. Волною плот выбросило на пологий берег...
Ещё две свечи свалились в воду... Плот накренился... Мачта сломалась, но последняя свеча горела всё ярче... Может быть, оттого, что сгущались сумерки...
- Алло, это квартира Полторацких? Николай Алексеевич? Да, Тамара... Вы узнали? Уже слышали от Леонтии Казимировны?.. Она мне тоже звонила... Ужасно! Не могу поверить... Несчастная! Нет, без сознания... только в бреду повторяла “ставень”... Вы думаете, они разрешат похоронить в одной могиле? Поговорите с Увяловым... Если его заинтересовать... К ним в дом?.. Ради Бога, не ходите! Я только что оттуда... Жуткое зрелище! И крыша и балки...Сплошная груда мусора! Только стена с уродцем уцелела... Лидию Георгиевну?.. Когда разгребли камни, нашли под ставнями... Наверно с чердака... На одном нацарапаны стихи и плот с семисвечником... Думаю сам Георгий Дмитриевич... Ставень я уволокла домой... Стоит в коридоре...
Тамара повесила трубку, прошла несколько шагов и остановилась напротив ставня... Долго смотрела на парусник со свечами... на строки... Потом присела на корточки и распевно прочла:
А если ты дом покидаешь - включи
звезду на прощанье в четыре свечи,
чтоб мир без вещей освещала она,
вослед тебе глядя, во все времена.*
* И.А. Бродский
Присиент соскочил со стены на гору щебня и стал пробираться к лестнице. Длинная нога мешала сохранять равновесие. Он то и дело припадал на короткую и с силой отбрасывал тело назад, отталкиваясь тростью от ступенек. На улице за ним увязалась собака. Она пыталась ухватить зубами волочащуюся позади зелёную кисточку. Двое мальчишек остановились рядом. Сначала они строили рожи, а когда он поднял хобот, чтобы отогнать их, отбежали и принялись швырять в него камнями. Со второго этажа синего дома разнёсся вопль “Ёмаё!” Старуха, мывшая балкон напротив, замерла с тряпкой в руке... Потом спохватилась и опрокинула ведро с грязной водой на Присиента. Ещё через несколько минут вся улица визжала и свистела... В него летели палки, арбузные корки... Кто-то выстрелил из рогатки, и он взвыл от боли...
Затравленный, в ссадинах, Присиент беспомощно озирался, крутил хоботом и ревел Трубным Голосом... Всё ближе вой полицейской сирены... Уже на соседней улице... Присиент поджал короткую ногу и, подпрыгивая на длинной, дотянул до канализационного люка, тростью поддел крышку и свалился в черноту...
Ночью он выбрался на поверхность через другой люк в другом конце города. Не успел он разогнуться, как услышал сзади:
- Хэ! Таки отвязался! Во дурило!
Присиент оглянулся и увидел статую обнажённого мужчины из белого мрамора.
Он потянулся к нему хоботом и тут же отпрянул. Мраморный замахнулся на него и сделал свирепое лицо:
- А ну, мандупай назад в музей!
- Я не из музея... Я из дома...
- Пс! Откудава у таких дом? Вы, макуклые, вечно хрындючите... Мандупай в музей, пока копытишь!
- Почему в музей?
- Ты шо... не муздякаешь? Я в законе голый и шага не сдыкаю, а типа прозведение...на меня позырить за день тысчи три туристов пиньдячат. Адонис моя кликуха... Може слыхал?.. По грецкой мифке... Муздякаешь? Так я той самый! Ну, малость распердулился... шоб в ногу... Да ты рожу свою не щепуцкай! Ко мне все тузы с понтами кантуют на фотку жахнуться для истории. Сам городской пиндон скубрякает... Козёл! Вечно безыкает, как мимо снюкает... А на зиму музейные мляки в перзерватив завёртают... Кандюкаются, янды их в плюхру!.. А в експозиции житуха ещё клёвей!
Мраморный смачно сплюнул под пьедестал, обтёр рот тыльной стороной ладони и замер в торжественной позе с протянутой рукой.
Присиент растерянно уставился на сложенную для подношения ладонь и пожал плечами...
- До стены не меньше двух часов...
Он взглянул на циферблат городской управы - времени было достаточно, чтобы успеть до рассвета.
Цоканье трости в темноте то затихало, то становилось тревожно громким...
С замиранием разглядел Присиент балконы и два тёмных дверных провала. Он набросил лассо хвоста на узорчатую решётку, затянул петлю и стал карабкаться на второй этаж. Одолев перила, Присиент обмотал хвост вокруг головы и с кряхтеньем взобрался по обломанной балке на родное место...
- Может быть... - шептал он, - может быть... если когда-нибудь произойдёт спрямление рационального ... с бегом временем... Тогда непременно...
Стихи Джона Донна в переводе С. Степанова:
И колокол звонит по ком, пусть тот
Лечебник и лекарство заберёт;
Том поучений отдаю в Бедлам;
Античные монеты - беднякам;
Тому, кто за границей жить привык,-
. Даю английский мой язык.
Любовь, ты много лет подряд
Гнала туда, где юных лишь дарят
Любовников. Мои дары днесь столь же невпопад!
И колокол звонит по ком, пусть тот Двойная доля нам дана -
Лечебник и лекарство заберёт; Как ножки циркуля, мы вместе:
Том поучений отдаю в Бедлам; Когда в движении одна,
Античные монеты - беднякам; Другая тож, хотя на месте.