Евгений Никитин
Nascentes morimur
I * * * торопыжка, подожди, поговорим-ка, покумекаем о том или о сем, я такой же осторожный невидимка, только заглянул за окоем. но не спрашивай, как вещи возникают, почему они друг с другом говорят, почему они внезапно замолкают, в темноту ныряют и горят. отвернешься, и уже установилась между ними переменчивая связь: если стрелка на часах засуетилась – белка из ореха родилась. ..^.. * * * То ли мне табак – не табак, то ли свет – не сед. Окунают белых собак в деревянный снег. У моей собаки не шерсть – трава-мурава. На свету смолкают ее следы и слова. А в другое время – ледок, листок. Расколол висок. Я бы сделал один соленый глоток, но вокруг песок. Так живем – пустыня желта, пустыня бела, а моя беда – пришла, пожила. Пожила, ушла. ..^.. * * * Можно с вами, тонкими, поплыву, будто бы я рядышком, наяву? Осень в нашем городе, господа, (у мотива длинная борода). Сквозь чертополох и древесный сор струнный не доносится перебор, только переулками голоса – колобок, медведица и лиса. Если с ними рядышком поплывешь, не спугни случайно, не потревожь их печальных душ - поминальных свеч: им своим путем суждено истечь. Застилает дерево небеса, не листва – червленые паруса. Рыбий царь по крышам побрел на юг, и ему на юге придет каюк. Не губи болезных. Клади, холоп, белый лед на бледный соленый лоб. Душ непотревоженных череда заполняет мертвые города. Трын-травой их выкорми на убой, беленою, лебедью-лабудой. Их сердец глаголами не разжечь. Не умеешь вылечить – не калечь. Переулков пасмурных переплет, заплутает в сумраке пешеход. Можно с вами, тихими, поплыву к золотому ясеня рукаву? Осень в нашем городе, господа. Осень в вашем городе, господа. Слышите, вы слышите – голоса?.. Мы не слышим более голоса. ..^.. * * * Человеки торчат на ветвях, как огромные черные птицы или цифры, что ты второпях посадила в столбцы и таблицы. Морок снежный, обман ледяной заполняет меж ними пустоты. За бесплотной туманной стеной ловим лишь холостые частоты. Треск и шум, как вино на углях, словно нас разделяют парсеки… Те, кто в птичьих засел патрулях, навсегда избежали опеки. Обстоятельства их бытия мы с тобою уже позабыли. Кто их выдумал? Может быть, я? Кто с карниза спустил, да не ты ли? Забытье телефонной культи, новостей чепуховые басни, если можешь вслепую – лети, если хочешь погаснуть – погасни. ..^.. * * * Человек покупает вино, человек выдувает стекло, пьет за то, чтобы стало темно, потому что бывало бело. С многоточием промежду глаз, он как будто к сугробу прирос, принимая за иконостас мозаичный узор папирос. Кто-то варит ему геркулес, подстригает нервический ус, разделяет его интерес к собиранию рыб и медуз. Так яснее и тоньше черты проступают и ждут в пустоте, словно в сером тумане мосты и таинственный знак на зонте. Если ты подмечаешь в пути, что вокруг не одна пустота, не боись постучать и войти, и увидеть – она обжита. ..^.. * * * Иные, как положено шитью, осваивают схиму расставанья, а он решил довериться чутью и темному искусству рисованья. Мой бедный враг был сам комком шелков, но это по моей вине сорвалось. И вот вчера из точек и штрихов внимательная женщина соткалась. Кроша глухими пальцами мелок, он губ ее недвижимых касался, и этот оцифрованный мирок гораздо достовернее казался. Так, упиваясь верой стержневой, они любили с горечью смиренной, а город из воронки снеговой гудел автомобильною сиреной. Когда-нибудь нас тоже раздерут на синие и красные лоскутья. ..^.. II * * * Всем хороша игра фигурок деревянных: и музыка, и смерть, и зимняя пора в угрюмом танце их. Из тополя сухого, из липы и сосны, ореха или вишни мерцающие головы и торсы, похожие на свечи в полутьме. А где же мастера? Ушли и не вернутся. И дымкой золотой подернут мир вокруг. Краснодеревщик, часовщик, фонарщик возникли на пороге, но их лица - мираж, и вот они исчезли торопливо, как будто кто-то их убрал с доски. ..^.. * * * Я люблю глухие пересуды призраков светящихся ночных, этих тощих карликов свечных на горе невымытой посуды. Их пугает ливня пелена, в темноте нависшая над садом, тонкая сургучная луна, белый пес с оцепеневшим взглядом. Не поймать и шпилькой не проткнуть хитроумный маленький народец: стоит лишь подуть или моргнуть - канет стеариновый уродец. Им понятен скобяной цветок, гирьки, деревянная кукушка, чайника короткий хоботок, пыльная и мертвая ракушка. Вот и я - в халате шерстяном книгу поседевшую читаю. Только солнце встанет за окном, я проснусь и сразу же растаю. ..^.. * * * Пока в саду храпели человеки, четыре марципановых клопа седой кукушке подымали веки, хотя она давно была слепа. Из дерева и ткани разноцветной, из нитей, узелков, сосудов, жил ее по древней формуле запретной китайский чернокнижник смастерил. Другие времена пришли: в печали уже не красят щеки, зеркала – стекло, но говорят, что и в начале кукушкина душа стара была. Ей ведомы все тайны человека, его судьба, его последний час и час, когда сгорит библиотека, последняя, что помнить будет нас. Кукушка постарела, истрепалась – в часах настенных время тяжелей. Она, бывало, ночью просыпалась, пугая пауков и мотылей. Но сладкие клопы из марципана, фарфоровые лисы, журавли и чучела медведя и фазана о чем-нибудь ее спросить могли. ..^.. * * * По углам, где суетится свет, скрадывая тонкие детали, жили-были люди-или-нет (мы их так зачем-то называли). Если посмотреть сквозь пузырек и сказать четыре слова тайных, то увидишь стертый вензелек на солонке и на ложках чайных. Это знак, что где-то здесь они в тишине случайной обитали, зажигали синие огни, фолианты ветхие листали. Помню их индюшьи голоса и глаза, подернутые рябью, и осу (у них была оса), их походку и повадку бабью. Как прекрасно им в тени жилось – пряли пряжу, чайники латали, помогали, если что стряслось, даже крошки в кухне подметали. Кто они, куда они ушли, В щель в полу, в нору или на крышу? В недра искореженной земли? Почему я больше их не слышу? ..^.. * * * Внезапное утро - обман ушли голоса, кутерьма торчат сиротливо дома из куч золоченого сора Итоги нелепого спора А ворон на ветке размяк и слушает без суматохи как осоловело сквозняк свистит, промерзая на вдохе Последняя песня эпохи ..^..