Олег Горшков
Стихотворения
сверчок памяти Впал в ересь сладкоречья мой сверчок, чье имя память - ловко, одержимо перевирает жизнь, его смычок снует то ввысь, куда-то бога мимо, за гаммой, то назад: держи, владей ещё одним осенним подаяньем на смерть – давай, родимую, помянем настоянным на хлебе и воде блужданий и утрат, святым вином беспечности, - а что, не худший выбор из всех лукавств и прочих каверз, ибо зачем тогда в такой тоске живем и умираем в ней такой зачем, пытливой, неотступной, несусветной? довольно желчи, дошлый казначей, дотошный составитель скорбной сметы, во мне ведущий счет моих долгов – уймись уже, отдай сверчку со скрипкой и прошлое, и право на постскриптум без долгих искупительных голгоф – пусть всё поёт, что ветром принесло, чтобы прерваться вдруг на полусло… ..^.. две фантасмагории города 1. механический город …И не сыщешь в сумерках ночлега – всё здесь чуждо: глина, сталь, кирпич, хриплые наречья улиц, беглый шрифт рекламных строчек, паралич Ильича, застывшего в постылой позе с указующим перстом, с голубем, венчающим затылок, плешь облюбовавшим, как престол, да окрест – бескрайние погосты, голые костлявые кусты… Словно провинившийся подросток, прячешь взгляд, стыдясь того, кем ты вдруг себя почувствовал, бормочешь: жизнь или механика одна?.. Маховик запущен, что есть мочи, время – ткач сермяжного рядна. Пей теперь отраву покачнувшей под ногами землю пустоты, воют механические души ветром на погостах, и кусты, стриженные словно по линейке, всё тесней к обочинам дорог, гуще ночь, и молвить слово не с кем, и молчать ни с кем бы ты не смог, и о чем молчать, когда не знаешь – кто ты? и зачем? и жив ли, нет? как тебе легко! – идешь и таешь с каждым шагом, только по спине зябкие мурашки, только в спину тот же ветер… Встань и оглянись – маховик замрет и город сгинет… хрустнет механическая жизнь… 2. снег пасхальный ...Снег пасхальный – блажь? обмолвка? время, сбитое в строфе? Улыбается неловкий часовщик стихов и сфер… Что-то в музыке качнулось, смолкло, вспять пошло, и вот утомленной дельтой улиц снег медлительный плывет, и чем больше – дольше – дальше, тем всё ближе, всё ясней вербной ветви слог легчайший, сон навеявший весне, всё слышней и безупречней сердцевинный непокой в расторопном просторечье слободских дворов, в скупой, болью выверенной правде часословных голосов… Часовщик стихов не правит, замер маятник часов, и всё бредит, не стихая, чуткий колокол. - По ком?.. Сыплет, сыплет снег пасхальный – только снег да снег кругом… ..^.. Гибель Империи Империи нет – император и дом его свергнуты, лишь тускло мерцают, приветствуя меткую тьму, беспамятной осени влажные маски посмертные – остывшие лужи в пыльце золотой, и к тому здесь всё и неслось ослепительным праздничным поездом, не сутки – седмицы едва успевали в состав пристроиться этот, и тут же, сгорев, неопознанным космическим хламом валились в забвение трав… Смеяться над прошлым, спешить, прирастать неизвестностью превратного завтра… а там августейшая стынь, глядишь, и забрезжит бессмертием в римских окрестностях, и боги зайдутся на флейтах, и небо в горсти, звеня, затрепещет испуганной насмерть сатурнией… Глумись, пересмешник – наивна имперская блажь и требует кары, но есть ли хоть что-то сумбурнее, нелепей, чем жизнь – этот смертный, взахлеб, пилотаж… Да будет своё – изначально премудрому кесарю, что жизнь собирает по вдоху, по слову, по той крылатой монаде, которыми эти окрестности, наполнившись в сумерках, сводят с ума красотой. Расти его царствию садом, где всё осязаемо, где всякое семя изучено сквозь микроскоп… Но миг... и листва осыпается золотом наземь, и откуда такая неисповедимая скорбь заплещет в саду? и опять эти маски посмертные, и всё, что цвело – всё труха и чужие дрова… Империи нет – император и дом его свергнуты, и даже неясно, чья осень в итоге права… ..^.. *** Не смолкают в снегу кузнечики, виночерпии лунных браг – наваждение скоротечное... хрупкий оберег декабря… Зачерпнув этих звуков вдосталь, и связь со всеми и всем сознав, потрясенный, роднится с сёстрами- колоколенками рукав молчаливой реки, которая и во вретище ледяном воздух всеми вбирает порами... всё сроднилось - фонарь и дом, и как будто в прозренье замерший ветер – с занавесью в окне… И всё шепчешь в смятенье: пора уже частью целого стать и мне… ..^.. окраинные люди Вечереющий в тоске свет окраинный, щербатый – залипающее в дымке время тянется в закат... Здесь пырей с пастушьей сумкой лезут прямо из брусчатки, и окраинные люди небо близкое коптят – починяют на досуге палисадник, примус, бредень, разговор за жизнь неспешный величаво говорят… Тишины тугие рыбы в соснах плавают и бредят об удильщиках прекрасных под отмашки звонаря. Прохудившиеся лодки сновиденьям в такт качают пристань, ряску, леску, небо, утонувшее в реке. И окраинные люди ожидают Бога к чаю каждый вечер – тот гостит здесь, не замеченный никем… ..^.. На лету …Колокольные перезвоны изолгавшийся гонят век, и курсируют эшелоны неизвестно куда из грек – не в варяги, но погорельцы оседающих пеплом дат заполошно считают рельсы на истошном пути назад… Лада Пузыревская Всё на прокорм лукавому «успеть»… Охотник-взгляд с лучистой бесовщинкой привычно бегл – ещё один сосчитан пейзаж в окне – и всё чужая степь, всё травостой, ещё один закат, насытив суслом света чай в стакане, пригублен и отставлен, истуканный искус всё нестерпимей… Закопать поглубже домотканную хандру, ценительницу вин неторопливых, Гомера и бессонниц – корабли их, всем выводком сгорают поутру, о чем-то вопрошая пустоту – и снова обгонять себя, и снова с листа срываться в пляс сорвиголовый отчаянной пылинкой на ветру, вселенной гибнуть в капсуле своей, в почти непроницаемой облатке дежурной яви, мчаться без оглядки от прошлого – скорей, скорей, скорей, пока ещё тревожит темнота предвосхищеньем истины скворечьей. Спешить, спешить – захлебываться речью, жить на лету, пока легки лета и сердце легкомысленно, до той заговоренной сумеречной кромки, где только тишина, верней, негромкий, сражающий внезапной немотой и ношей неподъемною в суму пустынника упавший в одночасье её непререкаемый и властный итог – ты жить пытался, жизнь саму на миг опережая, а она ещё тебя как будто окликает откуда-то уже издалека, и успеешь ли вернуться дотемна?.. ..^.. Предсмертный сон Антонио Гауди* - Антонио, я с тобой, ответь мне, скажи хоть слово… Ну, что ты молчишь и в глазах неусыпною тьмой одинокость? - Чей это голос нездешний, кто здесь, сестра, какого черта ангелы там, где решетки в проемах окон? - Антонио, слышишь, ты ведь влюблен был в девушку из Матаро? Это же я в изголовье твоем сторожить пытаюсь надежду. Видишь: берег, прибой, корабли… под волшбу гитары двое, забывшись, танцуют фламенко, и всё, как прежде… - Берег? Фламенко?.. Но если лишь миг забытья в утешенье нам остается - будь проклята эта планида утрат и смятений, эта планета, где каждый с рожденья до смерти отшельник. Всё лишь химеры… На потолке сплетаются тени, тени. Что там – каминные трубы на черепичной драконовой коже крыши? Всё это рухнет – так трудно дышать и держать равновесье… В щупальцах неба трепещут птицы, созвездья, а выше – тени на треснувшем потолке и галактик взвеси… Ты здесь еще девочка из Матаро, надежды погибшей сторож? Ты видишь, как тени сплетаются в дебри окаменелого леса? Это мой лес у дворца Гуэля, причудливый лес-заморыш, но и в его молчаливых дебрях елозят бесы… - Антонио, я с тобой, ответь мне, скажи хоть слово… Ну, что ты молчишь, немотою сам страх затмевая?.. Тени на треснувшем… - Кто здесь, сестра? Какого?.. И наползает на потолок, надвигается тень трамвая… ----* Антонио Гауди – великий испанский архитектор, модернист, автор знаменитых «домов Гауди» в Барселоне (дворца Гуэля с каменным парком, Собора Святого Семейства, дома Батльо, дома Мила и многих других). 7 июля 1926 года, прогуливаясь, был сбит трамваем. Скончался три дня спустя в больнице Святого Креста – специальном приюте для бедных.
..^.. крошечный цикл *** Вызубришь наизусть в словаре осеннем – нежность, неспешность, настоянность, стылость, суть, да так и бормочешь песенкой во спасенье, сроднившись с листом, застывшим вне времени на весу, и некуда жить, и нелепо делить на щепотки зёрна, что сыплет хронос, не зная сна… окрестность течет, и росчерк её нечеткий в любом завитке претворяет пейзаж сполна, в подробности каждой - и снова с листа, с небесно- близкого света, который невыразим, и жизнь не почата, и ты ни в чем ни бельмеса не смыслишь, принявшись за зябкий словарик зим… *** Убывает на нет несуразная данность меня. Осыпается дождь аллегорией убыли этой. Растворяется жизнь по крупинке осеннего света. Непочатый закат густ и темен на донышке дня. Рассыпается ель... Сколько жизней прошло с рождества? Хороводит капель бесноватых стеклярусных бликов. И язычества ночь опьяневшей кружит Эвридикой, Левой ножкой одной монастырский разрушив устав. Только всполох любви покачнет бесконечный покой, И пометит зрачки беглый след золотистого тока. Круг замкнется звездой в воспаленной гортани востока - Жизнь лишь блик тишины над забвения мутной рекой. Отворивши ветра, ветви елевых лап обнажив, Осыпая дожди и листая на бис листопады, Время ткет тишину... Эвридика кружит до упада... По глотку, по глотку сладко тянется с донышка жизнь... *** Долгое тихое шествие невесть куда... как сумасшествие… дудочка всхлипнет в футляре – больно на слух, да и слышишь как будто в угаре… отзвуки молкнут… и, кажется, что навсегда… Ветер натаскан на стекла, в ослепшем окне лампочка тусклая… будто бы жизнь выгорает, теплится чуть на пороге кромешного рая… что-то подобное, помнится, тлело во мне… Тихое шествие… к вести, которой не ждешь, к вести, что вдруг ощущаешь на мякоти пальцев – в пальцах задумчивых листья ольхи разомнешь, и обомлеешь, захочешь побыть постояльцем в этой весне, чьи усталые звуки глухи, в этом дворе, где чуть булькает жизнь в черных лужах… Жизнь это химия… в легких продрогшей ольхи чахнет скворец, наглотавшийся нефти и стужи… Он, как и дудка, способен на всхлип да на вскрик – хриплый, простуженный, непоправимо прощальный… Трудно дышать – так на музыку мы обнищали. Вся и надежда на темный, невнятный язык вести нежданной, всё длящей планиду вперед, всё не дарующей трезвости строгой рассудку. Жизнь это все же алхимия, магия, дудка змей заклинателя, что еле слышно поёт… ..^.. *** а следствие ведут всё те же знатоки пустынных зябких вин и сумерек укромных – сомнения, печаль… ну что же, знать, таким, не вызнавшим следов в небесные хоромы, и будешь помирать – в забвенье, во хмелю, неистово живой, беспамятно беспечный, ну, а пока игра не кончена, мухлюй, вистующий из тьмы египетской, не вечность, а вещность на кону, да и не жаль ничуть любую промотать священную корову, чтоб вспомнить – нет следов, но неизбежен путь торимый впопыхах по снежному покрову… ..^.. нечто чеховское говорю вам – нет бога, кроме сомнения… вот перед вами и плод, и прожорливый червь его. но становится легче, когда убываешь до семени, возрастая до осени неимоверно чеховской. живешь в ней теперь, подробно её читаешь, и всегда с какой-то случайно раскрытой страницы, но свет ускользает, и с ним не дано сродниться, и берег усеян в сумерках пеплом чаек… и где-то рядом ангел, девочка на качелях: останавливается сердце – то ввысь, то вниз… и каждый миг, как из времени исключение, и боишься за девочку, кричишь ей: «остановись мгновение», и чувствуешь, что не Фауст, и что сущность мира в отсутствии чувства меры… в тригоринских башмаках за химерой веры спешить в пивную – вот всё, что тебе осталось. ..^.. *** «Кто виноват? - Ты сам. - Что делать? - Жить в распахнутом и молчаливом небе нечёсаных ветвей»… Евгений Коновалов Что делать? – жить. Возможно ли когда застать в глазах ребенка время стужи?.. Взревут семь труб, погаснут города, пёс, зябко заскулив, недавний ужин исторгнет прочь, сойдя с ума с тоски, и ветер, перепутав север с югом, смешавшись, разорвется на куски, чтоб, может, никогда уже на круги своя не возвратиться, но и в тот, какой-то нескончаемый, кромешный миг недобытия, когда замрёт не тронутый лучом птенец в скворечне, дано глазам ребенка уберечь свет неисповедимый и упрямый, и будет слово, и родится речь, и снова храм взойдет на месте храма, которому отныне имя – прах, которому срок славы был – мгновенье, и будет свет в распахнутых глазах, всё неизбывней, и всё неизменней отчаянная вера – им и жить, вот этим цепким светом, этим детством, которым ты безбожно одержим, с которым никогда нельзя стерпеться… ..^.. Цирк города Н-ска ...впасть в детство, что ли, и пойти глядеть на затрапезный цирк комедиантов из брошенного богом Н-ска, где всё, впрочем, как повсюду… в маске Данта и фраке Москвошвея тертый жук вновь протрубит приевшегося ада очередной, уже бессчетный, круг в незыблемой эпохе клоунады, и гистрион с изношенным лицом (да здравствует пластичность матерьяла) то смеха холодящим леденцом, то бубликом улыбки разудалой прикормит воздух к вящей скуке масс, не вовсе презирающих искусство кривлянья, рисования гримас и лепки пренелепых мин из грусти да глупости, да блажи корчить блажь, то лепетом зайдясь, то рыком зверя, чтоб крикнул отразившийся типаж по-станиславски зычное «не верю», личину скуки сбросив, наконец, в убийственном ожоге узнаванья, и на дуде дурашливой игрец ужимку смерти слепит на прощанье… ..^..