Сам не выношу сослагательного наклонения, но все же: как бы порадовался сегодня Михаил Михайлович Пришвин, увидев напечатанными фотографии, сделанные им в Приморье во время путешествия 1931 года. При жизни-то писателя этого не произошло. На портрете, что открывает публикацию его путевого дневника в шестом номере Тихоокеанского альманаха «Рубеж», он с такой бережностью держит в руках популярную в те времена «лейку», что сразу видно человека, которому снимать в радость.

Фотографии, как и весь текст дневника, печатаются впервые и обладают поразительной художественной достоверностью. Они событийны, повествовательны, и даже краеведам и знатокам Владивостока могут сказать многое - в них вещество и дух времени. Что же говорить о самом дневнике, который дает нам выпуклый, с массой выразительных деталей, образ Приморья начала 30-х годов, раскрывает внутренний мир писателя, где прирожденная зоркость натуралиста и социального наблюдателя дополняются размышлениями философа, остро чувствующего катастрофический разрыв между бытийным миром природы и устройством человеческого общества в его советском варианте.

А отдельные детали способны и сегодня остро зацепить наше общественное сознание. Например, плиты с Покровского кладбища, ими была выстлана мостовая перед гостиницей «Версаль»: «Сегодня шел по улице Ленина – мостовая умощена камнями с кладбища… нашел имя своей невесты…» Оскорбляет сам факт, к сегодняшнему дню прочно забытый, и шокирует неприкрытый ужас этой метафоры. Ну а некоторые записи оставляют ощущение дежавю: «Кореец плюнул в глаза русскому и сказал: «Моя могу, твоя не могу». Суд: обвинялся русский в руганье и что плюнул. Русский сказал, ругань производственная, а плюнул первый кореец, а я взял и тоже плюнул». Гоголевская картинка, ей богу: на дворе 2006 год, а персонажи на сцене находятся, как вы можете сами судить, в той же ситуации и позе.

Нужно сказать, что в новом выпуске «Рубежа» почти половину внушительного объема занимают публикации историко-краеведческого характера. Это вообще в традициях альманаха, ну а нынешние материалы – просто на подбор. Помимо дневника Пришвина, самая значительная вещь – это воспоминания «Мой муж – Володя Арсеньев» Анны Константиновны Арсеньевой, первой жены писателя. Воспоминания были записаны с ее слов в середине 50-х годов постоянным автором альманаха Г. Пермяковым, бывшим харбинцем, писателем и биографом Арсеньева. Георгий Георгиевич, к великому сожалению, не увидит свой труд опубликованным. Этот поразительной жизнестойкости человек, в чьей судьбе отразилась едва ли не вся история русского Дальнего Востока в 20 веке, умер в декабре 2005 года на восемьдесят восьмом году жизни.

Воспоминания оформлены публикатором в виде небольших фрагментов по темам, которые касаются семейной жизни, увлечений Арсеньева, его привычек, взаимоотношений с людьми – всего не перечислить, потому что получилась своего рода домашняя энциклопедия. Воспоминания приближают к герою на расстояние доверительной беседы. Пожалуй, это первое, столь по-человечески близкое, знакомство с легендарным путешественником и писателем. Покоряет еще и сохранившаяся в записках интонация самой Анны Константиновны – с любовью и мягким женским недоумением вспоминающей близкого, но не всегда понятного в своих действиях и привязанностях человека. Так, ее смущает крепкая дружба мужа со своим таежным проводником. В главке «Фотографии Дерсу Узала» она припоминает, как он жил в их доме в Хабаровске: «Я дала Дерсу тарелки, нож, вилки, ложки. Он ими мало пользовался, был одичалым человеком. Ел громко и много, чтил Арсеньева, любил спиртное, быстро выпивал полбутылки водки. Потом пел заунывные песни, хоть святых выноси. <…> Память о Дерсу осталась странная: друг Володи и пьяница, убит пьяным, знал лес как свои пять пальцев, герой книг Володи, и дикарь дикарем».

Здесь же тема продолжена статьей Б. Сумашедова «Путешествие по кольцам времени (Неизвестный архив Маргариты Арсеньевой)». Материал, написанный на основе обнаруженного в Москве архива Маргариты Николаевны Соловьевой, второй жены Арсеньева, расстрелянной в 1938 году по обвинению в шпионской деятельности, повествует о драматических коллизиях ее жизни, о хлопотах по издания книг мужа за границей, да и вообще, проливает немало нового света на биографию писателя.

Выразительно и широко представлена в этом номере литература Японии – от древней классической поэзии до совсем новой прозы. Раздел сложился из переводов владивостокских переводчиков – и в этом обнаруживается достойная литературная стратегия альманаха. Начинается он поэзией Садаиэ Фудзивара, жившего в XII-XIII веках, что представляется мне образцом подобного рода публикаций, требующих тщательной подготовки и научной подачи текстов. Сто стихотворений, созданных в жанре танка, предваряет статья переводчика А. Вялых «Красота небытия», где на фоне исторической эпохи прорисована личность экстравагантного поэта, новатора своего времени. Более того, в этой тонкой и со знанием предмета написанной статье сформулирована сама суть японской классической поэзии, показаны корни национальной эстетики, когда мысль и чувства поэта устремлены к сокровенной глубине, к тайне мира. А завершают публикацию комментарии, включающие поэзию Фудзивары в контекст культуры Японии, в сердцевине которой эти изящные и хрупкие стихи пережили века и века:

Увитые хмелем,

Для всех открыты двери,

Озаренные светом луны.

Ах, осень, кроме тебя одной

Войти никто не спешит!

От классики перекинут мостик к современной поэзии, представленной двумя авторами – Томисито Хосино и Хироси Йосино в переводе В. Зорина. Подборки достаточно объемны и дают возможность представить сегодняшний облик японской поэзии. Словно невесомые, стихи Хосино из книги «Странствия ветра» напоминают созерцание икэбаны – они называются именем какого-либо цветка и посвящены его образу, каким он видится автору. А он ведь не только поэт, но и художник, два его рисунка помещены в альманахе. Подборка Йосино составлена из стихов разных сборников, и хорошо заметно, что поэт стремится не только продолжить традицию, но и воспользоваться достижениями западной поэзии.

Активное взаимодействие национальных и западных тенденций в современной японской литературе стало основой стилистического приема в повести Дзиро Хираока «Утопая в облаках», также переведенной А. Вялых. Автор предпринимает вполне увлекательную попытку соединить два противоположных метода повествования, то есть речь идет о поэтической ассоциативности и свободном течении японской прозы по сравнению с логичностью и сюжетностью западной. Я говорю, конечно, о каноне.

Автор, славист по образованию, преподававший не так давно японский язык во Владивостоке, как и многие его предшественники, испытывает прямо-таки неодолимую тягу к русской классике и русской жизни вообще. Повесть строится на воспоминаниях о Владивостоке, куда герой, начинающий писатель Кимитаке, летит в группе соотечественников, совершающих секс-тур на экзотическую в этом смысле землю Приморья, чтобы там встретиться со своей возлюбленной – проституткой Соней, с которой он познакомился в Японии, где она подрабатывала как могла.

Нежной сентиментальной наивностью окрашены сцены их встречи в частном домике на одной из сопок Владивостока. Там Соня танцует на фоне оббитых эмалированных тазов, закопченной печки и застиранных занавесок на окнах свой скромный танец в купленной на улице у бабушки советской ученической форме (ну такой, коричневого цвета и с белым фартуком) и покоряет своего японского возлюбленного навсегда. Во вступительном письме к повести автор вежливо извиняется за «фривольный сюжет, отягощенный сексуальной перверсией». Но, не смотря на смерть героини и финал, действительно украшенный «сексуальной перверсией», повесть оставляет чистое и трогательное впечатление, чуть отдающее жалким развратом героинь Достоевского и прохладной кожей усадебных тургеневских девушек. Хорошо, хоть японцы еще могут напомнить нам о собственной классике.

Той же актуальной теме взаимодействия восточной и западной культур посвящено завершающее японский раздел эссе автора этих строк «Зеленый вкус одиночества». В центре текста – известный в мире роман нидерландского поэта и прозаика Сэйса Нотебоома «Ритуалы» и

творчество нобелевского лауреата Кавабаты, прежде всего его повесть «Тысячекрылый журавль», которая в свое время поразила западного читателя мистической красотой тяною, чайной церемонии. Вкратце суть эссе выражена в подзаголовке: о ритуалах, дзэн и самоубийстве.

Ну и, конечно же, есть и серьезная публикация из наследия русской эмиграции в Китае. Унаследовав еще в 1992 году имя харбинского журнала «Рубеж», альманах за годы своего существования открыл настоящую панораму литературы русского Китая. Сейчас напечатаны «Маньчжурские рассказы» Альфреда Хейдока, написанные им в харбинский период жизни. Это любимый автор альманаха, можно сказать, духовный отец – из его рук были получены первые произведения для будущего возрожденного «Рубежа». Произведения собраны и подготовлены к публикации редакцией альманаха, а главный редактор А. Колесов предварил их вступлением, где он еще раз вспоминает о личности Хейдока – писателя, мыслителя, теософа, сочинявшего в свои эмигрантские годы захватывающие по сюжету и мистические по настроению рассказы, шесть из которых опубликованы в этом номере.

Двигаясь от конца к началу, мы подошли к традиционному разделу «Чтоб жить и помнить», где представлены две фигуры: о классике современной армянской литературы Гранте Матевосяне вспоминает Андрей Битов, а самому, пожалуй, яркому поэту нового века Борису Рыжему посвящена целая подборка материалов. Сюда вошли его стихи, умная и живая статья К. Анкудинова о короткой, как вспышка, жизни поэта и его творчестве. А также воспоминания и размышления поэтов Евгения Рейна и Ильи Фаликова, знавших Рыжего и высоко ценивших его стихи, созданные на пределе искренности и дыхания:

Когда бутылку подношу к губам,

чтоб чисто выпить, похмелиться чисто,

я становлюсь похожим на горниста

из гипса, что стояли тут и там

по разным пионерским лагерям,

где по ночам – рассказы про садистов,

куренье, чтенье «Графов Монте-Кристов»….

Куда девать теперь весь этот хлам,

все это детство с муками и кровью

из носу, черт-те знает чье

лицо с надломленною бровью,

вонзенное в перила лезвиё,

все это обделенное любовью,

все это одиночество мое?

Сегодня есть чувство, что своими стихами и добровольной смертью он, возможно, притворил за собой дверь, за которой осталась эпоха реальной, сущностной поэзии, точнее, поэзии существования. Рейн пишет: «Трагедия Бориса Рыжего – это трагедия всей современной русской поэзии. Он был поэтом очень талантливым и предельно внятным, по строчке Константина Вагинова, «поэтом трагической забавы». Он доказал, что есть такие случаи в поэзии, когда стихи и жизни соединены неразрывно и в бытии и в смерти».

Раздел «Слова сегодняшнего дня», открывающий альманах, держится в поле притяжения последней прозы В. Богомолова. Я имею в виду главы из его неоконченного романа «Жизнь моя, иль ты приснилась мне?», воскрешающие события войны с Японией 1945 года. Творчество Богомолова всегда отличали психологическая точность и благородная простота стиля, внимательный и человечный взгляд в самую глубину судеб героев, которые и придают истории движение и смысл.

Повесть поэта и прозаика Александра Ткаченко «Мальчики отдельно, девочки отдельно» обладает счастливым свойством – она для каждого, кто только успеет проглотить первую страницу. Может, в силу того, что рассказывает она о детстве, о поре, когда первая любовь и первая измена, первый в жизни личный подвиг и первая трусость распахивают дверь в оглушительный мир взрослой жизни, а может, потому, что написана легко, с юмором и светлой ностальгией.

В пятом номере была опубликована новелла Бориса Казанова «Белая башня», и появилась она благодаря тому, что редакция отыскала автора на Голанских высотах в Израиле, а когда-то он немало лет провел в дальневосточных морях – на зверобойных шхунах и промысловых судах. И новый его рассказ «Циклон «Мария» повествует о морском народе – рыбаках, морских охотниках, островитянах, ученых, персонажах фантастических порой биографий, со своим образом жизни и мировоззрением. Похоже, и этот дальневосточный люд остался за бортом нового века, но как ярко они живут в прозе Казанова – страстно и странно, иногда напоминающие обитателей некоего плавучего параллельного мира.

И каким-то свежим, соленым эхом перекликаются с прозой Казанова стихи И. Фаликова и Н. Аришиной. Давно уже московские жители, в 60-х и начале 70-х годов они были яркой поэтической парой во Владивостоке, здешними молодыми представителями того поэтического по своему звучанию времени. Ныне их поэзия обрела законченность зрелых черт, индивидуальность, но в то же время и летучую схожесть. Их лирика – два крыла с разным оперением, когда одно упорно ловит океанский ветер с Востока, а другое склоняется к земле

Иван Шепета был автором первого номера «Рубежа», и вот, после затяжного молчания, он вновь в альманахе со своими новыми стихами. Традиционный, ясный, насыщенный философскими тонами и сдержанной музыкой стиль был присущ поэту в пору его литературной молодости. Не без потерь, но и с приобретениями, он сохранил его и по сей день. Шире стало историческое пространство, которое он охватывает взглядом, горше и отчетливей мысль об утратах: «За маяком темнота плотней, / Но проступает полоской узкой / В тлеющих углях ночных огней / Разоружившийся остров Русский. / У батарейной скалы в прибой / Звезды вычерчивают узоры, / Будто ведут свой последний бой / Призраки острова – комендоры».

А открывают альманах стихи Геннадия Русакова, поэта, который по-настоящему открыт после его недавней книги «Разговоры с богом». Своим поэтическим и духовным напряжением она сломала стену молчания вокруг его имени. Современным, очень пластичным в использовании народного слова, языком Русакова словно заговорила русская поэтическая традиция – о трагедиях века, о любви и смерти, о сиротстве, затопившем пространство России.

И в завершение этого быстрого путешествия по новому номеру «Рубежа» я хотел бы вернуться к воспоминаниям Анны Арсеньевой: «Помню, Дерсу купил красной и синей глянцевой бумаги для цветов. Он клеил из нее лодочки и сажал туда бумажных человечков, потом сжигал их, это была жертва родственникам. Подарки на тот свет родным». Только таежным духам ведомо, дошли ли эти кораблики до родных и предков Дерсу, но всякий раз, закрывая очередной номер «Рубежа», я думаю, что альманах, как Владивосток для кораблей, – это тоже порт приписки, литературной приписки, где обретают гавань рукописи не только из разных точек тихоокеанского побережья, но и других пространств. Ведь добрались же из белой мглы прошлого красные и синие кораблики Дерсу.