Не хотелось бы мне ощутить себя жителем Москвы или, допустим, Ярославля, сидящим перед экраном с телевизионными новостями из Приморья. Ну что они видят последние лет десять? Да уж известно что – помимо тайфунов, наводнений да таежных пожаров, бесконечные напасти в виде полного отсутствия электричества, как в рассказе «Пещера» Е. Замятина: «Ночные, черные, чем-то похожие на дома, скалы; в скалах пещеры», водопроводные краны, из которых жалкой слезой падает последняя вода, да еще, пожалуй, целеустремленная, на диво всей страны, на пределе человеческих сил, битва чиновников друг с другом, наконец, их общее противостояние ропщущему, как море возле скал, населению Приморья. Территория, которую в советское время величали – «Форпост России», на рубеже веков вновь стала приобретать свое прежнее имя – Далекая окраина. Так называлась одна из владивостокских газет в начале 20 века.

Да уж, неприглядная, прямо-таки оскорбительная в своем однообразии картина. Но куда же деть ошеломляющую красоту побережья Японского моря, ощущение не края, но бескрайности мира, осеннюю уссурийскую тайгу, с ее багровыми сопками, синими распадками и пока еще живыми кабанами и оленями, что пробегают под широкими листьями маньчжурского ореха… Кстати, М. Пришвин в повести «Женьшень» сокровенный смысл Приморья вложил именно в образ хуалу – оленя-цветка. А стоит прикоснуться к ушедшим векам приокеанской земли – к истории царства Бохай, эпохе Золотой империи чжурчжэней, временам русского мореплавания, когда именами морских офицеров назывались полуострова, мысы и острова – и все, освободиться от властной энергетики этой русской Ойкумены уже невозможно. Ну, конечно, велико и обаяние, что называется, экзотики. А точнее говоря, здесь – на границе земли и океана, в соседстве со странами древнейшей культуры, существуя в пейзаже, напоминающем свитки средневековых китайских или японских художников, на уровне зрения и слуха, на глубине интуиции ощущаешь, что это не просто окраина России – это Русская Азия, Азиатская Россия, Русский Восток, как угодно, но нечто в историческом и культурном смысле суверенное. И чтобы осознать это в полной мере, погружение в культурные слои прошлого просто необходимо. Ну, например, в начало 20 века, а еще точнее – в эпоху Гражданской войны на Дальнем Востоке, когда Владивосток стал на некоторое время невольной столицей («Третья столица» - называется рассказ Б. Пильняка, побывавшего на этих берегах) скользящей к океану империи. Начало 20-х годов в Приморье – это время настоящего кипения литературной жизни, которая постепенно перетекала за границу. И главным образом – в Китай.

На обложке Тихоокеанского альманаха «Рубеж», что впервые вышел в свет во Владивостоке в 1992 году, стоит двойная нумерация: 1 (863). Казалось бы, обычное дело – первая цифра обозначает номер альманаха, но вот за второй кроется историческая интрига. Дело в том, что дальневосточный альманах стал преемником еженедельного журнала «Рубеж», который после 862 номера в августе 1945 года, когда в Китай вошла Красная Армия, прекратил свое существование в Харбине. А практически все его сотрудники и многие авторы были арестованы и этапированы в Советский Союз. По свидетельству поэта Валерия Перелешина, происходило это так: «Чтобы никто не ускользнул, они устроили вечер литераторов и журналистов, пригласив поименно всех. А в конце вечера арестовали всех гостей также поименно…» Среди арестованных был и самый значительный поэт дальневосточной эмиграции Арсений Несмелов. Он умер уже на русской земле – в пересыльной тюрьме на пограничной станции Гродеково.

Любовь к харбинскому «Рубежу», выходившему с 1926 года, русские эмигранты в Китае, затем разбросанные по всему миру, – от Австралии до Латинской Америки, сохранили до конца своих дней, как и отдельные номера журнала. По утверждению одного их патриархов дальневосточной эмиграции, само имя журнала служило своего рода паролем между бывшими харбинцами. Издание было самого популярного толка, включая буквально все: от рекламы и крестословиц до произведений поэзии и прозы. В редакционной статье, посвященной пятисотому номеру «Рубежа», есть и такие слова: « Редакция ставит своей целью возможно более широкое использование литературных материалов и посильную поддержку зарубежных беллетристов и поэтов. И нельзя не признать, что благодаря этому «Рубеж» содействовал оживлению литературных интересов. Постепенно к дальневосточному журналу начинают присматриваться и западно-европейские круги, по правде сказать, всегда относящиеся к эмигрантской «провинции» с нескрываемым скептицизмом». Что правда, то правда, которая, кстати, актуальна и по сей день, если уж вести речь вообще о литературной провинции.

Конечно же, возродить журнал русской эмиграции в современной России – предприятие неожиданное, по-своему дерзкое, но и ответственное. Более того, изрядная доля авантюризма была, пожалуй, в этом начинании необходима, иначе как продвигать издание в творческом и финансовом плане. Издатели и редакционная коллегия альманаха осознавали это достаточно ясно. На первых порах главному редактору Александру Колесову, конечно же, оказал неоценимую помощь знаток и неутомимый публикатор литературы Зарубежья Евгений Витковский. Саму идею издания «Рубежа» всячески поддержал и словом, и собственными произведениями из Рио-де-Жанейро поэт Валерий Перелешин, который верил, что творческое наследие русского Китая неизбежно вернется в общее русло отечественной литературы, когда она перестанет делиться на советскую и зарубежную. Правда, время этого слияния он относил далеко в будущее. «Догадываюсь, что это совершится к 2040 году», - писал он в своих мемуарах «Два полустанка». В семидесятых он и предполагать не мог, что еще при жизни станет членом редколлегии возрожденного «Рубежа».

И по сей день в списке редколлегии стоит имя Валерия Янковского, представителя знаменитого дальневосточного клана Янковских, где предприниматели занимались научным трудом, а охотники писали стихи и прозу. Складывалась судьбы Янковских и так, что на долгие годы они становились обитателями ГУЛАГа, что и произошло с Валерием Юрьевичем Янковским, который ныне живет во Владимире и продолжает писать, в том числе и разветвленную историю своей семьи, которая в 1922 году бежала из Приморья в Корею, где усадьбы Янковских с поэтичными названиями Новина и Лукоморье были центром эмигрантской жизни русской колонии. Об этом один из его очерков, опубликованных в «Рубеже».

Так восстанавливалась не только историческая, литературная, но и человеческая связь между современностью, альманахом «Рубеж» и навсегда исчезнувшей в середине прошлого века русской Атлантидой на Дальнем Востоке. В начале девяностых, когда литература эмиграции Европы и Америки появлялась в российских изданиях буквально целыми пластами, основное культурное наследие русского Китая оставалось во тьме забвения. Оно было рассеяно по номерам того же харбинского «Рубежа», другим журналам, газетам, сборникам, сохранялось в авторских книгах, которых оставалось порой два-три экземпляра на всем белом свете, молчаливо таилось в папках личных и государственных архивов. Помимо Валерия Перелешина, редколлегия альманаха установила творческие контакты с бывшим харбинцем Виктором Петровым, романистом, историком, автором, в частности, таких книг как «Харбин на Сунгари» и «Шанхай на Вампу». Во Франции отыскались следы и ныне живущей поэтессы Лариссы Андерсен, в молодости красавицы и танцовщицы, которая являлась музой многих литераторов Харбина и Шанхая. Из Австралии до Владивостока океаном вместе с экспедицией Федора Конюхова добралась библиотечка русских книг, изданных в Китае, присланная Верой Николаевной Буровниковой. Когда-то она работала в Харбине на русском радио и лично знала многих писателей. На кладбище в Сантьяго была найдена могила поэтессы Марианны Колосовой, упокоившейся в 1964 году. Колосова одна из самых ярких дальневосточных поэтов, ее жизнь и творчество были ярким выражением преданности идеям белого движения. Современники ее так и называли – «Бард Белой Армии». Ей принадлежат строки, где она с беспощадной ясностью говорит о судьбе своего поколения в эмиграции: «Чужда нам былая Россия, / Советская – тоже чужда. / Живем на чужбине – чужие, / И наша царица – Нужда. / И все же сквозь красные дали, / Сквозь ненависть, слезы и тьму / Вплотную мы жизнь увидали / И цену узнали всему».

Да, непросто удержаться от желания представить имена и произведения, что появились в альманахе «Рубеж» на протяжении всех номеров, каждый из которых приближается в четыремстам страницам большого журнального формата. Причем альманах насыщен выразительным иллюстративным рядом, где множество редких фотографий, писем, автографов, опубликованных впервые.

Но возьмем в руки хотя бы первый номер. Здесь, в разделе «Восточная ветвь», представлены авантюрно-мистические (пожалуй, так их можно определить) рассказы Альфреда Хейдока из цикла «Звезды Маньчжурии». Книга с этим же названием единственный раз выходила в Харбине в 1934 году с предисловием Николая Рериха, который, в частности, отмечал: «Помимо увлекательного содержания и вдумчивого изложения, «Звезды Маньчжурии» полны тех внутренних зовов, которые пробуждаются на древних просторах, напитанных славою прошлого». Альфред Петрович Хейдок прожил 98 лет, из которых отсидел традиционные десять лет в советских лагерях, и завершил свои земные дни в июне 1990 года в Змеиногорске на Алтае. Долгие годы перед смертью он был полностью слеп, но сохранял кристальную ясность духа и работоспособность.

Произведения Николая Байкова, знаменитого в первой половине 20 века на Дальнем Востоке натуралиста и писателя, умершего в Австралии, были чрезвычайно популярны среди русских эмигрантов, неоднократно переводились и издавались в Японии. Первый номер альманаха представил, пожалуй, самую известную его книгу с рисунками автора – «Великий Ван». Она посвящена природе Маньчжурии и ее владыке – тигру, чье имя по-китайски «ван». Надо сказать, что те или иные вещи Н. Байкова (а наследие его, в том числе и неопубликованное, весьма обширно) постоянно печатаются в разделе « Шу-Хай (Лесное море)». Древнекитайская лирика в переводах В. Перелешина, главы из поэмы А. Несмелова «Тысяча девятьсот четырнадцатый», стихи крупнейшего поэта второй волны эмиграции Ивана Елагина, сына известного дальневосточного футуриста Венедикта Марта (Матвеева), жившего в свое время и в Харбине, – все это тоже первый номер «Рубежа».

Ну а для ориенталистов, да и для всех, кому интересна древняя культура Китая, подлинным открытием стал первый полный перевод «Бесед и суждений Конфуция», осуществленный ученым-китаистом из Владивостока Л. Головачевой. История этой легендарной книги на русском языке тогда была бедна, а отрывочные переводы грешили неточностями и совершенно не научной вольностью переложения. Пожалуй, только человек лично и плотно работавший с этим древним текстом, способен в полной мере оценить подвижнический труд Л. Головачевой.

Альманах, изначально задуманный как издание дальневосточное по преимуществу, с акцентом на возвращение культурного наследия русской восточной диаспоры, с каждым новым номером расширял свое содержание, его временные рамки и географию. Литература дальневосточной и американской русской эмиграции, в частности, в разделе «Вести Форта Росс» опубликованы стихи Игоря Чиннова и Николая Моршена, поэтические переводы индейских легенд Н. Воробьева, рассказы Петра Балакшина и Леонида Ржевского, историко-культурные и краеведческие материалы, древняя литература Китая, Японии, Вьетнама, проза и поэзия современного российского Дальнего Востока да и всей страны, включая Сибирь и Москву, философские работы… В общем, если ознакомиться с содержанием всех на сегодняшний день выпусков альманаха, то можно представить литературную карту, отображающую едва ли не половину мира, ведь недаром альманах и называется тихоокеанским, а волны океана достигают многих берегов, в том числе и американских. И третий номер стал специальным – в нем большой раздел составили произведения американских авторов, впервые представленные читателю приморскими переводчиками. Здесь рассказы Раймонда Карвера и Дональда Бартельма, повесть «Мечтатель» Джона Фанте, стихи Ричарда Уилбера и Чарльза Буковски.

Как-то на встрече с приморцами во Владивостоке Андрей Битов, член редколлегии и постоянный автор «Рубежа», назвал альманах «уникальным изданием в сегодняшней России». По своему составу, историческому охвату культурных явлений, аналогов ему действительно не подыскать. И слова Битова – это не оценка, а, скорее, простое утверждение реального факта. Пятый номер, вышедший в свет осенью 2004 года, – это по-прежнему чтение на любой вкус и, стоит отметить, всегда взыскательный, по крайней мере не поверхностный. В устоявшейся интеллектуальной структуре «Рубежа» вообще не находят приюта материалы и произведения, что называется, для развлекаловки, потакающие массовому вкусу. И дело вовсе не в декларации снобизма – цели иные, материал, с которым работает альманах, они-то и определяют выбор. Другое дело, что в стремлении как можно более полно представить историю эмиграции на Дальнем Востоке, в подборе краеведческих материалов, в редакции не всегда срабатывает критерий собственно литературный, художественный, но понять это можно – былое воссоздается по крупицам, если даже по отдельности они не столь уж и значимы.

Последний выпуск «Рубежа» открывает подборка стихов Евгения Рейна, написанных под впечатлением поездки весной 2004 года в Приморье. В стихах просвечивает линия океанского горизонта, а судьба поэта, подхваченная общим колыханием эпохи, убегает подобно волне, но и возвращается приливом памяти. Сорок лет назад автор на теплоходе «Советский Союз», носившем до победы имя «Адольф Гитлер», отплывал из Владивостока на Камчатку, и Японское море далеким отголоском сохранялось в его поэзии все прошедшие десятилетия, и вот он вновь на том же самом причале – на краю материка, страны, на краю русской речи:

Окупается всё – пароходный винт,

И замок, и к нему ключи,

Окупается самый далекий вид,

Самый тусклый проблеск свечи.

И тогда расплывается звездный свет,

И кончается материк.

Никогда не откладывай свой билет,

Ибо истинный путь велик.

Странным образом мотив встречи-прощания с молодостью, с той страной, где «от ноября до мая провис один кумач», где совершилась как совершилась судьба, с веком, обрывающимся на этом причале, перекликается со стихами дальневосточных поэтов, чей билет из России в конце гражданской войны даты возвращения не предполагал вовсе. О чем и писал А. Несмелов в стихотворении «О России»:

Россия отошла, как пароход

От берега от пристани отходит.

Печаль, как расстояние – растет,

Уж лиц не различить на пароходе…

Пойдемте же! Не возвратится вспять

Тяжелая, ревущая громада.

Зачем рыдать и руки простирать,

Не призывать, не проклинать – не надо.

И не то чтобы судьбы двоились в зеркалах эпохи, но такое впечатление, что русская поэзия настигает сама себя, страшась разомкнутости трагического мира как развоплощения.

У Рейна вообще при всем тематическом и временном разливе стиховой поток движется цельно, в одном направлении, собственно, движением, напором, гулом, где сливаются голоса многих предшественников, и сохраняя себя. Вот и первая строчка приведенной цитаты: «Окупается все: пароходный винт…» одним поворотом ритмического ключа поднимает на поверхность пастернаковский образ моря: « Приедается все. / Лишь тебе не дано примелькаться». И корабль плывет.

Может быть, именно после стихов Рейна весьма объемные и впечатляющие подборки москвички И. Ермаковой и харьковчанина Ст. Минакова при всей демонстрации зрелого мастерства оставляют впечатление именно что некоего иллюзиона, где читателю отводится подневольная роль восхищенного зрителя. Мир в строфах Ермаковой дробится на блестящие куски, на кадры, слепящие черноморским солнцем, рождая отчуждение стороннего наблюдателя: «я помню холодок отвратный / с ожогами на позвонках». И только фигура дебила в одном из стихотворений, «Гоги из 102-й», открывающего всем дверь подъезда, что протискивается в толпу убогих, бредущих в поэзии рубежа веков во главе с Кыё-Кыё Чухонцева, настолько внелитературна, что не загородится от нее, от трудного чувства стыда и ужаса: «А когда из окна обварили его кипятком, / стало видно во все концы света – в любые дали…». Другой свет появляется, что ни говори.

Стихи Минакова штучны, тщательно отделаны, призваны как бы для отдельного любования под стеклом. Ценитель многое в этих самоцветах с удовлетворением отметит и вряд ли станет возражать, когда автор скромно посоветует присоединить его книжечку к Мандельштаму и Клюеву: «Поставь на полочку, где Осип и Никола, / Осенний томик мой: я там стоять хочу». То есть предложение делается в таком тоне, когда интеллигентному человеку, уважающему всякую книжность и любомудрие, трудно в такой просьбе отказать. Да и желание понятное. Вообще перенасыщенность стихов культурными цитатами, просто именами, для поэта давно оставившего за плечами годы ученичества, вроде бы и не замеченного на кухнях всяческих интеллектуальных раутов, представляется явлением довольно странным. Кого только не встретишь на территории всего лишь одной подборки: от Феофана Грека до Бродского, от Баха да Гайдна, от Христа до Гаутамы… К чему это провинциальное щегольство, свойственное скорее современным младофилологам, которым по вполне объяснимым причинам просто не хватает живых примет бытия.

Именно пережитая со всей остротой зрения, слуха и чувства ежедневность, преображенная в слове, обжигает в поэзии приморца Геннадия Лысенко, которому посвящены воспоминания поэтов И. Фаликова и А. Радушкевича в разделе «Чтоб жить и помнить», а также заметки А. Лобычева о его творчестве. Здесь же и подборка избранных стихов. Судьба Лысенко, добровольно ушедшего из жизни в 1978 году, до сих пор ранит память знавших его людей и почитателей, навсегда принявших его стихи как родную часть собственной души. Она требует осмысления, но даже и сегодня это сделать не просто. Радушкевич пишет: «Он и многим вокруг, а, может, и себе казался белой вороной: университетов не кончал, талантом своим не размахивал, советскую власть и ее трудовые и кровавые подвиги не воспевал <…> внешности был самой обыкновенной – рабоче-крестьянской. К тому же у него был некий уголовный ореол – имел одну или две судимости – то ли за драку, то ли какую-то другую мелкую хулиганку. Но к его поэзии это не имело ни малейшего отношения». Это действительно так, поскольку в случае с Лысенко на первом плане, конечно же, стихи. Стихи поэта с первородным талантом лирика, который сумел в жестких социальных и творческих тисках семидесятых заговорить свободным, окрашенным неповторимой интонацией поэтическим языком. О стихах тот же мемуарист замечает: «Они как будто не ручкой на бумаге написаны, а родились – прекрасными живыми существами. У его стихов – ясные глаза, сильные чувства, большой ум, восприимчивое сердце, сдержанная внутренняя энергия». Житейски и психологически точен портрет Лысенко в зарисовках Фаликова, где поэт на фоне времени и окружения очень похож на свои стихи, посвященные, кстати, своему воспоминателю:

Помолчим о любви.

Что тут праведных слов

Бесполезней?

Что правдивее слов,

Полунаспанных нами в бреду?

Помолчим о любви,

Как молчат о смертельной болезни,

Дорогих и любимых все время имея в виду.

В этом же разделе «Слова сегодняшнего дня» две примечательных прозаических публикации. Новелла Б. Казанова «Белая башня» сразу же с головой погружает читателя в жизнь обитателей маяка, что стоит на берегу моря в предгорьях Сихотэ-Алиня. Быт этих персонажей, их взаимоотношения, в том числе и сексуальные, поражают героя - моряка и писателя, случайно попавшего на маяк между рейсами, своими какими-то дремучими устоями. Впечатление, что здесь, на побережье, природа отменила все социальные законы и нормы поведения, оставив чистые, как глухой таежный ключ, инстинкты. Ситуация возникает, казалось бы, банальнейшая: герою приходится метаться в своих чувствах между матерью и ее дочерью-подростком, противостоять их мужу и отцу, орочу по национальности и вольному охотнику, со своих аборигенских позиций презирающему государство. Но в мощно прописанной обстановке первозданной маячной жизни этот любовный расклад приобретает почти мифическое выражение. И герою предстоит сделать выбор между любовью и свободой, а за жизнь бороться до последнего.

Прозу этого автора, бывшего минчанина, но много лет проработавшего матросом на промысловых судах на Дальнем Востоке, а ныне обосновавшегося в Израиле, всегда отличали драматизм сюжета, колоритные образы моряков, морских зверобоев и другого бродячего люда со своим кодексом жизни, выразительный стиль, не просто верный оригиналу, а как бы укрупняющий его в слове. В новелле вся эта реалистичная живопись в сочетании с материалом, обеспеченным личным опытом, дает эффект необычайно свежей и жизнелюбивой прозы. О ней замороченный анемичными постмодернистскими играми и симулякрами читатель уже успел позабыть. Собственно, и повесть В. Илюшина «Трое суток д/б», рисующая картины армейской жизни на Камчатке, а точнее, нравы гауптвахты, на солдатском языке – кичи, несмотря на всю жесткость фактуры, вызывает ощущение художественной подлинности, так что не остается никакого привкуса чернухи – ни в простонародном варианте, ни в эстетском. В прозе обоих авторов широкое дыхание повествованию придают даже не пейзажи Дальнего Востока, а как бы мир целиком, явленный в этих таежных и морских пространствах. Как в эпизоде, когда солдатиков вывозят с кичи на работу в порт: «- Да? – потерянно спросил он, и вдруг глаза его засветились, будто он только сейчас разглядел все это: коробки судов на сине-зеленой воде, чаек, туманный контур далеких гор. Он стоял в одних трусах, будто впитывая все это, виденное не раз, но открытое вдруг в ином качестве, необъяснимом и незабываемым. И я, и Колек в своих трусах, и салага Змеев с карабином через плечо - все мы вдруг замерли, будто ощутив на лицах теплый переливчатый ветер нашей бесследно уходящей юности…».

Помещенные в разделе «Восточная ветвь» произведения эмигрантских писателей явственно обнаруживают оригинальные свойства, которые начали было развиваться в дальневосточной литературе в пору расцвета русского Харбина и Шанхая. Дикая и опасная природа, сами условия существования требовали от героя, заброшенного в чужой быт и культуру, воли и мужества, открытого восприятия самого духа восточной жизни и психологии. В этой связи можно даже вспомнить черты, присущие английской колониальной литературе.

Рассказы Михаила Щербакова из книги «Корень жизни» и Бориса Юльского из цикла «Зеленый легион», впервые публикующиеся в России, в своем роде эталон дальневосточной беллетристики. Они всегда сюжетны, полны напряженного действия, по сути, эти истории – фрагменты личных судеб авторов и их реальных героев: белогвардейцев во Владивостоке времен Гражданской войны, искателей женьшеня, моряков, стремящихся за добычей на берега дальневосточных морей, легионеров лесной полиции в Маньчжурии в 30-х годах прошлого века. Яркую экзотику, благородную патину романтики эти произведения приобретают только в глазах читателя, особенно современного, для писателей же все это было памятью собственной биографии. Щербаков, много скитавшийся по странам Дальнего Востока и покончивший с собой в середине пятидесятых в Париже, правда, признавался в некоторой фантастичности своих сюжетов, но подчеркивал их суровую романтичность в духе кумира харбинских литераторов Н. Гумилева, в предисловии он говорил о своих читателях его знаменитыми строчками: «…Я не оскорблю их неврастенией, / Не унижу душевной теплотой…».

О Борисе Юльском его публикатор Вл. Резвый сообщает: «долгое время он был человеком без биографии, покойником без некролога, писателем без творческого наследия». И тому масса причин: популярный в Харбине прозаик, одновременно скандально известный наркоман и член фашистской партии К. Родзаевского, он был арестован советскими властями в сентябре 1945 года, и следы его после этого пропадали. И только в самое последнее время стало известно, что 13 августа 1950 года он совершил побег из Севвостлага Магаданской области – и на этом, надо полагать, его биография оборвалась окончательно.

Сегодня, когда прояснились основные вехи жизни писателя, собраны его произведения, в «Рубеже», можно сказать, состоялась его посмертная литературная реабилитация, которой он безусловно заслуживает. На единственной найденной фотографии – молодое лицо утонченного поэта, игрока и авантюриста. Великолепные по стилю рассказы Юльского родились из опыта службы в лесной полиции, куда его отправили японцы, чтобы оторвать от харбинских наркоманских притонов. Сам автор открещивался от всякой экзотики, настаивая на документальности: «Очерки, помещенные ниже <…> правдивы и абсолютно далеки от фантазии. И они говорят о русской лесной полиции – о Русском легионе, собранном со всех концов России и сторожащем закон маньчжурской тайги, Великой Зеленой Пустыни». Более экзотичной рекомендации сегодня трудно и представить.

И вот что примечательно: в прозе дальневосточных прозаиков, как бы они не декларировали свою мужественность, присутствует обаяние лиричности. В ней растворена морская соль, отсвечивает тугая зелень волны и таежных сопок, тревожно блестит пролитая кровь. А в лирических стихах А. Несмелова, чья подборка неизвестных стихов тоже опубликована в пятом номере, всегда привлекает наличие прозы, то есть балладного повествования, истории, как, например, в стихотворении «Старые погоны», где автор описывает погоны поручика, которые он носил в армии Колчака: «Сохранились у меня погоны: / Только по две звездочки на них, / И всего один просвет червленый / На моих погонах золотых. / И печально память мне лепечет, / Лишь на них я невзначай взгляну: / Их носили молодые плечи, / Защищавшие свою страну».

Раздел «Вести форта Росс» составили маленькая антология стихов восьми современных поэтов, живущих в США, и большое эссе поэтессы и редактора филадельфийского поэтического альманаха «Встречи» В. Синкевич. Подобного исследования о поэтах русской Америки у нас еще просто не было. Эссе, где рассказывается о жизни и творчестве двадцати авторов, представляющих все волны эмиграции, любопытно во всех смыслах: и биографиями, и анализом стихов, и личными впечатлениями, поскольку со всеми своими героями В. Синкевич была связана дружбой прежде или общается в наши дни. Выразительно и со знанием дела очерчены фигуры И. Елагина, О. Анстей, И. Чиннова, Ю. Иваска, Н. Коржавина, Л. Лосева, представлены менее известные в России поэты: О. Ильинский, И. Легкая, М. Крепс, М. Гарбер… Замечателен сам тон автора, с каким она говорит о русском поэтическом слове, которое заявляет о своем праве на жизнь и внимание в самых разных уголках Америки, и которое она с любовью собирает на страницах своего альманаха более двадцати лет.

И последняя поэтическая публикация в пятом номере «Рубежа» - это стихи классических китайских поэтов в традиционном разделе «Зовы древности». Переводы выполнены Б. Мещеряковым, представителем нового поколения китаистов, среди которых профессиональных переводчиков и вообще-то по пальцам можно перечесть в любые времена, и сопровождаются изысканным комментарием. Известно, что комментарии к старинным текстам, тем более восточным, это сочинения особого рода, взыскующие труда, редкой эрудиции и своего стиля. Ну вот лишь один пример пояснения к строчкам: «Осенний свет «Серебристой свечи» / на ширмы прохладою лег»: «Серебристая свеча» (кит. иньчжу) – одно из рекомендуемых поэтическими руководствами образных названий луны. Согласно легенде, некий Тан, даос-отшельник, обретя путем заклинаний власть над духом народившейся луны, превратил его в серебряную свечу, которую держал у себя дома».

В альманахе есть хорошая профессиональная особенность: возвращенные тексты, редкие материалы, необычные произведения предваряются предисловиями авторов или публикаторов. Вот почему я с удовольствием к ним обращаюсь. Появление своей документальной повести «Отряд 731» Г. Пермяков объясняет следующими словами: «Прочти, как наша разведка вскрывала японские тайны. Как Гумбацу (военщина Японии – А.Л.) ширило число бактфабрик в Китае. Как ее «ученые» губили тысячи людей ради монстровых испытаний смертельных бацилл. Как бесстрашные рыцари из глубин военной клики помогали нам узнать сверхсекреты палачей. Узнай технику подлинной разведки и почувствуй подвиг людей в масках. Прочти о патриотизме русской эмиграции». Несмотря на некоторый смущающий пафос, автор знает, о чем говорит. Георгий Георгиевич Пермяков родился в Уссурийске в 1917 году и 25 лет прожил в Китае, свободно владел китайским и японскими языками, работал переводчиком в Генконсульстве СССР в Харбине. В предыдущем номере были опубликованы его воспоминания «Император Пуи. Пять лет вместе» - автор с 1945 по1950 годы был личным переводчиком последнего императора Китая, когда Айсингёро Пуи находился в Хабаровске. Так что контакт с советскими спецслужбами у него был прямой, и вся эпопея трагически знаменитого японского отряда 731, что занимался на территории Китая разработкой бактериалогического оружия, известна ему из первых рук.

За двенадцать лет существования в «Рубеже» прижились многие рубрики и все они интересно представлены в последнем номере. Двумя словами тут трудно обойтись, но все же: здесь краеведческие материалы о Приморье и Маньчжурии, уникальные труды политкаторжанина и этнографа Б. Пилсудского о сахалинских айнах, изучением которых он занимался в начале прошлого века, эссе А. Битова «Мой дедушка Чехов и прадедушка Пушкин», к написанию которого его подвигла поездка по Сахалину осенью 2002 года в составе экспедиции, созданной Дальневосточным отделением Русского ПЕН-центра. Заканчивает Битов так: «Тот же грамотный человек, пролистав этот текст, проговорил: «Знаешь, кто сказал: Чехов – это Пушкин сегодня». Я испугался: «Неужели Ленин?!» - «Нет, Лев Толстой!». И я – «потирая руки, засмеялся, довольный».