Валерий Бондаренко
Советская утопия о писателе
Недавно видел по ТВ смешную картинку. Группа авторов обсуждала пути развития отечественной словесности и пришла к дивному для творца выводу: пускай произведение будет и так себе по художественным достоинствам, лишь бы оно проводило в массы «правильные» идеи.
Я смотрел на этих немолодых уже товарищей с неистребимой печатью комсомольских шустрил на челе и диву давался. Мало того, что они проморгали (или не желают замечать) тот факт, что отечественная культура перестала быть литературоцентричной. Они все еще находятся в заблуждении, будто текст (причем и неважнецкого качества!) может кого-то или что-то в жизни исправить и направить. Впрочем, не такие уж они и наивные: просто сработал рефлекс, память о том, что «в России поэт — больше, чем поэт», он также был здесь частенько и чиновником с некоторым пакетом привилегий. Вот это и хотелось им возродить, для себя хотя бы.
А мне захотелось вспомнить те славные времена, — тем более, и книжка хорошая подвернулась…
Почитаем, повспоминаем и даже поразмышляем, — хотя бы отчасти, в горькую меру отпущенного…
СКУЧНЫЙ ПАФОС УЧРЕДИТЕЛЕЙ
Достижения отечественной словесности 20-х годов прошлого века до сих пор для широкого читателя — терра инкогнита. В его сознании от той эпохи уцелело лишь несколько шедевров и, может быть, чуть больше имен. Однако теперь, пресытившись салонным гламуром серебряного века, серьезный читатель вновь обращается к литературе 20-х, тем более, что и социальные проблемы нашего времени подталкивают его к этому.
Чутье подсказывает ему: там — жизнь, там — правда, там — возможные ответы на, увы, и по сей день злободневные вопросы российской жизни. Но для постижения этой ПРАВДЫ ему нужно преодолеть целые Гималаи лжи (в виде, главным образом, умолчаний), что с легкой руки руководителей советского Союза писателей воздвиглись между читателем и литературой 20-х годов.
Так вот, мы и будем здесь вспоминать, как создавалась эта система лжи.
*
К началу 30-х гг. всем в СССР стало ясно: с мировой революцией придется, как минимум, обождать. Стране Советов предстояло одинокое и непростое существование в качестве страны социального эксперимента. Нужно было обихаживать гигантский дом «под названьем кратким Русь».
Создавая свою империю, Сталин очень мудро поступил с властителями дум, постаравшись приручить их и поставить себе на службу. Неверно думать, что он только подавлял, затыкал рот и расстреливал. «…Функции государственного контроля были отнюдь не всесильны, а общество — не таким уж уступчивым… Точнее будет сказать, что шел непрерывный процесс заключения договоров между государством и социальными группами» (В. Антипина. Повседневная жизнь советских писателей.1930 — 1950-е, с. 7).
Старые литературные объединения, ориентированные на мировую революцию (РАПП и др.) идеологически устарели. Требовался новый, лучше контролируемый и одновременно более гибкий инструмент воздействия на творческую интеллигенцию, в частности, на литераторов. Безукоризненная лояльность господствовавшей доктрине должна была отныне сочетаться с более терпимым отношением к литературной традиции.
Это было совершенно оправданное и своевременное решение, хотя с точки зрения бытового вкуса оно в чем-то сильно отдавало экспертизой, которую Победносиков учинял разным обстановочным «ЛуЯм» для своей квартиры.
В качестве основного «ЛуЯ» был намечен крупнейший отечественный писатель на тот момент Алексей Максимович Горький, триумфально (как победитель?) вернувшийся из эмиграции в мае 1933 года.
Уже с мая 1932 года велась подготовка к Первому съезду писателей, однако работа не только затянулась еще на год, но и осенилась весьма мрачным полумифом в духе времени. В. Баранов выдвинул версию, что смерть сына Горького в 1933 году была не совсем случайной: власть подготовила уход непутевого, но горячо любимого отцом инфанта как способ сломить в Горьком всякое сопротивление. (См.: В. Баранов. «Надо прекословить!»: М. Горький и создание Союза писателей. — Вопросы литературы, 2003, № 5, с. 35)
Наконец, 17 августа 1934 года Первый съезд советских писателей торжественно начал свою работу в красивейшем публичном месте Москвы — в Колонном зале Дома Союзов.
Событие это было, безусловно, знаковое. Но первое же заседание оказалось таким скучным, что даже прикрепленный от ЦК к писателям чиновник А. Щербаков записал в дневнике: «На съезде был полчаса. Ушел. Тошно» (цит. по: В. Антипина, с. 25).
В казенно декорированном зале обставленный микрофонами Горький что-то утомленно, покашливая, бубнил, но разобрать его слова было трудно. Бодрые голоса депутаций от рабочих, колхозников, солдат, детей и других любителей изящной словесности, конечно, вносили задорный дух самодеятельности под своды чинного зала. Это, однако, не помогало: люди группами уходили в буфет и вообще «на волю». Ведь участникам съезда были предоставлены значительные льготы: походы в закрытые отделы магазинов, неплохая культурная программа.
Делегатов весьма щедро подкармливали даже и в прямом смысле слова: на дневное питание каждого делегата отпускалось сорок рублей (для сравнения: обед рабочего тогда «стоил» 84 коп, а обед в коммерческом ресторане — 5 руб. 84 коп. (См.: В. Антипина, с. 42 — 43).
И хотя казна отпустила на пафосное мероприятие миллион двести тысяч рублей (один заключительный банкет обошелся в триста тысяч!), провести съезд «без сучка, без задоринки» все же не удалось.
Делегаты и гости сейшена получили по почте написанную от руки печатными буквами листовку, в которой призывалось не верить тому, о чем говорится на съезде, и начать борьбу с… советским фашизмом! «Вы в страхе от германского фашизма — для нас Гитлер не страшен, он не отменял тайное голосование. Гитлер уважает плебисцит… Для Сталина — это буржуазные предрассудки» (цит. по: В. Антипина, с 40).
Вождь всех времен и народов решил скромно, делом, подкрепить утверждение неизвестного мастера слова: в дальнейшем треть из 571 делегатов съезда подверглась репрессиям…
*
Но репрессии еще ждали своего часа, хоть и торопили его: на заключительном банкете какой-то нарезавшийся поэт ударил Таирова, обругав его (впрочем, вполне культурно) «эстетом»…
Не хочется упоминать и о том, что технические организаторы съезда во главе с директором Дома советского писателя Е. Чеботаревской неплохо нагрели руки и даже получили за это выговор… с запозданием на два года.
Хочется сказать о существенном. Пафосное мероприятие разочаровало всех литераторов, за исключением, может быть, сильно пьющих и самодеятельных. Но вряд ли был прав и Леонид Леонов, сказавший: «Ничего нового съезд не дал».
Съезд подвел черту под бесхозным существованием российских «писарчуков». Фактически была дана отмашка считать имеющими право на титло профессионального литератора только члена Союза писателей. Таким образом, получив корпоративное оформление, социальный статус советского писателя повышался. Члена СП уже нельзя было «привлечь» как тунеядца (как какого-нибудь там Бродского). Он также получал ряд льгот (возможность публиковать свои вещи; право, не всегда подкрепляемое действительностью, на дополнительную жилплощадь; материальную поддержку от своего «профсоюза» — СП, — и т. п.).
Да, тогда практически был заложен фундамент будущего профсоюза литераторов, чем на деле и стал Союз писателей.
Что же касается аспектов чисто творческих, то в памяти потомства от бдений-прений августа 1934 года осталось выражение «инженер человеческих душ» (автор — Ю. Олеша, и для массового сознания его патент на бессмертие подтвердил полотер из культового фильма «Я шагаю по Москве»), а также одно бесспорное утверждение М. Горького.
Напомним: патриарх отечественной словесности сказал, что Советская власть дала писателям все, отняв у них лишь право плохо писать. Забавно: это красивое, но совершенно риторическое высказывание было воспринято современниками вовсе не фигурально. Вы будете очень смеяться, но ряд литераторов, в том числе и таких известных, как А. Макаренко, отстаивал свое право на литературный «брак», — причем право получить деньги и за него!
Хорошо, что инженеры человеческих душ не провозгласили себя впопыхах еще и хирургами человеческих тел…
ЧЕКИСТСКАЯ ПРЕДОПЛАТА
Впрочем, возведение в ранг «нужных» властям писатели должны были начинать отрабатывать заранее.
Наиболее именитых из них погрузили на корабль и отправили в плаванье к берегам возводимого всеобщего счастья, — на завершенный только что Беломорско-Балтийский канал.
Безусловно, это одна из позорнейших страниц в истории творческой нашей интеллигенции, которая превосходно показывает всю пошлость ее претензий на духовное и моральное фюрерство. Вряд ли литераторы, даже такие далекие от реала советской жизни, как А. Толстой, не понимали, что их отправляют на каторгу. Но желание быть обманутыми оказалось слишком велико, — ибо страх и искус были так существенны…
«С той минуты, как мы стали гостями чекистов, для нас начался коммунизм. Едим и пьем по потребностям, ни за что не платим. Копченые колбасы. Сыры. Икра. Фрукты. Вина. Шоколад. Коньяк» (А. Авдеенко. Отлучение. — Знамя, 1989, № 3, с. 11).
А на Киевском вокзале в это время умирают сбежавшие от голодомора «хохлы»…
Считается, что нквдшникам удалось обмануть советских мастеров слова. Верится в это с трудом, ведь не на луне же они, в конце концов, тусовались! Или уже тогда чувство кастовой избранности, корпоративной значимости подбиралось к сердцам «инженеров человеческих душ»?..
Когда читаешь «Соть» Л. Леонова (роман, написанный еще по реалиям 20-х гг.), не оставляет ощущение, что автор чего-то страшно не договаривает или боится, или боится проговориться. Сцены социалистического созидания в романе проникнуты каким-то надсадом и какой-то досадой, это смоделированные по идеологическим калькам эпизоды, в которых угадываются громадная горечь и, как минимум, сомнение писателя в том, что он вынужден вроде славить. Неслучайно с темы преображения жизни Леонов, молодой успешнейший литератор, ненароком перескакивает в том же повествовании на тему ее быстротечности и необратимого испарения молодости, веры, сил…
Впрочем, иные, может быть, и купились на предложенную им на Беломоре картинку жизни.
Л. Безыменский зафиксировал свой партийный восторг в стихах:
Я сообщаю, героический ЧеКа,
Что грандиозность Беломорского канала
И мысль вождя, что жизнь ему давала,
Войдут невиданной поэмою в века.
И если коллективом вдохновений
Поэму Беломорского пути
Сумеем мы в литературу донести,
То это будет лучшее из донесений.
(Цит. по: В. Антипина, с. 108 — 109).
Последней строчкой автор намекал, вероятно, на возможность и иных «донесений», столь же, наверное, вдохновенных…
Организуя этот поход в народ, режим убивал сразу нескольких зайцев. Он и стращал мастеров слова (ибо, напомним, не могли не знать: им кажут каторгу!), их же пока закармливал, а через них, через их вот такие стихи, показывал всему миру и родному народу, что система сталинской лагерной экономики вполне человечна. Короче, больной ходить сможет — и не только под себя…
Кстати, тема писательского похода на Беломорканал — чрезвычайно интересна. Метафорически ее можно было бы раскрыть в плане чуть ли не Дантова путешествия в инферно, — и в то же время смыслово сравнить с добровольной поездкой Чехова на Сахалин и недобровольной — Достоевского в Сибирь! При этом накал эмоций (в отличие от творческих плодов) окажется ничуть не меньше. Пускай нас не смущают нквдшно-квновские вирши мосье Безыменского. В этом же путешествии участвовал и В. Шкловский, у которого там, на Беломоре, погибал брат — замечательный филолог. Славя строительство, — он брата хотел спасти!
Увы, не спас…
Итогом поездки писателей стал коллективный труд «Беломорско-Балтийский канал имени Сталина. История строительства. 1931 — 1934 гг.» Среди творцов — М. Горький, А. Толстой, Е. Габрилович, М. Зощенко, Вс. Иванов, В. Инбер, В. Катаев, М. Козаков, К. Финн.
И — Виктор Борисович Шкловский…
ЕГО ВЕЛИЧЕСТВО ГОНОРАР
Среднее поколение постсоветских людей воспитано на образе писателя — человека преуспевающего: квартира, домработница, дача, шофер (да тот же и полотер с его фразой об инженере…) Рай, а не жизнь.
Но фильмам времен оттепели особенно доверять не стоит. Литературный труд кормил всегда весьма избирательно. Конечно, классикам типа М. Горького и А. Толстого полагались особняки и машины, коллекции антиквариата и обслуга. И. Бунин вспоминает, что в 30-е гг. его посетил А. Толстой и агитировал вернуться на родину, где у того будет все. Ненароком «красный граф» перечислил и то, что имел сам: пять машин, две дачи и т. п.
Бунин мудро предпочел свободу. Тем паче, что «Алешка» горазд был преувеличивать.
Впрочем, простодушным певца «Хождения по мукам» назвать ну никак нельзя. Например, в 1940 году, пользуясь служебным положением (он был председателем ВУАПП), Толстой получил только аванс в… 83 тысячи рублей! И это при средней советской зарплате в 120 — 220 рэ! Разразился скандал. «Я думаю, что тут удивляться тоже нечего… — оправдывался ведущий меншиковед страны. — Ежемесячно выплачиваю 6000 р. первой семье… Взяв эти деньги, я получил возможность работать над романом. Если это неэтично, стало быть, неэтично писать роман» (В. Антипина, с. 72 — 73).
Крайним при этом сделали финансового чиновника, который пошел на поводу у властителя дум своего поколения…
В начале войны ведущие литераторы могли позволить себе патриотические поступки такого масштаба: А. Толстой приобрел танк; С. Михалков, С. Маршак, Н. Тихонов, В. Гусев и Кукрыниксы в складчину купили тяжелый танк; В. Лебедев-Кумач и Н. Погодин сдали по 50 тысяч рублей.
Литераторам среднего звена также полагались блага, хотя и гораздо, гораздо скромней. Нужно сразу оговориться: неплохо зарабатывали лишь столичные мастера пера. Ставки провинциалов были куда печальнее. Более половины периферийных писателей вынуждены были еще и ходить на службу, чтобы как-то свести концы с концами.
И все же миф о запредельных «богачествах» литераторов кружил умы их «почитательников». Доходило и до курьезов. Как-то один тип позвонил М. Булгакову с просьбой дать ему сто рублей на очки. Писатель в ярости бросил трубку. Через минуту человек из телефона нарисовался вновь: «Ну, если не с золотой оправой, то на простые-то можете?»
В 1936 году средняя зарплата столичного литератора составляла около 2 тысяч рублей в месяц. При этом лучше всего зарабатывали переводчики и драматурги (им полагался и процент со спектаклей).
Справедливости ради заметим: налог с писателя брали в два раза больший, чем с кустаря, и в три с лишним раза больший, нежели с гегемона.
Представление о писателе как о человеке преуспевающем приводило порой к ситуациям анекдотическим. Так, на одного нищего литератора его соседи подали в суд как на тунеядца, ибо он весь день дома сидит и к тому же свет за собой в уборной не выключает…
А между тем, смешным материальное положение многих авторов при всем желании не назовешь! Вера Панова писала в апреле 1941 года матери, что ходит в рванье, О. Берггольц в этом же месяце записала в своем дневнике, что не может даже прилично питаться. Старейшая писательница Е. Новикова-Зарина справила в 1935 году столетний юбилей (подумать только: ее мог держать на руках сам Пушкин!), в связи с чем ей была назначена академическая пенсия в 100 (сто) рублей!.. Какие просвещенные добряки натирали старушке полы, остается для нас загадкой…
Хуже всего приходилось поэтам. В середине 40-х Н. Глазков писал: стихи не кормят, «потому пилю дрова и с другими хорошими бродягами зарабатываю на вокзалах» (Л. Ларкина. Те, которые непохожие. Воспоминания о Николае Глазкове. — М., 1989. — С. 171).
И все же слухи о роскошной (по тем временам) жизни мастеров слова не были досужею болтовней. Сумевшие встроиться сделались неотъемлемой частью советской элиты средневысшего пошиба. «Современница вспоминала вечер в Клубе писателей в начале 1938 года: «Спускаемся в царство шуб енотовых, обезьяньих, оленьих, на рыбьем меху, бесконечные ботики и кашне, кашне и ботики. Ольга Ивановна (жена писателя Л. Соболева. — В. А.) в длинном серебристом платье из тафты. На грудь ее падает легкий светлый камень.
— Мама мне сказала, что эту слезку можно надеть — никто не подумает в наше время, что это настоящий камень, — говорит она мне мельком.
Странно, думаю я, законспирированный бриллиант? Зачем?..» (В. Антипина, с. 196 — 197).
В самом деле, слишком дразнить советскую номенклатуру натурам художественным вряд ли стоило.
Курьезной, но и знаковой выглядит разборка между литератором В. Соловьевым и группой товарищей из партийной номенклатуры, которые вместе отдыхали в 1948 году в Чехословакии. Писателя обвинили в «барахольстве» и чуть ли не в космополитизме за то, что он накупил всяких «буржуазных» вещей, вплоть до мебели, этим продемонстрировав чешским товарищам, будто в Стране Советов «всего этого» дефицит.
Предателя подвергли выволочке, и поделом: ведь ему почему-то выдали при въезде в ЧССР 50 тысяч крон, в то время как всем стыдившим его — в пять раз меньше!..
УЧАСТЬ АВТОРА
Возведенные в один из подотрядов советской элиты, писатели разделили и трагическую участь первых поколений этой номенклатурной знати.
Впрочем, здесь были свои нюансы. Их вносил сам Сталин, как известно, не чуждый и сочинительства. И тут, как ни парадоксально, не столько идеологическая корректность, сколько простая, на уровне кулуарных интриг, политкорректность определяла судьбу каждого конкретного, отдельно взятого мастера слова!
В самом деле, в составленной РАППовскими критиками в начале 30-х Литературной энциклопедии М. Булгаков, например, аттестовался чуть ли не как яркий представитель внутренней контрреволюции (или внутренней эмиграции? В общем, типа, вирус он вредоноснейший). После такой аттестации — как минимум, Соловки, но репрессии против Мастера были сравнительно мягкими, ведь его «Турбины» — любимая пьеса Сталина плюс сам Булгаков в реальную политику нос не совал.
А вот Б. Пильняк (намеки в его «Повести непогашенной луны» на насильственную смерть М. Фрунзе, дружба с Г. Ягодой) и О. Мандельштам (стихи против лично товарища Сталина плюс покровительство опального Н. Бухарина) — посмели, и пали жертвами сей политической конкретики.
Между тем, любой скажет, что оппозиционный настрой «Роковых яиц» и «Собачьего сердца» неизмеримо жестче, чем «Повести непогашенной луны».
Однако комромат при этом должен был быть именно политическим. Вот М. Шолохов переспал с женой Н. Ежова, причем в самый разгар репрессий, но после падения железного наркома его все же не привлекли. Знал, точно знал творец «Тихого Дона», ЧТО именно можно сунуть у нас «в политику»!..
Думается, Булгаков также в точку попал, когда создавал свой парафраз на жизнь «господина де Мольера». От исторической правды там маловато, зато тонкая, скрытая лесть Вождю всех (времен и народов) — мне кажется, налицо. Как-никак сравнил сына сапожника с самим Королем Солнце, а заодно несколько двусмысленно констатировал неизбежность вассальной зависимости художника от властей!
Но неизбежность такой зависимости — она ж и почти законность… И эта идея, как ни верти, — одна из смысловых составляющих романа о Мастере и его трагической Маргарите.
Сталин создал изощренную систему приручения — подавления — запугивания, при которой репрессиям подвергались не сами творцы, а их близкие. Он выступал как политик-прагматик, понимавший, что творческий потенциал можно использовать, а именами талантов и гениев украсить фасад своей империи в перспективе, так сказать, исторической, в глазах испуганного, но и почтительного потомства.
Определенную роль играли и его личные пристрастия и вкусы. И нужно признать, порой его вкус был выше расхожего, среднего уровня. Сохранились его многочисленные маргиналии на полях книг Достоевского, — полузапрещенного и ошельмованного тогда в СССР, но и любимого писателя Сталина!
Известна его любовь к романсам Вертинского, а также к творчеству Анны Ахматовой. Причем Ахматову он, можно сказать, опекал, — с поправкой на общий суровый стиль времени и «неудобность» ее позиции. Во всяком случае, слухи об этом поддерживала и сама Анна Андреевна, — в целях собственной безопасности, надо думать. Так или иначе, после пресловутого Постановления 1946 года ретивые чинуши лишили Ахматову всякого вспомоществования. Но почти тотчас Анне Андреевне вернули продовольственное снабжение, причем по высокому «академическому» разряду!
По свидетельству мемуаристов, Сталин не раз осведомлялся, как поживает «наша схимница», — цитируя в этом определении образ лирической героини Ахматовой, распространенный в критике «серебряного века». В очень грубой форме эта формула фигурирует и в знаменитом разносном постановлении. Кажется, к схимнице там прибавили еще салонницу и блудницу…
(К слову, часто обращался Сталин и к Евангелию, поэтому несколько экстатическая ахматовская поэтика была ему очевидно «внятна»).
Душа его осталась верной традициям классической русской литературы, вкусам всегда незабвенной для человека младости!
А что многие творцы ее уже вовсю орудовали кайлом и лопатой, — так ведь И. В. систематического гуманитарного образования не получил, поэтому и взятки с него, в общем, гладки…
*
Самоубийство В. Маяковского очень точно отделило относительно демократический дух 20-х годов от торжествующему ампир совьетик 30-х. Литераторы все глубже осознавали: от них требуется не только пламенная политкорретность, но и пламенная же солидность поведения, респектабельный «облико морале».
Душа художника бунтовала, однако что толку? Как ни любим был массами Павел Васильев, позволявший себе пьяные эскапады. Но главное — опасные высказывания. И его расстреляли.
Пожалуй, в последний раз моральная гильотина дала сбой в роковом для столь многих 1937 году, когда на страницы «Комсомолки» была вынесена история писателя И. Шухова (друга и верного собутыльника Е. Пермитина), который систематически избивал свою жену. Шухов так и не сумел перестроиться, он все еще грезил идеалами анархической свободы поведения 20-х. Мечтал, например, написать роман о герое гражданской войны, который имеет сразу 12 (двенадцать) жен.
Шухова проработали, но не репрессировали: Сталин любил его творчество. Так что в 1939 году писателя из забытой богом станицы вызвали на повышенье в Москву.
Нужно думать, станичный Казанова успел уже сделать надлежащие выводы…
Идеалом писателя в глазах режима был, наверно, Джамбул: близкий к народу, но одновременно и наставник этого народа в положенном духе, пускай и неграмотный. Изумительное сочетание высокого статуса шамана в первобытном обществе и просветительского пафоса народного «учителя»… Уж не следствие ли это сбоя очередности всех и всяких общественных формаций в нашей бескрайней стране?
Впрочем, чиновники умело профанировали и этот идеал. Чего стоят, например, выступления литераторов в обеденный перерыв на заводах и полевых станах! Об одном подобном выступлении Леонид Леонов вспоминал в 1940 году: «У меня был такой факт лет 10 тому назад. Меня выпустили после балалаечников и перед трансформатором. Когда я вышел, публика ждала, что я буду зажигать газеты и есть, а я этого не умею делать. 15 мин., которые я пробыл тогда на сцене, были самыми тяжелыми минутами в моей жизни» (цит. по: В. Антипина, с. 101).
ДОМ, КОТОРЫЙ ПОСТРОИЛ ЧЛЕН, —
член Союза писателей, разумеется!
В самом деле, едва ли не острей всего в 30-е годы советские инженеры человеческих душ страдали от нехватки жилья, — любого, а уж тем паче пригодного и для творчества.
С начала 30-х им было дано в этом плане некоторое послабление: в Лаврушинском переулке организовали писательский кооператив, и это был не единственный такой опыт. Увы, опыт не слишком удачный. Например, вступив в кооператив (в Нащокинском переулке), М. А. Булгаков обнаружил, что первым в списках на получение жилья значится далекий от литературы человек. На вопрос, в чем заслуга сего деятеля перед отечественной словесностью, писатель получил ответ совершенно в зощенковско-булгаковском духе: «Он достал для кооператива 70 унитазов».
Злоупотреблениям конца-края не было. Доходило до того, что в построенную на деньги одного литератора квартиру въезжал совершенно посторонний человек, — вероятно, руководствуясь лозунгом эпохи, что все вокруг родное, все вокруг мое.
Сюжеты просто прыгали в руки сатирикам. Так, не доверяя авторитету ордера, И. Ильф, Е. Петров и В. Катаев при активном участии табуретки застолбили положенную Ильфу квартиру в доме в Лаврушинском накануне его заселения. Пробдели, отстаивая убежище нежных муз, всю ночь!..
В 1930 году группа успешных, уже вполне включенных в советскую элиту литераторов во главе с Б. Пильняком решила организовать писательский дачный кооператив близ деревни Переделкино в 20 км от Москвы.
Мысль «наверху» поддержали. Собственно, идея разрослась до масштабов совершенно идеологических: решили воздвигнуть этакий образцовый городок писателей.
(Вообще моду на создание всяких специализированных населенных пунктов типа «наукоградов», писательских городков и т. п. можно истолковать, наверно, и вот как. Порождена она была практикой капитализма (все эти многочисленные рабочие поселки при шахтах и фабриках), но преобразована мечтой социальных утопистов в идеальные фаланстеры будущего.
Однако в реале советского всеобщего дефицита это лишь территориально оформило распадение общества по кастовому признаку.
Так производственная необходимость породила мечту, а мечта разродилась очередной социальной несправедливостью…
Кстати, на этом дело не закончилось: известный деятель ельцинской эпохи В. Юмашев тоже начинал в Переделкино, — как сын уборщицы… Насмотрелся и социальную справедливость для себя лично восстановил, — как уж сумел, конечно…)
Нужно сказать, М. Горький был сперва против идеи творческого фаланстера. Он справедливо считал, что такое сепаратное от народа существование оторвет литераторов от жизни. Но жить-то охота всем, — и особенно тем, кому на старости лет госдача в Горках не обеспечена…
19 июля 1933 года было принято постановление о создании городка писателей в Переделкино. Сперва хотели возвести 30 дач для крупнейших авторов, то есть дачи планировались как некая государственная собственность. Однако писатели прожали проект кооператива, и дач стало аж восемьдесят.
Н-да, попав в дом постройки начала 30-х, сын уборщицы и в начале 80-х, конечно, мог впечатлиться и даже психотравмироваться. Вот параметры хижины Вс. Вишневского: высота — 4,6 м, площадь первого этажа 146,8 кв. м плюс мансарда немансардной высоты в три без малого м и площадью 61,35 кв. м) Да, еще и терраса в 18,02 кв. м…
Причем это был, в общем, стандартный дом. Кстати, дом совершенно мемориальный: сперва это была дача И. Бабеля. После его ареста в 1939 году в нее вселился трагический оптимист Вишневский. После его смерти она стала приютом для Валентина Катаева.
Опрометчиво думать, будто счастливчики, получившие виллы в Переделкино, сразу попали в рай. Место совершенно оправдало свое название: дома были сданы с жуткими недоделками, и жильцы доводили их до ума за свой счет. При этом прорабы и работяги вовсю дурили учителей жизни, доставая дефицитные материалы по ломовым ценам и тратя их просто немилосердно, причем от частников не отставали и чиновники Литфонда. Так, за утепление дачи представитель Литфонда запросил с Леонида Соболева аж 15 тысяч рэ. Зато столяр из соседней деревни взял за ту же работу… 770 рублей! (В. Антипина, с. 324).
Да, инженерам человеческих душ было от чего нервничать. Так что не стоит всерьез принимать слова одного рабочего, ладившего забор на даче Веры Инбер: «Сам-то товарищ Веринбер, может, и хороший мужик, но вот жена у него — стерва!»
Увы, и между самими членами кооператива отношения были более чем сложными. «Даже неискушенный иностранец вроде меня ощущал некоторую натянутость как в личных отношениях между ними, так и в том, что касалось политики», — свидетельствует человек, посетивший Переделкино в победном 1945 году (см.: В. Антипина, с. 327).
Нечего поэтому удивляться надписям, которые деликатно вывесил в своем доме К. Чуковский: «Прошу даже самых близких друзей приходить только по воскресеньям» и «Дорогие гости! Если бы хозяин этого дома даже умолял вас остаться дольше девяти часов вечера — не соглашайтесь!» (там же).
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Конечно, все эти блага писателям приходилось отрабатывать, переступая через себя. В этом смысле типичной (и возможно, трагической) мне представляется фигура Валентина Катаева, которого кто-то из мемуаристов сравнил с шакалом, когда говорил о похоронах Пастернака (Катаев участвовал в травле поэта). Да и сам он, цитируя Ю. Олешу, сказал, что у него уши волка, — впрочем, как и чутье, добавим мы от себя.
Он и впрямь был образцом почти европейской добропорядочной буржуазности (в быту). Помните инженера из «Двенадцати стульев», который канючит у жены: «Мусик, ну когда ж будет гусик»? Так вот, это списано с В. Катаева. (Напомню: идея романа также принадлежит ему).
На пороге старости что-то проснулось в Катаеве, — потребность в правде, которая даже потеснила привычный ему эстетизм. Возникает его «мовизм», (впрочем, не слишком оригинальный: прототип, как минимум, — эссеистика Стендаля и дневник Гонкуров). Возникает как потребность в правде вопреки всякой установочности (политической и эстетической). И вырываются наружу горькие, горестные признания об отце, о себе, о времени, о своем чуть придушенном как бы таланте…
Может быть, это и не вполне литература уже, — больше человеческий документ.
Эпоха самозабвенного литературничанья канула.
*
Увы, как и любая утопия, Переделкинская писательская вкупе с общесоюзной социальной утопией потерпела крах.
Жизнь в очередной раз разошлась с человеческими планами, и поэт в России теперь — только поэт.
Но может быть, это все-таки — к лучшему?..
P. S.
Все же не удержусь, поделюсь и несколькими личными впечатлениями от визитов в прославленный ЦДЛ.
Тем более, что они выстраиваются в символическую цепочку, — или так все-таки хочется думать.
Впервые я явился в ЦДЛ курьером в самый разгар черненковского «режима», когда, казалось, и сам Брежнев восстал из мертвых. Я принес в секретариат какую-то бумагу от моего начальства, почему был допущен в самое святая святых. Я сразу порадовался тому, что встретил здесь старых знакомых: креслица поддельного чиппендейла, изделие ГДР времен Вальтера Ульбрихта, — аккурат такое же было у меня в спальне. Не перст ли это судьбы, что и я стану Писателем?.. Но судьба тотчас меня поправила. На пороге секретариата, пошатываясь, восстал известный правдинский критик Ф. К. Статьи его были тошнотно скучны и нравоучительны. И вот теперь он заплетающимся языком потребовал от секретаря какую-то бумагу. И бедная молодая, но СЛИШКОМ, трагически, толстая женщина, с трудом высвободившись из-за стола, поднесла ему этот лист. А ведь чтобы взять его, ревнителю партийной многонациональной и социально грамотной нравственности нужно было сделать три шага! Или он на себя уже не надеялся?..
Кажется, это был последний отблеск вельможного сияния СП, который юный тогда я успел уловить. С тех пор я не верю ни критикам, ни «советским газетам»…
И это, возможно, ошибка. Вот еще один эпизод. Нас, начинающих работников «идеологического фронта», загнали в гостиную, обшитую темными панелями по моде 30-х, и молодой субтильный критик с каким-то метельным завыванием в голосе и волчьим сверканьем зрачков стал нас пугать и стращать, что он-де всё знает и все за всё очень скоро расплатятся и очень сполна и страшно, и… Дальше следовал дивный словесный ампир, лихой человек с топором и Сталин. «Он крези?» — спросил я у приятельницы, которая вместе с ним училась. «Просто очень нервный», — смутилась она.
С тех пор у меня отвращение к темным панелям 30-х годов, а всех пафосников я полагаю психически ненормальными…
В начале 90-х в зале ЦДЛ был устроен вечер памяти писателя Евгения Харитонова. Евгений Харитонов — автор, по темам и форме глубоко для совка неудобный. Однако тогда у нас была типа сексуальная революция (вот эта революция у нас точно была!), и вот, наконец, лучшего в СССР певца однополой любви извлекли из пепла.
Прикольно было наблюдать экстатичных очкастых старушек, которые полузаполнили поюзанный пылью и молью зал, — бедные! Знали б они, «об что» он пишет… Вторую половину аудитории составила богема и молодежь.
Еще прикольней было наблюдать действо на сцене. Сперва там выступил толстый театральный режиссер, похожий на Генриха VIII Английского, которого (режиссера) Харитонов, кажется, так и не совратил. Мужчина тепло вспоминал автора «Духовки» и широко загребал большими руками, словно пытался отсюда поскорее вынырнуть.
Затем явилась вездесущая Светочка Конеген, похожая на седовласого вепря. Во всяком случае, из ее слов и действий я сделал вывод, что она искала на сцене желуди…
После возникла Нина Садур, очень стильная, тонкая, похожая на юную Анну Герман и пьяная вдребезги. Шаткая ее грация подкупила, но еще больше подкупила искренность: «Я приехала в Москву из Новосибирска, жила у него, мама заставляла играть меня на фо-но «Лебединое», а тут — «хуй», «пидарас»… Короче: ЧИТАЙТЕ ЕВГЕНИЯ ХАРИТОНОВА!»
Хорошая, славная женщина! И призыв совершенно правильный…
ОСНОВНАЯ ЛИТЕРАТРУРА
Антипина В. А. Повседневная жизнь советских писателей. 1930 — 1950-е годы. — М.: Молодая гвардия, 2005. — 408 с., ил. — (Живая история. Повседневная жизнь человечества)
Громова Н. Все в чужое глядят окно. — М.: Коллекция «Совершенно секретно», 2002. — 288 с.
Громова Н. «Дальний Чистополь на Каме…» Писательская колония: Москва — Чистополь — Елабуга — Москва. — М., Елабуга: Дом-музей Марины Цветаевой, 2005. — 240 с.
Громова Н. Узел. Поэты: дружбы и разрывы. Из литературного быта конца 20 — 30-х гг. — М.: Эллис Лаг, 2006. — 688 с.