Без названия 

Отцу


  1 

Когда от нас с тобой не останется даже пыли, 
Когда забудут язык, на котором мы с тобой говорили, 
И человек, различая Бога в толпе имен, 
Мерою всех вещей станет в конце времен; 

Когда нам не быть и пылью в глазах бытия-зазнайки, 
Когда за пастелью вовсе отменят в лесах дензнаки 
И сеньора Осень постелит, да жестко спать, 
В будущем вне истории, в местности нам подстать; 

Когда за и нам деревьями станет не видно леса 
Кладбища, крошки мраморной, камня его, железа, 
Но, как уходят из дому, подняв воротник пальто, 
Сами случимся городом, где не живет никто. 

  2 

Я знаю: никто не откроет для нас ворота 
Туда, где кружатся ангелы с лицами идиота. 
Мы говорим: ''Ich sterbe''. И отыскать зело 
Трудно средь звездной мороки поставивших на зеро. 

И где мы вольны не в горницу чью-нито вплыть закатом, 
Не различая в голосе прошлого, знать, за кадром. 
Но – меж себя глаголая, между мильард лампад, 
Что как попало по небу наскоро невпопад... 

Впрочем, когда бессмертие, в горле слова убиты. 
Больше рядиться незачем в люди и пирамиды. 
Но, как Харон не в силах ни бросить, ни сжечь весла, 
Жизнь не бывает прожита, бо ее несть числа. 


    ..^..




Среди рутины и репья... 

Среди рутины и репья, 
Лет средних, качеств, 
Средь мыслей серого тряпья, 
Речей иначеств, 

Стою, как лето в январе 
В районе Мцесты, 
Собравшись с духом по море 
В иные месты. 

Жизнь бьет наотмашь, целя в лоб, 
Туда, где правда 
Про деревянный гардероб 
Полметра на два. 

Мозг, перекрученный в дугу – 
На карантине. 
Выкручиваюсь, как могу, 
Что твой Гудини. 

Забыты лица, города, 
Пароли, явки… 
И на сгоревших со стыда 
Щеках две ямки. 

И ночь, что прет с горы на мы, 
Бросая тени 
На голубые хохломы 
И волн пастели, 

Знать, августеет неспроста 
В садах Минервы; 
Вспорхнуло что-то из куста – 
Ни к черту нервы. 

Я сплю, я грежу наяву. 
Я жду подвоха. 
Я мну забвения траву 
И кончу плохо. 

В озябших пальцах для души 
Есть децл тяги. 
Да на столе – карандаши 
И лист бумаги. 


И в сером этом январе, 
В окне-мольберте – 
Фонтан, забитый во дворе 
До полусмерти. 

    ..^..




Над кроватью лубок с лебедями... 

Над кроватью лубок с лебедями, 
Пыльный шкаф, нездоровый на вид. 
Только некто, прибитый гвоздями 
На иврите в углу говорит: 

“Лама, лама азавтани, эли?”, 
Почему ты оставил меня 
На исходе любви и недели 
В черном теле средь белого дня? 

Если я этой смуты виновник 
И ответствую, что я таков, 
Ниспошли мне волчцы и терновник 
И проклятье во веки веков. 

Если я этой лжи предводитель, 
В гневе разум мой, будто в огне, 
Не пиши, мой небесный учитель, 
В чудный свиток свой слов обо мне. 

Это искус особого рода – 
Быть собою самим на кресте; 
Только я не искал оборота 
С ожидавших меня в пустоте. 

Я уйду в те края, где любовью 
И бессмертием дышит земля, 
В человеках с холодною кровью 
Чтоб исполнилась воля твоя. 

И пока я в колодки закован 
Бренной плоти для всех небылиц – 
Твоя воля не знает законов 
И любовь не имеет границ. 

    ..^..




На перекладных 

  1 

Я стою, раскурив бычок, попивая пепси. 
Кто-то в черном кричит: “Бейтар!”, обрывая пейсы. 

Рядом тоже дымит христос изнутри рванины. 
Две косички себе заплел: мол, и мы – раввины. 

Я люблю волапюк сородичей, их сорочек, 
Демократию, чей коран – религия одиночек. 

Предо мною встает пейзаж из одних развалин. 
Вспоминается странное имя: Товарищ Сталин. 

Мне кивает знакомый араб, все лицо в известке. 
И я тоже ловлю свой тремп, позабыв березки. 

  2 

Если есть где-то божий суд, в самый раз поститься. 
Я забыл, как тебя зовут. Это мне простится. 

Там сидит в облаках судья с бородой праотца. 
И навряд ли сухой закон, если с неба льется. 

Я ввалился к тебе в пальто, даже ног не вытер. 
Ты сказала, что был потоп. Только я не видел. 

Я сказал, что любовь не хочет дружить со сплетней. 
И что лучше уйти под дождь, чем торчать в передней… 

Но спросила, когда луна, Олоферна Юдит: 
“А куда мы уйдем тогда, когда нас не будет?” 

  3 

Потому что и мы на “ты” с мировой культурой, 
Над кроватью висят две полки с макулатурой. 

Там пылится твоя открытка за прошлым летом. 
Только ходу обратно нету по всем приметам. 

Не со мною, забыв о прошлом, чья карта бита, 
Ты устроишь теперь судьбу и очаг культбыта. 

Я уже возвращался в тот город и речи читал с экранов. 
И с огромным букетом встречал меня сам Зюганов. 

Но во сне я забыл, почему меня нет в помине 
Где я видел его в гробу и тебя в бикини. 

  4 

Разлучивши себя с истоками, чуть сутулясь, 
Я по жизни прошел нон-стопом, как некий Улисс. 

И земли (я бежал на облаке, сбросив пыльник) 
Что-то чуждое мнится в облике. Зреет финик, 

Рассветает, дорога стелется, мозг со скрипом 
Различает родную брань, овладев санскритом. 

(Как в собраньях, где закусь есть и сидят культурно, 
Взяв еще по сто грамм на грудь, если речь сумбурна.) 

Оттого-то в почете Фрейд и аншлаг в театре – 
Потому что любовь не хочет делиться на три. 

  5 

Нам в затылок с прохладцей дышит иная поросль. 
Мы сыграем свои последние роли порознь. 

Да и жизнь, подчинясь механике – та же лепта 
В синема, где, являя зрелище, тает лента; 

И когда режиссера, коего (он же зритель), 
Когда в зале включают свет, говорят, увидим, 

Поделом полагая прошлое знаком титра 
(Извини за любовь к рапсодии – жизнь пунктирна), 

Не блюдя ни аза, ни ижицы, мучась слухом, 
Мы уйдем в небеса киношные друг за другом. 

  6 

Я стою, раскурив бычок, попивая пепси. 
Эфиопы поют по-русски блатные песни. 

Таиландцы ведут на привязи двух болонок 
(Ходят слухи, что каждый третий из них – кинолог). 

Зависает в пыли над городом бледный месяц, 
Где Иаков во сне свернулся с пожарных лестниц. 

“Извините, Вы в Бога верите?” “Не особо”. 
“Про потоп хорошо сказала одна особа”. 

“Хорошо бы сальца под водочку взять к обеду-т”. 
Ветер носит. Собаки лают. Машины едут. 

    ..^..




Отравленный воздух предместий... 

Отравленный воздух предместий, 
Пожарной свеча каланчи, 
Холодные солнца созвездий 
И лун золотые мячи; 

Из кожи живой пешеходы, 
Из пламени мертвого дым - 
Все ищут любви и свободы 
И веком живут золотым. 

Я воздух вдыхаю украдкой, 
Я шепотом "жизнь" говорю,- 
Какою бы ни была краткой, 
Я всю ее здесь догорю. 

Беспамятства блудные дети, 
Мы сами себе западня. 
Но родины лучшей на свете 
Не будет уже для меня. 

Осинник стоит в малахите, 
Процентщица-осень глуха; 
Как слово "люблю" на иврите, 
Дрожит паутинка, тиха. 

Колеблется лист аллегорий, 
Вся в молниях, туча висит. 
И лесу небесный Егорий 
Копьем, обезумев, грозит. 


    ..^..