Денис Карасёв
Стихотворения
*** Я только что вспомнил, но лучше забыть об этом - маячат в бездонном окне не стволы - скелеты, и тихо мерцает их бледная плоть из газа, и медленно мается маятник медным глазом. Но вот часовая стрелка сошлась с минутной, я только что вспомнил, что снова случилось утро, спросонья очнулось в пространстве холодным ветром, и это - потеря различий костей и веток, суставов деревьев, обглоданных ветром, голых, я только что вспомнил - вокруг распахнулся город, раскрылся домами справа, домами слева, я только что слышал, как хлопнуло ставнем небо, там ляжет граница крылом самолёта - наискось, когда от семи холмов до горы Синайской не хватит земли чтобы выложить в ряд могилы, и память моя - разлад с материей мира. И если учесть, что живое стремится к жизни, то жизнь - отторжение кварков, вы запишите, как всё расставание чуждого и чужого, чья встреча обычно заканчивается враждою. Так утренний город пространством окна пронизан, так время прощается с часовым механизмом, так ветви костями становятся, кости - ветром, и память уходит, но лучше забыть об этом. ..^.. *** Някак много внезапно започна да се събаря пейзажът... Валери Петров Этот город, в надежде на завтра, очертаньями мутных теней как-то медленно и внезапно начинает собираться в окне. Плоть пространства улиц бесцветных из расплывчатых пятен сумерек фонари, как тугие пинцеты, вынимают с платьями, сумками, с разговорами и голосами, и со всем, что за ночь затихло, оставляя лишь нас на завтра - нас двоих в квадрате квартиры. И к тебе, как листком - растение, как земля - высокими травами, я тянусь бесконечной тенью, и до тени твоей дотрагиваюсь. И в окне, проступив тенями по стеклу, как лохмотьями тины, всё настойчивей нас теряет этот город, в надежде найти нас. Он, прилипнув к стеклу, как пальцами, и пройдя сквозь него, обессиленный, лишь в глазах твоих растворяется, в объективе окна фокусируясь. ..^.. *** Мы будем снова одиноки. Ночное небо взбудоражив, сойдет луна, как сходит ноготь. Но я об этом знал и раньше - из тишины и разговоров, из размышлений беспристрастных. Я узнаю в пространстве город - но кто вдохнул его в пространство? По чьим лекалам скроен, сделан из чьих сомнений, чьих страданий? Дыханье дня вдыхают стены ноздрями окон и окраин. Пространство пробует прохожих - в холодных шапках и с ушами идут их контуры, как кошки - тайком, и, как зрачки, сужаясь. Они идут насквозь и настежь, и воздух трогают тенями, как ты - деревьями запястий сугроб ночного одеяла. И этим утром беспричинным в линейках стен и клетках окон мы будем снова различимы, мы будем снова одиноки. ..^.. *** Если ты спросишь утром, можно ли вспомнить себя до последней своей утраты, если ты спросишь днём, как вернуть всё что вспомнилось утром - обратно, если ты спросишь вечером, где найти эту память, и тронешь лицо ладонью, я наугад отвечу - не найти, не вернуть, не вспомнить. И если вдруг по какой-то части пространства, которое мы называем домом, через окно, через комнату медленно тянется вдоль стены монотонной тень, простая как эти вопросы, и узкая, как огнестрельное дуло, тень от предмета в пространстве, которое мы называем улицей, значит - правильно угадал, не найти, не вернуть, не вспомнить, слова лишь условие, или: значит, не вспомнить и дня, когда кто-нибудь с кем-нибудь не воевал в мире, и не вернуть утро, что встретило мир первым отсчетом лучей света, и не найти минуты, не отягощенной ничьей смертью. О, слова, как мне теперь молчать - лишь броситься прочь от земли, но это не выход, либо вырваться из строки, но это будет верлибр, а я не пишу верлибры. ..^.. *** Эта ночь в моём окне, эти мокрые вокзалы - мне сегодня показалось, что меня на свете нет. Полустанок, вот другой - только край дождя надорван, только девочка с платформы машет поезду рукой. Кто ты? Как ты? Может быть, как и мне, тебе остались только ливни и вокзалы, только окна и мосты, ворох улиц, лиц и глаз неизвестных, незнакомых, и застрявший в горле комом нерассказанный рассказ? Здесь спокойно, здесь тепло, только дождь сильнее, ближе; я тебя уже не вижу сквозь оплывшее стекло. Мне совсем нельзя туда - к этим окнам неоткрытым, к этим праздничным открыткам, к этим новым городам - там полно, похоже, тех - незнакомых, неизвестных; только мне совсем нет места в этом хлещущем дожде. В этих пасмурных краях, в этих радужных надеждах - ты, наверно, где-то между - потерялась, как и я. Между писем, поездов, меж полсотни полустанков, между суффиксов, приставок я похож на этот дождь, эту ночь в моём окне, эти мокрые вокзалы... Мне сегодня показалось, что меня на свете нет. ..^.. *** Когда прихватит за щекой, и день обид уже потухнет, а муж оставит свет на кухне, а пёс сбежит ещё щенком, когда, уснув, твои глаза скользнут по снам своим нелепым, в них отразится только небо как перевёрнутый вокзал. Когда в эклиптике зрачка я встречу свой последний город, и петли улиц схватят горло как ДТП, как ТЧК - я весь бинтами телеграмм стяну листы твоих ладоней, но ты жива, и я о том не вспомню, и не та игра. Но это всё не те слова, и это всё, и всё не важно, а жизнь, пожалуй, не ромашка, и лепестки не оборвать, как не вернуться по следам когда вода уже по пояс, и это - мой последний поезд туда, где нет ни снов, ни дат. ..^.. *** Между Волгой и волком, между Летой и летом я останусь надолго нерастраченной лептой. Я разбит расстояньем, я пространством проколот, между яством и явью - новый год, новый голод. Я покину планету между Мальтой и маем. Я подкину монету, и, наверно, поймаю. Край обкатан у бритвы, крапом карты - орнамент, все орлы мои биты, и все решки - орлами. По моим переулкам не пройдёшь, не проедешь. Я во времени - мулька, я без права на фетиш. Между альфой и тетой - новый свет, новый голос, Только что-то и где-то разошлось, раскололось. Бирюзовым и жёлтым - хоть на утро, хоть на день; только где-то и что-то, и пропал, и не найден. Мой подстрочник наивен, мой апостроф удержан. Начертанья иные - междометия те же. Но без гамма-разреза, без ответа на "здравствуй" я как время - исчезну, растворяясь в пространстве; меж цезур и рецензий, с Колымы до Кубани - актиноид мой цезий, не коснуться губами. ..^.. *** Новое утро, высокие сны — как наяву нарисованный город выверен, вымаран, скомкан и смыт — будто и нас не останется скоро: всё что не ты, всё что не я — тесные лестницы, улицы, птицы, всё что приснилось и всё что приснится — сгинет и станет не больше чем явь. Крошево окон, прочерки глаз, мокрые шпалы и мёртвые вишни — всё что невидимо, всё что не слышно, всё что останется нам и без нас — эти фигуры без лиц и без тел, эти шаги по широкому холлу — всё опрокинется в утренний холод новых ладоней на новом холсте. Всё что не здесь, всё что не рядом — тесные улицы, лестницы, птицы, крылья ломая о тени и взгляды, тлея пыльцой на ногтях и ресницах… Там где теперь нет ничего: нет расстояний и нет расставаний — ночь опрокинется в обморок раннего утра оборванным сном о тебе. ..^.. *** Cлово короткое, быстрое, и не переносится. Капля стекает, спускается вниз по переносице. Капля другая сползает, сползла, высохла проседью. Брошенным словом - назря, не со зла - не перебросить бы. Слово обидное, не промолчишь, резкое, хлёсткое. Капли набухли над россыпью крыш, над перекрёстками. Где перекрёстки - там улицы врозь: цивилизация... Брошенным словом - навылет, насквозь - не пробросаться бы. Брошено слово - по ходу, на так, и - понесло его... Мокрые строчки в газетных рядах - как послесловие. Капля спускается к верхней губе - тёплая, горькая... ...А не пойти ли кормить голубей хлебными корками?.. ..^.. *** Я один в городе, фонари светятся на пустой улице. Не беру в голову, а не то встретимся, а не то сбудется. Эта ночь выстрелом, этот день прочерком, этих дней семеро — всё ушло, вытекло по вискам солнечным, по губам северным. На губах запад мой ночевал огненный, холодил дёсны мне — как рукав запонкой, как подъезд окнами, как восток звёздами. Замерзал заживо, как земля сплющится, а зима та ещё — отходил сразу же в тех руках вьющихся, в тех губах тающих. На забыть к полночи этих губ зарево, не вернуть наскоро этих рук обручи, не найти заново этих глаз ласковых. Эта ночь крутится, заводной маятник, золотым голубем. На пустой улице, на чужой памяти — я один в городе... ..^.. Новый апокриф Сквозь решётку теней резных я коснулся земли виском, а до лета мне - полвесны, полпути, полбеды ползком. В темноте облака видны - быстрой тенью на пол-лица, а до детства мне - пол-войны, без отсрочки и без конца. И крест-накрест легли пути где простились беда и смерть, а до неба мне - без пяти, чтобы что-то еще успеть. Чтобы что-то еще сказать - пол-рассвета, пол-дня, пол-сна, мне как осень из глаз - вокзал, и как выстрел в висок - весна. Мне как откуп весны - венок из дорожных ночных огней, указатель моих дорог - петропавловский шпиль в окне. Першпективой окна - скорей, по излучинам лет, пешком, а до неба мне - без дверей, без парадных и без флажков. Все дороги мои - туда, все другие пути - не те, мой последний порог - вода, я уже иду по воде. Я иду, я уже готов - остаются шаги кривым отпечатком моих следов на замёрзшей губе Невы. Отпечатки следов чужих, рукотворные чудеса - мой дорожный пейзаж бежит, полупамять на полчаса. Мой дорожный пейзаж летит, только память моя больна, а до лета мне - полпути, а до неба - весь путь сполна. Стянет горло, кольнет висок хрустом лезвия на волоске - будто что-то уже не смог, будто что-то уже не успел. Будто кто-то шепнул: "замри", и темно, и кругом - вода, и пол-взгляда на пол-земли, и пол-шага ещё, туда... ..^.. *** Мы в городе (не спрашивай - каком!) теперь не потеряемся, как иглы в стогах витрин, застеленных стеклом, где длинная, как довоенный лом, накроет ночь нас, как монгольским игом. А до того (не спрашивай - когда!) воронка неба, что вокруг нависла, сквозь сумерки процедит города - в закате, воспаленном, как гортань, их тени извиваются, как вирусы. И бесконечные - не круг и не овал! - творение, страдание, старение - становятся чуть больше, чем слова, становятся чуть ближе, чем Москва и Петербург в пространстве и во времени. И наши лица, наши голоса накроет ночь, как тень столиц, и стоит ли об этом столько помнить и писать, когда в свой новый утренний пейзаж нас примет этот город, как в историю. История ползёт по нам, как червь, мы движемся по году, как по кругу - следами лиц, овалами плечей... Мы в городе (не спрашивай - зачем!) не потеряемся и не найдем друг друга. ..^.. *** Бросился вечер в руку, с неба на город рухнув. Солнце в огне высоком, будто мозоль, набухло. Не уходи к востоку, в зарево новостроек - птицы стремятся к югу, где горизонт изогнут. Солнце горит ожогом - сокол с мишенью жёлтой, птиц загоняя к морю, о далеко зашёл ты. Птицы в разрезах молний здесь, над землёю мокрой может, и видят что-то, но разобрать не могут. Что им далёкий север, где города осели, где в лоскуты кроили, брали в границы землю - землю, где даже ливни из разноцветных линий не нарушают серость сумерек наших длинных. Не провожай глазами, не говори "до завтра" - наши тела уходят, птицы летят на запад, прямо за солнцем, хоть и вслед им несётся холод - птицы о том не знают. И - ничего плохого. ..^.. *** Где берег хоронит своих стариков, где море заброшено в сеть, приходит волчица и смотрит в огонь, и видит, и знает о всех. Мы - волки с когтями в излучинах рек, но нам уцелеть - не со зла, не в перьях империй, где Рим или Рейх, а лишь - вырываясь из лап. Оскомина века - травинка во рту, мы - то же и те же, когда упрямы как север, свободны как ртуть, и только что сдох волкодав. И смотрит она не в прицел, а вприщур, и не доведет до добра. За память потери - не мщу, не прошу, и не разбираю кто прав. Но вижу - волчица, презрев этот цирк, в две тысячи новом году голодным подранкам подставит сосцы и ляжет, и выкормит Двух. ..^.. *** Здешний узор из волчьих следов и голубиных перьев тебе отправляю на ту сторону ночи, на другой берег. Волчьи следы и птицы - с ними безвременье на ночь, как бездорожье, что с нами на день. Мы - по разные стороны этой черты, как числитель и знаменатель. Мы - по разные стороны этой воды, беспросветной, бездонной, окованной, окаянной, я - на другой стороне, но и ты - по ту сторону океана. Потусторонние мы - посторонние в этом теченьи холодном, безвременье лёгком, и лишь немного осталось в ладони тепла, но и ладонь - лодка. Нити теней, сумрак дыханья вечерних веток тебе отправляю из края заката на край рассвета, и океан наполняется этой слезой, и сливается с ней - от края до края, и повторяет узор волос твоих безымянных, глаз твоих карих. ..^.. *** Листьями мяты вскинулось небо и приутихло. В облаке мягком светит над миром лунная льдинка. В запахе лунном - самую горечь, самую малость - воспоминанье, воспламененье - воспринимаю. Фосфором неба отблеск асфальта стиснул дыханье. Как золотился, как он звенел под каблуками! Контуры ночи из очертаний листьев и женщин - вас принимает холодом - воздух, ветер - движеньем. Тени замёрзли, тени как птицы крылья сложили. Стали тенями те, кто однажды были чужими. Их очертанья в запахе ветра, в холоде ночи - из расстояний, из расставаний, из одиночеств. Холодно - это хрустнула память и защемило. Это по душам их протянулась трещина мира. Это их тени блеском на листьях, будто глазами - ищут друг друга, и не находят, и исчезают. ..^.. *** Осень прошлась по веткам, как сквозняком по горлу. Город мой - разноцветный хлам в обувной коробке. Осенью мне остались омуты алкоголя лишь по ночам холодным, лишь по ночам коротким. В гости давно не звали - знать бы и честь по части, той, что не стоит к людям ночью ходить бессонной. Что же ты пьёшь, безумец, что ты не спишь, несчастный - вывернет, как Везувий крепкого, как подсолнух. Здесь что ни дом - то норов, киснет пустыми щами, здесь человек не ворон, и не сидит без дела, смотрит в утробу мира, будто пацан прыщавый в матрицу монитора пялится обалдело. Кто взбаламутил полночь? Кто тишину обидел? Кто по далёким рельсам прогрохотал на север? Так не стучат составы - это стучат копыта, в воздухе слишком пахнет лабораторной серой. Это лишь знак, и значит буду о нем пророчить, но и к санскриту формул есть на латыни титры cogito ergo credo quia absurdum, впрочем будут еще машины, будут еще луддиты. Мы под собой не чуем эту сплошную темень, лишь по ночам бессонным, лишь по ночам несносным из глубины подводной огненным привиденьем станция "Мир" стартует и улетает в космос. И громыхнут раскаты в горизонтальном небе, ветер сорвёт обноски с первых стволов за домом и разберёт на части, как разбирают мебель, и ничего не надо, кроме твоей ладони. Ночь обтянула землю - будто ведром накрыла, и никого, кто слышит, и остается только тихо вести беседу с кем-нибудь шестикрылым, кто сотрясает небо высоковольтным током. ..^.. *** Ветви ночных теней - наши тела сейчас. Мы не видны в окне, в доме не видно нас. Лишь за окном туман тонет в сырой листве. Мелко дрожит стена. Медленно дышит дверь. Где мы, в каких гостях? Письмам - не хватит строки. Если стихи - пустяк, то и мы - пустяки. Что нам - по пустякам? Злости, обиды - нет. Мы в этом доме, как два проводка в стене. Здесь не телами - мы трёмся - тенями, и тянемся вдоль стены, тянемся вдоль двери, к самым кончикам крыш, что видны из окна, и друг до друга лишь не дотянуться нам. ..^.. *** Свет на руках, свет на лице, будто бы накипь. Всё о тебе мне подает странные знаки. Даже окно, даже забор в раме оконной – будто уже, будто давно были знакомы. Молод звонарь, жить бы да жить, где ему старость. Голос мой был тем звонарем, был и остался. Знал о тебе, звал о тебе, сипнул от ветра, лишь вдалеке эхо твое стало ответом. Тварям морским в черной воде стала ты сетью. Жилам тоски в черной беде стала ты сердцем. Не удержать тяжесть в руках, невыносимо, и обветшал старый забор, и покосился. Стала кустом, чтобы прикрыть голые колья. Стала крестом ты на моей колокольне. Иглы ресниц, кромка ногтей, стебель с шипами – ты человек, ты человек, жизнью живая. Чувствую снег – острый, как свет, кислый, как щавель. Тихо шуршит, в жизнь уходя, с жизнью прощаясь. С ним промолчат, с ним упадут памятью неба слезы твои – и прокипят в магму планеты. ..^.. *** Ночь под потолком, и в комнате темно. Опрокинут город в чёрное окно. В небе - ночь, а ниже - тени от камней. Я смотрю и вижу бабочку в окне. Маленькое тело бьётся о стекло. Что ты прилетела? Разве не за мной? Разве можно за день опрокинуть жизнь? Разве мы некстати на земле пришлись? Разве не искали этого окна?.. ...и блестит, как скальпель, мокрая луна... ..^.. Новая Москва Новый рисунок улиц мелким дождем дрожит, нить переулка помнит касанье твоей стопы. Если меня оболгут - ты обо мне расскажи, а обвинят без вины - ты за меня заступись. Мне без тебя - земля во спасенье нам. Мне без тебя - лишь свет, что живых творит. Если закроешь окно - стану створкой окна. Дверь затворишь - стану ручкой двери. Меня наполняют музыкой верных нот быстрые нонсептаккорды окон на каждой твоей стене. Если не хватит света - стану твоим окном, я напишу твой лик на стекле мотыльком теней. Я слышу твои шаги, я знаю твою походку, и поступь твоя легка. Я знаю, как натянулись и дышат рельсы железных струн. Сердце мое опаленное бьется в твоих руках солнцем июньских веток на городском ветру. Мне эти звуки и знаки - россыпь в ладонях искр, дождь разноцветных улиц в каждом твоем окне, и остается лишь медленно наблюдать, как тянутся тени вниз, отталкиваясь к тебе от живых дорожных огней. ..^.. *** Чуть дрогнули узкие плечи и взгляд устремился в упор - зачем ты приходишь под вечер на пристань "Серебряный бор"? Всё ближе, и ветер на убыль, подол продувая насквозь, чуть треплет упругие губы и ленту в каштане волос. На палец накручена нитка, и ждешь, и не можешь сказать. Причал довоенным гранитом печалится в синих глазах. Что ищешь в такую погоду? Что видишь внизу и вдали? Здесь издавна люди не ходят, здесь мимо плывут корабли. Не жди, не жалей, лишь надейся - тебе повезет, повезет, помножив надежду на десять, помножив надежду на всё. Здесь берег хранит это лето, здесь берег хранит эту жизнь. Ты самую синюю ленту на ветке ольхи завяжи. Твой взгляд в это облако - невод, закружит, завьет высота. Ты самое синее небо на пристани этой оставь. ..^.. *** Ты сегодня носом хлюпаешь в платок, ты, наверно, простудилась в декабре. Кто забрызгал темно-синее пальто? Много чести - о водиле-дикаре. Кто такой он и куда там проще - кем надо быть, чтоб так по улицам гонять? И слезинка покатилась по щеке - здесь, наверно, очень пыльно у меня. Я хотел тебе всего порассказать, есть еще арахис и киш-миш. У тебя такие черные глаза - ты, наверно в черном свете видишь мир. Не вдавайся только в этот будний бред, это все несовершенство, шум в ушах. Я куплю тебе оранжевый берет, а к нему тебе пойдет зеленый шарф. ..^.. *** Запиваю водку фантой – было б водки вдосталь. По шершавому асфальту катятся колеса. Скоро грусть моя отляжет, и пройдут обиды. Из окна пятиэтажки города не видно. А могло бы быть иначе, были б мы соседи. Все разъехались по дачам, вот и мы уедем. Тень от облака слетела и скользит по кронам - никому до нас нет дела в городе огромном. Что до нас? Мы здесь недолго. Может, вспомнят люди. На сыром асфальте только ни следа не будет. Время бросит и положит на ребро монету - вот и ты уедешь тоже, вот и я уеду. ..^.. *** Продается, что не продано. А корзина все пустая. Лето мокрое, холодное зазнобило по суставам. Человек, тебе не страшно ли? Как тебе теперь на свете? А не надо столько спрашивать. А никто и не ответит. Наши сны рекламой прерваны. Осторожнее - машины. Эти годы двадцать первого и меня опустошили. Где поели – там и бросили одноразовой тарелкой. Что купили прошлой осенью – устарело, устарело. В чертежах рассвета выросший, век стареет в темпе фильма. Я, наверно, скоро выброшу на помойку свой мобильник. Здесь расти и зреть породою только ягодам неспелым. Продается, что не продано. Позвоните, кто успеет. ..^.. *** Под тяжестью ветра согнется травинка во рту. Какое холодное лето в этом году. Искать города, оставаться и звать ни о ком, по мертвым окраинам ночи ходить светляком. В карманах ночных полустанков молчать ни о чем, без той, что когда-то стояла за правым плечом, без той, что хранила по капле мой ливень в аду - какое холодное лето в этом году. Я собран из мелких моментов, деталей и нот. Лишь то, что их держит на месте является мной. Лишь то, что их держит, уходит из памяти лет. И я пропадаю в пространстве как берег во мгле. И я пропадаю в пространстве, и память со мной. И взгляд мой в коросту впивается осью земной, где пять континентов живут, задыхаясь в бреду. Какое холодное лето в этом году. Лишь кровотечение строк меня держит теперь. От каждой кровинки по капле убудет тебе. От каждой кровинки на сердце останется след. Какое холодное лето на этой земле. ..^.. *** И лишь пережить эту зиму, и север в окалине глаз. Как снег бережет пожелтелую землю, меня берегла. И если когда не узнаем друг друга - не надо о том. Осенним кленовым листом прямо в руку упала ладонь. Останется оттиск прожилок и впадин. Меня же, старик, оставь ей на память, а если не надо – к себе прибери. Мой давний знакомый, такая погода, и целая жизнь. Не надо полсчастья, оставь мне полгода, чтоб все завершить. Из всей этой жизни я знаю на память лишь несколько лет. Мой старый попутчик, я мыслил губами на этой земле. ..^.. *** В тишине зеленых чистых туник на небрежных мартовских ветвях я дотлею свечкой на кануне, мне не хватит жизни без тебя. Старый крест пометом птичьим мечен. Жизнь в испуг как птица на войне. За меня поставь коптиться свечку, попроси у Бога обо мне. Может быть, земля без нас растает, прорастет потерянным зерном. Подавайте нищим, чтоб хватало не на свечку, а на хлеб земной. ..^.. *** Как в свое, как в последнее изо всех сил вцепилась эта рама оконная в отопление сумерек. Лишь ладони и листья в этой жизни ценил я. Отрываю и комкаю эту жизнь отрывную. Пустота стекленеет, этот разум исследован - это рама оконная, для пространства вы умерли. За пределами – видимость. Как в свое, как в последнее за тебя удержаться, до тебя дотянуться. Оседает известка на квадратах старения. Камуфляж – наши руки, наши лица - все просто. Неужель ради этого родились мы во времени. Отрываю и комкаю эту жизнь, эту роскошь. Всеми днями недели, четвергами и средами, обрастают изнанкою эти мысли цепные. Будто рама оконная в свои стекла последние, обмороженный временем в тебя я вцепился. ..^.. *** С утра земля деревьями, как пальцами, дотронулась до первых птичьих лап, и в новых очертаньях вспоминаются мне те же очертанья, что вчера. И в памяти, когда уже, казалось бы, не встретиться нам и не разойтись, деревья снова кажутся вокзалами, вокзалы кажутся глазами птиц. Но ты не вспоминай о них, пожалуйста, когда они уснут и ляжет ночь в том небе, где наш город отражается, в том небе, что в глазах отражено. ..^.. *** ...ещё я помню нас - других - двоих, и рукопись моя горит, горит, как чёрные стволы по всей земле. Я жил в двадцатом веке двадцать лет, чуть больше, но не важно, но не суть, и вот уже нули несут, несут всё дальше от всего, что было мной, что было нами, и - темно, темно. В листе застыла, опалив края, чужая ночь, где я - уже не я, свидетель девяностых, и теперь лишь соучастник слова о тебе. А нас других - двоих - за свет, за боль - двадцатый, уходя, забрал с собой, движенье наших снов и наших тел, и нас не отыскать - нигде, нигде. ..^.. *** Будто взяли тела напрокат. Только как эту боль утешить? Наши тени теперь - облака, наши сумерки в небе - те же. В небе серая сеть легла И стянула, как грудь, бинтами. А молчание наших глаз расстреляет хлопок петарды. И сойдясь как вода с веслом, наши души - горячий крестик - оказались плевками слов на обивках высоких кресел. Вот и наскоро след замыт, в сердце памятью накрошило. А на верный исход зимы намекнут во дворе машины. В небе солнце мелькнет дырой, в небе сухость со снегом - двойня. Как хранитель живых дорог, первый снег выметает дворник. Я смотрю из окна во двор, на тоску типовой застройки, и, сойдясь, как весло с водой, на бумагу ложатся строки. ..^.. *** Я был на факультете. Я смотрел в окно одиннадцатого этажа. Последний раз я смотрел в него пять лет назад. Какие мы были дети! И только руки клочками афиш дрожат, и медленно, как набухают почки, слезятся глаза. Я был честен и юн, пил балтику N6, Впрочем, мы были честны друг с другом и вместе пили. Я совсем не менялся, лишь гнулся, как гнется и не ломается жесть. Впрочем, мы не менялись оба, лишь покрывались пылью. Это было на факультете, не на моем этаже, на шестом. Она работала у себя на кафедре лаборанткой. И я, бородатый студент-философ, пальцем негнущимся, как шестом, Отталкивался на лифте со дна учебного корпуса к ней, обратно. У кафедры библиотека - своя! – печать Германии, книги былых времен, наследие Гутенберга, готические тома, фолианты пыли. Мы запирались там, среди стеллажей, кожаных переплетов, и я ремнем стягивал ей за спиной запястья, как два крыла, и мы оба были хищники, юные звери, два льва, две гривы, мы жили в расчет себе, и она за меня собиралась замуж, и я собирался мужем, солнце слепило брызги волос, разметанных по столу, и стол, как сапог, скрипел, и в ножки стола упирались черные туфли как циркуль в окружность. Это было давно, я не помню всего хорошо. И я видел ее мужа, точнее - его очертания. Мне теперь остается сноп света, что через нас прошел, и еще иногда я смотрю на карте Москвы Чертаново. Я был на факультете. Я смотрел в окно одиннадцатого этажа. Я так же пять лет назад смотрел, у меня был выход, но до сих пор нет ответа. И только руки как снег под ноябрьским фонарем дрожат. Я тогда вышел в дверь. И, наверно, был прав. Прав хотя бы в том, что теперь могу говорить об этом. ..^.. Второе дыхание ..^.. *** Белые кроссовки у порога среди туфель стоптанных твоих. Лишь коснись коленки подбородком, туго зашнуровывая их. И в груди дыханье перехватит профилем футболки на ветру. Острый угол тенью на асфальте, и ладонь стекает по бедру. С пятки на носок движеньем быстрым, никакие мысли не нужны, и рывок ноги вперед как выстрел не нарушит школьной тишины. ..^.. *** Воротник платья немного жмет, как каркас картона. Устала за день. Муж на работе. Он лох и жмот. И некого попросить: расстегни мне сзади. Когда крепдышин приобретает форму груди, каркас вжимается в упругую кожу. Часы как точилка для карандашей – крути-не крути стрелки – время приходит позже и ломает момент как грифель карандаша, я помню - точилки его ломают, поэтому я всегда точу из-под ножа, с мужем лучше дружить домами. Пуговицы на манжетах – тоже механизм, простейший, сжимает запястья. Проверка. В космосе безразлично, где верх, где низ, здесь же – колени снизу, воротник сверху. Механика пуговицы освобождает горло, это так же просто, как взять за подол и, электризуя волосы, стянуть через голову, сломав грифель времени. И потом, отплевываясь от волос, лезущих в рот, собрать и стянуть их резинкой сзади. Брелок с пружиной, у мужа второй. Я ключ в замке. Устала за день. Он всегда разбрасывает одежду, и никогда не убирает постель. В общем, его здесь ничто не держит, как и меня в этом квадрате стен. Он не отпирает дверь – приходит одним звонком. Он не ложится спать, а засыпает рядом. На полу платье, которое носила еще в выпускном, ведро с водой, половая тряпка. ..^.. *** И больше нет ни записей, ни планов, и больше нет ни комнат, ни дверей, и ты на новый круг выходишь плавно на школьном стадионе во дворе. Не вызовут ни в офис, ни в контору, дыхание дрожит на самом дне, и, кажется, отходит клей, которым прилеплена к страницам будних дней. И ты летишь оторванным форзацем от переплета лестниц, лиц и лжи, и вдруг перестаешь земли касаться, и без нее как будто бы бежишь. И кажется, что можно долго-долго бежать не по земле - над ней, и ждешь, но стоит это лишь заметить только, асфальт ударит в плоскости подошв. ..^.. *** Учтите, вам лгут. И хочется просто тепла. Возьмите отгул, составьте другой бизнес-план. Вам нечем дышать, как фары сверкнуло трюмо - скопите деньжат и сделайте евроремонт. Ход жизни - партер. Бегите случайных растрат. Здесь был Англетер, для вас Англетер – ресторан. Вам лучше к жене, но время дыханием жжет - давно уже нет ни декабристов, ни жен. Забудьте ключи, когда соберетесь на юг. Фольклор промолчит, и песен о вас не споют. Чего вам хотеть? Прозрачная жизнь, как окно. Вам надо худеть. Купите себе кимоно. ..^.. *** Снег скрипит, как кочан под ножиком, оставаясь на всех рубежах. Остается еще имущество - все, с чем хочется быть и помнить. Я при вдохе хватаю горлом, задыхаюсь, нечем дышать. Это просто сменилось время, откачав кислород из комнат. Тень от елки разделит комнату, остановится упряжь лап. Новогодним песком в стеклярусе осыпается с ветки зелень. Ты зачем же обидел женщину, ведь она же с тобой жила. Если что-нибудь здесь изменится, я увижу новую землю. И рожденье не радость – ужас, ты себя уже замарал сопричастностью к плоти мира, голограмме страданий – помни, нам бы всем разбрестись по каким-нибудь одиноким иным мирам, и слепляться одной тоской будто голосом в телефоне. А потом обрести друг друга, опечалиться – сколько зим! Настоящих ядерных зим, ведь пожар только взрывом тушат. К человеку предвзята жизнь, а любовь не приходит – скользит. Может, так избежим войны – потеплеет сначала в душах. Что нам делать с этим вопросом, если в каждом лежит черта, и в пределах телесных, в хаосе вырастает мой дом – мой атом, остается еще движение – в общем, то же, что и вчера, и дыхание, и растерянность, и когда ничего не надо. Мы еще поживем немного, чтобы что-то еще скопить, чтобы вырваться из увертливой свистопляски, где или-или. Есть наследие и наследство, в этом разница, снег скрипит, и, наверное, это лучшее, что возможно сказать о мире. ..^.. *** Мелочь твоих слез, щелочь твоих слов, ты говори вскользь, ты говори вслух. Только сама с собой голосом мокрых губ. Пятна твоих забот как никогда лгут. Мелочь, и вся жизнь как на коленке дрожь. Стрелка ползет вниз. Дождь отбивает дробь. Падают в мох щек капли на волосках. Стрелка часов – щелк гвоздиком у виска. Это не вся ты, это янтарь, витраж, листья ветвей седых на молодых ветрах. Это считают до трех и обретают тела. Краешек ткани трет горечью губ тепла. Это ладонь легла острым скупым значком в капли твоих глаз, льдинки твоих зрачков. ..^.. *** И тень как упругая капля скатилась, с холодных обоев на плинтус стекая. Ты след на стекле в незнакомой квартире, ты свет на столе в недопитом стакане. Движенье на пальцах, разомкнуты клеммы — и город знобит в перебоях подстанций. Прижаться к дивану и стиснуть колени и врезаться контуром ткани в пространство. Ты шорохи платья, прилежные ноты, упрямая плоскость последней страницы — случайная строчка отчеркнута ногтем, случайная встреча уже состоится. Уходят наверх этажи как початок, и город на землю накинут как панцирь. Ты выйдешь на лестницу, звякнув ключами. Ты вызовешь лифт указательным пальцем. ..^.. *** Все дороги похожие в переходе кончаются. Ветер дует из города - продувает насквозь. Люди, люди хорошие в переходе прощаются, смотрят в разные стороны и расходятся врозь. Видно, больше не сбудется всё, что нами просрочено. В этом городе пасмурном будто неба и нет - лишь полоска над улицей протянулась, как прочерком вместо имени - в паспорте, вместо света - в окне. Может, в небе потерянном над Москвой запорошенной наши жизни отыщутся высоко-высоко - будто два уравнения нерешенных и брошенных на листке, затерявшемся меж таких же листков. ..^.. *** Какое тёплое солнце - смотри, родная - большое хорошее небо над нами! И, может быть, там, наконец, будут согреты все, кому не хватило тепла под небом. Смотри - пропадает город, ни лиц, ни домов, ни прохожих уже не видно. Я знаю людей - ими чаще всего говорит обида в целом - на мир, в том числе - на меня, хоть не делал я им плохого, но это нюансы, меня пробирает холод совсем от другого, мне холодно от испуга за память людей - зачем теряют друг друга, зачем расстаются, зачем собирают камни? Мы где-то ошиблись, мы где-то уже за гранью обид и потерь, и всего, что вообще присуще разумным, как говорят, обитателям суши. И, в общем-то, самая лучшая память - память на лица. И если мой труд (моя жизнь) кому-нибудь пригодится, то лишь для того, чтобы сделать несложный вывод - мы были людьми - не мазками в картине мира! В этой картине мы были, скорей, нелепы. __________ ...ты посмотри, родная, какое небо!.. ..^..