Nostalgie 

Человек, и вечер, и море на букву «ч».
Только чай зелёный из пресной воды в ручье.
Треуголки палаток, чьи двери не ждут ключа.
Можжевельника ветви сильней твоего плеча. 

Каждый лист, и камешек каждый, и каждый куст
занимают память. И, клятву срывая с уст,
desiderium patriae1 приходит (она же – грусть),
образ мест неродных вытесняя избытком чувств. 

Летний сон проходит без ночи, а ночь – без тьмы.
И напомнит солнце навязчивый вкус хурмы.
И увянет звезда, так и не озарив холмы,
где начало зимы означает конец зимы. 

Обрывая речь, оставляя от речи часть,
нам покажет время, что может еще украсть.
Как волна, коктебельской пещере заглянет в пасть,
сосчитает все зубы и ношу свою отдаст. 

19.05.07г 

    ..^..




Предколыбельная 

Ноябрьский день вечереет с утра.
Не мохом, но костью оделась кора,
под землю спускаются воды.
В чулане вино за вареньем бредет.
Кувшин разобьется – и ночь настает.
И ляжет собака у входа. 

Страницы прямой не разделит пробор.
Захлопнется книга и выйдет во двор.
И так за собою поманит,
что будет, покуда дорога темна,
казаться, расти и катиться луна
монеткой в оконном кармане. 

Кто знает, как падает тень от свечи,
как песня поется, а птица молчит,
и двери от ветра закрыли?
Кто видит тебя? Ты не видишь его.
Но смотришь так долго и так далеко,
и дальше, чем сказано было. 

    ..^..




Колыбельная 

В кроватке по росту и в месяц, и в год
усталость быстрее, чем ночь, настает.
Время выходит и дальше идет
по небу, волнам, земле. 

Где можно речную нащупывать глубь,
Луна как молочный качается зуб
в царстве коралловых рыб, а не губ.
Цертент цикнис улюле.2 

На пальце моем истончится кольцо,
пока колыбельная лепит лицо.
Стрелки стучат, словно палки слепцов,
зная окружность одну. 

Твое изголовье – заглавие снам.
Не бойся, что тьма подступает к глазам.
Лебедь плывет по волне, ибо сам
напоминает волну. 

Собака в углу повернется, зевнет.
Не плачь, а то бука тебя заберет,
лебедю шею вопросом свернет:
«он» бука или «она»? 

Расскажет окно, что увидит оно,
и то, что тебе увидать суждено:
всякое дерево ночью черно,
всякая птица черна. 

И веки смыкая, как створки – моллюск,
строку колыбельной мотая на ус,
ты засыпаешь, а я остаюсь
в доме тревожно-большом. 

В начале какого-то года и дня
проснешься, чтоб здравствовать после меня.
Станешь огнем, а я – эхом огня.
Дымом. Забвением. Сном. 

    ..^..




Post naenia 

Ребенок спит, а детская растет.
Часы идут, и ночь идет снаружи.
Начало тишины – в уменье слушать:
ребенок спит, и сон внутри идет.
Ребенок спит, все стулья на местах.
Свеча горит, и светит лунный камень.
И тьма вокруг расходится кругами.
И, темноты осиливая страх, 

растет фитиль на кончике свечи.
Как колыбель, качается и снится
гнездо, и в нем грядущее. У птицы
растет перо и песня, что молчит.
Она молчит, но чувствуют и ждут,
и помнят дождь невысохшие крыши.
Во сне, что ни попросишь – все услышат.
Во сне, что ни расскажешь – все поймут. 

Ребенок спит, он под присмотром сна.
Что нравится ему – то повторится.
Уместится на кончике ресницы
вся жизнь его, отважна и нужна.
Ей горизонт – почти что край земли.
Она не смотрит в зеркало с вопросом:
«Который год? Какое время? Осень?»
Так некогда и мы с тобой могли. 

Май 2007г. 

    ..^..




Последний поклон в сторону Петербурга 

  1.
Мне хватало стола, половицы, стула
и окна, из которого сильно дуло 
декабрем, твоего отраженья, почти
примерзавшего к зеркалу после пяти,
чтобы строки, всходящие до посева,
обрели, высыхая, бесцветность сена,
но в суровую пору отнюдь не коза
поедала их, а твои глаза. 

  2.
Мне хватило стола, половицы, стула,
чтоб на сырости вод, из каналов гула
вырос каменный город, и в нем зима
начала заселяться во все дома.
Только к вечеру свет подходил к парадной,
не нащупав ступенек, спешил обратно.
Подзеркальные лампы росли, как грибы,
но никто не срывал их, сойдя с тропы, 

3.
и поленьев чужих не сжигал в камине.
Но завален бумагой был стол фамильный.
Ввечеру прикрывая оконный квадрат,
занавеска быстрей поедала закат,
чем мохнатая моль занавеску грызла.
Изменялись в ту пору не дни, но числа.
Поглядев на часы, моль спешила прочь,
и морозная вязь прорастала в ночь. 

4.
На Казанскую площадь был вид с балкона,
где пространство топтала ничья подкова, 
поднимая над городом Млечную пыль.
И, ссутулившись, месяц в канале плыл.
Он не видел, как в мусорном рылись баке 
человек без пальто и его собака,
чьи глаза в темноте выражали крик
обо всем, что сказать не умел старик. 

5.
Мне хватало стола, половицы, стула,
чтоб забыть о зиме. И рука тянулась
к словарю, надевая перчатку тьмы.
И строка под строкой на манер тесьмы
подшивалась штрихами пера к бумаге.
Это было счастливое время. Всякий,
кто биенье строки ощущал во рту,
повторил бы последнюю фразу ту. 

6.
Не зима находилась повсюду – всюду
ты была. И на кухне под плеск посуды,
под шуршанье манжеты о край стола
отступала зима. Там, где ты была,
половица скрипела под ножкой стула,
и укачивал почерк почти округлый.
И, пока ты владела моим пером,
волны строк на листе создавали шторм, 

7.
где ходило перо, как плавник акулий.
Очертанья домов, площадей и улиц,
не умея войти в освещенный круг,
выпадали из виду, из глаз, из рук.
Раскрывалось от ветра окно. Из мрака
снег слетался на свет. На полу от страха
с мягкотелых журналов сползала пыль:
стол, похожий на остров, по небу плыл. 

8.
Тень его не скользила поверх сугробов.
Становились различны дома напротив.
Занимался рассвет на втором этаже.
Но быстрее темнело в моей душе.
Замедляя строку, удлиняя тело,
ты сидела потом у моей постели,
и, смахнуть не давая себя, слеза
люстры в спальне мешала закрыть глаза. 

9.
Синий снег продлевал высоту заборов.
Шпиль собора, похожий на трость слепого,
шарил в небе и, как утверждала река,
натыкался на ватные сплошь облака.
И смотрели апостолы Петр и Павел,
Как над прахом и памятью тех, кто правил,
золотая  гудела его голова,
заглушая написанные слова. 

10.
Из окна было видно другие окна.
Тишину нарушающий лай в окольных
переулках, с собачьих срываясь губ,
измерял высоту водосточных труб.
Мне хватало тебя. Но умели строки
укорачивать данные жизни сроки.
Ты ли бросила взгляд на себя в конце?
Нет, чужие глаза на чужом лице. 

11.
Не хватило стола, половицы, стула!
Потому что зеркало мне не вернуло 
твоего отраженья. И вглубь стекла
уплыло отраженье. И ты ушла.
И январь подменил половицу камнем.
И в камине, на стул забираясь, пламя
вспоминало, что значит глагол «гореть»,
но уже никого не могло согреть. 

12.
Мех-вода-ли-сто-лап…  Провалитесь, стоны!
От лица остается лицо на фоне
лиц других! И другие – на фоне лица.
Лишь лицо-циферблат не имеет конца.
И прошедшее время, где стол и стул, и
половица, и тень от пера тонули
не в чернилах, а в сумерках цвета чернил.
И, строку удлиняя, светильник светил.
15.02.07г 

    ..^..

<1> Ностальгия, тоска по родине (лат.) 

<2> Certent cycnis ululae –
с лебедем спорит сова, все с ног на голову, наоборот (лат.)