Валерий Бондаренко
Парадоксы «национального бестселлера»
(Шишкин М. П. Венерин волос: роман. — М.: Вагриус, 2007. — 576 с.)
«Я перелистываю жизнь и ищу в ней приступы счастья»
(М. Шишкин, «Венерин волос», с. 468)
А действительно, парадокс: роман Михаила Шишкина «Венерин волос» признан едва ли не лучшей книгой российской прозы за 2005 год (премии «Большая книга», «Национальный бестселлер»), но критика встретила его кисловато. Лишь Майя Кучерская оставила отзыв абсолютно (и мотивированно!) доброжелательный. Она же объяснила вялость официальных ценителей тем, что Шишкин как бы вне контекста современной российской литературной жизни, вне ее тусовочных схваток. Так что пылко хулить или пылко хвалить творение почти швейцарского гражданина у наших критиков особого резона нет.
Думается, дело не в этом, или не только в этом. Конечно, у замечательного современного писателя Михаила Шишкина имеется масса поклонников (особенно же поклонниц). Его букероносное «Взятие Измаила» — вещь удивительно свежая, глубокая, искренняя. В ней — весь опыт российской интеллигенции за трагический прошлый век, пропущенный сквозь лирическое восприятие героя-рассказчика. В ней же и вывод, который пока оспорить ох трудно: успокоение герой находит за пределами неуютной и неласковой, но горячо любимой отчизны, в Швейцарии.
«Венерин волос» — о том, что сталось с рассказчиком (автором?..) после, какой опыт обрел он в Европах. Недаром один из лейтмотивов романа — римские впечатления: здесь, в Вечном Городе, время не уходит, а накапливается, как в чаше. Но другой лейтмотив — далекая и словно бы почти всегда заснеженная Россия, ее смутное, мутное и кровавое «сегодня» (чеченская война, реалии дикого капитализма) и сложное «позавчера» (10-е — 30-е гг. XX века).
По своему обыкновению («весь мир — одно целое, сообщающиеся сосуды», с. 538), Шишкин донельзя раздвигает горизонты повествования. Не то, что на одной странице — в одном предложении встречаются у него герои Ксенофонта и современные чеченцы, безмятежное (по видимости) бытие эстрадной звезды 30-х и эпизоды судеб, словно выхваченные из истерично чернушной программы «Максимум».
И везде Шишкин верен своей главной теме: если зло неизбежно в мире, то защищено ли в нем добро и, тем более, законно ли в нем счастье?
Отвечает он на это впрямую, не раз, с настойчивостью почти заклинания. Итак, еще раз: «Весь мир — одно целое, сообщающиеся сосуды. Чем сильнее где-то несчастье одних, тем сильнее и острее должны быть счастливы другие. И любить сильнее. Чтобы уравновесить этот мир, чтобы он не перевернулся, как лодка» (с. 538 — 539).
Конечность жизни тоже преодолима: силой слова, силой искусства. До некоторого даже и вампиризма со стороны художника: «Время — буквально, вот я эту строчку пишу, и моя жизнь на эти буквы продлилась, а жизнь сейчас читающего на эти же буквы сократилась» (с.501).
Короче, перед нами не слишком оригинальные, хотя и выстраданные идеи, — просто Гете Веймарского периода. Причем с сохранением и осторожного Гетева скептицизма.
Наверно, эта «немецкость» (и вообще оттенок отвлеченности, свойственный западному философскому роману) и позволила одному критику посоветовать Шишкину «оставаться гражданином кантона Ури».
Хотя никуда оттуда (особенно сюда) Шишкин вроде бы не лезет…
И все же роман вовсе не оставляет такого умиротворенного впечатления, как должен был бы классицистический по духу и кругу идей текст.
И причиной тому — не только порой слишком кровоточащий жизненный материал.
Я лично для себя нашел корни своей читательской недоудовлетворенности в конкретных художнических просчетах.
Во-первых, все-таки стиль. Мне кажется, здесь Шишкин как-то слишком уж злоупотребляет лирическим тремоло в голосе рассказчика. Задушевно трепетное это тремоло в большом количестве выглядит чем-то форсированно сентиментальным. Долгоиграющая трепетность становится виртуозной руладой, то есть, в известной степени, дезавуирует свою суть.
Во-вторых, роман рыхловат композиционно. Иные его линии, заявленные в начале (те же эпизоды из Ксенофонта) во второй половине испаряются без следа. Роман кажется все же «переогромленным». Не так уж в нем много идей, чтобы жить на такой жилплощади.
В-третьих, стилевые игры автора мне не кажутся абсолютно удачными. Стилизацией выглядит дневник певицы Изабеллы (с намеком на Юрьеву), причем стилизацией неровной и порой малоинтересной. Я понимаю: автору нужно было воплотить идею Вечно Женственного. Я понимаю: дамам приятно и уютно читать про влюбленности гимназистки Бэллочки или про ее переживания в беременном состоянии, — да и где: в Париже! Но сам характер героини так бледен вначале, так бесконфликтен, что порой начинаешь думать, а не слащавую ли прозу миссис Картленд ты в руки взял? Только перевод не по чину больно хорош…
Вообще, берясь за материал острый, исторический, Шишкин как-то вдруг умудрился уйти от этой самой, неизбежной, казалось бы, остроты. К слову, Вл. Сорокин в «Пути Бро» дал этот переход из «нормальной» дореволюционной жизни в жизнь революционную, экстремальную, весьма убедительно и как-то неожиданно ЗЛОБОДНЕВНО.
Могут мне возразить: так ведь разный пафос у этих авторов, прямо противоположный! Сорокин — записной вивисектор и «противный скептик», он разрушитель. Михаил Шишкин, работая тоже в очевидно постмодернистском ключе, — созидатель и собиратель, тайная (да и явная, явная!) тоска его — по дому, по миру в себе «и во всем мире», по уравновешивающей гармонии.
Говорю же: Веймарский (цюрихский?) классицизм.
Возможно, этим он и выражает умонастроение нашей эпохи: время собирать камни. Но форсированная пронзительность и трепетность на целые километры выглядит этакой пестрой, празднично сверкающей «пробкой» на дороге «в грядущее».
И я не удивлюсь, если самого Шишкина эта дорога приведет-таки «в храм». Уж очень тенденция очевидна…
*
Отдельно нужно сказать о стиле романа, ведь слово здесь мыслится как магический способ избежать смерти.
(Вот только насколько свежа и бесспорна эта мысль…)
Важно, что Шишкину удается запрячь в коляску повествования и коня «здоровой беллетристики» и трепетную лань изысканной (на грани потока сознания) лирико-философской прозы. На игре этих двух пластов строится весь роман. И эта его стилевая пограничность (кстати, «бестселлер» — вовсе не синоним «серьезной литературы»), — эта пограничность симптоматична.
Между двумя стилевыми потоками Шишкин балансирует почти всегда безупречно, создавая такую систему образов, которые становятся потоком сознания и читателя. Оброненная вроде почти случайно метафора всплывает в памяти читателя страниц этак через 200 с безукоризненной точностью. Читатель доволен: игра с автором получилась. Он, читатель, на уровне.
И значит, Шишкину впрямь удалось создать повествование особого рода, — серьезный роман «для народа», если под народом понимать эмоционально ориентированную часть нашей интеллигенции…
© — Copyright Валерий Бондаренко