Валерий Бондаренко
Ох, уж этот Стивен Фрай с собственной персоной!..
(Фрай С. Автобиография: Моав — умывальная чаша моя. — М.: «Фантом-Пресс», 2008. — 608 с. — (Серия The Best of Phantom)
«Плеоназм — словесная избыточность»
(Толковый словарь)
Помнится, где-то в недрах «Анны Карениной» толстовская героиня в один из отчаянных моментов своей жизни читает привычный английский роман, «где английская героиня добивается своего английского счастья» (цитата неточная, но суть — ирония матерого человечища — сохранена нами трепетно).
Так вот, когда я приступил к Автобиографии мегазвезды (я уж и не знаю чего, — наверно, ВСЕГО, всей нашей искусственной жизни или, точнее, искусства жизни в современном шоу-бизнесо-искусстве) Стивена Фрая, — так вот, тогда я и вспомнил эту колкость Толстого. Причем к иронии гения я тогда внутренне не присоединился: уж очень вкусно и тонко Фрай НАЧАЛ свое повествование! Именно «тонкая» и «милая» «английскость» кирпичных стен, узких или длинных низких коттеджных окошек, зарослей дрока, влажных лугов, нежных туманов и тучных газонов, а если до комплекта, то и скелетов в шкафу (лучше бы титулованных), — да это теперь почти и наша, новорусская «задушевность»! И безо всякой иронии, и даже не только «ново»-, но и русская вообще.
Как-то уж очень приникли мы в последнее время к этой самой «английскости», — с трепетом прилежного ученика и с надеждой на грядущее жизненное вознаграждение, если уж не нас всех в целом, то каждого в отдельности «отсюдова» судьбой взятого…
Ах, и сам-то Фрай нет-нет, но прильнет к этим милым корням своим, и в кармане всегда будет носить будущий этот лжец-вор-наркоман-шоумен-актер-модный-автор потрескавшуюся фотку дома родителей в Бутоне! Она, кстати, есть, в числе прочих изоматериалов, в книге, — вглядитесь в нее, мой читатель! Ностальгните и вы, — хотя бы по чужой безмятежности и родному, из детства, телесериалу о Ш. Холмсе и д. Ватсоне, — по той его серии, где они уже попадают в XX век.
Отец Фрая так похож даже внешне на Ш. Холмса,— гениальный изобретатель, закопавший себя в сельской душистой глуши. Сын выразит горячее сожаление по поводу того, что отец не захотел умело раскрутить себя, — другие бы были деньги, другая и слава.
И в этом смысле отец С. Фрая — безнадежнейше устарел и полный антипод своего младшенького…
Впрочем, мы уже спускаемся на кочковатые козьи тропы аналитики, а хотелось бы еще чуть задержаться на сочных лугах райского детства — детского усадебного рая a l’anglaise. Правда, долго нежить и тешить нас страницами в духе И. Во прыткий автор (кумир которого, кстати, вовсе не Во, а Вудхаус) вовсе не собирается. И здесь читателю придется проделать несколько перестроек своего восприятия, чтобы, наконец, понять, что за книга пред ним шестьюстами страницами пучится.
С художественной стороной изложения Стивен Фрай порывает довольно резко. Не выходит у него и горькое уайльдовское De Profundis, хотя хлыстиком самокритики Стивен над собой усерднейше, как скворушка по весне, посвистывает. Болезненное тщеславие, доходящее до искуснейших форм нахальства, порой удобное молчание-мычание совести, беспардонная, рефлекторная ловкость рук, языка и души при досаднейшей неспортивности тела, — все это Фрай описывает не скупо (скупо он вообще писать не умеет, недаром любимейшим словом этого всезнайки в детстве было красивое «плеоназм»), — так вот, в описании пороков своих он столь же аналитичен, сколь и… в общем-то равнодушен.
Нет, не исповедь это измученной и многое испытавшей души, а вполне себе на уме рекламный портрет себя же любимого-успешного автора и актера. Короче, обычные, хоть местами и лиричные, хоть и слишком многостраничные мемуары мегазвезды, которая и пороки свои обращает на пользу рекламе своего успеха.
И это (для меня, во всяком случае) есть главная неприятная черта этой книги, которая мешала в нее погружаться до полного сочувствия повествователю.
(Впрочем, разве он в этом нуждается?..)
Однако книга чрезвычайно все-таки занимательна историей даже не именно нате вам великой Стивено-Фрайевской бездонной души, а историей социализации английского подростка и юноши. Поэтому педагоги, культурологи и мамаши прочтут ее с особенным интересом и пользою для себя.
«Почти гениальный» (из школьной характеристики) юный представитель английского среднего класса попадает в среднюю (закрытую) школу, там проявляет ВСЕ свои таланты, за что изгоняется из нее, становится почти люмпеном, воришкой, попадает в тюрьму (похожую, впрочем, на наш молодежный дом отдыха), — и тут, наконец, берется за ум. То есть, окончательно открывает для себя (на своей шкуре) ту нехитрую истину, что «жизнь, способная осыпать человека великолепными дарами, с неослабной жестокостью относится к тем, у кого опускаются руки» (с. 514).
Вбито это в английскую ментальность намертво, путем трагического исторического опыта, беспощадного социального отбора, который нас упорно призывали повторить, как будто нам своих трагедий мало. Почему-то сразу вспоминаются слова А. Блока, что страшнее всего ему было над уютными страницами Диккенса. Так что жизни достаточно лишь напомнить британцу это, тронуть за эту вот хромосому, чтобы он разом социально повзрослел.
Во всяком случае, тому из британцев, которому самим происхождением предписано остаться на верхних ступенях социальной лестницы. Для тех немудрящих деревенских угонщиков и хулиганов со дна общества, с которыми коротал несколько недель в тюрьме Стивен Фрай, эта истина существует в другом обличье. Но самое главное, — при этом британское общество, похоже, сцементировано настолько прочно идеей естественного социального неравенства, что полуаристократический всезнайка-слабак Фрай оказывается «на коне» и среди уголовников, и среди вертухаев. «МестА вроде этого не для таких, как ты, — резюмирует один зек. — Ты ведь образованный» (с. 560).
Короче, тюрьма для Стивена (вещь в России немыслимая!) становится лишь источником приколов и необременительных жизненных впечатлений, полезных в грядущей актерской практике.
А после скорого выхода из тюрьмы для него начинается серьезная учеба и не очень для Стивена трудное и недолгое восхождение к вершинам социального успеха.
Правда, Фрай проводит параллель между привилегированной закрытой школой для сливок общества и тюрьмой. И здесь и там он проходит, по сути, одну школу: ВЫЖИВАНИЯ. И здесь и там царят одни принципы: «…в обстоятельствах, в которых главное — выжить, необходимо использовать любые человеческие способности и качества, какие только в себе ты можешь открыть» (с. 551 — 552).
Но мы уже заметили, насколько «не по-русски» все такие жизненные школы-университеты действуют на островах Соединенного королевства. Там они работают, как часовой механизм, а у нас этот часовой механизм почему-то всегда присобачен к взрывному устройству…
Но это всё, так сказать, лишь внешний контур судьбы повествователя. А ведь лирическая составляющая, история души для него — ничуть не менее важна. (Хотя, на мой вкус, собственно неоспоримой энергетикой подлинного лиризма у Фрая пронизаны лишь две сцены, связанные с его влюбленностью в Мэтью: их разговор под снегопадом и их взаимная мастурбация в вечернем летнем кювете, — которую влюбленный Фрай до сих пор не в силах точно истолковать: была ли то игра юных тел или Мэтью так по-доброму уступил Стивену, насытил его вожделение, показав одновременно и несбыточность более прочных, тесных отношений?..)
Короче, две эти картины: одна серовато-мглистая, в графике февральских голых веток, волнующе-немногословная, другая золотисто-румяная, в щедрости летней всё укрывающей флоры и визгов в ней, — короче, эти две картины можно окантовать и повесить, если вам того хочется, над кроватью.
А вот довольно частые декларации Фрая о своей гомосексуальности, — вот они-то, как раз, кажутся мне абсолютно непрорисованными. КАК, КОГДА, ПОЧЕМУ он это почувствовал, из чего сложилось такое понимание себя?
Эти моменты Фрай пропускает, суховато лишь констатируя результат. Во всяком случае, мужской коллектив школы и тюрьмы вряд ли давал ему слишком много поводов сомневаться в векторе своего сексуального интереса.
(Если вернуться к социальным моментам, то упомянем широко известное: закрытые британские школы — вполне надежные инкубаторы для английских геев, причем чем более аристократическое воспитание получает джентльмен, тем терпимей он к «таким» отношениям. Когда около 1966 года в парламенте решался вопрос об отмене преследования геев, проект закона прошел через палату лордов с первого захода, а через палату общин — лишь с третьего).
Мне же в конце затянувшейся, под стать книге, рецензии, полной утомительных плеоназмов, хочется сказать несколько слов об этой как раз словоизбыточности как таковой. Утонченная эвфемистическая речь, как известно, — социальный маркер в английском обществе. Фрай потешает других зеков такой речью, обращенной к вертухаям (которые прибегают лишь к одному эвфемизму, но вряд ли Фрая шокирующему, — «на хер»):
«— Убедительно прошу не считать меня неким возмутительным, отвергающим социально обусловленную мораль анархистом, сэр, — мог сказать я кому-нибудь из вертухаев, — однако не кажется ли вам правило, согласно которому кружку горячего какао надлежит осушать ровно за сорок секунд, несколько несоответственным?» (с. 551).
В этих движениях словес по касательной к смыслу — чисто английский способ проявить деликатность относительно собеседника, дабы не нарушить его священную «самость».
Безусловно, это форма уважения к личности, почти уж безукоризненная… Если бы мне в свете профессии мистера Фрая (и самой житейской ситуации, «на хер») не помаячило и историко-культурологическое следствие щегольского этого плеоназма. А ведь это еще и не что иное, как заковыристый способ подать себя, обратить на себя внимание, ПРОЗВУЧАТЬ достаточно внятно в информационном шуме нашего времени, «эпохи рекламщиков» (О. Хаксли).
Форма уважения к личности перерождающаяся в форму наглой агрессивности рекламы по отношению к личности же? Об этом писал еще Ж. Бодрийяр. В этом искусно натренировался еще-тогда-же-в-70-е-юный-Фрай. И если вам кажется это приемлемым, — насладитесь его мегакнигой, please.
© — Copyright Валерий Бондаренко