Валерий Бондаренко
Гений и безумие — «две вещи, совместные»?..
(Безумные грани таланта: Энциклопедия патографий/ Авт.-сост. А. В. Шувалов. — М.: ООО «Издательство АСТ»; ООО «Издательство Астрель»; ОАО «Люкс», 2004. — 1212 с.)
Высокий ум безумию сосед.
Границы твердой между ними нет.
(Джон Драйден)
Ну, сперва разберемся с самим термином. «Патография» — это описание жизни и творчества личности с учетом (и главным образом, с этих позиций) неврозов, психозов и прочих неприятных для памяти гения вещей, о которых стараются не упоминать его официальные биографы.
Так что появление увесистой энциклопедии «патографий» — явление, в наше время закономерное. Интерес к психиатрии плюс раскованность «желтой прессы» (которая не всегда-таки врет), плюс некая (подлая и корыстная) убежденность обывателя в том, что гениев и культовые фигуры можно творить чуть ли не поточным методом на «фабриках звезд», — все это подготавливает массового читателя к погружению в нелицеприятную правду о бесспорных кумирах прошлого.
Впрочем, нездоровый интерес обывателя к грязному белью великанов человечества — вещь вовсе не новая. Против этого еще восставал задетый за живое наш Пушкин. Помните? «Он мал, как мы, он мерзок, как мы!» Врете, подлецы: он и мал и мерзок — не так, как вы, — иначе» (с. 15).
*
До сих пор ученые спорят, является ли гений высшим проявлением человека, каким он (человек) природой задуман, или гений — это форма психо- и всякой прочей патологии.
То, что одаренность сродни помешательству, заметили еще древние. «Mania» у греков — это и пророческий дар, и поэтическое вдохновение, и психическое заболевание.
Мрачное средневековье довольно ловко манипулировало непростым психическим статусом выдающихся людей, то объявляя их бесноватыми, то причисляя за то же самое к лику святых (Жанна д’Арк — самый яркий пример).
Новое время обычно лишь бесстрастно констатировало или конфузливо вопрошало: «Увы, и почему гений и помешательство стоят так близко друг к другу?» (Д. Дидро); «…Известную долю биографии великих людей должны написать их врачи» (Стендаль, с. 28).
Романтики возвеличивали саму болезненность гениальности, зато трезвый XX век жестко ставил медицинский диагноз: «В сущности своей художник — это интровертированный, которому недалеко до невроза» (З. Фрейд, с. 29).
Согласно подсчетам составителя книги, около 86 % всех выдающихся персонажей БСЭ страдало нарушениями психики (с. 9).
*
Природа все еще ревниво хранит тайну гениальности. Нелепой оказалась попытка прагматичных американцев культивировать гениев, законсервировав сперму нобелевских лауреатов. Увы, статистика показывает: если простые способности от поколения к поколению могут лишь возрастать, то гениальность — это конечная точка такого возрастания. Гений или бездетен, или его дети — более, чем не гении…
Природа гениальности — важная философская, психиатрическая и социальная проблема. В 1925 — 30 гг. в нашей стране издавался уникальный в своем роде «Клинический архив Гениальности и Одаренности». Издатель Г. В. Сегалин и коллектив его авторов, вероятно, все же чуть перебрали в своей увлеченности, преобразовав пантеон светочей человечества в заурядный «дом скорби». Однако сведения были накоплены и систематизированы уникальные.
Вернуться к исследованиям команды Сегалина советские психиатры смогли лишь в 60-е гг. Книга Шувалова — едва ли не первая после 20-х гг. попытка собрать огромный материал на столь щекотливую тему.
Впрочем, автор сразу предупреждает: он вынужден был пользоваться столь разнохарактерными источниками, что портреты-«анамнезы» великих людей имеют массу спорных моментов и прямых изъянов.
Чтобы убедиться в этом, достаточно заглянуть в статьи, посвященные классикам отечественной словесности (ибо, по понятным причинам, мы решили не трогать тени политиков, а тем паче основателей мировых религий).
*
№ 1 в нашем списке — конечно, Николай Васильевич Гоголь, которому психиатр Бурно поставил безапелляционный диагноз: «шубообразная шизофрения» (с. 324).
Автор, как будто, согласен с этим вердиктом, подкрепляя его доводом, что с развитием болезни Гоголь утратил творческие способности. Увы, бедный Гоголь (как и другие «персонажи» книги) напоминает экзотическую рыбину, помещенную в хорошо освещенный, нарядный аквариум без воды. Ибо Гоголь как человек, как автор и как мыслитель напрочь изъят из контекста эпохи и культуры.
А между тем, вряд ли бред сумасшедшего мог бы пробить В. Белинского на столь яркую отповедь. Вряд ли и многие из слушателей второго тома «Мертвых душ» — люди высококультурные — впечатлились бы им столь глубоко, не заметив художественного провала автора.
И уж особое значение имеют позиции, с которых мы судим о сумасшествии Гоголя. Для него, человека глубочайшей религиозности, художественное творчество вовсе не было основным духовным содержанием жизни. Да и сам автор-составитель книги указывает на определенную ограниченность того, что традиционная психиатрия считает нормой, когда исходит из идеала адекватной социуму прагматической личности, оцениваемой к тому же преимущественно в парадигме атеистического мировоззрения.
*
Пациент № 2 — Федор Михайлович Достоевский. О нем мы узнаем кое-что новое. Например, что его эпилепсия вполне возможно была психосоматической формой проявления истероидной конституции. Истерия или эпилепсия — быть может, не так уж и важно. Во всяком случае, сам ипохондрик Достоевский как раз эпилепсию никогда не лечил, в отличие от массы мелких, а то и мнимых своих болезней.
Много, но чересчур порой общо сказано и о садомазохистском наполнении сексуальности Достоевского. Известно, что Достоевский-ребенок очень любил хлестать прутом лягушек. Истоки садомазохизма писателя можно найти как в отягощенной со стороны отца наследственности, так и в обстоятельствах тяжелого детства.
К слову, пОходя, читатель сможет уличить самого З. Фрейда в неточности. Как известно, основоположник психоанализа в своей работе о Достоевском приписал ему Эдипов комплекс, а также сделал латентный гомосексуализм автора «Униженных и оскорбленных» причиной его эпилепсии, — то есть, не в силах побороть это в себе, Достоевский временами как бы выключался из действительности. Увы, основывался маститый венец на неточном свидетельстве, будто первый припадок настиг Достоевского при известии о гибели отца. Сам же писатель относит начало эпилепсии ко времени каторги, то есть, много позднее.
Подробно говоря об извращенной сексуальности Достоевского, автор не решается все ж таки уточнить главный пункт «обвинения»,— а именно, тягу писателя к незрелым девочкам, чему есть свидетельства мемуаристов и недвусмысленные моменты в его произведениях. Вот тут и угрызения совести с последующим отключением сознания вроде бы больше на месте…
Вообще сумасшествие — стихия для Достоевского интересная, если уж не сказать, — родная. Около 25 % его персонажей — явные психопаты.
Общий вывод о Достоевском автор поручает произнести генетику В. П. Эфраимсону: «При всем уважении к гению Достоевского его характерология не вызывает сомнения: это был деспот…, неудержимый в своих страстях (картежных и аномально-сексуальных), беспредельно тщеславный, со стремлением к унижению окружающих и эксгибиционизмом, сочетавший все это со слезливой сентиментальностью, необычайной обидчивостью и вязкостью» (с. 414).
Быть может, эта горькая истина несколько охладит пыл тех, кто привык принимать на веру не только художественные свершения, но и идеологические построения Достоевского и делать их фундаментом своих интеллектуальных упражнений…
*
Более трезвый и точный взгляд СО СТОРОНЫ (со стороны психиатра) разбивает некоторые привычные нам мифы. Популярное мнение, что Лермонтов пал жертвой чуть ли не заговора III отделения разбивается о грустный диагноз: «шизоидное расстройство личности (с. 610) и связанное с этим аномальное поведение, приведшее к трагической дуэли с Мартыновым, буквально затравленным «недобрым» поэтом…
Вообще книга, составленная Шуваловым, — чтение достаточно охлаждающее, если не сказать: мрачное. Даже «лучезарный» Моцарт под прицелом психиатра оказывается грубоватым малоприятным инфантилом, склонным к гипомании. Впрочем, вердикт здесь, как будто, еще щадящий: «Моцарт — редкий случай всеми признанного гения, не страдавший каким-либо явным психическим расстройством» (с. 721).
*
Но увы, увы, и еще раз — увы… Выводя диагноз «солнцу нашей поэзии», Шувалов сам впадает в некий «лиризм психиатра» (сродни отчаянию просто человека и просто поклонника?): «Невольно подумаешь: гений от бога! Убери фамилию, вычеркни знакомые с детства поэтические строки, и останется малопривлекательная для постороннего взгляда личность человека, страдающего мозаичной (смешанной формой) психопатией, в структуре которой сочетались и аффективно-лабильные, и истероидные, и паранойяльные черты… Таким образом, трагическая судьбы поэта во многом была обусловлена чертами его личности» (с. 845 — 845).
Впрочем, весьма симптоматично для самого психиатрического подхода, что из мемуаристов автор обильней всего цитирует М. Корфа (человека, глубоко чуждого Пушкину, — чинушу и скучного обывателя, зато, вероятно, носителя безукоризненной «психиатрической» нормы… Почему бы, в таком разе, не дать слово и г-ну Дантесу, — вот уж кто был образцом адекватности житейским обстоятельствам и обладателем стойкого жизненного успеха!.. Впрочем, Дантес о Пушкине предпочитал помалкивать или просто забыл…)
Поэтому, «справедливости для», и еще потому, что все мы помним и другие свидетельства о поэте (других, неизмеримо более ярких и проницательных людей), хочется возразить диагносту словами самого Пушкина (стихотворение «Моя эпитафия», 1815 г.):
Здесь Пушкин погребен: он с музой молодою,
С любовью, леностью провел веселый век,
Не делал доброго, однако ж был душою,
Ей-богу, добрый человек.
(с. 839).
*
Впрочем, и сам автор «патографий» порой становится «парадоксов друг». Например, известно, что свой психиатрический диагноз Лев Николаевич Толстой «заработал» еще при жизни. Приглашенный в разгар споров о завещании в Ясную Поляну знаменитый психиатр Россолимо вынес «матерому человечищу» следующее категорическое заключение: «Дегенеративная двойная конституция: паранойяльная и истерическая с преобладанием первой» (с. 983).
Автор нашей книги также охотно живописует всевозможные проблемы Толстого, — от тяжелейшей наследственности («В каждой семье каждого поколения Толстых имеется душевнобольной», с. 980) до эпилептических судорог (впрочем, это могли быть просто спазмы сосудов головного мозга атеросклеротического происхождения) и тягостные отношения с близкими, с которыми Толстой проявлял черты отстраненной холодности.
Тем не менее, современный психиатр делает следующий вывод:
«…По всей вероятности, Л. Н. Толстого можно отнести к психически здоровым, так как мотивировка его «эпилепсии» не выглядит достаточно убедительной… Необыкновенная интеллектуальная и физическая работоспособность на протяжении практически всей жизни напрочь отвергает наличие какого-либо серьезного психического расстройства, кроме тех, которые можно отнести к невротическому спектру» (с. 983).
Итак, пример Толстого — редкий довод в пользу правоты тех, кто считает гениальность проявлением высших способностей человека, «каким он задуман природой»…
И все же мне кажется, определение М. Цветаевой, данное личности Толстого, — гораздо точнее всех положительных и отрицательных диагнозов: «Три тысячи верст вокруг себя». Без осуждения, без оправдания и т. п., — просто СУТЬ ГЕНИЯ (как явления) выявила.
*
Книга Шувалова — не столько книга прозрений, сколько книга подозрений. Но она делает свое дело, — заодно с все меняющим временем, помогая увидеть в гении человека, сводя его с пьедестала. Да и какой гений в подставке нуждается? Он всегда выделится из толпы, — самой своей природой.
*
В завершение этого очень нечеткого, хотя и, признаемся, занимательного парада-алле — несколько слов об Антоне Павловиче Чехове. Вот уж кто, вроде бы, явил нам образец человека и гения, «в котором все… прекрасно»! Ан, не спешите. Ядовитый, трезвый до цинизма Юрий Нагибин пишет:
«Он не был по природе своей ни добр, ни мягок, ни щедр, ни кроток, ни даже деликатен (достаточно почитать его жесточайшие письма к жалкому брату. — Но, быть может, Чехов в них действовал как хирург?.. В. Б.). Он искусственно, огромным усилием своей могучей воли, вечным изнурительным надзором за собой делал себя тишайшим, скромнейшим, добрейшим, грациознейшим… И какой же злобой прорывался он порой по ничтожным обстоятельствам — вот тут он был искренен. Но литературные богомазы щедро приписывают все проявления его настояще-сложной и страстной натуры тяжелой болезни» (с. 1087).
Ну, и не Ю. Нагибину, человеку тоже, скорее, страстному и даже в этих строках пристрастному, чем нравственному, быть индикатором моральной нормы!
А вот вывод психиатра о «пациенте» Чехове все-таки интересен:
«…Можно допустить, что сам писатель представлял собой по меньшей мере акцентуированную психоастеническую личность. Кстати, психофизиологически интровертированность могла способствовать развитию такого заболевания, как туберкулез» (с. 1088 — 1089).
*
Быть может, главная ценность книги Шувалова — не в поставленных им «диагнозах» (как видим, нередко похожих больше на гипотезы), а в собранном им обширном материале, в том, что он посильно возобновляет важнейшую работу Г. В. Сегалина и его коллег и адресует «нарытый» им материал массовому читателю.
© — Copyright Валерий Бондаренко
Другие рецензии и очерки см.: