***
"Не верь ни ветру, ни следам затёртым. Войди во двор. Скатай снеговика.
В лихом апофеозе мотовства снабди его морковкой и углями"...

Сергей Шоргин


Снеговика и след уже простыл,
боюсь, теперь не выведаешь даже –
заметил ли хоть кто-нибудь пропажу,
конечно, если факт пропажи был.
А если был – сам голем ли не гол?
Два уголька в снегу найти бы в пику
сомненьям – хоть какая, но улика –
он ликовал, и жёг его глагол…
Всходи, январь, лукавый опекун
шипучих вин и эндшпилей неспешных,
нашёптывай: всё то, что здесь посеешь,
пожнётся на летейском берегу…
И верно – что мне в этих угольках,
в том, был ли мальчик, и на что он сдался,
когда вдруг сознаешь, что обознался
в самом себе? И тут же, в уголках
губ запертых елозя, скользкий бог,
рисует беспощадную усмешку,
и все твои сомненья вперемешку
подводят непреложный свой итог:
да что там снеговик? – а был ли Двор,
и был ли Дом, в него враставший плотью
поющих свай и каждой смутной нотой
сверчковых скрипок, где наперекор
вцепившимся друг в друга временам
свет опылялся бабочкой мгновенья?..
Но свет иссяк, времён истлели звенья,
и машет снеговик летейский нам…


Два предместья

1. (ленивое предместье)

В предместье, сторожимом тишиной
заброшенных усадеб, где лениво
в клубок свернулся век – зверёк пушной,
и дремлет от заутрени до ливня,
от ливня до четвертых петухов,
от четверга до снега на крещенье,
так просто слышать бога, так легко
принять и «аз воздам» и «мне отмщенье»,
перебирать мгновения, на звук
их в нетерпенье пробуя пытливом,
вдруг замечая, как из наших рук,
с ладоней теплых, пьёт без перерыва
зверёк, очнувшись, музыку – он здесь
совсем ручной, доверчивый, послушный,
и в каждой ноте слышится – «аз есмь»,
но, почему-то, с каждой нотой глуше…

В предместье, где усадеб и лачуг
дух запустенья целен и вольготен,
всё сущее, вся музыка – по ноте
смешается, и вдаль, за каланчу,
во влажные луга, в цикутный рай,
рой отлетит печалей неуемных,
и мы войдем в прохладу темных комнат,
в сутулый дом с полдневного двора,
чтоб предаваться праздности вдвоём –
лелеять лень, курить табак из трубки,
суть потеряв невольно в слове сутки,
день спутав с ночью, жизнь с насущным днём.
В предместье, балансирующем на
лукавой грани сна и зыбкой яви,
где даже мышь в своём мышином праве,
где с циферблатов стрелка смещена
секундная в опалу забытья,
где длится, длится, длится наважденье,
где без опаски фантиками денег
шуршать в карманах мышка будет (я
свои одежды брошу на полу),
где бог фарфоров, призрачен и хрупок –
там лень лелеять, там курить из трубки,
там слушать шорох времени в углу…


2. (индустриальное предместье)

Состарили бореи, заострили
щербатый лик предместья на реке.
Скребется жук тяжелой индустрии
в безбожно обветшавшем коробке
глухого городка, где горклой речи
и времени карболовый раствор
вселенную разъел – от чебуречной
до черепичной церковки, от гор
промышленного хлама до убогих,
рванин-равнин раскисших пустырей –
здесь сумрачное alter ego бога
в природе ощущаешь всё острей.
И кажется, что так верней и проще
принять и объяснить свой непокой,
сродниться с ним, но что-то смутно ропщет
в пейзаже городка наперекор
бореям, речи, времени, рогожным
их сплетням, непреложным правдам их…
И жизнь бежит мурашками по коже,
и бог путей не ведает земных.


пейзажное

Звучанье сфер слышней всего в пейзаже,
а сам пейзаж божественного быта
не чужд. Блуждает благовест озябший,
как будто конь мифический копытом
лениво воздух роет в поднебесье,
и всходит солнце – стыло и неброско,
и жизнь течёт подобием болезни
непоправимо-вечной, папироской
дымится на ветру неугасимой,
на вязнущих в снегу задворках века,
где время пахнет тьмой и керосином,
где человек не чует человека…
Но зрим пейзаж, и в нём всё гуще звуки,
и вот уже на россыпь хлебных крошек
слетелись воробьи-башибузуки
и всей гурьбою с пылом скоморошьим,
таскают за бока сугробов зиму,
насущный миг свой в трапезной природы
вкушая с хрупкой и неизъяснимой,
язычество чирикающей одой.


лесное

Ты за деревьями не различаешь леса,
но лес, он повсюду, лес видит тебя насквозь.
В истошных щебетах птицы его, зашедшись,
обрушатся в гнёзда – к звёздам. Не волоском,
не паутинной, свивающей воздух, нитью
ты связан с насущным лесом и светом, нет –
чем-то гораздо тоньше, темней – наитьем,
тем мальчиком-невидимкой, что в глубине
снов или слов, что случайно обронит ветер,
дохнувший вдруг запахом ягод и мхов лесных,
всё же шевелится, всё донимает этим,
бьётся и бьет по ночам изнутри под дых.
Он жив ещё, но сновиденья – тусклей и реже.
И ветер скупей на слова. И дежурных сфер
вращаются оси, и даже не слышен скрежет,
таимый деревьями складно поющих вер
и стриженных правд, что заботливей пылких гестий
и слаще сирен, заглушающих гомон птиц.
И ты оголтело куда-то бежишь на месте
в придуманной местности с ношею небылиц
о прошлом, что светятся матовым мягким глянцем
из омута памяти, и не понять уже –
ты здесь или нет, или где там?... малым голландцем
сумрак рисует окрестность, и всё свежей
ветер из-за деревьев, и щебет птичий,
обрушившись вспять с потемневших небес, ещё
больней и призывней – цепляй же, цепляй, Лесничий,
всеми когтями упрямых своих чащоб
бегущего мимо леса в себе – слепого,
держи его силой упругих своих ветвей,
пока, быть может, не поздно начать ab ovo
тому, кто лишь плоть от плоти лесной твоей…


Альфа снега и омега

1.
Кто пишет этот снег? – ни строчки с неба лишней,
снег – утренний псалтырь и внутренний тибет…
Кто чашник тишины, в мгновенье всё проливший
из латаных мехов?.. И тишина теперь
на бредивших губах живит вином бродильным,
и век твой, гончий зверь, хоронится в сугроб,
почуяв, что окрест от Ноя и доныне –
размывший времена в безвременье потоп,
не более того, не далее – всё та же,
сметающая мир, летейская вода,
и то, что принимал за явь, за жизнь и даже
за некий смысл её – всё пена, провода,
песок, придонный ил и матричные сети,
опутавшие твой придуманный ковчег,
и ни одной души живой на белом свете,
и если бы не снег, не этот белый снег…

2.

«Так начнем повесть сию»…

Снег впал в повествованье, не уймет
ничто теперь столпотворенье речи,
не снегопад сегодня – снегоплет,
зимы летописатель, безупречный
в беспечном украшательстве своем,
плетенье кружевной канвы событий –
всё к лучшему, выводит он… живём…
И верно… значит, что ж – благодарить и
благодарить подателя сего
неуловимо тающего чуда…
И тонешь, утопаешь с головой
в летучей каллиграфии, не чуждой
искусству обобщенья, всё вместить -
и жизнь и смерть - способной в пиктограмму
любой снежинки… взгляд не отвести,
завороженный, от движенья в раме
оконной, где уже неразделим
со слогом снег в сказании бездонном,
от почерка с отчаянным наклоном,
стремящимся уйти за край земли…


из цикла "шепоты Мертвого моря"

1.
Кто твой пастух? – хамсин, пустынный ветер,
с ним впредь и кочевать из плена в плен,
походный бог, за ветхостью завета,
использовал, похоже, право вето
и всё смеётся, вечный гуинплен,
и что ни утро – внутреннее гетто,
обетованный темный лес, черта
оседлости вопросов безответных…
что ж, Ко'гелета, странного поэта,
пожалуй, самый срок перечитать,
чтобы и он прочёл тебя до гулкой,
убористой, ребристой темноты,
до умолчаний – если их аукнуть,
такой сыр-бор в небесном аутлуке
начнется необъятный - камнем ты
утонешь в небесах невыносимых,
и вновь родишься, царь и раб всея
своей печали – нежной, негасимой...
так демон раскаленного хамсина
на круги возвращается своя…


2.
...смолк прибой, ветер краток, кроток
над тягучей толщей воды –
будто призрак из Кариота
в лоб целует тебя, и ты
где-то в облацех ищешь берег,
упиваясь последним днем,
над корзинкой цветков герберы
жизнь чирикаешь воробьем,
быть торопишься, всё предвидишь –
потому и мгновенье длишь,
вспоминаешь прабабкин идиш
и стишков тарабарский, лишь
не запомнишь, какой ты веры
и каких небес звездочет…
в быстрых сумерках, над герберой,
время замерло…
жизнь течет…


Бакалейный переулок

Евгению Коновалову

Переулок бакалейный дышит пряным бородинским,
снега всюду по колено, и нельзя не породниться
с утром, с голубем чеканным, коченеющим на жести
мерзлой крыши, с мальчуганом-ветром - он почти божествен
в одержимости летучей, в танце с ветошью подметной,
он неуловимо тютчев в полосующей наотмашь
гибкой музыке, он сбивчив, нет в нём, путанике, страха -
важно только быть и сбыться – да, мальчишка тот не сахар,
тем тебе он и дороже, ты и ветер – поколенье,
двое вас, и бездорожье – всюду снега по колено,
двое вас, и всё прозрачней, всё незримей в ойкумене
зябкий март, и кто-то прячет переулок бакалейный
от досужих следопытов, бережет от перебранки
бражных правд, и не один ты в накренившейся времянке
жизни - это март отвесный, это с колоколом гулким
поделился ветер вестью в бакалейном переулке...


***

«Тьмы низких истин мне дороже
Нас возвышающий обман»…
А.С. Пушкин


Пиит счастливым быть обязан, нелеп угрюмый демиург,
кто за него в блаженстве праздном гнать будет ямбами пургу?
Першит апрель в скворчиных глотках, льет свой творительный падеж –
вот голубь какает в охотку с небес на бронзовую плешь
певца скорбей обильной манной; вот старый хрыч, алкаш Вадим
трезвонит мелочью карманной – и тёмен, неисповедим,
частит в нём колокол мясистый – болит, но эта боль сладка;
вот кот с очами содомита и вислым брюхом звон лакать
возлёг – изнеженный овидий, чей важный облик нарочит,
и в августейшем этом виде ars amatoria урчит –
вот где пленительного чувства игра, сводящая с ума,
вот где здорового искусства нас возвышающая тьма,
и что с того, что дню – финита, и на похмелку ни рубля,
аж распирает грудь пиита билабиальный выдох «бля»,
что значит: счастлив, беспечален и, черт возьми, при этом трезв,
пусть дионисовским началом его грозит прикончить Зевс,
и вот уж стих попёр, зараза – в бессмертья круг, наверняка,
но почему-то раз за разом опять сбивается строка,
как будто ей и нужно сбиться, как будто в муке родовой
апрель пыхтит, пытаясь сбыться, и всё не сбудется, и твой,
какой не вспомнить, день творенья вновь начинается с листа,
и жизни сущего мгновенья не достаёт, чтобы настать…


***

Будет день – в дебрях сумерек долгих, стрекотавший пустое сверчок
потеряет вдруг нить эпилога и замрет, и уронит смычок,
в тишине пошатнется мгновенье, век и город меняя в лице,
и в текучей твоей ойкумене вновь забрезжит далекая цель,
отдалившись ещё, и не вычтешь ни единой из канувших дат,
и пойдешь ты дворами привычных, ставших сплошь проходными, утрат
в пустыри одиночеств насущных, где под сердце ветра полоснут,
где становится проще и гуще тишины непреложная суть…
«Пронеси её, Господи, мимо» – всё бормочешь ты, но за спиной
дышит время почти нестерпимой, гефсиманской колодезной тьмой,
и расходится, плавится ломкий, чуть державшийся, лёд забытья,
да, беспамятство – это потемки, но потемки и память твоя,
повтори же от Ноя доныне этот пройденный город с азов –
подворотни гремучей гордыни, небоскребы обрушенных слов...
и дыши на озябшие пальцы, занемевшие сумерки грей,
став безвылазным постояльцем нескончаемых пустырей…


***

Снег пасхальный – блажь? обмолвка?
время, сбитое в строфе?
улыбается неловкий
часовщик стихов и сфер…
что-то в музыке качнулось,
смолкло, вспять пошло, и вот
утомленной дельтой улиц
снег медлительный плывет,
и чем больше – дольше – дальше,
тем всё ближе, всё ясней
вербной ветви слог легчайший,
сон навеявший весне,
всё слышней и безупречней
сердцевинный непокой
в расторопном просторечье
слободских дворов, в скупой,
болью выверенной правде
часословных голосов…
часовщик стихов не правит,
замер маятник часов,
и всё бредит, не стихая,
чуткий колокол - по ком?
сыплет, сыплет снег пасхальный –
только снег да снег кругом…

***

И что мне делать остаётся?
Не быть печальным не могу,
Когда любовь моя как солнце,
В январском плавится снегу.

Не верьте старому навету,
Что, мол, отчаянье – беда.
Оно, как раз, под стать поэту,
Во всё влюблённому всегда.


***

Мне этим городом дышать – не надышаться:
В моей крови давно он растворён.
По руслам улиц шляться и шататься,
В них растворяясь, некто обречён.

Быть обречённым – славное занятье:
Уже не надо думать ни о чём.
Ты просто падаешь в бездонное объятье,
Родное небо чувствуя плечом.


***

Весной пахнуло в январе
Деревья в талом серебре
И улыбнулась непорочно
Душа застывшая в коре
Морозом схваченная прочно

Заботы траурным каре
Теснились робко во дворе
Перед безумием проточным
И память – набожный кюре
Грехи выискивала срочно

Ему же было все равно
Он был раскладом домино
Вотще – ничейное решенье
И солнце влазило в окно
Как в сердце – кораблекрушенье

Закрой глаза свои старик
Расплавиться в сознанье блик
Улыбки матери предвечной
Шепчи но не сорвись на крик
Прощаясь с болью бесконечной

Прощай прощай
Прощай прощай…
Свистит Давидова праща
Судьба сбывается железно
И крылья синего плаща
Тебе отныне бесполезны

Кора разорванная вот
Зима уходит и поёт
Синь поднебесная струится
Никто тебя уж не найдёт
Но всё тебе ещё приснится


***

Происходит что-то,
А что - не знаю.
Словно слой за слоем
С лица снимаю…

Чередою – маски
Сыпятся с лица…
И у этой сказки
Не видать конца.


***

О, Йима!
услышь мя, великий Предок!
благослови, Адам-Праджапати!
*

Я хочу порезать вены!
Я хочу разбиться вдрызг!
Разлететься по вселенной
Мириадом алых брызг!

Тесен грех и плоть болезна,
Дни проносятся стремглав...
Сумасшедшим ирокезом
Сердце гложет томагавк.

А кого убить - не знаю...
Йей! найдётся кто-нибудь!
Йа лицо своё снимаю,
Отправляясь в смертный путь.


...ОБРЫВ

Нищие духом о нищие духом
Как я люблю вас и как же мне вас не хватает
В мире оформленном месивом купленных душ
Ваши цветы одиноки
Прекрасны

Влекусь колесом одинокой судьбы
Прихотью нежных извилин божьего мозга
К обрыву
Там и увижу любимых своих
Одиноких
Единственных
Дивных

Добреду довлекусь докружусь дотанцуюсь
К самому краю вязкого вещего сна
Упаду
К вашим ногам
Братья мои
И проснусь

Отвечают мне братья мои –
Никто не проснётся


ВЕСЕННЕЕ

Сумерки марта снежные искры
Обрезанный тополь в сиреневом небе
Здесь я когда-то бегал мальчишкой
Или не здесь и не я и не надо
В рамку вставлять прошлогоднее диво
Сумерки марта снежные искры
Это сейчас и шотландское виски
я ничего не сумел в этой жизни
Но удивляться безумному миру
Но изумляться игранию света
Благоговеть перед карком вороны
И на коляску глядеть с изумленьем
Там где сопит первозданное чудо
Я до сих пор получаю подарки
Толи с небес иль не знаю откуда
Денег хватало на толику хлеба
Ну а излишки всего лишь излишки
Тополь обрезанный я в этом небе
Нежная точная память мальчишки
Так уж случилось что пламенным зикром
Жизнь разгоралась себя презирая
Сумерки марта и снежные искры
Как поцелуи из отчего рая…


***
Алексею Рафиеву

Этот город, разорванный дробью веков,
И не просто веков – артиллерией Смуты,
Постепенно стал бредом ущербных мозгов, -
Воплощением сумрачной страсти Иуды.

В бесконечности смерти, в шуршании шин
Прирастают отравленной плотью вандалы…
Словно пьяная дева разбила кувшин
И сидит у воды, заголив причиндалы.

И не плач, не рыдание тайных святых
Не помогут прозреть озверевшему люду,
Только боль безысходности выплеснет стих
На асфальт равнодушья поверивших чуду.

И тельняшку поэт разорвёт на груди,
И усталые звёзды ему улыбнуться…
Ясноглазые дети стоят на Пути –
Им дано в этой смерти от смерти проснуться.

Я сказал тебе так, потому что никак
Не могу развернуть эту ношу иначе.
Нам уже не вернуться к блаженству Итак,
И себя не найти ни в молитве, ни в плаче.

Это значит одно, это значит одно…
Бог не фраер и Он, из запасников рая
Выдает на гора этот мир, как кино
Выдают мастера, в нищете умирая.

Рождественское

Окраина империи моей,
приходит время выбирать царей,
и каждый новый царь – не лучше и не хуже.
Подешевеет воск, подорожает драп,
оттает в телевизоре сатрап,
такой, как ты – внутри,
такой, как я – снаружи.

Когда он говорит: на свете счастье есть,
он начинает это счастье – есть,
а дальше - многоточие хлопушек…
Ты за окном салют не выключай,
и память, словно краснодарский чай,
и тишина - варенье из лягушек.

По ком молчит рождественский звонарь?
России был и будет нужен царь,
который эту лавочку прикроет.
И ожидает тех, кто не умрёт:
пивной сарай, маршрутный звездолёт,
завод кирпичный имени «Pink Floyd».

Подраненное яблоко-ранет.
Кто возразит, что счастья в мире нет
и остановит женщину на склоне?
Хотел бы написать: на склоне лет,
но, это холм, но это - снег и свет,
и это Бог ворочается в лоне.

Снежная речь

И когда умоляешь снег наконец пойти,
(Снежный голод с обрывков газет ледяную догложет кость) -
Вдруг повалит - словно толпа слепых на пути,
Ткнет в оседающий лед свою белую с хрустом трость...

И прохладные руки в равнодушьи пройдя по лицу,
Нащупают губы, прижмут ладонь, прочтут по складам -
И пойдет от глухого слепца к глухому слепцу
Тихая речь моя по неслышимым проводам

И примнится - там, за последней снежинкой - там -
Затрещит в наушник испорченный телефон
И поднявший трубку едва разберет слова
Благодарности и любви - за снегом не слыша уже имен

13.01.2008


***

Белые стены, нежные руки, белые пальцы, нежные стены
В мире разлуки, наполненном шопотом - где мы?
В их голосах, в переполненном шорохом свете
Снега к снегу прикосновение нежно.
Протяжение ветви к ветви - безмолвно.
Кто их услышит в мире наполненном белым и долгим?
Крыльями. Шелестом дальним. Белым, далеким до самого края.
В тихом шопоте ангелов дальних притяженье ветвей безмолвно.

2.02.2008


***

Читай, читай поземки быстрый росчерк,
Кириллицу кустов, кричащих на простом
Наречии. Читай синиц подстрочник
В заснеженных ветвях над горестным листком -

Стремительно и зло, и слушая, и слыша:
Тебя сорвать уже протянется и вот... -
А снежная рука стирает снова пишет
Мгновенье длится горькое, живет.

И ледяная пушкинская пропись
Тебя ведет надежней и скорей
И восклицания следов твоих заносит
В страницы беглых белых словарей

Мы встретимся на этом повороте
Сойдутся буквы, совпадет число
И завещание в разорванном блокноте -
Дыханья непростое ремесло...

10.02.2008


***
"Но это однажды..."
Р.-М. Рильке

Однажды проходит и это однажды
Надежды случайный солнечный зайчик
К зиме закрывают окна глаза закрывают к смерти
И осторожно не прислоняйтесь заходятся сходятся створки
Мокрый снег навсегда прекращается прекращается память
Не обещая весны не обещая последней страницы
Липнет и проседает и трудно вдыхает земля
В мокрых пеленах серого сна и тумана
Где ты найдешь себя завтра
Сможешь ли слово замолвить
Как воробьи раскричались
В бережных лапах куста....

27.02.2008

Карло
(детский стишок)

Посмотри, что у меня в руке:
безделушка, хитренькая штучка.
Надпись в неприметном уголке:
Делал Карло, мастер-самоучка.

Зря надеешься - не оживет.
Ну какие сказки. Что ты, что ты.
Даром на нее потрачен год
тихой, упоительной работы.

Правда, странно? Вроде бы, пустяк,
выносил, продумал до детали,
сделал - получилось всё не так,
словно главного не рассчитали.

Что ж, начнём по-новому. Зима,
запах стружки, трудное заданье.
Крашеная куколка в чулане -
Бог с ней, право, пусть живет сама.


***

Дальняя станция в сонной завесе.
Изморось, ветер. Стрела
Пасмурных рельсов влетает в залесье.
Близко не видно села.

Всё мимолетное - поле ли, мост ли -
Меряющий на столбы,
Поезд прибудет, не нынче так после,
Полный нездешней толпы.

Выйти на время, безлюдье разбавить
Смысла не вижу - прости.
Ни безнадежности ведь, ни дождя ведь
В поезде не увезти.

Станция тронулась, тени поплыли,
Наискосок потекли...
Что увидали, что вообразили,
То и с собой увезли.


***

Весна, моя лапушка! Легкий сезон!
Ты слышишь особенный солнечный звон.
Ты видишь веселые лужи,
покрытые коркой снаружи.

По коркам, кроша отраженья небес,
шагает беспечный бездельник балбес,
и то хорошо и печально,
что радостен он изначально.

Печально, что я позабыть не могу,
мне нужно работать, сейчас убегу
в ларёк, продавать незабудки, -
вот только досплю полминутки...


*
AY

Что ж, Рождество. Избыточно, барочно,
вторично, пятистопно, шестистрочно,
подвержено языческой возне -
какое дело нам, в горячке нашей,
что Осип за беременною Машей,
увлекшись, увязался по весне.

И не поймут ни эти там, ни здесь мы,
как в замысле, спасаемом чудесно,
в сюжете, неожиданно простом,
случайное становится нетленным,
двенадцатым предсказанным коленом
из родословной, вписанной потом.

Легко, легко писать евангелисту:
вселится Дух, и сердце веселится,
сюжет линеен, никаких табу,
герой вполне прекрасен, и не надо,
как нам двоим, и разделённым на два,
по крохам смысла собирать судьбу.

Мы просто люди, уж никак не боги.
Живём на глобе, оживаем в блоге.
И трудно, трудно сердцем принимать
сей замысел, простой и безусловный:
начнешь с любого слова в март любовный -
и Слово прозвучит в Пасхальный март.


***

От густой среды, от пустой семьи,
от неясной ещё беды
ты уходишь весь, с головой, в свои
обстоятельства и труды.

Ты сидишь подолгу в чужих домах,
поднимаешь чужую кладь,
чтобы выйти затемно, и впотьмах
воротиться, и сразу спать.

Потому на судне раздрай, раздрай,
парус вялый, крен на корму.
Cколько мусор в трюме ни убирай -
все равно уже ни к чему.

Всё равно забвение, забытьё,
где поют облака, летя,
и кричит защепленное бельё,
как заброшенное дитя...


Возраст
AY

1.

Если я разбогатею, что вряд ли,
если научусь тратить на себя,
что совсем уж маловероятно,
я куплю себе небольшой домик
на побережье. Перевезу пыльные книги,
расставлю по полкам, вовек не открою.
Буду сидеть на захламленном балконе,
выходящем на океан. Поверх босых
ног на перилах, буду вглядываться
в единственную книгу на единственном языке,
который хотел бы постичь. По бесконечной
странице катятся косые строчки,
мгновенно образуются, мгновенно пропадают
смыслы, быстрее, чем успеваешь –
не осознать, куда там. – просто запомнить.
Вопрошания птиц, шепоток ряби,
ритмы волн, импровизация пены,
драма заката, колебания штиля,
скептицизм песка, неуклонность влаги,
твердолобость камня, извилистость моллюска, -
все слова ясны, все слова делимы.
Посмотри на волну как на целое. Попытайся
уловить все подробности. Пену и брызги,
углы и покатости, серость и зелень,
солнечные точки, темную глубину, -
запоминай скорее, пока не изменилась,
не умерла, не распалась, оставив на песке,
мгновенно высохшем, алюминиевую банку,
словно заметку на полях. На балконе
становится прохладно. Укрываешься пледом,
то ли дремлешь, то ли задумываешься
о языке, который сам рассказывает,
что такое время и что такое вечность.


2.

Есть вещи, которые понимаешь с возрастом
хуже. Загадочные сущности, типа:
деньги, амбиции, явление отца Гамлета,
заявление на имя высочайшей инстанции,
перечисления, вообще обобщения. С возрастом
красота становится почти неосязаемой,
но удивительно конкретной. Как облако,
это, не давешнее, и не следующее.
С возрастом мгновение останавливается, когда
хочет, наливается самозваной жизнью,
выпуклой и чувственной, как глаза влюбленных.
С возрастом вещи тускнеют, перестают
привлекать внимание. Люди, впрочем, тоже.


3.

Это, парень, ещё только зрелость.
Знаешь ли ты, что такое старость?
Маленький отдых перед большим отдыхом,
Легкое рассеяние перед полным забвением.


4.

Я любил. Я и сейчас люблю.
В этом мало самолюбования.
Больше обреченного сознания того, что
любовь превратилась в пожизненную привычку,
в необходимое условие существования.
Как понятно из части первой,
я способен на одиночество.
Наверно я мог бы любить на расстоянии,
долго и безответно, радуясь редким
весточкам, случайному смайлику в письме
по деловому поводу. Этому не случиться.
Вспомним Сократа: мы любим то, чего
у нас нет. Любовь моя деятельна,
как я мечтателен. Конкретна, как я
философичен. Она меня добьется.


5.

Дела. Их постепенно становится все больше.
Отсюда, наверное, тоска по домику
на побережье, по большому отдыху.
Пишешь на коленке. До стола не добегаешь.
Время уменьшается. Долг растет.
Это нормально. Говоришь себе: это
нормально. Пробирающий утренний туман
касается крылом безымянного двора
с коротко постриженной желтоватой травою,
с единственно видной, нарочито яркой
каруселью. Туман заливает комнату,
и ты, поеживаясь, пробегаешь в душ,
чтобы проснуться и начать действовать.


6.

Я написал эту строчку в автобусе.
Меня укачивало. И строчку укачало.
Эта строчка пишется в душном поезде.
Эта в еще более душном отеле.
Эта записывается в пустом классе,
в ожидании сына. Я написал
эту строчку дома, почти уже вечером.
К этой строчке я никак не мог придумать
интересной рифмы. Разве что «приду, мать».
Эту строчку мне писать не следовало,
а следовало заниматься работой. Во сне
пришла строчка, проснулся – позабыл,
лишь аромат остался. Эту строчку
напела любимая из части четвертой.
Эту строчку навеял ветерок.
Эта строчка получилась сама.
У этой строчки вообще нет автора.
Этой строчки нет.


7.

Прошлого нет. Настоящего нет.
Будущего нет. Есть только память.


8.

Наверно, единственное, что приходит с возрастом,
Это способность жить в собственной памяти.
Воля съеживается. По сравнению с ней
память разрастается до размеров океанских.
Это главное. Теперь ты наблюдатель
на балконе, и без тебя захламленном,
с видом на побережье собственных, но будто
чужих воспоминаний. Как они приходят?
Как понимать эти наплывы и спады,
солнечные точки, темные глубины?
Это было с тобою, говоришь себе,
но это тебе уже не принадлежит.
Память смешивает, помимо воли,
запах сена с запахом вокзала,
вкус дождя со вкусом земляники,
радость озарения с радостью обновки,
хаос сборов с хаосом первой ночи.
Времена склеиваются, события рвутся,
люди рассыпаются и уходят в песок.
Женщина склонилась над твоей коляской.
Ветер гуляет по паромной палубе.
Сынишка летит с вихляющего велосипеда.
Человек сидит на балконе над морем,
пятки на перилах. Он думает о том,
как, в незаметной точке равновесия,
память становится равной забвению.


Аутист

Она говорит: ничего, пустяк,
он добрый, он извинит.
Потом она долго смеется - так,
как будто ее тошнит.

Вальяжная жаба её руки -
мурашки, под ветром рожь.
Её полудружки, её божки,
её "Моего не трожь!"

Мушиный рассудок жужжит: Окстись,
откланяйся, пошути…
Наверное, доктор, я аутист,
но я не могу уйти.

Меня электрическая игла,
как робота, коротит,
и память усталую много зла
и глупости тяготит.

Я слушаю праздную болтовню,
с которой давно знаком,
и, как колокольчик, в ответ звеню
поддакивающим смешком.

Зачем этот вечер белес, лучист,
зачем обещал к шести,
когда я раззява, и аутист,
и просто нельзя уйти.

Не правда ли, доктор, любой союз
приятнее, чем война?
И вот я сижу, и того боюсь,
что, плюнув, уйдет она.

мышья баллада

Осенним вечером, на черном чердаке, сидел, себе гадая по руке, ночь приближалась молча, как родная, в ее остановившихся глазах читал грозу, она в начале мая, и воздуха не пить при стрекозах, хотя стрекозах, сам косноязычен, бурлил, кипя, величественно личен, лица необщим глядя в пустоту, а пустота навстречу жуть толкала, лиловую, как стертую версту, к тому же не вовсю, а вполнакала, и говорил седой, как абажур, певец квартир, неистовый буржуй, живая речь струилась, медным эхом ей вторили унылые поля, а на рассвете, сонный от утех он, вздохнул, и опрокинулась земля.

Полночных крыш малиновый затворник, хвоста чудак, шуршания злодей, послушай лишь, как прорастают корни к тебе в чердак, и все, как у людей, осенним вечером, мохнатая мордашка, на верхоте, неведомо чужой, и свечи ром согреют, и в ладошках ты держишь ветра память над межой, когда колосья, ливень, ливень, ливень, а то гроза в помощниках росы, и ты идешь, как маятник, счастливен, наотмашь бья хрустальные часы, и ты пушист, неоспорим, победен, ты прилагателен глаголом гулких крыш, несчастных мест, раздавленных, как пятен, живой, как жизнь, единственный, как мыш.

Осенним чучелом, причинным следопытом, копытом страстной вольницы степной, а улечу, так вечером мосты там сестра поставит сразу за стеной, ее глаза, лазурные, как скалы, не отражают бешенства морей, она мышей любить не перестала, читая им расхристанный хорей, и серые, зажмуренные шкурки мы дружно собираем по утрам в кошелки и случайные шкатулки, и радуемся, радуемся прям, и нечего, гутарьте, голова чем, к виску и стал солистом, звуком чист, осенним вечером, на карте, обозначен, тоскует по монистам машинист, в его котомке мышья кукарача, и паровоз взбирается на холм, и девочка, не разбирая плача, целует в рот, не думая, о ком.

31 января 2008

***

Между нами тянется бечева
тех событий, чьи непонятны тайны:
смутное сознание вещества,
и слова - напрасны или случайны.
Где, любуясь сполохами тепла,
шел я на свидание с первоклашкой,
белый тополь вертится, как юла,
над моею бедной пятиэтажкой.
Тополь-призрак, что там ни говори:
как ушел он с грустного фотоснимка
и куда - не ведают пустыри
и пылинок неудержимых дымка.
Лето, осень - всё это чепуха,
но весна нам зубы заговорила:
лишь тряхнула буклями парика,
и кому - рутина, кому - могила.


* * *

По случаю одного сна Караулова

Как-то Караулов и Квадратов
меж своих учений и парадов,
кутежей и маршей по лесам
вышли по московским адресам.

Завернули к сумрачным пиитам,
галеристам и архимандритам,
под конец - а сапоги в пыли! -
к Сёме Могилевичу пришли.

Посидели за столом из дуба
с членами мистического клуба:
черепа прострелены у них
сотнями хлопушек и шутих.

Гости ели, пили, умирали,
их тела от пола оттирали.
"Стойте, чтоб нам руки не марать!" -
это К. собрались удирать.

Есть у Сёмы старенькая мама,
есть жаркое из гиппопотама,
есть вино: так что ж вы, лопухи?
лучше прочитайте нам стихи.

Миша начал: "Жил-да-был Мефодий
средь своих усадеб и угодий.
Он себе купил, как говорят,
зубошлифовальный аппарат."

Игорь продолжает: "Жил в Багдаде
старый мальчик у слепого дяди.
Раз, забредши в дядюшкин гарем,
он решил пятнадцать теорем."

Ни яиц, ни тухлых помидоров
не метнули в наших матадоров.
Продолжался пир, и поутру
К. доели черную икру.

Никого, лишь стулья и объедки,
рюмки и кровавые салфетки.
Желтых штор тряпичные крыла.
Холодно, похмелье, все дела.


* * *

Мы были раньше, как вода,
круги от камня расходились,
по шелку серого пруда:
мы хохотали и сердились.
Теперь глаголы не в чести,
и действий мы не совершаем,
а только шарим по Сети
и совершенно не мешаем.
Нас только рифма выдает
каким-то страхом бесконтрольным.
Как будто сверху вертолет,
и снайпер лупит по конвойным.
Зима, метель, лиловый след,
ни человека, ни собаки.
Одни сугробы на просвет.
Одни бетонные бараки.


* * *

Как утешительно звенит
прозрачный ключ канцелярита,
как он бежит сквозь эбонит
медлительно и деловито...

Его ошибка всем видна,
и непритворная обида,
как эта капелька вина,
что обронила нереида.

У нас - сухой закон стиха,
слепая жажда, злое тленье.
А здесь - кристалла и цветка
"развитье и осуществленье".


* * *

Писатель должен быть постарше -
седым, морщинистым таким,
в повидле весь и манной каше,
с огромным носом шутовским.

Вихор - как парус одинокий
белеет над просторным лбом.
Он весь в своей стране далекой,
где пишут девушке в альбом.

Он помнит время золотое,
щенячье глупое тепло,
то мимолетное былое,
что вроде бы произошло.

***

пустота да тишь
скоро осень
сердце что болишь
успокойся
громко не стучи
в белый панцирь
нет давно причин
так метаться
посмотри - в крестах
долы дали
и они устав
всё метались
тихо тише встань
вены рвутся
выходи сюда
да на блюдце
красотой слепя
лаской нежа -
сохраню тебя
юным прежним
на иглу в яйцо
и в наседку
в зайца и с ларцом
да на ветку
не найти концов
лгут приметы
сколько тех ларцов
тех секретов
сколько - прах и дым
струйка в дыме
и зимой сады
золотые


***

сочная
яркая
ждёт на краю стола
жизнь моя - яблоко
с древа добра и зла

с пряными винами
в залу меня несут
чьей-то невинности
я попадусь на зуб

не совладать ей
не перебороть беду
яблочный сладостный
в мире витает дух

цепкий
пленительный -
боль моя плоть и кровь
как не любить меня
если творю добро

вот вы и умерли
прежние небеса
сумерки
сумерки
яблоком пахнет сад


***

сияет моя обитель
и праздничной мнится ночь
любите меня любите
а нет - уходите прочь
в костлявый рассветный город
где выигран мною бой
где птичьим недобрым хором
отпета ее любовь -
венеры иного века
она под проклятьем лет
но в сердце живет прореха
и льет сквозь прореху свет
последний сквозит мигая
к чему мне бороться с ней?
мы ждем...
и придет другая
ясней горячей светлей
сиянье её завидев
сквозь тучи снега и тьму
любите ее любите
меня - уже ни к чему


***

а было время
да, было время
тайком варенье
в кармане груша
и километры
в тебя смотрелись
а позже - ветры
на север дули
трещали лужи
когда ты думал
зачем я нужен
себе ответив
себе не верил
и хлопал дверью
весенний ветер
а там не помнишь
прошло промчалось
ты - пони чалый
усталый пони
в загон по кругу
подайте руку
но вышло время

вари варенье
теперь ты знаешь
теперь ты с нами
но где апрели?
на гимн и знамя
тебя не хватит
меня не хватит
напьемся к дате
над крышей реет
не змей не птица
припрячь варенье
ему сгодится


***

когда ни поднимешь голову
от вечно пустых забот,
скребутся деревья голые
в белёсый небесный свод,

скребут до того обыденно,
не чая найти пути,
что хочется пальцы вытянуть
и тоже скрести, скрести.

сломавшись - сегодня, завтра ли -
о твердые небеса,
замрёшь, осознав - там заперто,
как, впрочем, ты заперт сам,

а значит - там тоже замерли,
не чая найти пути -
ненужное, злое знание...
не думать,
забыть,
уйти.

Бабочки

“Я под конец покажу тебе легкий способ”
Михаил Айзенберг

Жизнь пролетев - к колыбели от колыбели, -
Пережидают, крылышки поприжали;
Низкие истины сильно подешевели.
Но и обманы не больно подорожали.

Ну, погоди, задержись на свету неверном,
Больше отдай любви, меньше – укоризне.
Пусть поправимо не все, но зато, наверно,
И повторимо не все в рамках этой жизни. I

Жизнь погодя - жизнь покажется ль милосердной?
Не заглушить тишины, как крылом ни хлопай.
Легкого способа нет. Но унынье – смертный
Грех, и не каждый, не каждый полезен опыт.

***

Птица-ворона и птица-сова,
я не из вашего племени.
Не для того мне пищала Москва
символы точного времени.

Нищенка совестью ходит за мной,
щёлкает шапкой, ярится мошной,
издали скачет вторая.
"Нет, я не твой, я не твой, я не твой"
в певчем бреду повторяю.

Я в магазин, в магазин обувной,
туфли себе покупаю.
(Может быть: желтый, рдяной, травяной?
Может быть, я к попугаю?)

Но ведь не к голубю, не к воробью?
Смерю глазком и на палец налью
ветхозаветного шипра.
Что-то вы просите сипло...

Здесь - прикипевший к болоту кулик,
кенар, объевшийся просом.
Там - курултай перелётных калик
с их процедурным вопросом.

Каждый летает и каждый поёт,
мокнет у зебры один пешеход.
Курица. Может быть, страус.
Я разглядеть не стараюсь.


***

Механическая цаца,
свет очей, Марина Мнишек,
вышла в городе прибраться,
перебрать своих людишек.

У кого из шеи втулка,
у кого из сетки булка,
всё торчит неаккуратно,
надо вправить бы обратно.

Тяжело идет Марина,
машет серыми руками.
Будто тесто, будто глину,
перемешивает камень.

Из-за стеночки зубчатой
плавно высунулась лапа
механического краба
с человечиной початой.

По ночам Марина-кукла
переспрашивает гугла:
кто на свете всех милее,
кто заспался в мавзолее?

А сама не спит царица,
резвый карл в ее утробе
хочет водами излиться
и выстукивает дроби.


***
"Недаром вы приснились мне..."
А.С.П.

Форт Баярд не достался врагу.
Теперь там одни-одни друзья.
Едят распаренную курагу,
пьют вино и сами себе князья.

Возникает вопрос: а как же я?

А я скучаю в лодке
под каменной стеной.
Оставьте мне хотя бы водки,
пошлите юношу за мной.
Нет, сбросьте лестницу за мной.

Не ной, не ной, не ной.

Роятся милые друзья
на башнях, у ворот.
Уже протиснуться нельзя,
а их число растет!

Увешаны друзьями
все дверные косяки,
забиты силосные ямы
и кукурузные мешки.

Ни одного разбойника,
повсюду казаки.

Откроешь гроб – покойника
не встретишь: друг живой!
Лежит себе спокойненько,
смеется головой.

Кричит: земляк! братишка! свой!
А я-то почему не свой?

Друзья, как будто плесень,
покрыли каждую лозу,
и им неинтересен
сидящий в лодочке внизу.

Они хотят обняться, слиться
в поруке круговой.
Они свои тасуют лица
и раздают по часовой.

Оставьте мне, чего не надо,
чего не ем я и не пью.
Не Форт Баярд, так хоть Гренаду,
не рай, так родину мою.

Но не спускают мне каната,
а я каната не совью.

***

Рать пациентов обреченных,
Числа которым нет и несть,
Мы снова путаемся в ценах
На всё, включая стыд и честь.

Ей-Богу, всё, в чём виноват я,
Всё, что идёт вразрез понятья,
Все косяки, что были тут,
Забудьте, шустрые медбратья, –
Вам тоже судно подадут.

Обречены и безнадежны,
Мы сеем сор, лелеем месть,
Блажим спросонья: где мы, где ж мы?! –
Ах, слава ж Богу: там, где есть!

С раскаявшимся Кудеяром
Рай славно ходит ходуном,
А пузырёк под одеялом –
Глоток свободы перед сном.

Я прав во всём! я много выпил,
Я под наркозом, я в бреду!
Луна висит, как пошлый вымпел,
Деревья шастают в саду…

Диагноз прост. Всё ясно видно.
Сказал заране Доктор: в морг.
…Но сучки нам несут повидло,
Верша товарищеский долг.


Романс

Ты глядела, как будто black widow
После хищного акта любви,
Ну а я с неуместной бравадою
Рассыпался, как те соловьи.

Словно страсти в мороз эскимосские –
Ни прижаться, ни поцеловать –
Несовместные наши эмоции
Копошились опять и опять.

Как скульптура нелепой конструкции
(Электродами сваренный лом),
Чем-то слепенько соприкоснутые,
Мы считали, что в душу живём.

Я спросил сотню раз: почему же так?
Не ответила ты никогда,
То ныряя в глубоких замужествах,
То под солнце ложась без стыда.

Не дурил ли, не рвался в огонь ли я,
Не ломал ли позорно себя –
Только песня моя алкогольная
Угасала, бессильно шипя.

Заразивши друг друга молчанием,
Мы и знаков-то не подаём…
Лишь надежда шумит в измочаленном,
Жёстко схваченном сердце моём…


Медведь и заяц
Басня (новая редакция)

Один медведь был хуже зверя…
А заяц был собрат его по вере.
И подлая звериная молва
Приписывала им одни слова
И образ мыслей…

Хочется напиться.
Не как всегда обычно – а в полёт.
Но будто насекомое ползёт
Под безразмерной маской баснописца.

Под харею – чеши, не расчеши –
Всё то же многодумное боянье
Да скупость непотешенной души,
Потщившейся на пение боянье.

Забиться бы. В заброшенный сарай.
В кудыкину, прошу прощенья, нору.
Рычит себе кофейный лалэбай
Ночной медведь – шатун по коридору.

«...Ляhайтэ спочывать!» (кошачий хор).
Почувствовав себя слегка легавым,
От зверя отойди за светофор,
А лучше – за опущенный шлагбаум.

Условная ночная тишина
Мягка, но при зубах, как шкура брата-гризли.
…Дай оттащить медведя от окна
И усадить за праведные мысли.

Один медведь был заяц по натуре.
А Заяц рассекал в медвежьей шкуре,
Ушитой на заказ.
Вот как-то раз…

А кстати – за медведем шёл охотник,
Один из вас, а стало быть – из нас,
Таких, кто, вынув пальцы из верхонок,
Замачивает белку прямо в глаз.

Что нам медведи? Не резвятся в бане,
Не смотрят нашумевших кинолент,
И спутать зайца с прочими грибами –
Для них простой, обыденный момент.

Женат ли зверь или завёл подружку,
Отец-герой аль вдовый мизантроп –
Но для того, кто взял его на мушку,
Он загодя уже а лох ин коп.

Охотнику пеняли – и резонно –
Что будто бы душа у зверя есть,
Но на шкале у этого пижона
Биоценоз был ценность № 6…

Один медведь качал права в спортзале,
А зайца, дурака, арестовали –
И ну пытать!

…Бегу! Deja, deja!
Сбираюсь! Время действия приспело…
Без зверства переломится душа
Под тяжестью изнеженного тела.

В густую тьму, надвинув малохуй!
В иную категорию! В абреки!
Дари скорей прощальный поцелуй –
Сам тороплюсь в бою уснуть навеки.

Едрёна мать и президентский срок.
Священный долг и помысел голодный.
Держись рукой за свой мясной пирог
Да за стакан воды водопроводной.

Куренье членам сообщает яд –
Но как же без? Без музы, без зарплаты…
Бездельник никому не виноват –
Бездельнику мерзавцы виноваты.
(«Куренье раком обещает ад!»)

Свинья ушла в астрал, оставив массу туши
В густой грязи по самые по уши,
Свернувшиеся в трубочку от тем.

А заяц между тем…
В тумане бытия и он стоит на месте,
Застыв, подлец, изюминкою в тесте.

Так тёрли нас терпение и труд,
Что кои до поры и стали стары
Вертеть акробатический этюд…
О, прелести и мерзости сансары!

…Медведь уснул. Все спали, как тюлень.
Ворочалась лишь совесть экстремала –
Но и сия летальная мигрень
Особенно не подразумевала.

Мораль: у слабых всё идейное в цене –
А сильным всё равно, на чьей быть стороне.

***
...напиши что все будет хорошо(с)

напишу тебе стишок
на заказ
типа будет хорошо
всё у нас

нам любой прогноз другой
ни к чему
будет все унас с тобой
по уму

вместе будет или врозь -
не грузись
будет все у нас авось
зашибись

наизусть как мантру пой
мой стишок
будет все у нас с тобой
хорошо

напишу тебе стишок
на заказ
типа будет хорошо
всё у нас


***

незатейливы приметы
беспорядочного быта
одинокого поэта
у разбитого корыта

он по молодости словом
выжигал сердца и души
а теперь он старый клоун
никому совсем не нужен

у него на кухне мыши
под диваном пыль да мусор
навсегда похоже вышла
из его жилища муза

и маршрут ему стандартный
мимо булочной на плаху
ковылять походкой ватной
престарелого казаха

глянь вечернею аллеей
он проходит зыбкой тенью
с каждым шагом все вернее
погружаясь в мрак забвенья


***

геронтофил сергей есенин
и алкоголик н. рубцов
холодным вечером осенним
пия дешевое винцо

сидят на лавочке у сквера
напротив вывески продмаг
два хмурых милиционера
в листву впечатывают шаг

вороны каркают сварливо
толпятся в небе облака
и вместе с сыростью с залива
приходит смертная тоска


***

это уже не ты,
даже не тень. -
отзвук былой беды,
закрытая тема.

женщина в тридцать пять -
лицо, кожа,
голос - не опознать,
не похожа.

это уже не ты,
слава богу.
круговерть суеты
понемногу

нас превратила в тех,
кем мы стали. -
жесты, походка, смех
и так далее.

каждый идет своим
(в пропасть, к звездам)
как это - с яблонь дым,
баба с возу.

***

Рожденные под знаком госта,
краса и гордость мостовой,
спеклися девы девяностых,
образовав культурный слой.
Как все пропавшие без вести,
добыча снега и дождя,
распятые на ровном месте
и без единого гвоздя,
в одной земле, в одном забвеньи,
равны, как песни и стишки.
Уже не каждого растенья
до них доходят корешки.
Они ушли в края иные
так много лет назад тому,
их грамоты берестянные
почти не внятны никому.
Лишь сумрачный германский гений
поникнет буйной головой,
следы славянских поселений
найдя вечернею порой.

***
Пулату Абдураимову

бог восточный, Амир-Пулат,
карим лезвием острый взгляд,
сводит женщин с ума, и пламя
проростает в саду цветами,
затанцует - и солнце встало,
и зоря розовее лала,
а полюбит – над ним звезда,
ни архангела, ни Христа…
на горячих его губах
то шайтан поет, то Аллах


***
Ю.М.

как хорошо, что до души
не дотянулись ваши руки,
пускай стирают вам трусы
сверхпостоянные подруги,
пускай мобильный ваш галдит,
в кастрюльке «шпокает» свинина,
я вам прощаю все грехи
ум, честь и совесть семьянина,
я отпускаю вам стихи,
идите с богом,
мне дождик дни перечеркнул
по всем дорогам,
ваш хоботок поник в тиши
на дне прокладки,
над обезумевшей душой
разжались лапки


***

Бог с восточными глазами
на умащенных шелках
отдохнуть нам не позволит
твой заботливый аллах.
Бог с оливковою кожей,
ты уносишь мои сны
за арыки и барханы,
и мечети Бухары.
Я зачем тебе, желанный,
я в гаремы не гожусь
от прабабки Роксоланы
мне досталась только грусть,
мне достались только дали
в золотых колосьях ржи.
Бог с миндальными глазами,
отпусти… не ворожи…


***

умершей розе снится утро
………………………………
не из окна видала счастье,не из сада,
она была виновницей его,
на распростертом лоне покрывала
она цвела лишь для Него,
о, тихий шепоток услады,
роса и бешенство любви,
она видала счастье не из сада,
она видала счастье на крови,
зари отчаянные трели,
под ситцем лета тополя,
жар солнца, липче карамели
настырность хоботка шмеля
……………………………
и грядки - черные монашки,
молились истово во тьму,
когда в истерзанной рубашке
она досталась одному…
…………………………
умершей розе снится утро

***

За то, что ты однажды был опознан
медлительным локатором вселенной
случился май – то жарким, то морозным,
и на свободе стать свободным пленным.

тебе пришлось.… Но в чашке недопитой,
судьба чаинками всплывала на поверхность,
ночник высвечивал безжалостным софитом
то нежность, то изменчивость, то верность.

Бродил задумчиво философ домотканый,
то выгнув хвост, то спину, то ушами
лоцируя свой мир, свой дом карманный,
исполненный большущими мышами…

И были окна со зрачками в море,
они сужались на слепом рассвете.
В них отражались соль, ми-до и Сольвейг,
в классический гранитном обереге.

Шипела турка под тяжёлым кофе,
яичница прощала скорлупу,
на хлеб ложились кремовые строфы,
и самолёт летел в Караганду…

Бывает так, что зажигают свечи,
когда их тушат - жизнь вообще абсурдна,
не подобрать обличий нашей речи -
они бесхитростны, прозрачны и подспудны.

Где те слова для влажных полотенец,
что пахнут кремом, телом и загаром,
как объяснить, что чувствует владелец
всех этих запахов, кто ни за что, кто даром

вошёл в пределы аритмичной жизни,
прислушался и убаюкал ход
своих часов, кто внял другой отчизне
как ладожский, прорвавшись, ледоход?

Зачем себя испытывать на прочность
Когда ты знаешь - нет тому предела,
опять идти без родины, без вотчин
школярским, белым, крошащимся мелом


рисуя стрелки, мели, повороты…
А в стремя вдруг нога не попадает,
и в правую штанину, в отвороты
песок набился, шестерёнки грают,

желтеет Орион в созвездье крестоцветных,
и фосфор дня смущает ночью тёмной,
и не смыкает кот объятий цепких,
а ты смущён смущением влюблённых,

и на ладони карта пропадает,
ложась тебе на спину тёплым раем.


***

Как зверь меня июнь учуял
на полпути от марта до апреля:
пусть тополиной дымкой мнилось чудо
его прямой, как проповедь, аллеи,
пусть в быстроте восхода, пусть в неспешной
заката глади было ожиданье
погибели, иль, может быть, безгрешной
тоски по счастью, может быть – желанья
беспечной жизни с хлебом и окрошкой,
с подкисшим квасом как с дурной привычкой,
пусть к Пасхе были вымыты окошки –
июнь, царапая, открыл меня отмычкой.

Заветным словом. Так тугие почки
замерзший сок, на солнце отогретый,
вскрывая вены, стянутые скотчем,
фонтанами, распущенными к лету,
развеял по ветру листвой переодетой...

Пусть тени чёткие под солнцем злого лета
легки, как шрифт – я их читать не буду:
ещё одно временье без ответа
мне пережить, услышав партитуру
сверчков немолчных в середине года,
травы прозрачной в середине суток -
и быть готовой выгореть как город
с июньским жаром. До глухих проулок,
до основанья пройденных этапов,
до сломанных, как жизнь, велосипедов,
до отговорок, полных всех метафор,
которых только можно и изведать
горячим летом в годы аттестата
в родном, но тесном, поглупевшем классе.

И этот зверь, слегка, как грусть, поддатый
пропустит нас, как светофор на трассе,
в тугие рамки взрослого старенья,
в свой долгий август, полный плодоносья,
проблем, измены, первого прозренья,
в беду и в колкую, как злая правда, проседь,
в упрямую, как огниво, расправу
над тополиным, глупым, вездесущим
не то, чтоб пухом – дымом, и в отраву,
размытою по блюдцу чайной гущей -

перед глотком судьбы, пред заклинаньем
над этим летом, над слепым, над грешным,
над брошенным, как память, пониманьем,
что дальше – осень, дальше – безутешно.

Забудем детство, вспомним смерть – как пайку.
Один лишь август знает отговорки
и может зверя вырастить – как лайку,
готовясь к долгим зимам, и в притворку
всё закрывать, изведав десять правил.
Из десяти нам выполнить четыре – и то победа
над июньской волью, когда его чернилами заправил
тот самописец Паркера и бреда

последних классов. Господи помилуй, не дай узреть
звериному зрачку меня в тиши сентябрьского лета.
Пусть бабьим называется - как плеть,
его удар по спинам двух столетий,
что на себе держали русский слог…
Как зверь, меня июнь учуял третьей
и век двадцатый кончился, как смог -
татуировкой дьявольских отметин ,
и начал долгий свой мартиролог.