Козьма Зуев, Евгения Ковчежец
Но секс, но драгс, но рок-н-ролл.
|
|
С тех пор, как отцвели дети цветов, в Америке секса нет. Впрочем, может, его и не было – ведь доподлинно это известно только тем, кому сегодня за полтинник: запитые рэднеки, обрюзгшие отцы семейств, жалкие аскеры, шпиляющие blue grass в сабвэе… Остальные герои сексуальной революции, кто не сторчался, – остепенились... в смысле, не слишком-то уверовав в идеалы шестидесятых, вовремя улизнули с пути беспардонного траха в сладком дыму марихуаны.
А их дети, как один, похожи на затюканных сектантов, прячущих свой мозг и гениталии от пагубного влияния Тимоти Лири...
У нас в деревне тоже были хиппаны, как поет старина Шевчук. Ну, были, чего там. Но также имели место и трудности в организации беспорядочных половых связей. Особенно провальной в этом смысле оказалась групповуха. Свальный грех – материя до того нетонкая, что караул. Уж если человек к этому внутренне не готов, тут хоть наизнанку – не влезет он в это дело ни под водкой, ни по свисту Лехи Дошлова, нашего «основного». Возможно, это черта сугубого идиотизма деревенской жизни: у нас ведь ограничен не столько круг общения, сколько путь к отступлению. Единственный – реальный – до кирпичного завода в соседней слободке, но ведь и там, если что, житья не дадут.
...Леха вернулся из города с хаером до плеч и магнитофоном «Лира-205». Из воплей Джоплин мы ничего не разбирали, кроме «бэ-бэ-бэби» и «й-э-э», и просто топали и раскачивались на пружинистых ногах, втиснутых в клеши; а Леха напряг на крестьянских плечах рубаху в крупную розу, сгреб мятежным жестом цепочку с куриным божком и вполне экстатично заложил того бога к себе в рот, за зубы. Девочки дико завизжали, даже те, от кого не ожидаешь, а Леха все выдвигал челюсть вперед и цокал языком.
Позже он объяснил нам, что «раз визжат, значит, готовы», и что группа «Ху», негр Хендрикс и – т-с-с, еврей! – Саймон били и жгли свои гитары – против войны во Вьетнаме. Прямо на концерте! И там же, прямо на концерте, можно склеить любую чувиху и где-то в окрестностях этого концерта ее... того. Называется это – хиппи, нужно только бороться против войны, слушать магнитофон, по правде валить девок в траву, а после вплетать им в волосы цветы. Нужно еще курить коноплю, а конопли у нас – хоть жопой ешь. Цепочка впивалась в его бычью шею, он растирал заскорузлыми пальцами пахучие соцветья, подвяливал над костерком и забивал невкусный косяк из вкусной беломорины. Нас пронимало слово «кайф», хотя, как я понимаю, никакого кайфа в тех папиросках быть не могло: технология доморощенная, и девочки смеялись не от этого.
Когда он стал всерьез обставлять протест против вьетнамской кампании – с чувихами на лужайке, я вспомнил, как на выпускном получил по морде от моей Светки за похабные карты, в которые мы сели перекинуться с тем же Лехой. Ну и вообще, как она смотрит на меня из-под желтого веночка, и у нас еще ничего не было, хотя я на будущий год кончу СПТУ и уже почти накопил на магнитофон, – и , представив себе, как мы сервируем водочку на газетке, как пойдут небезобидные обжималки, и как девчонки заверещат от Лехиной бычьей шеи, я сказал: «Чувих привезем с кирпичного». И все со мной согласились, хотя я был не основной.
И вот мы привезли полгрузовика слободкинских, и они быстренько напились, и Валька Остроумова в грязных сапогах выключила Дженис Джоплин и завела: «Сняла решительно пиджак наброшенный...», а потом стала улыбаться мне глупой улыбкой и мы пошли за дерево, как в индийских фильмах... я думаю, все остальные – даже Леха – сделали то же самое, потому что индийские фильмы нам все же ближе, чем чужая война. Про атомную агрессию мы не думали – против нашей страны никто ни хуя не попрет... Но в тот момент я об этом не думал, я трогал дремучие валькины заросли, прижимая ее к стволу, а потом мы сползли на траву...
Мало было ему славянофильской бородки и какого-то сермяжного благообразия, так под гитарой, когда он допел наконец дурацкий псалом и зачехлил инструмент, обнаружилось земное, плотское брюшко. Чего меня потащило с ним заговорить? Наверное, из-за детей – аккуратной девочки лет двенадцати и парнишки чуть моложе, востроносого и кучерявого, как Плант. Или Ференц Лист, не важно, – и тот, и другая были страшно музыкальны, они пели со своим слащавым папашей, удерживая голоса в несложной гармонии – вполне ангельски, хотя местами казалось – сейчас забудутся, срежут пастору бодрую аллилуйю синкопой и выдадут самый черный спиричуэл.
Он поклонился публике в молельне, загнал детей домой, а сам вышел в бар. Вот тут-то я и нарвался на мель его пивного трепа... Пастор слегка картавил, рассказывая зачем-то про свою молодость, а я слушал вполуха, думал про его детей и в моменты особенно обстоятельного вранья отгонял рукой и дым, и вранье...
- Телок там было – факин-шит, от совершенных оторв, на которых клейма негде ставить, до маменькиных дочек, которым реально башку снесло от предчувствия ядерной бомбежки. Ну, таким, конечно, больше пары пыхов марияны нужно было моральное прикрытие из буддистских сказок. Ай’в гар дэс, и того, и другого: так что, оттантрить сестру – даже девственницу – там всегда была куча возможностей. Забеременела? Э лот оф фак, но не моя респонсибилити.
Я отглотнул побольше. И снова пожалел о том, что подсел к этому мудозвону.
- Хайратник я носил, чтобы крышу не сорвало. Была у меня там одна, сладенькая – век не забудешь – барышня, тоненькие ножки в высоких замшевых шузах, вся как новенькая, и когда я раздвинул эти ножки, и увидел, нет, почувствовал, что она в трусиках... наши-то бляди, включая мою благоверную, все ходили «на голое тело». А тут до голенького – семь сантиметров кружева, на голове – шляпка с лентами, как мамка велела, а в глазах – страх и счастье, что я сейчас эти кружева стяну и порву, и над головой воссияет новое факин-солнце...
Когда засранца мотануло в его баптистские напевы, я отключил слух: мне всегда становится неудобно, когда люди начинают так честно врать, хоть про бога, хоть про еблю, хоть просто ненужного пафоса включают – тяжело слушать. Так что, его зазубренная факин-песня про то, как крошка кончила с первыми рассветными лучами, при звуках See Me, Feel Me, не поразила моего воображения. Ну, кто не знает, что The Who сыграли эту композицию на восходе Третьего дня? Гораздо правдивее прозвучали его признания, что они с супругой там, на Вудстоке, зачали сына, с чьими детьми он теперь поет самопальные псалмы; но тогда, в 1969, наш чистенький милашка-пастор, будучи потным хиппарем с огнеметом вместо члена, сильно сомневался в своем отцовстве. (Ну, правда, а кто ж в это время греб малышку в рюшечках?)
- Сегодня-то – но даутс – мой ребенок, гармонию чувствует, и своим чадам передал. Им, правда, прописывают таблетки от повышенной возбудимости... Но они – дети музыканта и внуки музыканта...
Тут я прикинул, сколько тогда музыкантов было на первом рок-фестивале “Woodstok” и разогнал дым рукой.
Здравствуй, любимый! Клетка свободы захлопнулась, я – по ту сторону океана.
Улыбаюсь своему первому мужчине в Америке, говорю: «Сэнкс, даст Бог, ты – не последний», но он по-русски не понимает. Мотель на ночном Бродвее, орущем во всю глотку по поводу победы местных баскетболистов, не раскачался от моих криков. Конная полиция за окном ведет себя примерно, как и фаны. Он говорит, что это в мою честь – и очень на то похоже. Бродвей же точно как на картинках. Брайтон – мрак. Такое чувство, что его обитатели убили в нем всю Америку, но поскольку другой земли рядом нет, убитое превратилось в пародию на Россию, на Америку, и собственно на смерть. Если бы не океан. Целую крепко.