босх 
 
Полярный лист густого грима, 
а ты сорви его, сорви, 
просила кисть Иеронима 
у обезвоженной любви, 
костер исчадия лишали, 
герои прядали ушами, 
луна висела на гвозде, 
а дальше более везде. 
 
Вращай свое веретено, 
слепую будней грязь сбирая, 
когда давно заведено, 
цыплят по осени даря, 
луны промокшее сукно 
стелить на доски у сарая, 
а что событие больно, 
так это временная фря. 
 
Не получается смотреть, 
скупого света не хватило, 
полярный день продля на треть, 
чадит вчерашнее светило, 
не продохнуть от ваших ссор, 
в глазах становится позор, 
в руках кайло играет мило 
сицилианскую мечту, 
собаку временем кормила, 
а я и книгу не прочту. 
 
Возьми чугунный ствол за вымя 
и заряди его душой 
летя степями верховыми 
мальчишка кажется большой, 
остался поздно на посту и 
все яйца сварены вкрутую, 
все песни спеты до кости 
и ты поэтому прости. 
 
Верни полет хрустальных пчелок 
и посчитай себя до ста, 
Иеронима вящий щелок 
разъел обыденность холста, 
как эти краски не крути мы, 
поймает утро птицелов, 
сгибая ноги вниз картины, 
носами землю уколов, 
как в эту землю не кричи мы, 
во всем обыденность причины. 
 
Звени еще, хаванегила, 
горбатого поймет могила, 
но не исправит, и не жди, 
а ты июль-то не приветил, 
качает люльку громкий ветер, 
идут, как нищие, дожди, 
луна пропала между капель, 
привет, задумчивый искатель 
прозрачных пагод и погод 
и наступает новый год. 
 
    ..^..
 
 
 
 
гоген 
 
Гарем стоял на тонких ножках, 
лежали бабы на снегу, 
и черных ям вдохнув немножко, 
сочился воздух не могу, 
кричали дети беспокойны, 
торчали маленькие корни, 
гроза пришла, в руках держа 
сто миллионов вольт рассвета, 
и обветшавшая межа 
набрякшим ртом брала песету. 
 
Народа тьма сопела тихо, 
а главный вовсе был таков, 
его веселая шутиха 
долбила мир без дураков, 
лицом прилежен, бел руками, 
шинель в шкафу его, в шкафу, 
и бьется страшное конг-фу, 
как бабочка, в его стакане, 
как радостно звенели яйца, 
а мир пищал, скрипел, боялся, 
на мелкий шорох расчленен, 
Зенит остался чемпион. 
 
Моя бы баба все сказала, 
да нету рта у дорогой, 
живем, не чувствуя вокзала, 
под черной вольтовой дугой, 
мальчишки радостны, в лесу им 
попалась девка заводна, 
и безусловно голосуем, 
страна совсем у нас одна, 
голодный радуется сытым, 
светла улыбка короля, 
и голословно солью сыпем, 
пустую землю запыля. 
 
Гарем горит, в руках граната, 
в ногах немыслимый простор, 
хрипи, иврит, нам время надо, 
да завалить его на стол, 
оно губу свою раскатит, 
а мы его промеж души, 
пролейся, белая, на скатерть, 
ты только сердце не смеши, 
и у сарая правду мечет 
ладонь скупая палача, 
мы выбираем чет и нечет, 
и свиньи хрумкают, урча. 
 
Декабрьским утром свет тяжелым 
ложится эхом на дома, 
послушай, будто бы ушел он, 
ты что кричишь, как не сама, 
заря оранжевым подтеком 
по горизонту между стен, 
не говори, что так жесток он, 
ты просто плакала не с тем, 
не говори, что станет снова 
стучать толпа привычный пляс, 
в лучах зари у пацанов и 
у ихних девок нету глаз. 
 
    ..^..
 
 
 
 
кандинский 
 
Навстречу вышел Хуренито 
в холщовой бурке до лаптей, 
быть некрасивым знаменито, 
ты только сам не употей, 
стекло подернулось морозом, 
пилил добротно, без заноз он, 
доска прожилками цвела, 
а после сразу умерла. 
 
Цветное масло испаряя, 
возникло давнее давно, 
лежит голубушка, горя и 
мечтая чтобы как в кино, 
но Хулио ее не хочет, 
он жизнью новой обожжен, 
и вот она над ним хлопочет 
вечерним сточенным ножом. 
 
Но где найти того, что сможет 
постичь просторную ее, 
тугую стать вечерних кошек 
надеть на крепкое цевье, 
забыв судьбу ее коровью, 
сверкает кафель белой кровью, 
холодный никель бьет струю, 
не догоню, так запою. 
 
Летела стружка, лился свет, 
вторые сутки не темнело, 
кричал обугленный сосед, 
мальчишкам не хватило мела 
его закрасить добела, 
летели вспять перепела, 
ложилась копоть на стропила, 
и ты неправильно любила. 
 
Живя на гранях тонких ден, 
возьмем пустое по пути мы, 
и в геометрию войдем 
сквозь черный паводок картины, 
фаянса звонкий Монпарнас, 
алеет воздух над забором, 
и мы останемся в котором 
совсем не стало больше нас. 
 
    ..^..
 
 
 
 
ван гог 
 
Подсолнечник, дитя рассвета, 
ты лето мало продержал, 
а расскажу тебе про это, 
про то ты раньше убежал, 
все было просто, как в салуне, 
луне налили не шутя, 
летели розовые кони, 
прозрачной тканью шелестя, 
рубили луковые сабли 
скажи, хороший самосад ли 
тебя до сердца просмолил, 
чудесен был ли путь оттуда, 
мелка ли дрожь сорокапута, 
чисты ли помыслы белил. 
 
Кузнечик точит вечерами 
живую дудочку травы, 
пришли и все заночевали, 
шепча прощальное увы, 
лежали дружными мешками, 
глазами мутными кося, 
гудела гнусная мошка и 
где муж, где вежливая вся, 
кому справлять нужды занозы, 
которым пишется всегда, 
а на дороге страсть-заносы 
и бесконечная среда, 
мы этот мир прокеросиним, 
до ерунды, до ерунды, 
и на пороге птица в синем, 
и нет ее, одни следы. 
 
Подсолнечные, золотые, 
шмели и пчелы, пули света, 
пойди, сорви свои цветы и 
случайных слов поговори, 
мы восковые, застываем, 
мы улетим, как та газета, 
и мир горит, неузнаваем, 
его глазами фонари 
читают улицы на память, 
что не нашла, недокосила, 
мы появились из цветка ведь, 
пыльцой немыслимой вольны, 
а что разносит далеко нас, 
так это жизненная сила, 
смотри, как вытянулся колос 
при свете утренней луны. 
 
    ..^..
 
 
 
 
брейгель 
 
Мне литер горсть, 
и снега кость, 
бумаги устрицу тугую, 
полночный гость, 
свечная трость, 
а вот возьму и помогу и 
под руку к дому подведу, 
а он все смотрит на беду, 
все света ждет, 
до темноты и 
в холсты гудящие до дна, 
лучину жжет, 
глаза пустые, 
и даль внезапно холодна. 
 
Прозрачный лес, холмы и скалы, 
земля твердеет, только тронь, 
горит невидимый огонь, 
ты дальше шел, но вот устал и 
присел на краешек холста, 
ветвей гравюры замирают, 
нежнее гладит береста 
осенний ветер по щеке, 
вдали чугунные мосты, 
и дети саночки катают, 
и мысли частные чисты, 
и корка хлеба нищете. 
 
Собаки бродят у дороги, 
заката вялое вино, 
скажите, мне ли суждено 
тонуть в медлительной эклоге 
да я вам небо раздвигал, 
мне жить еще, я страшно молод, 
мне тоже шел через Урал, 
хотя по голову помолот, 
везя слепых к столицам сытым, 
стуча колесами по стыкам, 
плел полустанок-грамотей, 
свирелью песню вдоль путей. 
 
Недвижны красные колеса 
локомотива на пути, 
схватило льдом границу плеса, 
а ты свети еще, свети 
над городской, многоголовой, 
где ходит кругом разгуляй, 
и воздух колкий и еловый 
горячим паром разбавляй, 
когда, набрякнув снегом, тучи 
прильнут оконного стекла, 
и лампы масляной, шипучей, 
следи испарину тепла. 
 
    ..^..
 
 
 
 
малевич 
 
Морозны пальцы господина, 
когда ведет к себе куму, 
она осталась невредима, 
она достанется кому, 
такая голая, смешная, 
мечтала мол, что вот жена я, 
а оказалась, вот беда, 
станицы, горы, города 
теряя, глядя с самолета, 
ты пьешь малиновую йоту, 
ты в горло девочке глядишь, 
из горла вылетает мыш, 
в его руках калина-птица 
не говорит уже совсем, 
и жизнь готова снова литься 
сквозь облака и солнца дзен. 
 
Союзны паводки заката, 
когда-то озера зеро, 
сейчас усердствует покато, 
и снова страшно рассвело, 
смотрел в глаза ей, феньку гладил, 
родил поэму для души, 
дрожал над ухом словно дятел, 
беря родную на ножи, 
пошли гулять, она сказала, 
почти ему, почти что вслух, 
снаружи ледяное сало, 
и ветер холоден и сух, 
и балерина мармелада, 
и королевские ларьки, 
ты понимаешь, просто надо, 
не подавай ему руки. 
 
Червлены окна, а, гори мы, 
наш пепел скажется в дыму, 
и бесконечно повторимы, 
и однозначно никому 
не обещая жадных мыслей 
и песен горных не поя, 
а ты сегодня помолчи с ней, 
как настоящая змея, 
ты сам все знаешь, не хоти вы, 
она уйдет, исключена, 
белил густые негативы, 
чужих холстов величина, 
морозны пальцы, пьешь водицу, 
и утро кажется прошло, 
и ты не успевал родиться 
седьмым по первое число. 
 
    ..^..
 
 
 
 
пикассо 
 
Коротких пальцев едкий щелок, 
дерюжных платьев чепуха, 
налипший кальций, а еще так 
безумных братьев у-ха-ха, 
торец поправивши Лизетте, 
углы уходят на рассвете, 
места по-прежнему тепла 
дают не больше, чем на сантик, 
дорога вытерта дотла, 
цветов высаживал десанты к 
полкам кустов, и сам Кристоф 
болел улыбкой, благодарен, 
а помещаются ли сто в 
стакане буйной головой, 
ты, сам себя не перестав, 
сойдешь с ума, несчастный барин, 
смотри, как тащится состав, 
поддав настойки луговой. 
 
Застегнутый на весь сюртук, 
держал раскрытое на вдохе, 
в поту по лысину горя, 
не говоря, не говоря, 
и не подъедешь на версту к 
такому круглому пузехе, 
его сбежала за моря 
дуга слепого фонаря, 
корыто полнится, карета 
куда-то катится, комета 
летит по небу, кастаньета 
трещит в другую у дверей, 
дерюга колется, карата 
сверкает брызга, солнцу крата, 
а со стола-то виновато 
зачем сметаешь поскорей. 
 
А деревянные побеги 
плетут огромную дугу, 
а что лежало на телеге, 
сейчас останется в снегу, 
а где лукавили глазами, 
полночных девушек смутя, 
сейчас обугленные сани 
влачит огромное дитя, 
а потому-то мы мататы, 
что наши путы коротки, 
и пальцев толстые цукаты 
торчат из олова руки, 
и оцинкованные ведра 
поют дождю: вода, вода, 
и проникает в сердце вобла, 
и уплывает навсегда. 
 
В дыму бесчисленных кадил 
катал монетку на ладони, 
мешком на угольном понтоне 
на переправу уходил, 
душа отбрасывает тень, 
летя над сонною землею, 
дышал сквозь тихую сирень 
тумана утреннего дня, 
страшнее тысячи смертей 
идти к пустому аналою 
под шепот стареньких детей, 
что улыбаются, браня, 
твои последние слова, 
что замерзали на картоне 
твои живые зеркала, 
что отражали имена 
друзей и девушек в цвету, 
и то единственное, что не 
забуду, выпив за тебя 
прощального вина. 

 
    ..^..